Текст книги "Письма спящему брату (сборник)"

Я все пишу тебе о Наденьке, Миша, и ты, когда прочтешь, можешь подумать, будто у нас здесь и дел других нет, кроме как подглядывать за родными и близкими, оставшимися там, на земле. Как в древние времена люди, остро чувствуя эту связь, почитали своих предков и прибегали к их защите – ну что же поделать, если Выше не было у них доступа.

А здесь… знаешь, здесь только и начинаешь жить. Вот, к примеру, время: оно не исчезает здесь, но становится гибким, податливым, отчасти даже подвластным человеку. Ты не просто плывешь в этом потоке, как косяк селедки в океанском течении, ты можешь подняться над ним, как чайка: поток останется прежним, ты можешь качаться на его волнах, но ты можешь и ясно увидеть прошлое, и заглянуть в будущее. Говорят, на земле этой способностью обладали пророки, но и то видели они всё недолго и смутно – так, наверное, летучая рыба чуточку видит небо, выпрыгнув из воды.

Вообще, ты остаешься человеком своей эпохи, своей культуры, своего языка – но ты больше не ограничен ими, стоит только захотеть и потрудиться, и, как писал один поэт, Тарковский, «я выберу любое из столетий, в него войду и дом построю в нем».

Кстати, о языке. Ты помнишь, мне еще в гимназии тяжело давались французский и немецкий, а эти древние вообще наводили на меня тоску смертную. Я не перестала быть русской – ты видишь, я пишу тебе по-русски! – но оказалось, что понимать других можно без парадигм и вокабуляров. Ты даже не представляешь, как интересно разговаривать с каким-нибудь средневековым французом, я уж не говорю о совсем древних. Они действительно говорят, ты слышишь звук их слов (ну, или то, что в нашем мире можно назвать звуком), но ты понимаешь их мысль и чувство, а не значение отдельных слов.

Ведь как оно бывало на земле: человек говорит тебе что-то, а ты чувствуешь смысл, и складывается он не из значения отдельных слов. Ну, например, когда тот самый Никонов, главврач больницы, молол мне какую-то чушь про обострение классовой борьбы и напряженное международное положение, я же знала смысл его слов: «Люби, люби меня! Я одинок, несчастен, я не умею просить, я не могу заставить, но я буду красть твою любовь!» Глупо, правда?

«Послушайте! – Еще меня любите за то, что я умру» – так сказала об этом совсем просто и точно одна девушка, когда ей было лет двадцать, а мне немного меньше. Ее имя – Марина, ты, наверное, и не слышал, но она большой поэт, то есть человек, который может назвать то, что ты только смутно чувствуешь. Она сумела – и умерла страшно, темно, покончив с собой в самом начале второй войны. Назвать и прожить – разные вещи…. Я тоже только здесь по-настоящему узнала ее стихи, надо же, жили в одном городе, чувствовали так похоже и не встретились ни там, ни здесь. Встретимся ли? Где она? Не знаю.

Но я говорила о языках. Да разве сложнее, чем Никонова, будет мне понять какой-нибудь шумерский, если здесь орган речи – не язык и гортань, а душа? Ты знаешь, я недавно беседовала с одним человеком из Южной Америки, наверное, в наши времена его бы назвали колдуном. Он жил за семь веков до Колумба, служил всяким своим божествам и духам – а ты думал, у нас тут только христиане? Нет, конечно. Истина есть, и она одна (прости мне мой пафос), и она в христианстве, но если человек искренне и всерьез ищет Его, он всегда Его находит, даже если во время земной жизни он все перепутал. Да ведь и все мы, по сути, так.

Ты представляешь, они там приносили в жертву детей, чтобы отправить их послами в мир духов – в наш мир, где мы сейчас. Они думали, что так совершают великое дело, угодное духам и благотворное для самих этих детей. Он был искренне поражен, когда узнал, что духам это совершенно не нужно… но все-таки был рад, что детей этих, добровольно шедших на смерть ради родного племени, и вправду ждало благое посмертие. Куда лучше, чем жуткая по нашим меркам земная жизнь.

