Текст книги "Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота"

Бурная же натура Паррота в своих проявлениях оказалась более под стать наступающему веку романтизма. Увидев душевное движение Александра к нему навстречу, он поспешил сам сделать несколько шагов вперед. Уже 5 июля 1803 г. происходит их следующее свидание (профессор прибыл в Петербург для подписания Устава Дерптского университета), после которого Паррот почувствовал необходимость прояснить для обоих характер их дружбы: он просил Александра (в черновом отрывке, который потом будет исключен из письма) «окинуть взором ход их отношений», говорил, что готов ответить на ряд «невысказанных вопросов» со стороны императора, и, в частности, отвергал возможность остаться в Петербурге при его особе, не желая изменять своему профессорскому призванию за исключением одного-единственного случая, о котором императору «известно» (профессор был готов сопровождать царя на войне, где будет возможность умереть подле него)[42]42
  См. письмо 20.


[Закрыть].

Следующая важная веха падает на 12 декабря 1803 г., день рождения Александра I и одновременно годовщину принятия Акта постановления Дерптского университета (уступая настойчивой просьбе Паррота, император намеренно подписал Акт так, чтобы оба торжества соединились). В этот день профессор составил письмо чрезвычайного эмоционального накала, с выражением возвышенной любви к императору и резким, спонтанным переходом на «ты» в финале, где писал: «Слезы навернулись на глаза. О мой Герой! Друг человечества! Смертный, всем людям столь драгоценный. Если желанию моему не суждено сбыться, если предпочтешь ты моему сердцу чье-то другое – не думай, что сделаешь меня несчастным. <…> Останется мне любовь к добродетелям твоим, любовь, коей в высшей степени ты достоин, и обрету я в ней счастье своей жизни. Да, останется она мне, потому что ты пребудешь всегда прежним, потому что продолжишь всегда братьев моих любить с прежней нежностью»[43]43
  Письмо 26.


[Закрыть].

Правда, вслед за этим и следующим письмом (отправленным вскоре, в качестве своеобразного отголоска) последовал почти полугодовой перерыв в переписке, но его с лихвой компенсировало новое свидание с Александром I, состоявшееся 16 мая 1804 г. Император тогда нанес короткий визит в Лифляндию, переночевав в Дерпте. Он осмотрел местный полк и университетские постройки, лаборатории и библиотеку, а в десять вечера дал часовую аудиенцию Парроту (с которым, впрочем, разговаривал и днем, во время прогулок по городу). Итоги этой встречи привели профессора в восторг. Паррот писал потом о своем счастье: «Последнее Ваше в Дерпте пребывание, сей час навеки памятный никаких мне желаний не оставляет, кроме одного: сердце еще более чувствительное завести, чтобы Вас любить еще сильнее»[44]44
  Письмо 29.


[Закрыть]. Излияния чувств к Александру появляются теперь практически в каждом письме, а сами письма отправляются в Петербург гораздо чаще, чем раньше, почти ежемесячно. Новым шагом становится то, что Паррот в июне 1804 г., ввиду разгорающегося противостояния между Россией и Францией, впервые осмеливается давать Александру I советы по вопросам внешней политики (хотя и скромно замечает, что его это не касается) – очевидно, ощущая соответствующую степень доверия и возможность влиять на императора.

Однако длительное пребывание Паррота в Петербурге в январе – мае 1805 г. стало подлинным «испытанием чувств», поскольку явило множество препятствий для развития личных отношений и реализации либеральных проектов. Главным из последних был план организации приходских училищ для народа (о нем подробнее – в следующем параграфе). Попытка реализовать этот проект поставила Паррота в острый конфликт не только с руководством Министерства народного просвещения, но даже с одним из его, казалось бы, единомышленников – Новосильцевым, который резко возражал против отягощения казны дополнительными расходами накануне грядущей войны[45]45
  Грачева Ю. Е. Профессор Г. Ф. Паррот в борьбе за развитие начального образования в остзейских губерниях // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Сер. II: История. История Русской Православной Церкви. 2021. Вып. 101. С. 69.


[Закрыть]. В этой ситуации Паррот всячески пытался использовать свое влияние на Александра I. Тот же, хотя и принял профессора сразу после приезда и получил из его рук текст проекта, не захотел вмешиваться в рассмотрение этих документов в министерстве и тем самым не мог избавить Паррота от всяческих внутриведомственных возражений и проволочек. В ожидании желаемого решения, растянувшемся на многие недели, Паррот со всем пылом своего темперамента изливал досаду в письмах к императору, непрерывно увеличивая давление на него, особенно в споре с Новосильцевым.

