Текст книги "Магнолия. 12 дней"

– Ну, ты как, Толь? – поинтересовался партийный комиссар запанибратским тоном, будто мы с ним вчера вдвоем не только приняли по пол-литра, но и закусили пудом соли. При этом он так и не отпускал меня въедливыми своими глазенками.

Я пожал плечами, мол, все в порядке, как всегда, и для убедительности продублировал словами:

– Да, кажется, все в порядке.

– А на занятия чего не являешься?

– Да поломался чуток, – указал я глазами на Милину косынку.

Он посмотрел оценивающим взглядом, кивнул с пониманием:

– Подрался, что ли?

Надо же, подумал я, догадливый какой. А может, он знает? Может, они уже все раскопали и сообщили в институт, вот меня и вызвали. Подлое, нервное напряжение тут же поднялось из недр организма, будто всегда таилось в нем, только поджидало случая.

– Да нет, с горы на лыжах съехал. Да вот, навернулся неудачно. У меня и справка из больницы есть, освобождение от занятий на две недели. Показать?

– Да ладно тебе, что я, деканат, что ли, – улыбнулся своими пухлыми, тоже отекшими, тоже бесцветными губами Аксенов. – Рентген делали? – заботливо поинтересовался он.

– Ага, – кивнул я.

– Где поломался-то? – Похоже, его не на шутку беспокоило мое здоровье.

– Да у себя, в лесу. Я на Открытом шоссе живу, рядом с лесом. В каникулы поехал на лыжах кататься, а у нас там, на «старом стрельбище» горки еще давно солдаты нарыли, вот я с одной и скатился. Ну, и навернулся.

– Значит, не на горных лыжах? – зачем-то уточнил член парткома.

– Да нет, на обычных, на беговых. Я вообще-то бегать люблю, а тут сдуру на гору полез.

– Ну да, горные лыжи кучу денег стоят… Обмундирование, да и за подъемник надо платить, – покачал головой Аксенов.

– Да я даже не знаю, я никогда не катался на горных, – снова соврал я. Не рассказывать же ему, как однажды, год назад, Ромик затащил меня в Крылатское, нацепил тяжеленные ботинки, короткие широкие лыжные доски и спустил с горы. Вот там я действительно вполне мог шею свернуть.

Почему об этом факте я сейчас предпочел умолчать? Сам не знаю. Наверное, по наитию.

– Значит, на занятия сегодня не пойдешь? – уточнил лидер партии.

– Да нет, какие там занятия! Я и в институт с трудом доехал, мне вообще лежать надо, руку беречь. Просто из деканата позвонили, попросили подъехать, вот я и забеспокоился, чего это вы меня вызываете. – Я, конечно, врал напропалую, но так было проще.

– Ну что, тогда, может, выпьем? – неожиданно сменил тему политрук и, наклонившись, блеснув разрастающейся лысиной на затылке, достал из ящика стола бутылку «Белого аиста». – Двенадцатилетний, – похвастался перед рядовым бойцом комиссар. – Славка Мартяну из Кишинева привез. Знаешь Славку, он на АСУ учится? К родителям в Кишинев ездил, вот и привез. Они у него на коньячном заводе работают.

Тут у меня, конечно же, отлегло от сердца – про драку и побитого мужика он, кажется, ничего не знал, и получалось, что наша встреча ничего плохого не предвещала. Иначе «Белым аистом» преподаватель студента не соблазнял бы. А вот в каком случае соблазнял бы – этого я не знал.

– Да нет, – засмущался я, – я не буду.

– Да ладно тебе, не кирять же мне одному. – Голос парторга снова зашкалил фальшивым панибратством, нарочито простоватым, располагающим, похоже, я прямо на глазах становился его лучшим другом и соратником по борьбе. Как Мартов – Ленина. Или как Ленин – Мартова. – Да ладно тебе, мужик ты или не мужик! Я вчера вечером с ребятами в общаге перебрал немного, девчонки там, то да се. В общем, никак в себя прийти не могу.

Вот так и объяснилась общая одутловатость и бескровность губ.

– Мне еще домой добираться, – начал прогибаться я под напором комиссара.

– Ладно, доберешься. Я тебе немного налью, так, за компанию. – И он плеснул «Белого аиста» в чайную чашку, стоящую здесь же, на столе. Потом плеснул во вторую чашку.