Разве не похож этот колдун на большевиков? Да отчасти и на тебя самого, когда летом 20-го года вдруг распахнулась дверь нашей столешниковской квартиры и вошел красный командир, без погон, но с какой-то невообразимой геометрией на рукавах, и гимнастерка сидела на тебе так ладно на этот раз, и снова ждал тебя фронт – теперь уже польский. Ты же верил, действительно верил, что это возрождается Россия, что снова у нее есть твердая власть и армия, и значит, надо ее защищать, отстаивать ее исторические рубежи от вековечного западного врага. «Кому, как не белым, за Белую Русь» – так назвала это Марина.

Думаешь, начну тебе сейчас доказывать, как был ты неправ? А вот ни за что. В чем каждый из нас был неправ, мы узнаем сами про себя. А вот у других здесь все больше различаешь правоту – пусть даже неполную, пусть болезненную и обиженную правоту. Но ведь и она – права.

А помнишь нашего папу? Требовательный, но какой-то робкий, он так терялся, когда жизнь шла не в соответствии с его представлениями о ней, а с детьми она ведь почти всегда не так идет. Наши шалости, наше нежелание расставлять игрушки по местам или соблюдать правила поведения за столом не просто огорчали его – они его выбивали из колеи, он замыкался в своем кабинете, называя это «делами» (впрочем, дел у него было очень много, это правда). Он все время был где-то рядом, но почти никогда с нами. Знаешь, я запомнила на всю жизнь тот зимний день, когда он сам прокатил меня на санках до Петровских ворот и потом по бульвару, а вернулись мы по Дмитровке – и что это на него нашло, удивлялась я тогда?

Я так и запомнила: скрип снега, маленькие блестки на нем, словно упавшие осколки звездочек, и нос покусывает не то шарф, не то мороз, и широкая, веселая папина спина. Нас обгоняли извозчики, и один даже остановился: «Барин, извольте!» – а папа рассмеялся: «Свою Марусю сам домчу!» Я была совершенно счастлива, я думала, так теперь будет всегда. Уже здесь я узнала, что на самом деле у них был трудный разговор с мамой, это был почти разрыв, и она рыдала в спальне, а папа в каком-то горячечном бреду велел одеть младшенькую и повез меня на санках. Может, это катание и в самом деле сохранило их союз – ему просто необходимо было физически оказаться в роли главы семейства, который везет всех на себе. Да и проветриться тоже.

А мама? Она тоже любила всех нас, и ей так было важно все держать в своих руках, под контролем, вплоть до последней мелочи, ты же помнишь. Хорошо, что у нас была няня. Наверное, почти у каждого человека бывает много таких моментов полной, безусловной любви именно с мамой, или хотя бы с няней, но гораздо реже с отцом – может, поэтому Его и привыкли называть Отцом, а не Матерью?

Да, Мишка, видишь, я согласна, что на Бога мы обычно переносим наши представления об идеальном отце. Только для тебя это почему-то доказывало Его отсутствие, а ведь на самом деле это говорит лишь о том, что и этот мир, и норма человеческих отношений, и наше собственное естество ведут нас к Нему и заранее подсказывают конечную цель этого пути. Разве не так?

Ты вот всегда говорил, что в церковь ходят люди, которым не удалось найти свое место в настоящей жизни, слабые люди. Я не стану возражать; в церковь приходят очень разными путями, но таким – особенно часто. Идут туда в поисках безусловной и требовательной любви, в поисках настоящего Отца. Сильным людям вроде тебя это просто бывает не нужно, а если порой и нужно, вы находите какой-то свой выход или учитесь обходиться без этого.

