Текст книги "По скользкой дороге перемен. От стабильности Брежнева до наследства Ельцина"

Чернобыль – как предтеча чёрного дня для власти

26 апреля 1986 года стал чёрным днём не только для миллионов советских людей, попавших в зону влияния выбросов от взрыва на Чернобыльской АЭС, но и для власти тоже. Авторитет Горбачёва сильно упал в те трагические дни. И даже не из-за самого факта взрыва – от техногенных катастроф не убережёшься, а из-за отсутствия оперативной информации о Чернобыльской аварии. Несколько дней Кремль и сам молчал, и журналистам не разрешил проинформировать население об опасности этой катастрофы. Власть не запретила первомайские демонстрации трудящихся. Киевляне и жители других городов, куда уже распространилась чернобыльская радиация, в том числе и дети, бодро маршировали, показывая свою преданность самому гуманному строю в мире. Этого преступного умалчивания история не простила Горбачёву, компартии в целом. Это был подрыв коммунистической системы самой системой.

Только через восемь месяцев мне удалось получить квалифицированный комментарий по этому трагическому случаю. Комментарий, как говорится, от первого лица – заместителя директора Института атомной энергии имени И.В. Курчатова академика Валерия Легасова («К безопасной ядерной энергетике», 13 января 1987 г.). Он – один из непосредственных разработчиков того типа реактора, что стоял в Чернобыле. И он понимал меру ответственности случившегося. Хотя и случившегося не по его вине. Не по прямой его вине. Более того, насколько известно, в своё время он возражал против строительства АЭС именно в этом месте.

Коротко напомню. На четвёртом реакторе АЭС, который был введён в эксплуатацию лишь за три (!) года до этого, во время его плановой остановки здешние специалисты решили провести испытание оборудования. Это допускается по регламенту. Но эксперимент закончился взрывом, выбросом радиоактивного вещества, которое долго разносилось ветром на сотни и тысячи километров.

Причины случившегося называли разные – от ошибок сотрудников АЭС, затеявших эксперимент, до конструктивных недостатков реактора.

Легасов был на месте аварии с первых дней. Конечно, получил большую дозу радиации. Но я его об этом не спрашивал. Считал не тактичным. Тогда многие «чернобыльцы» получили если не смертельное, то достаточно сильное облучение, чтобы выпячивать чьё-то «преимущество» в приближённости к смерти.

Главный мой вопрос учёному: чего ожидать от атомной энергетики, не лучше ли поберечься и вообще отказаться от неё?

Он отдавал себе отчёт, что после Чернобыля вопрос о будущем атомной энергетики неизбежен. Население всего мира было обеспокоено. Однако отказаться от неё уже не представляется возможным. На тот год, по сведениям Легасова, седьмая часть мировой электроэнергии получена с помощью ядерных источников. Причём в технически развитых странах эта доля намного выше: во Франции – семьдесят процентов, в Бельгии – шестьдесят, Швеции – сорок три, Швейцарии и Финляндии – сорок, Германии – тридцать один. А вот в стране, которая на весь мир произнесла громкий лозунг «Пусть будет атом рабочим, а не солдатом!» и первой построила атомную электростанцию, доля ниже мирового уровня – лишь одиннадцать процентов. Я говорю, конечно, о Советском Союзе. Так что нашей стране ещё развиваться и развиваться в этом направлении. И хорошо, что новая Россия не заморозила атомную электроэнергетику, продолжает её развивать. Помогает в этом и другим странам.

У населения земного шара тогда возник вопрос: надо ли и дальше строить АЭС, не пора ли затормозить, вернуться к традиционным способам с использованием каменного угля, газа, нефти? Легасов убеждён:

Запасы сырья позволяют так сделать, но лишь на ограниченный в историческом смысле срок. И это привело бы к удорожанию производимой энергии, с чем можно было бы мириться. Вопрос в другом: улучшит ли такая замена экологическую обстановку на земном шаре, исключит ли аварии, разрушения, человеческие жертвы? Расчёты показывают: нет. При нынешней технологии использования органического топлива на тепловых электростанциях выделяются вредные для здоровья, в том числе канцерогенные вещества. И это не последствия аварий, а побочный продукт работы. Более того: концентрация мощностей на электростанциях, транспортировка громадного количества топлива по железной дороге и трубопроводам, его хранение таят опасность возникновения пожаров и даже взрывов, что, к сожалению, и случается. Потери от таких аварий и сейчас достаточно велики.