– Давай, за знакомство, – кивнул он совсем уже по-товарищески и смело, будто выскочил из окопа в атаку, глотнул первым, как и полагается комиссару. Я глотнул вслед за ним, но осторожно, скромненько, скорее пригубил, в чашке по-прежнему плескалась коньячная жидкость в палец толщиной. Ну что сказать, французским букетом, как вчера, не отдавало, зато отдавало молдавским букетом. Сравнивать их было трудно, да и не нужно.

– На, побалуйся. – Аксенов вынул из ящика стола небольшую вазу с конфетками. Видимо, у него там, в ящике, находился небольшой, но эффективный питейно-закусочный склад.

Я выбрал «Мишку косолапого» развернул, откусил, разжевал вафельно-шоколадную смесь.

– Ты, говорят, рассказы пишешь? – неожиданно проявил осведомленность парторг.

– Кто говорит? – Вот это был неожиданный поворот. Непонятно отчего, но напряжение снова всколыхнулось и стало растекаться по сразу немеющим членам.

– Да, известно, – с добренькой, но не без легкого ехидства усмешкой подтвердил Аксенов. – Нам, видишь ли, Толь, вообще многое известно.

Это «нам» было произнесено многозначительно и совсем не пришлось мне по сердцу. И в интонации, и в самой многозначительности подвис зловещий намек, не конкретный, но настораживающий, предупреждающий. Тут же вспомнилось про «контору», про секретные, таинственные органы, о наличии которых мы все, обычные советские граждане, конечно, знали, но по возможности старались держаться от них подальше, отстранен-но, в своем, невинном, «безконторном» мире. А здесь неожиданно без какого-либо даже отдаленного звоночка этот мифический орган придвинулся и наехал на меня. И грозился заглотить.

– Говорят, хорошие рассказы, смешные. Даже печатаешься иногда. Мы тут читали, смеялись. Молодец, парень. – Аксенов восхищенно качнул головой, даже крякнул от удовольствия. – Мы гордимся тобой. – Он расслабленно откинулся на спинку кресла. – Ты еще, глядишь, наш вуз прославишь, будем вспоминать, что писателя вырастили. – Он покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой. – Давай еще по одной, за твой успех! – Он подумал, помолчал. – А еще за везение, оно порой необходимо. Давай, чтобы попутный ветер в паруса дул. А то, знаешь, без попутного ветра никуда не доплывешь. Как ни греби. – Он снова усмехнулся, снова добренько, и потянулся к бутылке.

Не нравилось мне все это, чисто интуитивно не нравилось. Ни его манера говорить, слишком доверительная, слишком двусмысленная – постоянные намеки, усмешки, двигающийся, как гармошка, кожаный лоб. Какой я ему товарищ, какой он мне товарищ, зачем он меня вообще вызывал? Нет, тут не обошлось без подвоха. Главное – не расслабляться, как это в книгах про шпионов пишут, «быть начеку». Лоб покрылся легкой испариной, то ли от напряжения, то ли с перепугу.

– Спасибо за добрые слова, – произнес я вслух. – Но мне хватит. – Я накрыл чашку ладонью. – У меня там еще осталось.

– Чего-то ты как-то жиденько пьешь, – хмыкнул Аксенов и плеснул себе в чашку. – Ну, да ладно, давай, за тебя, за твой успех. – Конечно, мне пришлось чокнуться, но на сей раз я даже не пригубил, лишь обмакнул губы в проспиртованную жидкость; хмелеть сейчас, в этом кабинете, перед этим косящим под простачка, скользким, жуковатым мужичком было не время и не место.

Он опрокинул в себя, крякнул довольно, начал разворачивать обертку конфеты.

– Только сейчас голова стала отходить. А то промучился весь день. Запомни, Толь, излишества вредны, поверь моему опыту. – Он снова добродушно засмеялся своей шутке, хотя совсем добродушно у него все же не получилось. – А стихи ты, кстати, не пишешь?

– Нет, стихи не пишу, – покачал я головой, уверенный, что сейчас мне просто необходимо соврать. Почему необходимо, я не знал, просто предчувствие было нехорошее, я вообще сейчас доверял лишь интуиции. Она одна меня вела.