Александр же в своих коротких ответных записках несколько раз проявлял сочувствие к Парроту, утешая его заверениями в неизменности их отношений: «…огорчен, что Вы на мой счет можете сомнения питать; остаюсь и буду всегда тот же» (29 марта), и в еще более эмоциональной форме: «Отчего Вы всегда так страстны, отчего отчаиваетесь так скоро? Решимость должна рука об руку идти со спокойствием, неужели Вы без него обойтись хотите? Есть случаи, когда сомневаться значит обижать; чем же дал я повод сомневаться в моих чувствах к Вам? Разве уважение Ваше ко мне доверия не предполагает?» (8 мая). Но одновременно император явно дистанцировался от проектов Паррота, а встреча, на которой тот хотел получить окончательное согласие Александра I на учреждение приходских училищ, все время откладывалась.

Наконец, 11 мая Паррот добился своего, получив, как ему тогда представлялось, полное одобрение императора (и в последующем несколько раз он подчеркнуто приписывал этот проект не себе, а самому Александру I). Но для романтической дружбы этого оказалось недостаточно – в письме по итогам встречи профессор явственно упрекал императора, что тот, одобряя реформу, «не был счастлив», т. е. требовал не только внешнего, но и внутреннего признания своей правоты. В такого рода замечаниях можно увидеть ключевые особенности характера Паррота и его отношения к дружбе: ему мало было, что его друг делал то, что хотел Паррот, соглашался с мыслями Паррота, – ему требовалось еще, чтобы друг чувствовал так же, как и он сам. Именно в этом и заключался смысл «владения Александром» (к которому, как отмечалось, в той или иной степени стремились все его друзья), и это отношение существует и трактуется именно внутри эмоциональной культуры романтизма.

Неудивительно поэтому, что вместо того, чтобы щадить друга и ослабить свой нажим на него, Паррот лишь его усиливал. В цитированном выше письме он советовал царю открыто подвергнуться всем неудовольствиям, сопряженным с этим решением, – и вообще быть деспотом, чтобы спасти свою нацию[46]46
  Письмо 65.


[Закрыть]. Следующее же письмо, зачитанное Парротом Александру I при их расставании 27 мая 1805 г., вообще выглядит как весьма дерзновенное по своему масштабу вмешательство частного человека в компетенции императора, с критикой и советами, как тому лучше управлять страной. Раз вступив на этот путь, Паррот не будет упускать данную линию из виду в дальнейшей переписке, продолжая давать царю как общие, так и частные советы в различных государственных областях.

Как представляется, весна 1805 г. знаменовала первый серьезный кризис в отношениях Александра I и Паррота. Заметно было, что Александр I дорожил связью со своим другом на эмоциональном уровне, ценил его и свои переживания, но вовсе не спешил реализовывать идеи Паррота – последний же, напротив, убедился в необходимости доминировать над императором для воплощения в жизнь проектов, нацеленных на «всеобщее благо», и теперь готов был вмешиваться в любые стороны управления государством. Это противоречие уже не исчезнет из их отношений и будет дальше только усугубляться.

Впрочем, неизвестно, как бы эти отношения развивались в ближайшей перспективе, если бы не начавшаяся в том же 1805 г. война с Наполеоном. Поэтому новые встречи Паррота и Александра I в январе 1806 г. состоялись на совершенно ином фоне: царь только что потерпел жестокое поражение, но на поле Аустерлица «думал» о Парроте[47]47
  Паррот упомянул об этом несколько раз позднее, наиболее развернуто – в 1825 г., письмо 214.


[Закрыть]. Едва он вернулся в Петербург, как профессор уже спешил туда. После Аустерлица его дружба, теплые слова действительно нужны Александру, поэтому тот встречает Паррота запиской: «Я также с нетерпением нашей встречи жду и очень ей рад», говоря затем, что сам пригласил бы профессора в Петербург, если бы тот уже не приехал[48]48
  Письмо 79.


[Закрыть]. Дальше происходит немыслимое в отношениях императора с обычным подданным: Александр I больше часа ждет Паррота, который по какой-то неизвестной причине опоздал и затем написал записку с извинениями, – и император легко его прощает, назначая новую встречу. После нее Паррот напишет, что нашел Александра именно таковым, каким желал видеть[49]49
  Письмо 84.