Я потому так подробно цитирую Легасова, что вопрос о сокращении и даже о запрете строительства АЭС вновь и вновь встаёт и в нынешнее время – после ряда происшествий и нештатных ситуаций на АЭС и особенно после разгрома тихоокеанской волной японской станции «Фукусима-1» 11 марта в 11-м году. И доводы такого специалиста, как он, очень важны.

Но как жить после Чернобыля? Всё время в страхе и ожидании, что опять рванёт?

Легасов призвал бояться не новой техники, а безответственности людей:

Авария в Чернобыле, на американской электростанции «Тримайл айленд», да и иные трагические события, не связанные с мирным атомом, – например, гибель космического корабля «Чэлленджер», взрыв в индийском городе Бхопале, катастрофы в море, – показали, что проблема взаимоотношения человека и машины в полной мере ещё не решена и требует к себе неустанного внимания. Враг – не техника сама по себе, а наше некомпетентное, безответственное обращение с ней.

Как же застраховаться от безответственности? Учитывая печальный опыт Чернобыля, академик предложил «создать многоступенчатую систему принятия особо важных решений, чтобы ключ управления был не только у оператора, но и у человека, стоящего на более высокой ступени инженерной иерархии». Кроме того:

Наша мечта – получать не только информацию о состоянии каждой конструкции, от которой зависит безопасность, но и предупреждение о том, что скоро появится, допустим, трещина в детали или другой дефект, физические принципы такой диагностики есть – дело за инженерным воплощением.

Что касается самой конструкции чернобыльского реактора, учёный отметил, что в принципе она не изменена, но кое-какие усовершенствования всё же вносятся. Они связаны со «снижением чувствительности аппарата к отклонениям от нормального режима эксплуатации». То есть речь идёт о повышении устойчивости, надёжности. Изменения уже внесены на большинстве АЭС.

Поговорили мы и о том, что дальше будет с взорвавшимся реактором и с теми блоками, что продолжали действовать, и теми, что предполагалось установить. Как известно, четвёртый блок был укрыт в саркофаге. Велось наблюдение за тем, что там происходит. Остальные продолжали работать. Впоследствии, когда независимая Украина обратилась за помощью к европейским странам, чтобы помогли сделать более надёжное укрытие, те потребовали остановить АЭС. Прекращение выработки электроэнергии Чернобыльской станции было осуществлено на основании подписанного «Меморандума о взаимопонимании между правительствами Большой семерки, Комиссией Европейского сообщества и Правительством Украины по закрытию Чернобыльской АЭС». К 2000 году заглушён последний, третий реактор. Строительство пятого и шестого блока прекратилось сразу же после аварии. Европейские страны дали Украине сотни миллионов евро для устранения последствий катастрофы и продления там обслуживания Чернобыльского проекта.

Что сейчас происходит в Чернобыльской зоне? Она… за границей. И отношения российской и украинской властей настолько осложнились, что всё, что там у них происходит, россиян теперь вроде бы и не касается: пусть «Хохляндия» сама расхлёбывает. До нас вообще доходит очень мало информации. СМИ больше сообщают о мутантах, каких-то страшных собаках-волках… Конечно, выпавшие ядерные осадки, в которых есть элементы с периодом распада в тысячи лет, не могли не повлиять на природу. Но тут есть парадоксы. В этой зоне быстрее развиваются растения. Стало больше диких животных, то есть повышенная радиоактивность влияет на природу даже меньше, чем человек. Некоторые специалисты утверждают, что психологический стресс, отсутствие работы нанесли людям бо́льший вред, чем непосредственно радиация.

В зоне появились самосёлы, которые без разрешения занимают пустующие сельхозугодия и дома. Это не от безысходности. Похоже, страх проходит. К тому же в опубликованном несколько лет назад докладе ООН утверждается, что в пострадавших районах «не обнаружены свидетельства снижения способности к воспроизводству, а также прироста врожденных дефектов у детей»… Это обнадёживает.

Припять – мёртвый город чернобыльских атомщиков – оставляет жуткое впечатление. Без пригляда разрушаются его здания и дороги. Этому помогают и мародёры, которые выламывают двери, окна, воруют металл на продажу. Бороться с ними практически некому. Некоторые энтузиасты предложили сохранить город-призрак как заповедник человеческой беспечности. Уже организуют автобусные экскурсии для самых смелых… А недавно появилась новая компьютерная игра – «Тень Чернобыля».