– А чего так? – снова проявил любопытство комиссар. Хотя, может, он и не был настоящим комиссаром.

– Для стихов специальная чувствительность нужна, эмоциональность, порывистость. Знаете, эмоции, страдания, парение в облаках. – Я развел руками. – А я человек не очень эмоциональный, скорее рациональный, прагматичный. Проза, она как раз расчета и логики требует. Ну, и фантазии еще. Это совсем иное искусство.

– Ну да, ну да, – закивал Аксенов. – Но все-таки ты в стихах разбираешься небось. Тут к нам бумажка попала, стишок такой как бы. Ты взгляни, может, посоветуешь чего.

Он порылся в папке, достал немного помятый лист бумаги, передал мне. Я взглянул, и у меня поплыли перед глазами, закачались крупно напечатанные на пишущей машинке буквы. «Исповедь советского поэта» – растянулся на всю строчку заголовок. Мне не требовалось читать, я помнил это стихотворение наизусть, еще на первом курсе я сдуру сочинил его. Безо всякой задней мысли сочинил, из чисто юношеского идиотского куража. Придурок, сопляк, птенчик желторотый, вот тебя сейчас и втопчут в чернозем, разотрут в мокрое место.

Строчки прыгали перед глазами, выстрел адреналина затуманил голову.

 
Я, конечно же, не Пушкин
И, конечно же, не Блок…
И душа моя иная,
Чистой песни не поет.
А поет она другую
Песнь, что нынче горяча,
Восхваляя дорогого Леонида Ильича.
 

Придурок, кретин, идиот, зачем писал, что тебе до «советского поэта», что тебе до Брежнева, дебил, пижон. Вот именно, решил попижонить и писнул прокламацию. На фига? – до сих пор сам не понимаешь.

Строчки мелькали, стихотворение было разбито на семь шестистиший, и каждое из них заканчивалось одинаково: «Восхваляя дорогого Леонида Ильича». Ну, а потом восьмое, не шести-, а пятистишье, заключительное…

«Вот именно, заключительное, – пронеслось в голове, – за него и в заключение недолго угодить. Во всяком случае, из института, как воском натертый, вылетишь».

 
Пусть таких, как я, нас много,
Не талантом мы берем,
К коммунизму нам дорога,
А таланты – сними строго,
Если против – в «Желтый дом».
 

Ну да, это я по поводу Бродского написал, хотя к тому моменту Бродский уже успешно вышел из психушки и успешно отвалил куда-то за бугор. А вот я за него сейчас схлопочу по полной.

Пока делал вид, что читаю, неспешно, вдумчиво, уровень впрыснутого в голову адреналина несколько спал, и после первого эмоционального, хаотичного порыва, хоть едва, хоть чуть, стала возвращаться какая-то способность разумно мыслить.

Откуда у них этот листок? Как он к ним попал? Я ведь даже тогда, на первом курсе, почти никому это стихотворение не показывал. Помню, Ленке Макаровой прочитал, мы с ней тогда встречались. Потом Димке Маслякову, но его и след простыл, после второго курса отчислили. Ну, еще паре человек показывал, но никому ведь я копии не давал. Как же к ним попало?

Я протянул листок развалившемуся в кресле комиссару-чекисту. Теперь уж точно понятно, что чекисту. Он смотрел на меня с легкой снисходительной небрежностью; интересно, заметил ли он в моем лице испуг, растерянность? Надеюсь, что не заметил. В любом случае хорошо, что я догадался сказать, что никогда стихов не писал. Надо же, словно в воду глядел.

– Да, еще то стихотвореньице, – покачал я головой, даже попытался усмехнуться. – Чего только не напишут. Бред какой-то.

– Как оно тебе? – Аксенов протянул руку и как бы нехотя взял у меня лист.

– Не знаю, по-моему, полнейшая чушь. И с литературной точки зрения хромает. Слишком простенькое, рифма вообще на раз-два-три.

– Ты бы лучше мог? – с нескрываемым удовольствием подсек меня чекист.

– Да нет, я не по стихам. – Единственное, что мне оставалось, это не замечать ни его ехидства, ни подколок, а прикинуться полным чайником.

– К тому же это и не стихи даже, а так, неумело рифмованные строчки. – Мне казалось, что чем пренебрежительней я отзываюсь о стихотворении, тем успешнее отвожу от себя подозрение.