[Закрыть]. Само собой, что ощущение этой близости сохраняется в последующих письмах Паррота за 1806 г.: например, в мае, узнав о беременности императрицы, он дает Александру советы о воспитании ребенка[50]50
  Письмо 92.


[Закрыть].

Зато следующий визит Паррота в Петербург в январе – марте 1807 г., по сути, был неудачным. Деловым поводом для визита стало желание профессора завершить учреждение приходских училищ, которое находилось в подвешенном состоянии, встретив сопротивление со стороны не только Министерства народного просвещения, но и местного дворянства. Но Паррот, как всегда, был полон и других идей – так, к полному удивлению Александра I, он хотел обсудить с ним состояние собранного для войны с Наполеоном народного ополчения в остзейских губерниях. И хотя император немедленно среагировал на тему, касавшуюся его армии, но попросил изложить ее письменно, а личную встречу отложил почти на месяц. За это время жаловавшийся на свое нездоровье Паррот буквально изнывал от нетерпения, что непосредственно отражалось в его письмах – Александр же в течение трех недель не отвечал ему ни слова, усугубляя болезненность ситуации.

Когда же император наконец принял своего друга, то выяснилось, что вопрос о приходских училищах требует повторного рассмотрения в министерстве. Откладывавшееся из-за этого подписание соответствующего указа доводит Паррота до отчаяния, причем не только от неудачи в делах – ему кажется, что он теряет «своего Александра», что тот от него отдаляется. В письме от 10 марта 1807 г. эмоции Паррота особенно заметны, не только по содержанию, но и по тому, как изменяется почерк в черновике (от твердого в начале до почти не читаемого в конце): «Александр! Возлюбленный мой! <…> Излейте же Ваши печали единственному другу. Не бойтесь меня огорчить, страдать вместе с моим Александром, ради него есть наслаждение для моего сердца. Но знать, что Вы тревожитесь, быть может, страдаете, и не разделять с Вами эти чувства – для меня самое жгучее мучение. Доверьтесь же Вашему прежнему Парроту. Обязаны Вы это сделать ради самого себя, ради священной дружбы, нас связующей, даже в том случае, если причина Вашего огорчения не кто иной, как я сам. – Взволнован я сверх меры. Отчего не могу Вам это чувство сообщить, руки Вам в этот миг протянуть, к сердцу Вас прижать, своей нежностью Вас принудить душу облегчить!»[51]51
  Письмо 120.


[Закрыть]

В середине марта 1807 г. Александр I собирается уезжать из Петербурга в Восточную Пруссию, а указ об учреждении приходских училищ так и не подписан. Паррот всеми силами пытается этого добиться, но тщетно – после внесения поправок устное согласие императора получено, однако его подпись должна появиться только тогда, когда документ пройдет еще один круг оформления в министерстве, император же к тому моменту уже покинет столицу. Действительно ли Александр I подвел «своего Паррота»? Или он просто пытался следовать бюрократической процедуре, а с отъездом на театр военных действий новые заботы полностью заслонили этот вопрос? Как бы то ни было, результат не был достигнут, и на профессора это произвело очень тяжелое впечатление.

Вскоре последовали и новые удары. В июле 1807 г. Паррот направился в командировку от университета для осмотра школ в городах Лифляндии; подлинный же его мотив заключался в том, чтобы не упустить возможность вновь увидеть Александра I, когда тот будет проезжать из Тильзита в Петербург. Профессору это удалось 3 июля в Вольмаре; император повторил обещание относительно скорого появления указа и разрешил, не дожидаясь его, готовиться к открытию приходских училищ уже в наступающем учебном году (как выяснится, свое слово император не сдержал). Но самое главное случилось две недели спустя: в письме от 15 июля 1807 г. из Риги Паррот решился на чрезвычайное предложение, которое долгое время гнал от себя. Считая, что наступил критический момент царствования своего друга, которому предстоит огромная работа по урегулированию политических дел как внутри империи, так и за ее пределами, Паррот просил назначить себя личным секретарем императора.