Что ж, как сквозь асфальт мёртвых улиц Припяти прорастают деревья, так и сквозь страдания чернобыльцев пробиваются новые интересы к последствиям этой трагедии. Жизнь не остановишь.

Через три с половиной месяца после нашей беседы Валерий Алексеевич скончался. Высказывались разные версии о смерти пятидесятиоднолетнего академика. Большинство склонялось к тому, что это самоубийство.

Во-первых, мол, к этому подтолкнула обида. Человек, сделавший головокружительную карьеру, лауреат Ленинской и Государственной премий, первый зам директора Курчатовского института, вдруг остался не у дел. В родном институте подчинённые не избрали его руководителем отделения (было такое при Горбачёве «демократическое» нововведение – голосованием избирать своих начальников). Хотя Легасов был признан Человеком года, Горбачёв вычеркнул его из списка кандидатов на присвоение звания Героя Социалистического Труда. Он его получил уже посмертно – несправедливость советского строя устранил президент РФ Борис Ельцин.

Во-вторых, из-за сильного облучения Легасов был очень болен. Соратники отмечали его угнетённое состояние. Мне он запомнился своими потухшими глазами, землистым цветом лица.

В-третьих, считают, что он специально надиктовал кассеты именно перед смертью, чтобы быть в этой аудиоисповеди более откровенным. Между прочим, он пытался покончить с собой и чуть раньше, наглотавшись в больнице снотворного.

Добавлю и такой довод в пользу версии о самоубийстве: как видно из кассет, Легасов разочаровался в советской системе управления экономикой. Но всё это вовсе не означало, что человек был готов к самоубийству. К тому же ведь не было его личной ответственности за взрыв реактора, в работе АЭС он никакого участия не принимал.

Ушёл ли он из жизни добровольно?

Сторонники насильственного варианта указывают на некоторые подозрительные факты. Расстался с жизнью почти в годовщину катастрофы – двадцать седьмого апреля. Повесился – хотя в столе лежал пистолет. Узел у верёвки какой-то странный. В кассетах часть записей стёрта и т. д.

Ликвидировали ликвидатора? Чтобы избавиться от критически настроенного высокопрофессионального свидетеля? Отомстили за чрезмерно откровенный доклад за рубежом, сделанный накануне? И этого исключить нельзя, если вспомнить, сколько странных «самоубийств» произошло в те же перестроечные годы: повесился в своём туалете бравый маршал, выбросился с балкона куратор партийной кассы, рассчитался с жизнью видный чекист…

В 1992 году я побывал во Франции, по приглашению редакции тамошней районной газеты. В программе пребывания было запланировано посещение севера страны, в Region Nord – pas de Calais. Районом это можно назвать условно – Норд де Кале занимает огромную территорию севернее Парижа, а редакция расположена на Елисейских Полях. Переночевав в Лилле, мы побывали на месте знаменитой высадки в Дюнкерке войск наших союзников в войне с нацистской Германией, прогулялись по ещё недостроенному тоннелю под Ламаншем и посетили здешнюю атомную электростанцию – Centrale nucleaire de Gravelines.

Чтобы снизить накал общественного негатива против эксплуатации действующих АЭС, французские сторонники ядерной энергетики разрешили посещение их объектов. И когда мы прибыли на АЭС в Гравелине, там на экскурсии были… школьники. Если детям не опасно побывать внутри АЭС, то чего же опасаться взрослым? Тем более что до ближайших крупных населённых пунктов – Дюнкерка и Кале – десятки километров.

Нас переодели в специальные костюмы и провели в самое чрево АЭС. Один реактор был остановлен на профилактику, его крышка была снята, и мы с верхней площадки испуганно смотрели на открытый слой воды, служившей защитой. После выхода из потенциально опасной зоны всех нас проверили счётчиками. У кого-то приборы зафиксировали на костюмах повышенное облучение. «Загрязнение» не опасное, но нуждающееся в более тщательном смывании. Мы все приняли душ. Смыли и возможное проникновение микрочастиц, и страх от посещения такого угрожающего здоровью людей места.