А мы не смогли: наша Надюша или вот я сама. Ну вот я опять о Наде, я же обещала тебе рассказать, что было потом у нашей Надюши, когда замужество приелось и первая влюбленность прошла. У Нади почти что не было опыта настоящих взаимоотношений с собственным отцом, не говоря уж об отчиме. В муже она во многом и искала такого заботливого папу, но он, я тебе писала, и сам еще по сути маленький мальчик. Так что следующий ее шаг был туда, под каменный свод, где на виду у всеведущих икон добрый, но требовательный батюшка прижимает к своей широкой груди и говорит что-то очень нужное и важное…

Человеческое, скажешь? Слишком даже человеческое? Ну да, и тут не поспорю. Мы-то кто, даже в нынешнем нашем состоянии? Не ангелы. Мы начинаем с очень разных своих самостей, кому нравится пение, кому – благообразный батюшка, кто увлечен историей, кто иконописью. Да, люди приходят в храм и говорят, иногда буквально: «Хочу стать святым». Но при этом они очень мало понимают в настоящей святости, видишь, я сама только-только начала ей учиться, меня и к Наде для того в основном и представили – не столько ей в защитники, сколько мне самой в назидание. Ну вот, а тут приходит такая девчонка и говорит: «стану святой», как в былые годы нам «пятилетку за три года» обещали. Ты человеком сначала стань, настоящим, совестливым, внимательным – вот и будет твой первый шаг к святости. Ведь и Он стал человеком, с этого все началось.

В общем, в церкви тоже не все просто у Нади. Прошла ее первая пора, та же влюбленность, когда и правда летаешь на крыльях, что твой ангел – это у многих так. И начинается пора труда, тяжелого, но радостного – если всерьез. А у многих все на долгое время на том и заканчивается. Думают, что успеют – да успеть-то нетрудно, если вечность впереди. Но ведь и в воду когда прыгают, так стараются войти под правильным углом, а тут – в вечность! Упадешь плашмя – не вынырнешь. Такое бывает.

Миша, а ты ведь не знаешь, когда я-то начала в церковь сама ходить. Мы хоть с тобой и спорили о Боге, но я больше слова Максимыча пересказывала, я сама тогда почти и не ходила. Мой путь всерьез, он начался в сороковом, и особенно в сорок первом, когда не только за упокой раба Божия Георгия, но и о здравии воина Михаила, и многих, многих иных… Знаешь, как звучало это под сводами храма, как ловили мы тогда эти имена в батюшкиной скороговорке: «…воинов Ивана, Василия, Михаила, Степана, Аркадия…» И сердце так замирало, будто было то весточкой: «Мой, мой жив пока». Часто – обманной весточкой.

О Максимыче знала только одно, что нет его на земле. Официально ведь ему «без права переписки» присудили и не сообщали ничего до самой реабилитации. А только видела я сон. Это было самое начало 40-го года, через полгода после его перехода. Снилось мне, что я иду по тоннелю метро, и под ногами рельсы, шпалы, и грязь ужасная, и крысы кишат. И думаю: а вдруг поедет поезд? Я же не смогу никуда спрятаться, разве только упасть, чтобы вагоны поверху прошли, но в грязь ложиться никакого желания нет, к крысам-то этим. И вот бегу, задыхаюсь, ноги еле-еле двигаются, только впереди что-то светлое, думаю, может, станция, там меня подберут, наружу выведут. А сзади уже слышен поезд, и не просто шум колес, а пение такое, бравурное, мощное: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»… Задавят!

Я в ужасе, в холодном поту – и вдруг нет уже никакого тоннеля. Я на поляне, светлой, чистой такой, ветерок веет, и трава щекочет ноги босые. А навстречу мне идет Максимыч – в бушлате с номером, весь седой, а лицо молодое, радостное. И вижу я, что не седина это, а сияние.

– Ты что, Маша? – окликает он меня. – Ты не бойся. Главное, не бойся.

– Да где же ты? Как же я без тебя?! – кричу я ему в ответ и бежать пытаюсь, а ноги снова не идут.

– Я дома, Маша, – отвечает он так грустно немного, – я с тобой.