Стоит подчеркнуть, что профессор не только точно обозначил масштабы нового этапа государственных преобразований, перед которым находился Александр I в 1807 г., но и сам хотел занять центральное место в реформаторской деятельности – ровно то место, которое в результате получил М. М. Сперанский (именно он с октября 1807 г. стал личным секретарем императора). Ради этой деятельности Паррот готов пожертвовать своей ученой карьерой, налаженным семейным бытом в Дерпте и т. д. Конечно, такой шаг для него был обусловлен не только рациональными побуждениями (неизменным, многократно отмеченным выше стремлением «помочь Александру» управлять страной), но и эмоциональным порывом: «Заканчиваю письмо с волнением; ощущаю огромность ноши, какую на себя взвалить готов. Приблизиться к Вам есть для меня вещь самая священная. Боже всемогущий! Боже милостивый! Сделай так, чтобы я в своей решимости не раскаялся!»[52]52
  Письмо 127.


[Закрыть]

Письмо из Риги, особенный вес которого подчеркнут еще и тем, что профессор (возможно, намеренно ошибаясь на пару недель) датировал его днем своего 40-летия, выглядит одной из наивысших точек во всем ходе отношений. Оно подчеркивает жертвенную любовь Паррота к императору – и одновременно масштаб его притязаний. Но Александр I никак не отреагировал на этот порыв, что не могло не причинить профессору глубокое огорчение. После нескольких писем, в которых Паррот снова и снова пытался достучаться до императора, с ноября 1807 г. переписка замирает. А в двух новых письмах, которые были отправлены в апреле и июне 1808 г., выражена неприкрытая обида: оба они написаны в подчеркнуто официальном стиле, профессор представлял государю счет расходов за так и не открытые приходские училища, выверенный до копейки, и впервые в их переписке подписался в строгом соответствии со служебным этикетом: «Вашего Императорского Величества смиреннейший и покорнейший слуга и подданный Паррот».

И вдруг неожиданно 3 сентября 1808 г. он получил от Александра I письмо, причем довольно необычным образом: император должен был проезжать через Дерпт, направляясь на конгресс в Эрфурт, а городские чиновники ждали его на почтовой станции, чтобы приветствовать, как того требовал этикет – и тут, в присутствии, как пишет Паррот, «всего университета» царский камергер передал ему это письмо (тогда как сам император даже не выходил из экипажа). Содержание письма удивляет, ведь Александр I извинялся (!) перед профессором: «Когда неправ, предпочитаю это признавать. Перед Вами кругом виноват и все доказательства тому имею, а потому спешу несправедливость исправить и в том Вам честно признаюсь». Император передавал профессору требуемую денежную компенсацию и заключал, что его уважение к Парроту после случившегося лишь возросло[53]53
  Письмо 137.


[Закрыть].

Итак, у Александра I хватило мужества извиниться за свои ложные обещания и последующее молчание. Для профессора же это письмо было не только поводом к огромной радости, едва-едва сдерживаемой (судя по почерку ответного черновика), но и сигналом к продолжению переписки. Тем не менее оставалось сомнение, сохранят ли их отношения свой прежний теплый характер. Действительно, следующий визит Паррота к Александру I в Петербург в январе 1809 г. протекал не совсем так, как в начале их дружбы. Император отреагировал на его прибытие лишь спустя 20 дней. Внешне встреча прошла хорошо, во многом еще и потому, что профессор не затрагивал столь тяжелую в прошлом тему приходских училищ, стараясь, напротив, заинтересовать Александра новыми проектами, в частности своими изобретениями, полезными на войне. Решение же конкретных деловых вопросов, с которыми приехал Паррот, было передано Сперанскому.

После этой встречи Паррот продолжал посылать Александру I письма из Дерпта, но с куда меньшей интенсивностью, так что перерывы между ними достигали трех-четырех месяцев, а то и полугода. Как показывает письмо от 18 августа 1809 г., Паррот счел, что император по какой-то причине сердится на него, и целый год потом писал ему, только имея формальные поводы (покупка физического кабинета, вручение первого тома своего учебника) или желая прокомментировать важнейшие государственные реформы (введение экзаменов на чин и меры в области финансов). Каких-либо личных излияний при этом он избегал, но черновики сохранили жалобы Паррота (убранные потом из текста) на то, что он чувствует себя оставленным.

На его счастье, этот второй «период обиды» прекратился в начале сентября 1810 г. с приходом нового письма от Александра I, свидетельствовавшего, что тот ценит их дружбу. Император всячески опровергал, что испытывал какое-либо неудовольствие в отношении Паррота, приглашал того к продолжению переписки по актуальным вопросам («…не спрашивайте у меня больше позволения присылать мне полезные сочинения, ибо я им всегда рад») и даже просил копировать свои записки неизвестным почерком, чтобы Александр мог их свободно показывать в Петербурге, где руку Паррота «слишком многие знают»[54]54
  Письмо 152.


