Текст книги "Дети Арбата"

19

В деревне Дворец они расстались с лодочником и его молчаливой женой. Нил Лаврентьевич побежал на почту, вернулся с приемщиком, вытащил из лодки мешки, хлопотал, спорил, на Сашу и Бориса не обращал внимания. Привез попутных ссыльных, приказали, вот и привез.

– Может быть, зайдем в комендатуру? – предложил Борис.

– Зачем?

– Отправят в Кежму.

– Без них доберемся. Предписание у нас на руках.

– Могут быть неприятности, – поморщился Борис, – почему не явились, не отметились. Не надо по пустякам их раздражать.

Саша не хотел идти в комендатуру. Лишняя встреча – лишнее унижение. Борис одержим желанием поскорее начать хлопоты, он думает только о Фриде. Услышав о том, что Дворец станет районом, хочет завязать здесь какие-то связи, знакомства, чтобы облегчить потом переезд Фриды к нему или его переезд к Фриде. Фантазер.

– Завтра решим, – сказал Саша.

– Ладно, – согласился Борис, – посидите с вещами, я поищу квартиру.

Солнце уходило за тучи, дул хиус – холодный ветер с реки, трепал гибкий тальник на берегу. Саша накинул на плечи пальто, принес чемодан. Тоска сжимала сердце. Почему он не пошел в комендатуру? Квачадзе бы пошел, потребовал, и Борис хочет идти, хочет как-то устроить свои дела, это его право. А вот он не пошел и не пойдет. За неделю пути без охраны, по вольной реке, он ощутил относительную свободу. Неужели она кончилась? Здесь, на краю земли, это особенно дико и неестественно. Нет, он не пойдет. Иллюзия, самообман, пусть!

Вернулся Борис, весело объявил:

– Сейчас я вас познакомлю с обломком империи. Повар его величества! Кормил князя Юсупова и Григория Распутина. Поразительный экземпляр.

В избе, куда он привел Сашу, на скамейке сидел тучный красноносый старик в стеганой телогрейке защитного цвета и стеганых брюках, заправленных в сапоги с разрезанными голенищами. Одутловатое, гладко выбритое лицо, ровный, как мох, бобрик седых волос выдавали в нем городского человека.

– Знакомьтесь, – возбужденно говорил Борис, – Антон Семенович! Шеф-повар двора его императорского величества.

– Тогда уж лейб-повар, – заметил Саша, с интересом разглядывая старика.

Тот тоже внимательно из-под полуприкрытых век посмотрел на Сашу.

– Антона Семеновича отзывает Москва, – продолжал Борис, – будет кормить послов и посланников. Котлеты «де-во-ляй», соус «провансаль»… Знал я поваров в Москве. Конечно, с вашим масштабом не сравнить, но сохранились. В «Гранд-отеле» Иван Кузьмич, знаете?

– Не помню что-то, – ответил Антон Семенович равнодушно: не может помнить каждого Ивана Кузьмина, а вот каждый Иван Кузьмич должен знать его, Антона Семеновича.

– Вполне приличный повар, – продолжал Борис, – конечно, когда есть из чего. Мэтр Альберт Карлович.

– Знаю, – коротко проговорил Антон Семенович.

– Квалифицированный, представительный. – Борис еще больше оживился от того, что у них нашелся общий знакомый.

– На чем представляться-то, – брюзгливо заметил Антон Семенович, – первое, второе, третье…

– О чем и говорю, – подхватил Борис, – было бы из чего. И для кого. Когда бефстроганов – предел мечтаний…

– И бефстроганов надо уметь сделать. – Антон Семенович оглянулся на хозяйку, она готовила ужин.

– Когда вы уезжаете? – спросил Борис.

– Как отпустят.

– У вас же освобождение на руках, вы говорите.

– При комендатуре работаю, тоже есть хотят, вот и тянут.

Хозяйка почистила рыбу, бросила на сковородку.

Кивнув на печь, Борис сказал:

– Представляю, как бы это у вас получилось.

Антон Семенович величественно промолчал.

– Вернемся в Москву, вы уж нас покормите, – засмеялся Борис.

Антон Семенович покосился на него, потом с настырной требовательностью пьяницы сказал:

– Если доставать, то сейчас.

Получив от Бориса деньги, тяжело поднялся и вышел.

– Алкоголик, – сказал Саша.

– Нет, – возразил Борис, – соскучился по людям.

Антон Семенович вернулся с бутылкой спирта.

– Самое что надо. В смысле сердца.

Пил он, почти не закусывая, и сразу опьянел. Шея побагровела, лицо стало злым, человек, норовящий выпить за твой счет и тебя же обругать. Борис этого не замечал и продолжал перечислять знакомых ему московских поваров и метрдотелей.