– Ладно тебе, Толь, я шучу, – беззлобно покачал головой развлекающийся Аксенов. – Жаль, что на машинке напечатано, по почерку мы автора сразу бы определили.

Я едва не выдохнул с облегчением, лишь в последний момент удержался. Рукописная версия, конечно, валялась где-то у меня в письменном столе, но сегодня, когда попаду домой, я непременно утоплю ее в унитазе. Если, конечно, сегодня я попаду домой.

– Значит, не знаешь, кто мог бы такое написать? Ты ведь наверняка дружишь с теми, кто стишки пописывает.

Все же что-то зловещее, какое-то потаенное второе дно таилось в его бесцветных глазах, в каждом произнесенном им слове.

Я пожал плечами.

– Нет, не знаю.

– Ну да ладно, мы сами разберемся. – Комиссар еще раз усмехнулся и убрал листок обратно в папку. – Найдем автора, если понадобится. – Он продолжал усмехаться, ни на секунду не переставал. Потом подался вперед, навис над столом, срезая разделяющее нас расстояние, протолкнул через него спертое алкогольное дыхание.

– Слушай, Толь, теперь серьезно. Помощь твоя нужна. – Напряжение, сковавшее тело, мозг, лишь усилилось, уплотнилось. Главное – не расслабляться, не пропустить не только его слова, но и интонацию, намек, подводный какой-нибудь камень, который, как теперь понятно, может запросто покорежить, пропороть острием брюхо. – Мы почему тебя выбрали. – Аксенов выдержал паузу, как бы давая время мне самому сообразить. Но я не сообразил. – Да потому что ты свой. Понимаешь, ты наш, свой, мужик, одним словом. Не то что это гнилье. Мы справки навели, людей порасспросили, они к тебе – и ребята, и девчонки – все хорошо относятся. Особенно девчонки. Некоторые, как мне показалось, не без придыхания. – Он усмехнулся, и свежий алкогольный осадок, перемешанный со вчерашним, застоявшимся, ударил мне в нос. Но я старался не принюхиваться. – Ты и выпить можешь, и телку окучить, как полагается, и в обиду себя не дашь, если надо, и втык можешь залепить. Ты мне меня самого в прошлом напоминаешь. Правда, я стихи не писал. – «Я и не пишу», – хотел напомнить я, но промолчал. – То есть я к тому, что у тебя еще и талант, который пестовать надо, развивать. Понимаешь?

Я кивнул. Я ничего не понимал, только стал привыкать к его близкому, разящему дыханию.

– Я к тому, что ты наш и ребята к тебе прислушиваются. Ты вообще хороший парень, Толь, свой в доску, с тобой легко.

– Спасибо, – только и нашелся, что сказать, я.

– Ну вот, а тут такое дело. – Он помолчал, и я понял, что сейчас он скажет главное. – Мы тут вражину вычислили в вашей группе. – Аксенов резко откинулся на спинку своего глубокого кресла, бросил на меня многозначительный взгляд.

– Кого? – Я честно не понял. Я думал, он мне хочет предложить писать для институтского КВН, или перейти на комсомольскую работу, или, в конце концов, с какой-нибудь девчонкой его познакомить. Или что-нибудь подобное, скользкое, нечистое, нечистоплотное.

– Натуральную вражину. Мы на него давно уже материал собирали, он засветился пару раз, ну, и сейчас пора его прищучить. Знаешь кто?

Я покачал головой, я не знал.

– Заславский. – долбанул он меня по голове со всего размаху. Адреналиновая струя снова скакнула, ударила по сердцу, оно метнулось, забилось, спутывая удары.

– Ты же с ним вроде в корешах. – Комиссар наблюдал за моим ступором с нескрываемым ехидным удовольствием из глубины удобного кресла.

Мне потребовалось время, чтобы хоть как-то прийти в себя. Сколько времени – секунда, минута, – я не знал.

– Ромик. – наконец произнес я имя вражины. – Да нет. – Я даже постарался улыбнуться, хотя искренне улыбнуться не получилось. – Да нет, что вы. Он совершенно безобидный и. – Я попытался продолжить, попытался найти слова, – И безвредный, – нашел я лишь одно.