[Закрыть]. Все это были очередные знаки особой доверительности и приязни, которые император выказывал своему другу.

В ответ в октябре 1810 г. Паррот бросает лекции в Дерпте ради того, чтобы поехать в Петербург и донести до императора свои идеи по спасению российских финансов и стратегию борьбы с Наполеоном. Среди прочего совершенно неожиданным явилось предложение Паррота на время будущей войны и отсутствия Александра I в столице передать регентские полномочия императрице Елизавете Алексеевне, за которой профессор признавал «ум глубокий» и «суждения справедливые», чтобы быстро ориентироваться в политике и принимать правильные решения. При этом немалая похвала императрице сопровождалась упреками в адрес самого Александра, который пренебрегает обязанностями главы семьи. Паррот с горечью констатировал, что Александр уже не находится на той «нравственной высоте», на которой профессор знал его раньше, и его враги пользуются этим, чтобы лишить императора уважения его подданных[55]55
  См. письмо 157. Речь идет, естественно, о длительном романе Александра I с М. А. Нарышкиной.


[Закрыть]. Некоторые историки видят в этих словах, которые Паррот доверил бумаге (в своей «весьма секретной записке» от 15 октября 1810 г.), вопиющую бестактность по отношению к Александру I, которая не могла не повлиять на характер их отношений в дальнейшем[56]56
  Николай Михайлович, великий князь. Императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I. Т. 2. СПб., 1909. С. 231–232; Hempel P. Deutschsprachige Physiker im alten Sankt-Petersburg: Georg Parrot, Emil Lenz und Moritz Jacobi im Kontext von Wissenschaft und Politik. München, 1999. S. 126.


[Закрыть]. Думается, однако, что с точки зрения Паррота это вовсе не была бестактность и он отнюдь не занимался морализаторством в отношении Александра: просто он не отделял личные качества императора от судьбы страны в целом, а первые должны были соответствовать идеалу, сформировавшемуся в душе Паррота. Иными словами, по мысли Паррота, чтобы победить Наполеона, император должен был вновь стать тем Александром, который некогда смог всецело завоевать сердце профессора.

Возможно, Александр I понял благородство логики Паррота – по крайней мере никаких указаний на немедленное охлаждение отношений не видно: напротив, весь следующий год профессор довольно активно писал императору, затрагивая не только обычные дела, касавшиеся Дерптского университета, но и вопросы подготовки к войне. Столь же часто в своих письмах Паррот подчеркивал важность для императора ощущать себя прежним, «его Александром» – т. е. верным своим принципам начала царствования. «Ощутите Вы глубокую истину этого чувства, когда на прошлое оглянетесь, на девять лет тех задушевных отношений, в какие Вы меня к себе поставили. В течение долгих этих лет все переменилось вокруг нас. Только мы друг другу верны остались, несмотря на множество бурь, которые между нами вспыхивали. Постоянство это есть Ваша добродетель, добродетель столь редкостная в монархе, если так называемый его друг не льстец! Чувство это должно Вам удовольствие доставлять, а для меня великое наслаждение Вам о том напомнить»[57]57
  Письмо 165.


[Закрыть].

Беспокойство за судьбу своих новых идей (главной из которых был оптический телеграф, т. е. средство быстрой связи на дальние расстояния, необходимое на войне) вновь привело Паррота в Петербург в канун 1812 года. На этот раз, правда, его там никто не ждал, и Паррот сам себя поставил в неловкое положение, упорно добиваясь встречи и не получая ответа от императора в течение почти месяца. Это опять заставило профессора думать, что он впал в немилость, а 28 января его пылкий характер не выдержал – он впервые по собственной инициативе объявил Александру I, что считает их частные отношения разорванными[58]58
  Письмо 178.


[Закрыть]. В этом письме он вновь менял свой стиль (отказываясь от обращения «Возлюбленный» и заменяя его на «Государь»), выяснял с Александром I финансовые отношения (причем не только требовал оплатить стоимость изготовления телеграфов, но и указывал, что хорошо бы покрыть ему все расходы на поездки в Петербург) – словом, давал понять, что с его стороны речь идет о полном и окончательном разрыве. Финальный же абзац письма поднимал до предела градус эмоций, открываясь восклицанием: «О! если когда-нибудь захочется Вам опять приблизить к себе душу чувствительную и порядочную, – вспомните о Парроте и оставьте эту злосчастную мысль».