Но здесь же работают люди. Ежедневно! За всеми показателями следят тщательнейшим образом. И это под контролем профсоюза. А их профсоюзы – это не наша «школа коммунизма», прислужница власти, они подлинные защитники работников. Возникли бы реальные проблемы – они подняли шум на весь мир. Но я не помню, чтобы такой шум возникал, иначе бы наши отечественные СМИ эту информацию довели до истерики…

Если скрестить ежа и ужа

Попытки изыскать в социалистической системе хозяйствования дополнительные резервы, не меняя её сущности – централизованного планирования и запрета частной собственности, породили разные невиданные прежде новации. В статье «Инженер на договоре» (27 января 1987 года) я вместе с собкором рассказал об эксперименте в Харькове. Весной 1986 года с разрешения ВЦСПС и Всесоюзного совета научно-технических обществ (ВС НТО) там стали создавать временные творческие коллективы инженеров и учёных.

Потребности в таких новообразованиях появились с двух сторон. Инженеры и молодые учёные, как правило, получающие невысокую зарплату, были недовольны тем, что для повышения семейного благосостояния они вынуждены во внерабочее время разгружать вагоны, копать кому-то канавы, ремонтировать дачи… Для чего их учили? Почему не используют их мозги?

А предприятия зачастую, когда не хватало собственных специалистов, но сроки поджимали, нуждались в дополнительной инженерной подмоге в освоении современной техники, разработке новой технологии и т. п. Но, по советским законам, они не могли заключать договоры с частными лицами. Если ситуация вынуждала руководителей идти на такое нарушение, то это могло окончиться судебным делом. И такие случаи бывали. В первую очередь как раз и страдали самые предприимчивые руководители, самые активные и наиболее радеющие за успех своего производства.

Временные творческие коллективы эту проблему юридически решали благодаря посредничеству советов НТО. То есть предприятие-заказчик заключает договор с НТО, которое под конкретную задачу набирает нужных специалистов. А как они друг друга находили? Тогда пошла мода на ярмарки научно-технических идей. Там и соединялись спрос и предложение.

Эксперимент стал быстро набирать силу. Харьковчане создали свыше двух десятков временных коллективов. Выгадывали специалисты, получая дополнительный доход не за копание канав. Выгода была у предприятий: экстренно решались неотложные задачи, причём это им обходилось дешевле, чем если бы они обратились в профильные КБ и НИИ. Однако эксперимент стал быстро затухать. Как и при иных новациях, командно-плановая система не могла переварить эти изменения. Возникли системные противоречия.

Некоторые влиятельные финансисты стали выступать против дополнительных доходов. Мол, попадут в денежный оборот страны средства, не обеспеченные товарами. Странная логика: а как же увеличивать выпуск товаров, не повышая технический уровень и производительность труда, не расширяя номенклатуру продукции?

Но это – просто мнение, а вот наиважнейший реальный фактор. У харьковских предприятий закончились деньги на этот эксперимент. Точнее, деньги-то есть, но истратить они их не могут, так как закончился лимит на внештатный фонд зарплаты. Это – парадокс командно-плановой системы, где сверху всё заорганизовано до рубля. Им там, в Москве, в ЦК КПСС, в Госплане или в министерствах, виднее, сколько и на что должны тратить свои заработанные деньги трудовые коллективы по всей стране.

Первый заместитель председателя ВСНТО Александр Владиславлев – человек, безусловно, тогда более продвинутый, чем многие советские чиновники, так прокомментировал мне эту противоречивую ситуацию:

Чтобы потом, после эксперимента, договоры стали нормой взаимоотношений предприятий с инженерами, надо их легализовать… Первое: в дополнение к Закону об индивидуальной трудовой деятельности предусмотреть и работу ученых и инженеров по решению конкретных научных, технических и производственных проблем по договорам с предприятиями. И второе: предусмотреть в разрабатываемом законе о социалистическом предприятии право предприятия заключать подобный договор с НТО или – по рекомендации НТО – с временными трудовыми коллективами.

Вот какими мелкими, повторюсь, осторожненькими шажками (как бы не навредить социализму) страна двигалась к нормальным рыночным отношениям. До гайдаровских реформ советская экономика мучилась и кувыркалась в своих ограничениях и запретах ещё почти пять лет. Пока, наконец, каждый человек, каждое предприятие не получило право заключать трудовой договор с кем угодно, на каких угодно условиях, удовлетворяющих обе стороны…

…В Марийском филиале ВНИИ бумаги создалась нездоровая обстановка. «Замутили воду» два завлаба, которые считали, что директор не справляется с продвижением научно-технических разработок. А защитники директора стали обвинять смутьянов во всех грехах, «забыв» о грехах самого руководителя: тот получил партийные взыскания за строительство дачи нечестным путём и за то, что несколько месяцев не платил членские взносы с побочного заработка. Свара разыгралась не на шутку, показатели филиала резко пошли вниз.