– За что вы здесь? – спросил Саша.

Антон Семенович поднял на Сашу тяжелые глаза, собираясь послать к чертовой матери своих случайных собутыльников, московских дурачков, которых он искренне презирал прежде всего за то, что так легко дают себя одурачить.

Но натолкнулся не на деликатный взгляд московского дурачка, на него смотрела московская улица, насмешливая, все понимающая, умеющая дать отпор кому угодно.

Отводя тяжелый взгляд и трудно дыша, Антон Семенович неохотно сказал:

– В столовой работал в районе. Написал в меню «щи ленивые». Тут прокурор: «Почему ленивые»? Насмешка, выходит, над ударниками. Показываю поваренную книгу, тысяча девятьсот тридцатого года книга: «Щи ленивые». Ясно? Нет, врешь! Книгу тоже контрик написал.

Из всего, с чем сталкивался здесь Саша, это было самое бессмысленное.

– Слава Богу, все кончилось, – сочувственно проговорил Борис, – все с вас снято, возвращаетесь домой.

– Домой?! – Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. – Где он, дом-то? В вашем Бердичеве?

Так! Вот и урок Борису: не увлекайся каждой сомнительной личностью.

– А ну чеши отсюда, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! – сказал Саша.

– Нет! – Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.

– Вы чего, ребята? – беспокойно забормотал Антон Семенович. – Я ведь в шутку.

– Последний раз шутил, стерва, – усмехнулся Саша.

Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.

– Ребята, пустите, – хрипел Антон Семенович, выкатывая дрянные белесые глаза.

– Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, – сказал Саша.

Эта одутловатая морда с белыми глазами была ему ненавистна. Падаль! Задумал над ними измываться. Гад! Рванина! Товарищ по ссылке! Коллега!

Отвратительная сцена, но их погрузили на дно жизни и с этими подонками иначе нельзя.

– Извиняйся, гад!

– Извиняюсь, – прохрипел Антон Семенович.

– А теперь катись к трепаной матери!

Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку.

– Вот вам и лейб-повар его императорского величества, – засмеялся Саша.

– Среди таких людей должна жить Фрида, – сказал Борис.

* * *

На следующий день они нашли попутную лодку. Кооператорщик согласился их взять, если они пойдут бечевой наравне с ним и лодочником. До Кежмы семьдесят километров, и, если ничто не помешает, они будут там через два дня. Это была удача.

Они снесли свои вещи на берег к громадной, тяжело нагруженной лодке, которую им предстояло тащить. Возле нее хлопотал кооператорщик, толстомордый, веселый парень в брезентовом плаще и бокарях – высоких, до паха, сапогах, похожих на болотные, только из камуса – мягкого оленьего чулка.

– Отправимся скоро? – спросил Борис.

– Документы оформим и потянемся, – ответил кооператорщик.

– Знаете, Саша, – снова начал Борис, отведя Сашу в сторону, – все же надо сходить в комендатуру. Скажем: нашли лодку, уже погрузились, вот только забежали отметиться. Иначе будут неприятности в Кежме. Этот сукин сын, повар его императорского величества, конечно, настучал, что мы здесь.

– Дело ваше, – холодно ответил Саша, – можете идти, я не пойду. И не говорите, что я здесь. У меня предписание явиться в Кежму, я и явлюсь в Кежму.

– Как знаете, – пожал плечами Борис, – я все же схожу.

В нем бушевал бес деятельности. Одержимый мыслью о женитьбе на Фриде, он уже все подчинил этому, боялся совершить промах.

Борис не вернулся ни через полчаса, ни через час. Кооператорщик ушел оформлять документы, вернулся, а Бориса все не было.

– Сходи поищи товарища, – сказал кооператорщик, – некогда, уйдем без него.

Саша не знал, что делать. Нельзя оставлять Бориса, но идти в комендатуру он не хотел, да и поздно, спросят: почему не пришел сразу?

– Подождем еще немного.

Наконец появился Борис, молча вытащил из лодки чемодан.

– В чем дело? – спросил Саша, догадываясь, что произошло.

– Отправляют в Рожково, – ответил Борис. На нем лица не было.

Рожково, крошечную деревеньку на левом берегу, они прошли вчера с Нилом Лаврентьевичем.

– Как это без райуполномоченного?

– У них есть право самим назначать место жительства.

– Плюньте на них, и едем.

– Они отобрали предписание.

Голос Бориса дрожал.