– Не скажи. – Аксенов покачал головой. – Вот посмотри. – Он снова открыл папку, достал оттуда конверт, метнул по столу, так в преферансе метают карты при раздаче. Я протянул руку, взял конверт со стола, открыл, достал нетолстую пачку, оказалось, фотографии, штук шесть-семь. На всех был изображен Ромик, вот он разговаривает с двумя ребятами, вот стоит с девушками, совершенно ничего криминального, а вот танцует с какими-то людьми, я никого не знаю, положили руки друг другу на плечи, лица у всех счастливые, возбужденные, у Ромика съехали на нос очки, рот приоткрыт, видимо, что-то кричит. Я его таким и не видел никогда, чтобы столько эмоций из него выплескивалось.

– Ну и что? – не понял я. – Что тут такого?

– А то, – слишком медленно, слишком разборчиво, чуть ли не по слогам выдавил из себя Аксенов, – что это он у синагоги вакханалию устраивает.

И вдруг до меня дошло. Два года назад, на втором курсе, на еврейскую Пасху Ромик вечером поехал на улицу Архипова. Там перед синагогой целая толпа собралась, несколько тысяч человек, мальчики, девочки, в основном чтобы познакомиться, – хорошие, симпатичные. Туда, кстати, не только евреи ездили, там много девчонок крутилось, и все радостные, веселые, расположенные к общению. Ромик тогда и меня звал, но я не поехал и его отговаривал. Мы все знали, что у синагоги институтский оперотряд дежурит и знакомые лица выискивает. Я его предупреждал, но он отмахнулся, мол, кто в десятитысячной толпе меня отыщет. Но вот отыскали, даже запечатлели.

– Да нет, Игорь Сергеевич, – перешел я на имя-отчество, – Заславский совершенно не религиозный, он вообще о таких вопросах не задумывается. Он технарь, программирование, транзисторы, диоды – это его. А теология, сотворение мира, исход из Египта совершенно не его тема.

– Да это и не важно, – из глубины кресла отчеканил Аксенов. – Дело-то не в его интересах. Раз он комсомолец, пребывание на религиозном празднике уже само по себе является достаточным поводом для исключения из института.

Не знаю, заметил он или нет, но при слове «исключение» меня снова пробила испарина. Хотелось вытереть ее со лба, но я не вытер, я не мог показать свое волнение.

– Но и это не важно. – Аксенов снова оттолкнулся от спинки кресла, снова приблизился ко мне, навис над столом, снова дыхнул на меня перегаром. – Вот видишь, на этой фотографии, – он показал на ту, где Ромик стоял с группой незнакомых мне ребят, – вот эти двое состоят в подпольной сионистской организации. Одни из организаторов. Агитируют, сбивают группы под видом изучения еврейского языка, иудейской истории. Ты сам должен понимать, с чем это связано. – Я не понимал, пожал плечами. – Ну как же, Моссад, ЦРУ.

Тут у меня вообще все опустилось, на сей раз тяжелым, неподъемным грузом. Получалось, что над Ромиком нависло серьезнее некуда, что-то вроде гильотины с широким заточенным ножом.

– А Заславский-то при чем? – пролепетал я не совсем уверенно. – Подумаешь, разговорился с незнакомыми ребятами. Туда вообще общаться ходят, в основном с девчонками, там отличные девчонки попадаются. – Я тотчас осекся и добавил суетливо: – Я так слышал, да и на фотографиях ваших видно. Вот он и разговорился с кем-то.

– Можно, конечно, так предположить. Но мы провели работу здесь у нас, покопали и выяснили, что все куда как серьезнее. – Снова пауза, снова театральная. – Заславский, за которого ты, Толь, заступаешься, лидер подпольной сионистской организации в нашем институте. Понял?! – В голосе больше не слышалось ни панибратства, ни добродушия, одно лишь тяжелое, металлическое давление.

Я бы рассмеялся, если бы мне не было так страшно. Конечно, это была полнейшая чушь. И про секретную сионистскую организацию, и особенно про Ромика. Да его, кроме ремонта автомашин, программирования, ну, и своей Юлии, вообще ничего не интересовало. Какой на фиг Израиль, какой сионизм, какая организация – большего бреда даже в «Кащенко», если по палатам походить, материал пособирать, не услышишь. Надо же такое придумать!