В этом закипевшем котле стали разбираться вышестоящие организации. Директора убрали «по собственному желанию». И руководство Министерства лесной и бумажной промышленности СССР, держа нос по ветру в соответствии с духом перестройки, решило не назначать нового директора Марийского филиала, а избрать его всем коллективом. Тогда это только начали практиковать, двигаясь в сторону демократизации.

И чтобы коллектив избрал «правильного» директора, в город Волжск, где располагался филиал ВНИИ бумаги, послали группу министерских работников. А поскольку в «Труд» приходили жалобы на скандальную ситуацию, то и я отправился туда же, как раз к избирательной кампании. И даже ехал в одном вагоне с министерскими чинами. Мы там познакомились, и они знали, зачем я туда еду.

Сейчас я отмечу три принципиально важных момента в этой истории.

Министерский мозговой центр втайне от коллектива отобрал нужного кандидата. Без какого-либо предварительного гласного обсуждения кандидатур, их программ и без прочей «демократической шелухи». Более того о собрании трудового коллектива было сообщено лишь за день до принятия судьбоносного решения.

Все мои попытки выяснить накануне, когда будет собрание, да и будет ли оно, кого прочат в директоры, натыкались на глухую стену молчания и министерских представителей, приехавших вершить демократический акт, и руководителей местных парт– и профорганизаций. Когда, наконец, мне удалось узнать, на ком остановили свой кадровый взгляд, я спросил, чем же он так привлёк их внимание, чем заслужил такой почести – быть «всенародно» избранным. Представитель министерства объяснил: «По бумагам соответствует». Ну, а как иначе они бы, приехав на несколько дней из Москвы выбрали нужного. А здесь всё соответствует: начинал слесарем, стал кандидатом наук, заведует лабораторией, зам секретаря парторганизации, депутат горсовета, награждён орденом… Куда лучше: выходец из пролетарской среды, активный общественник, верный партиец!

Я пытался выяснить у сотрудников филиала, чем же он, этот кандидат от министерства, так выделяется, что его упорно двигают в кресло руководителя. Никто ничего вразумительного объяснить не смог. И вообще в разговор вступали неохотно. Зато словоохотливым оказался один из министерских чиновников. Столкнувшись со мной в коридоре филиала, он вдруг злобно и грозно произнёс: «И что вы тут всё вынюхиваете?!» Вот так «перестройка»!

А как же прореагировал трудовой коллектив на демократию по-министерски?

Я отвечу цитатой из моей статьи «И тогда выбрали… назначенного» (17 мая 1987 года):

Председатель счетной комиссии объявил итоги голосования. И посветлели, разгладились лица у большинства членов президиума, напряженность тревожного ожидания сменилась расслабленной непринужденностью людей, успешно завершивших хлопотное дело. Я ожидал аплодисментов. Но зал молчал. «Похлопаем, что ли!» – громко предложил один из членов партбюро. Раз-другой хлопнул – никто не поддержал…

Итак, народ безмолвствовал. Это – знак непринятия и самой процедуры избрания, и личности избранного. Но ведь – проголосовали!!! И не возмутились, что не дали времени на подготовку к собранию, не потребовали его отложить. А как же вели себя «смутьяны», сторонники перемен, ранее критиковавшие прежнего директора? Себя завлабы не стали предлагать: то ли поскромничали, то ли не подготовили свои программы. С предложенными ими кандидатами они опозорились: двое публично отказались от такой чести, а третий не удостоил своим присутствием это собрание. Так что альтернативы кандидату, назначенному министерством, не было.

Демократии надо учиться, она требует ответственности каждого, а не отказа от этой ответственности. Свято место пусто не будет, его займут те, кто понимает толк в административном ресурсе. К чему мы, в конце концов, и пришли после прорывных реформ 1990-х…

Летом 1987 года я ездил в Белоруссию. Конечно, Минск не южные районы республики – столица не так пострадала от чернобыльского ядерного шлейфа. Тем не менее, меня интересовала и эта проблема. К тому же я приехал к учёному, который занимался проблемой здоровья людей. Ничего хорошего об экологическом состоянии тех районов и о здоровье людей, он не сказал. Но тогда практически невозможно было акцентировать внимание на этих последствиях катастрофы. Так что на страницы газеты попала только тема, которую подсказал В. Талапин в письме.