– Не горюйте, – сказал Саша, – приедете в Рожково, напишите в Кежму или в Канск, потребуйте перевода, ведь в Рожкове для вас нет работы. Я приеду в Кежму, тоже скажу уполномоченному.

Борис махнул рукой:

– Все пропало! Ах, дурак я, дурак!

Саше было жаль Бориса, грустно с ним расставаться: хороший товарищ, веселый, неунывающий спутник. Они обнялись и расцеловались. На глазах у Бориса блестели слезы.

Саша вошел в лодку. Лодочник оттолкнул ее от берега и, перевалившись через борт, влез сам. Некоторое время они шли на гребях – лодки и сети на берегу мешали идти бечевой. Саша видел скорбную фигуру Бориса. Он смотрел им вслед, потом поднял чемодан и начал подыматься по косогору.

20

Один на пустынной реке, Саша шел навстречу своему будущему. Хорошо ли, плохо ли, но все уже определились по местам, а он не знает, что его ждет, куда зашлют. Он никогда больше не увидит Володю, Ивашкина, ссыльных, которых встречал в деревнях, не увидит, наверно, Бориса, хотя и будет жить с ним в одном районе. Горечь коснулась его сердца, он потерял людей, с которыми прошел первые сотни километров своего пути.

На корме сидел лодочник, неразговорчивый человек лет сорока с суровым фельдфебельским лицом. Саша и кооператорщик шли в лямке попеременно, а в шивере тащили лодку вдвоем.

Кооператорщика звали Федей, демобилизованный красноармеец, общительный парень, работает продавцом в Мозгове, деревне возле Кежмы, величает себя заведующим сельмагом, зачислен на какие-то курсы в Красноярске, зимой уедет учиться. Федя с комической важностью рассуждал о роли сельского продавца как проводника государственной линии в деревне. Новый тип сельского активиста, сообразительный, принимающий все на веру, с веселой готовностью, без сомнений и рассуждений, к тому же песенник и гармонист. То обстоятельство, что Саша – ссыльный, не играло для него никакой роли. Так, значит, устроено, есть ссыльные, всегда были, испокон веку, такие же люди, как все. А служи сейчас Федя в комендантском взводе и прикажи ему расстрелять Сашу, он бы расстрелял. Опять же потому, что так устроен мир.

Федя расспрашивал Сашу про Москву, на которой улице жил, хорошая ли улица, какие еще есть улицы, чем занимаются его родители, был ли он когда в Кремле, видел ли товарища Сталина и других руководителей и какие цены в магазинах. Всему удивлялся, всем восхищался. Москва была конечной целью его мечтаний. Сашей тоже восхищался – коренной москвич! Угощал его папиросами «Люкс», предназначенными для районного начальства.

Иногда он пел «Позабыт-позаброшен», песню, занесенную ссыльными и популярную на Ангаре. Пел хорошо! «На мою, на могилку, знать, никто не придет, только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет и опять улетит, одинокая могилка, как стояла, стоит».

Федя не ходил на золотые прииски, такого обычая теперь нет. Зато перед армией служил два месяца в экспедиции профессора Кулика, искали тунгусский метеорит, только не нашли, ушел, видно, под землю. На том месте выступили озера, потом заболотились, заедает гнус, спасения нет, все бегут. И Федя бежал, тем более взяли на действительную. В армию тут стали брать с двадцать шестого года, и школа открылась в двадцать шестом году, до этого школ не было, из парней он один только и был грамотный, отец выучил, отец его на фактории работал, с тунгусами торговал.

– Народ необразованный, дикой, – добродушно рассказывал Федя про тунгусов, – но чтобы воровать, этого у них нет. Русских зовут Петрушка, Ивашка, Павлушка, Корнилка… «Мука мой давай», «Смотреть мало-мало надо», «Продай два булка»… Табак любят, пьют и курят и мужики, и бабы, и одеваются, что мужик, что баба. Ребят, тех отличишь: у мальчиков одна косичка, у девочек – две. Бисер любят – и на доху нацепят, и на камасины.

«Камус» по-тунгусски значит чулок с ноги оленя или лося, из него и делают сапоги – камасины. Слово это поразило Сашу сходством с индейским мокасины. Факт, подтверждающий, что тунгусы одного племени с североамериканскими индейцами.

Приехать бы сюда с экспедицией, изучать местные диалекты или прийти с геологами, в этой земле неисчислимые богатства. А ему выпала ссылка в глухой деревне, без права выезда, три года коптить небо без пользы для себя, без пользы для других.

Почему это обрушилось на него? Не виноват ли он сам? Расскажи про Криворучко, был бы на свободе теперь. А он не рассказал, посчитал безнравственным. А что такое нравственность? Ленин говорил: нравственно то, что в интересах пролетариата.