Со здоровой психикой до такого маразма и не дотянешься. Я взглянул на Аксенова. А здоровая ли у него психика? Как-то это все несерьезно для сотрудника ГБ, за которого он себя выдает. Как-то слишком мелко, комедийно мелко.

Но я ничего не сказал, лишь развел руками.

– Чего, не можешь поверить? – по-своему расценил мой жест Аксенов. – А ты сам подумай, откуда у него, например, автомобиль? А? На какие шиши он его приобрел? У нас не у всех преподавателей есть машина, у кандидатов наук, докторов, а Заславский подруливает к институту каждый день на собственном автомобиле. Мы думаем, что здесь не обошлось без заокеанских фондов.

Вот так из комедии мы плавно перешли в фарс. Уж кто-кто, а я знал, как Ромик добывал секретные фонды на свой «Запорожец». По рублю собирал, вкалывая без отдыха четыре года, в то время как этот пронзительный чекист бухает халявный, кстати, коньяк в рабочее время.

– Он мог на него заработать, – предположил я.

Рассказать, как именно Ромик заработал на «Запорожец», я, конечно, не мог. Они бы на него еще одно дело повесили. Кто знает, может, аксеновский план и заключался в том, чтобы я, пытаясь оправдать товарища, доверчиво раскололся и поведал о Ромкиных левых доходах.

– И родители могли помочь, – тотчас поправился я.

– Какие там родители, – отмахнулся чекист. – Мы навели справки, мать у него одна, он без отца рос. Им ее инженерной зарплаты на жрачку да на проезд в метро с трудом хватать должно. А он на автомобиле катается. Да нет, это ему подачку подкинули. Ты-то как сам считаешь? – Он поднял на меня глаза, и тут я понял, что вот именно сейчас весы должны качнуться. Либо в одну, либо в другую сторону.

Потому что, если я кивну и поддакну, то получится, что я на его гэбэшной стороне и сдаю своего лучшего друга. Но и продолжать выгораживать Ромика здесь, в закрытом кабинете, перед человеком, который уже все для себя решил, тоже не имело смысла. Оставался, конечно, еще один вариант – можно было перегнуться через стол и заехать ему со всего размаха правой по скуле. Или, как он сам выразился, втык. Но к такому камикадзевскому геройству я пока готов не был.

– Не знаю, – ответил я дипломатично. – Я не знаю. Подумать надо, переварить все, что вы мне рассказали. Для меня это так неожиданно. – Я развел руками, как бы не находя слов. Впрочем, я их действительно не находил.

– Конечно, ты не ожидал, мы все не ожидали, – одобрительно закивал Аксенов. – Конечно, подумай. И завтра обязательно приходи в институт. Завтра у вас в группе пройдет Ленинское комсомольское отчетное собрание, вот ты на него и приди. Только обязательно, слышишь. Бюллетень – бюллетенем, а это собрание тебе пропускать нельзя. Приди, выступи, скажи, что думаешь, ребята тебя послушают, вы же с Заславским вроде товарищи. Твое выступление будет очень полезным. Но если не придешь, проигнорируешь, то сам понимаешь… – Он похлопал по лежащей перед ним на столе папке. В которой, между прочим, находилось и мое стихотворение.

Если раньше меня пробивала испарина, то сейчас пот катился ручьями, по лицу, по телу под свитером, даже по ногам под брюками.

– И что на нем будет, на этом собрании? – задал я ненужный вопрос.

– Ну как, понятно что. Надо, чтобы группа приняла решение передать дело на рассмотрение комитета комсомола. А там мы уже этого сионистского прихвостня разотрем, мало не покажется. Выгоним его из комсомола, из института. А потом уже передадим дело в органы.

Тут я чего-то не до конца понял, возможно, потому что вообще плохо соображал. Как передадим в органы? Комиссар же сам из органов? Зачем передавать дело туда, где оно уже находится?

– А тебе, Толь, мы поможем, – мимоходом заметил идеолог.

– Чего? – Видимо, я полностью вошел в ступор.

– Ну, с твоим будущим. Распределим после института, как надо, да и с творчеством окажем содействие. У нас же на печатные органы, как ты понимаешь, тоже выходы имеются. – Он впивался в меня своим рыбьим, пресным, бесцветным взглядом, пытаясь втесаться, проникнуть внутрь. Я держался, как мог, тужась, стараясь, заблокировать, не пропустить. – Ладно, давай, выпьем по последней, – предложил парторг.