Вместе с коллегами из НИИ физико-химических проблем Белорусского госуниверситета он разработал антиникотиновые плёнки. К тому времени в мире уже были известны средства для помощи курильщикам, пожелавшим избавиться от табачной зависимости. В частности, специальные жвачки. Испытания минских плёнок показали хорошие результаты. Однако фармкомитет страны не торопился давать зелёную улицу изобретению. Посмотрев груду документов, я убедился, что заминка не случайна. Кому-то в фармкомитете хотелось отдать приоритет аналогичной разработке московских конкурентов из ВНИИ медтехники. Хотя минчане начали испытания в клиниках на год раньше.

Конкуренция – это хорошо. А зачем же судьбы ломать? Зачем задерживать освоение уже проверенного средства?! От этого страдали не только минские разработчики, но и те, кто захотел избавиться от никотиновой зависимости, однако нуждался в медицинской поддержке. Таков был мой логический вывод в публикации «Синдром предвзятости» (9 июня 1987 г.).

Насколько я знаю, плёнки Талапина были всё-таки запущены в производство. Хотя и после проволочки.

«По старой колее» (24 июня 1987 года) – это о работе Центрального совета Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов (ВОИР). Скорее всего, я бы даже не стал останавливаться на этой публикации. Материал довольно критический, потому что, заслушав доклад на пленуме ЦС ВОИР, участники заседания были весьма разочарованы. Уж слишком явственно было всем видно, что этот Центральный совет живёт по старинке, только просит и критикует министерства, ничего сам не организует, хотя перестроечное время позволяло это делать. В стране появились внедренческие кооперативы и технические центры, а в докладе – ни статистики, ни анализа, ни конкретных предложений. И чего радоваться, что членов ВОИР насчитывается аж четырнадцать миллионов, если на самом деле техническим творчеством занимаются менее пяти миллионов? Я знал, как на предприятиях вовлекали в этот ВОИР – лишь бы членских взносов побольше собрать.

Поскольку ВОИР подчинялось профсоюзам и этот пленум собрался в здании ВЦСПС, я после заседания обратился к присутствовавшему секретарю ВЦСПС с просьбой прокомментировать и доклад, и вообще ситуацию в ВО-ИР’е. Вежливо так обратился. Правда, он уже собрался уходить из этого зала и даже открыл дверь в сторону своего начальствующего кабинета. Но можно же было произнести хотя бы несколько дежурных фраз для представителя своей газеты. Однако, открывая дверь, он повернулся ко мне и злобно прошипел: «Иди ты на х…!» И резко хлопнул дверью за собой, оставив меня в позе истукана, окаменевшего от проклятия злого колдуна.

Такого в моей практике не было. Недовольных моими журналистскими «вынюхиваниями» хватало. Но чтобы руководитель союзного масштаба так ответил на невинный вопрос?! Причём, непонятно из-за чего возникла такая злоба. Я никогда не встречался с этим чинушей, никогда не критиковал его лично. И он не мог заранее предугадать, что я напишу по поводу только что закончившегося заседания, на котором я не проронил ни слова.

Но это ещё не всё. Пока я на общественном транспорте добирался с Ленинского проспекта до Настасьинского переулка (он расположен сзади комплекса «Известий»), этот секретарь ВЦСПС позвонил нашему главному редактору Потапову. И, едва я появился в редакции, меня попросили срочно зайти к нему. Александр Серафимович был в растерянности: «Что случилось? Звонил N из ВЦСПС. Что-то путанно говорил. И вроде как извинился…» Я всё рассказал, но мы так и не поняли, какая шлея попала под хвост этому профбоссу. То ли он перепутал меня с кем, то ли я так надоел своими критическими публикациями о проблемах изобретательства? То ли он недоспал, то ли переспал? А потом, остыв от гнева и испугавшись моей отповеди со страниц газеты (тогда этого очень боялись), он сделал превентивный шаг к примирению. Так и осталось это в моей памяти таинственной зарубкой. Сатисфакции я не потребовал. И в материале ни словом не обмолвился о тихо произнесённом слове на три буквы…