Но пролетарии – люди и пролетарская мораль – человеческая мораль. А оставлять детей в снегу бесчеловечно и, следовательно, безнравственно. И за счет чужой жизни спасать собственную тоже безнравственно.

Последняя ночевка в деревне Заимка, на острове с неожиданным названием Тургенев. Длина его двадцать два километра, в нижнем изголовье деревня Алешкино, в верхнем Заимка.

Изба, куда привели Сашу, была большая, просторная, с пристройками и вымощенным досками двором. Хозяйка – дородная, представительная старуха, в прошлом, видно, красавица, хозяин – скрюченный рыжеватый старичок, сыновья – жгучие брюнеты, горбоносые, густобровые, настоящие кавказцы, старший лет под сорок, младший лет тридцати, их жены и дети.

– Сейчас отец Василий придет, – сказала хозяйка, – с ним и поужинаете.

Пришел священник с русой бородкой, иконописным добрым лицом, в дождевике и сапогах, переоделся в домашнюю рясу. Хозяйка подала на стол вяленую рыбу, яишню и молоко. Отец Василий ел и расспрашивал Сашу, откуда он и куда следует, где родился и кто его родители. Сказал, что сам он тоже ссыльный. Но за что Сашу выслали, не спрашивал и о себе не рассказывал.

После ужина они пошли в каморку, где стояла кровать отца Василия и маленький столик. Пахло чуть приторно, по-церковному.

– Раздевайтесь, попарьте ноги, будет легче, – предложил отец Василий и принес котел горячей воды, таз, дал мыло и полотенце. Саша опустил ноги в горячую воду, ощутил мгновенную слабость и блаженное чувство освобождения от усталости.

Отец Василий стоял, прислонившись к двери, смотрел на Сашу добрыми глазами. Теперь, когда Саша пригляделся к нему, он выглядел совсем молодым, в первую минуту показался старше – из-за бородки, из-за рясы, из-за того, что был священником, а в Сашином представлении священник должен быть стариком. Ему казалось, что все священники с дореволюционных времен.

– Можно баньку затопить, – сказал отец Василий, – только на берегу она, пойдете обратно – простудитесь, а у вас дорога.

– И так замечательно, спасибо, – ответил Саша.

– Здесь по-черному моются, – продолжал отец Василий, – у вас в Москве, наверное, ванна?

– Да, есть ванна.

– В моих местах, – сказал отец Василий, – тоже черные баньки, а то просто залезут в печь и моются. Здесь народ куда чистоплотнее.

– Вы откуда? – спросил Саша.

– Из Рязанской области. Кораблинского района, слыхали?

– Рязанскую область знаю, а Кораблинский район – нет.

– Наши места южные, – улыбаясь, рассказывал отец Василий, – яблочные. Здесь вы не увидите ни яблочка, ни груши, будете по ним тосковать. Брусника, черника, голубица – вот и вся ягода, ну, морошка еще, черная смородина, мелкая, лесная. А фруктов никаких.

– Придется обойтись без фруктов, – сказал Саша, с наслаждением перебирая пальцами в горячей воде.

– Вы их мыльцем, мыльцем, вот я вам намылю. – Отец Василий взял мыло и мочалку.

– Что вы, что вы, не надо, я сам! – испугался Саша.

Но отец Василий уже обмакнул мочалку в воду, намылил ее, наклонился и начал тереть Сашину ногу.

– Не надо! Что вы, в самом деле! – закричал Саша, пытаясь вырвать ноги и боясь в то же время расплескать воду.

– Ничего, ничего, – ласковым голосом говорил отец Василий, растирая Сашину ногу, – вам неудобно, а мне удобно.

– Нет, нет, спасибо! – Саша наконец отобрал у него мочалку.

– Ну, мойте. – Отец Василий вытер руки полотенцем.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросил Саша.

– Работаю, хозяевам помогаю, кормят – спасибо. Народ хороший, отзывчивый народ. Вы к ним с добром, и они вас вознаградят. Уведут, наверно, отсюда ссылку.

– Почему?

– Из-за колхоза. Личного хозяйства нет, заработать негде, а в колхоз ссыльных не принимают. Есть тут колхозы из спецпереселенцев, из раскулаченных, и туда не берут…

– Странные сыновья у хозяев, похожи на черкесов.

Отец Василий улыбнулся:

– Согрешила хозяйка в молодости. Жил у них на квартире ссыльный кавказец, красавец, говорят. Ну и случился грех.

– Не раз, видно, случился, – заметил Саша, – сыновей трое.