– У меня еще есть, – вяло отозвался я.

– Вот и отлично. – Он плеснул в свою чайную чашку из бутылки. – Ну чего, Толь, за нас, что ли. Чтоб у нас все было тип-топ.

Он долго разворачивал конфетку, заедал.

– Я что хочу тебе сказать, – снова придвинулся к столу Аксенов. – Ты пойми правильно, мы не антисемиты. Совсем нет. Меня просто вся эта сволочь жидовская раздражает. До бешенства порой. Не национальность, как таковая, а национальные их ужимки. Это не антисемитизм, это борьба культур, понимаешь, разные стороны баррикад. Как в фантастической книжке, «Война миров» называется. Бесит так, что порой едва сдерживаюсь.

Он помолчал.

– Толь, как говорится, без протокола, мы ж свои ребята. Ты сам ведь знаешь, есть евреи, а есть жиды. Например, в тебе, Толь, тоже еврейская кровь течет. – Он посмотрел на меня, как будто диагностировал болезнь.

Я кивнул. Я чувствовал, словно мне прилепили мишень на лоб. Или наоборот, желтую шестиконечную звезду на грудь.

– Но ты наш, свой. Против тебя мы ничего не имеем. В тебе нет чужеродного. Наоборот, ты парень, как говорится, с нашего двора. А Заславский – гнойник, его выдавить необходимо. Понимаешь? Вот именно, идеологический враг. Он и других заразит, если не выдавить. Ты сам посуди, для него главное – нажива. Он за нее.

– Да нет, Ромик просто способный, – перебил я, сам удивляясь, как вяло и бесцветно звучит мой голос, он никого не мог убедить, даже не пытался. – А способности требуют проявления. Иначе человеку плохо. И у Заславского, – я качнул головой, как бы размышляя вслух, – у него именно такое проявление. Он не может быть в бездействии. Не может не создавать, не улучшать, не стремиться.

– Да хватит тебе заступаться за него. Подумаешь, способный… Он один, что ли? Ты вон, тоже у нас способный. Но у тебя же проявления нормальные. – Комиссар растянул в приветливую улыбку свои пухлые губы, как бы ободряя и меня, и мои способности.

– Да при чем здесь я, – еще более неубедительно промямлил я. – Все люди разные. Ничего в этом плохого нет. Конечно, разнообразие, отход от нормы, от заурядности могут раздражать. – Я пожал плечами, подумал, продолжать, не продолжать, и сбился. – А потом, вы же сами сказали, он из бедной семьи. У них денег вообще никогда не хватало, даже на еду с трудом, он из Москвы ни разу не выезжал, даже на лето. Знаете, как дети на дачу или в деревню. Он вообще ребенком всего лишен был, вот у него и потребность к достатку. Он и.

– Брось ты, а то я сейчас заплачу. – Аксенов засмеялся, громко, гулко, слишком демонстративно. – Он один, что ли, в нужде рос. Да почти все. Но все-то нормальные, не высовываются, никуда не лезут, не суются. – Комиссар остановился, задумался на минуту. – Знаешь, Толь, кончай ты это, не выгораживай его. Ты, главное, будь завтра на собрании и выступи там, как надо. Веско, отчетливо. Я тебя на самый конец оставлю, такой жирной, заключительной точкой, чтобы все вопросы закрыть. Так что ты уж, пожалуйста, веско скажи. Мы на тебя надеемся. И все будет хорошо. Особенно у тебя, понял?

Он поднялся, многозначительно сгреб кожу на лбу в гармошку, улыбнулся, протянул мне руку. И я ее пожал.

Я вышел в длинный, гулкий, пронизанный прострельным сквозняком коридор. Наверное, именно из-за него, из-за холодного, плохо прогретого батареями сквозняка, я почувствовал себя зябко, тело покрылось студеной, выбивающей дрожь коростой, я провел рукой по лбу, смахнул густой, въедающийся в поры пот, он был на грани замерзания, даже закоченевшие пальцы дрогнули от обжигающего липкого холода. Ноги подтащили меня к окну, я едва ощутил, как в живот вдавилось твердое, неуступчивое ребро подоконника, лоб уперся в стекло, странно, как быстро оно нагрелось, словно само было болезненно разгоряченно, само покрылось испариной. Похоже, я горел и зяб одновременно, так бывает при высокой, зашкаливающей, грозящей лихорадкой температуре. Откуда у меня могла быть лихорадка?