Такая атака на чувства императора достигла цели: тот просто не смог промолчать. В своем ответе, довольно пространном по сравнению с другими его письмами, Александр I даже пытался имитировать стиль Паррота («Вот письмо в духе Ваших посланий»). Император оправдывал свое молчание тем, что из-за государственных дел никак не мог найти свободный вечер, чтобы встретиться с профессором, жаловался ему на огромную загруженность работой и днем, и значительную часть ночи, сетовал на «экзальтацию» своего друга и решительно отказывался принять их разрыв, ибо назначал ему долгожданное свидание; впрочем, желая, видимо, отчасти извиниться, высылал также и требуемые деньги и соглашался покрыть расходы на его поездки[59]59
  Письмо 179.


[Закрыть]. Отдадим должное Александру: уже в третий раз он доказывал, что хочет продолжать дружбу. И хотя его письмо не выглядело особо теплым, по сути оно все же было таковым, поскольку позволяло преодолеть конфликт, к которому профессор сам подвел их отношения из-за своего нетерпения и горячности. Об этом свидетельствуют и последующие события: в феврале 1812 г., повидавшись, наконец, с Парротом и одобрив некоторые его начинания, в частности работы над оптическим телеграфом, Александр потом неизменно проявлял внимание к другу в течение его дальнейшего пребывания в Петербурге и старался хотя бы кратко отвечать на его письма.

А 16 марта наступил финал, доказывавший, что их дружеские отношения сохранили тот же высокий эмоциональный накал, что демонстрировали раньше. Александр I находился в особом настроении. Во-первых, он должен был проститься с другом перед отъездом в армию, на новую войну с Наполеоном, которая по своему масштабу страшила его гораздо больше, чем предыдущие: он был готов погибнуть «в этой страшной борьбе», но в таком случае просил Паррота рассказать о нем потомкам[60]60
  Этот разговор с императором Паррот вспоминал в 1825 г.: см. письмо 215.


[Закрыть]. Во-вторых, в этот день фактически решалась судьба М. М. Сперанского, обвиненного противниками в государственной измене. Паррот застал царя удрученным и разгневанным на своего бывшего помощника настолько, что Александр в лицо высказал своему другу, что хотел бы «расстрелять» изменника. И в личном разговоре, и в пространном письме, которое профессор написал сутки спустя, он постарался смягчить ожесточение императора против Сперанского, а также советовал отложить разбирательство этого дела на ту пору, когда война будет окончена, покамест удалив того из столицы. Нет никаких причин думать, что Александр I перед Парротом был неискренним (хотя детальный анализ и показывает, что решение о ссылке Сперанского было принято им независимо от советов Паррота)[61]61
  Подробный разбор см.: Андреев А. Ю. Александр Первый и отставка М. М. Сперанского // Quaestio Rossica. 2022. Т. 10. № 3. С. 831–847.


[Закрыть]. Напротив, получив упомянутое письмо, император ответил профессору, что прочел его «с чувствительностью и сопереживанием», тем более что заключительная часть письма Паррота была посвящена действительно эмоциональным напутствиям на войну и молитве за Александра перед Богом. Стоит отметить, что Александр I также передал Парроту искомую компенсацию путевых расходов и пообещал особую награду в знак признательности за работы над телеграфом[62]62
  Письмо 191.


[Закрыть] – профессор же, который прежде из принципа отвергал все вещественные знаки монаршего благоволения, на сей раз согласился принять награду (естественно, после завершения войны) и даже описал желаемое (речь шла об оплате годового заграничного путешествия с научными целями).

В последних строках прощального письма от 21 марта 1812 г. Александр I писал Парроту: «Верьте мне, что остаюсь всегда весь Ваш». Действительно, все указывало на то, что их расставание произошло с прежней теплотой, и, конечно, вряд ли кто-то из них тогда думал, что видятся они в последний раз в жизни. Но прежде чем перейти к описанию драматической финальной фазы их отношений, обратимся к анализу собственно основного содержания переписки в тот период, когда она показывала, какие политические идеи, концепции, проекты служили предметом постоянных дискуссий профессора и императора.