– Он жил у них девять лет, – охотно объяснил отец Василий, – потом уехал. Дети остались. Хозяин их считает за своих, а они его за отца. Тут испокон веку ссылка, перемешался народ. Живут хорошо, ладно, вот и меня призрели. Веры у них особой нет, в этих местах веры настоящей никогда не было. Сибирь, а все же совесть требует своего.

– Справляете службу?

– Церковь закрыта… Так, поговоришь, утешишь.

Саша вытер ноги, натянул носки.

– Спать ложитесь, отдыхайте, – сказал отец Василий.

– Таз вынесу, тогда лягу, – ответил Саша.

– Я вынесу. – Отец Василий поднял таз. – Вы не знаете куда.

Потом вернулся с тряпкой, затер пол и вынес котел.

Опять вернулся, разобрал постель.

– Ложитесь!

– Как? А вы?

– Найду, где лечь, я у себя дома, ложитесь.

– Ни за что! Я лягу на полу.

– Пол холодный, простудитесь. А я люблю спать на печи.

– Я тоже люблю спать на печке, – сказал Саша.

– Хозяева уже легли, придется их беспокоить, – ответил отец Василий, – а я лягу тихонечко, никто не услышит.

Он мягко убеждал Сашу, но в его мягкости была твердость человека, которому ничто не помешает исполнить долг. Долг – отдавать другому то, что у тебя есть, а ничего, кроме таза с водой и узкой жесткой кровати, у него нет.

Саша лег на кровать, почувствовал холодок простыни, давно он не спал на простыне, давно не укрывался теплым одеялом, потянулся, повернулся к стенке и заснул.

В тюрьме сон его стал чуток, утренний шорох разбудил его. Это отец Василий встал с пола, где спал на дохе, покрывшись шубой.

– Ну вот, – Саша уселся на кровати, – а сказали, ляжете на печке.

– Сунулся я на печь, – весело ответил отец Василий, – а там уже все занято. Я и здесь неплохо устроился, выспался очень прекрасно.

– Вы не должны уступать свою постель каждому проезжему, их много, вы один.

– Где же много? – возразил отец Василий, причесываясь перед висевшим на стене карманным зеркальцем и завязывая косичку. – Три месяца вовсе не было. И в дорогу бывают не каждый день, и ставят их по домам в очередь. В год, может, один или два попадут на нашу квартиру. Я на этой кровати сплю каждую ночь, мне безразлично, а вам какой-никакой, а отдых. Спите, есть еще время.

Он вышел. Саша повернулся на другой бок и заснул.

И снова его разбудил отец Василий: вернулся, снял грязные сапоги, надел домашнюю рясу.

– Вот теперь вставайте, умывайтесь, будем завтракать.

На завтрак опять яишня, горячие шаньги и кирпичный чай. Все ушли на работу, только старуха хозяйка возилась у печи.

– Сколько вам лет? – спросил отец Василий.

– Двадцать два. А вам?

– Мне? – улыбнулся отец Василий. – Мне двадцать семь.

– И какой у вас срок?

Отец Василий снова улыбнулся:

– Срок небольшой – три года. Два уже прожил, остался год. Тянет в родные места, и уезжать жалко – привык.

– И живите, – сказала хозяйка. – Куда вам ехать? Не дадут вам в России Богу служить.

– Богу всюду можно служить, – ответил отец Василий.

Он повернулся к Саше.

– Будет вам скучно первое время, потом привыкнете. Не падайте духом, не ожесточайтесь сердцем, за плохим всегда приходит хорошее. Помню, читал я Александра Дюма. Сказано там: невзгоды – это четки, нанизанные на нитку нашей судьбы, мудрец спокойно перебирает их. Светский писатель, сочинял авантюрные романы, а как мудро и хорошо выразился.

В окно постучали, вызывая Сашу в дорогу.

– Сколько я вам должен? – спросил он у хозяйки.

– Ничего не должны, – махнула та рукой.

Отец Василий тронул его за локоть:

– Не обижайте ее.

Он проводил Сашу, помог положить чемодан. Лодочник размотал бечеву, оттолкнул лодку и сел на кормовое весло. Федя перекинул лямку через плечо и, двигаясь вперед, тихонько натянул бечеву, озираясь на лодку и следя, как лодочник выводит ее. Убедившись, что лодка идет правильно, сказал:

– Как в самую изголовь выйдем, перейдем на матеру.

Саша протянул руку отцу Василию:

– До свидания. Спасибо вам за все.

Федя весело крикнул:

– Тронулись!

Наклоняясь и натягивая бечеву, Саша двинулся вперед.

– Храни вас Господь! – сказал отец Василий.