Минут пять я вообще ни о чем не думал, бессмысленно озирал растянувшийся за окном пейзаж, какой-то полуиндустриальный – окруженные заборами невысокие строения, над крышами некоторых торчали трубы, из них валил густой, грязный, наверняка едкий дым. Там, снаружи, за оконным стеклом, все выглядело жалким, одиноким, одичалым, беспросветным, а главное – безысходным. Да и здесь, с внутренней стороны стекла, тоже не лучше. Никуда не деться, все просчитано, продумано, предопределено. Получается, что ты и шевельнуться не можешь без чужой указки. Как там говорится, шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. К какому бегству, от кого? От себя? От реальности?

Потом в голове стали проскальзывать слова, обрывистые, самые простые. «На ровном месте», – проскочила первая фраза. Вскоре она повторилась. «Совершенно на ровном месте». «Как так получилось?» «Ведь совершенно на ровном месте».

Кажется, я повторял эту фразу раз сто, а может быть, и тысячу. «На ровном месте». «Надо же, на ровном месте». И лишь потом, позже она обросла хоть какой-то членораздельной мыслью: «Ведь на ровном месте. Никуда не лез, ни во что не вмешивался, не встревал. Не занимал ничье место, никого не подсиживал, не переступал ни через кого, не лез на баррикады, жил своей маленькой, со стороны почти что неразличимой жизнью. И надо же, попал! В самое дерьмо и по самое горло! И как из него теперь выбираться? Да и выберусь ли вообще?»

Озноб не оставлял, он казался уже привычным, лихорадочное возбуждение больше не являлось противоестественным, оно стало нормой. Наверное, болезнь тоже может быть нормой.

Постепенно задача из банальной – что же случилось и кто в этом виноват? – превратилась в еще более банальную: что же теперь делать? И что уж совсем банально – ответа на нее не находилось. Понятны были лишь две простые вещи. Во-первых, с Ромиком встречаться сейчас совершенно невозможно. Что я ему скажу? Что завтра его будут четвертовать, а мне поручили держать его за ноги, чтобы он не трепыхался? Полный бред. Что же делать? Что же делать?! Валить отсюда, из этого поганого храма науки, – вот что. Из этой волчьей «альма-матер». Как можно скорее. На свежий воздух. Продышаться. Пока здесь не задохнулся от гнилостных испарений.

Я двинулся по коридору, длинному, гулкому, узкому, заполненному искусственным электрическим светом. Казалось, он пытается выдавить из своего пространства все лишнее – бессмысленно бредущих мне навстречу людей, юношей, девушек, их смех, взгляды, саму их беспечность, отстраненность, непричастность, мое собственное ненужное, абсолютно бессмысленное тело, заполненное такой же бессмысленной, плохо осознающей себя душой. Кто-то хлопнул меня по плечу: «Толян, ты куда, постой!», но я лишь кивнул, кажется, еще выплюнул в расплывшееся улыбкой лицо короткое «ага».

Потом зачернела улица пустотой морозного, плохо пробиваемого фонарями воздуха. Им – холодным, сбитым в твердые, словно отделенные друг от друга, овальные куски – хотя бы было легче дышать. На троллейбусной остановке с трудом угадываемые в темноте контуры фигур, такие же серые, зябкие, хрупкие в своем неприкаянном одиночестве, переминались с ноги на ногу, человек пятнадцать-двадцать, но каждый сам по себе, потерянный, отделенный от других – ни смеха, ни разговора, вообще никакого звука. Будто сомнамбулы, зомби из плохого футуристического фильма, бесчувственные, безмолвные, покачивающиеся в темно-серой пустоте темно-серые сомнамбулы. Я растворился среди них и стал их частью – еще одним футуристическим безмолвным зомби. Единственный признак жизни – мерцающая точка сигареты, какой-то парень курил быстрыми, глубокими затяжками, и оттого точка раскалялась, разрасталась, а затем, чуть сжавшись, раскалялась снова.