Тут я проснулась – и комната была залита светом. Лунным, наверное, только казался он мне солнечным, и ничего я не могла понять. Мне казалось, что мы на прежней нашей квартире, и Максимыч рядом со мной, как бывало, и ревела я сама не знаю от чего, но точно, что от счастья. Не сразу даже поняла, что это – комната общежития, что квартиру нашу давно отобрали, а мужа рядом нет и что вставать на работу к половине восьмого…

Но ощущение надежного счастья осталось надолго, хотя, казалось бы, чему радоваться? И только потом я стала уже понимать, что это значило: «дома» и «с тобой».

Мишка, заждалась я тут тебя, соня. Вот умела бы я тебе сниться, как Максимыч мне тогда приснился… Может быть, попробую – вдруг получится? А ты уж постарайся меня увидеть!

Твоя Маша

Миша, ты все дремлешь, и я даже не знаю, когда доведется тебе прочесть мои письма. Но я верю, что обязательно придется, и потому стараюсь и новостями своими делиться, и продолжать разговоры, начатые нами когда-то на земле. Тебе наверняка бы захотелось продолжить их здесь, где нам открыто больше и многое становится яснее.

Я вдруг вспомнила один наш разговор в Москве, еще в самом конце 17-го… Ты опять вернулся тогда с фронта, но на сей раз уже без погон и без красных бантов на своей офицерской шинели, и на все расспросы отвечал только одно: армии больше нет. И вот однажды вечером, когда уже снова ходили трамваи и публика спешила по своим делам, равнодушно огибая крикливые декреты Совнаркома на выщербленных пулями стенах, словно их это все и не касалось, мы куда-то зашли – это, кажется, был Петровский театр миниатюр. Пел Вертинский: «Я не знаю, зачем и кому это нужно», – и сразу после этой песни ты вдруг выскочил из зала, и я, расчувствовавшаяся от этих пронзительных слов и берущей за сердце музыки, от его глубокого, влажного голоса, я едва поспела нагнать тебя на улице. Ты шел молча, быстро, решительно, а я только приставала: «Миша, ну что? Зачем мы ушли? Ведь он так пел, так пел! Это про юнкеров, как их хоронили у Большого Вознесения».

«Да знаю я, – вдруг прорвало тебя, – а он, видишь ли, не знает, кому это нужно! Да ему ведь и нужно первому, всем нам это нужно, чтобы нашлось в Москве хоть сотня, хоть две сотни людей, способных противостоять этим бандитам. Все рушится, все в распаде, и только мальчики, будущие офицеры, верные Родине мальчики исполнили свой долг и погибли на глазах равнодушной публики, а публика пожала плечами: да кому это нужно? Забросали их грязью, это точно. Так дождется он, ваш Вертинский. Кончилось время манерничанья, а он и не заметил, так будет теперь скоро публика петь хором Интернационал и ни о чем уже не спрашивать».

А я не понимала тебя тогда – но как же ты был прав! Я страдала от бессмысленности кровопролития, я так устала от всех этих выстрелов и лозунгов, так хотелось мне увидеть конец безобразиям – и не понимала я, что именно они, погибшие мальчики, и пытались это остановить ценой своей жизни. А ты был прав. Как жалел ты тогда, что в самый решающий момент оказался там, где ничего не решалось, – на исчезающем фронте. Тебя не оказалось с ними – а если бы ты был там, может, и вся жизнь твоя пошла бы иначе.

Да, многое проясняется здесь, но пока не все. Я не святая, а только учусь, я же тебе писала. Ответ всегда надо искать, и мне хочется делать это вместе с тобой. Как тогда, помнишь, мне совсем не давалась в гимназии математика, и вот я прибегала с задачками и теоремами к тебе, а ты, такой большой и умный, легко и просто щелкал примеры, и объяснять у тебя здорово получалось, я сразу все понимала. А здесь, соня, ты хоть и оказался первым, а все-таки выходишь младшим из-за своего сна. Так что иногда и я тебе могу что-нибудь подсказать. А точнее, попробовать вместе с тобой разобраться в этом – многие вопросы и мне самой не дают покоя.

Я так много писала тебе в прежних письмах о свете, что у тебя могло сложиться впечатление, будто нет никакой тьмы. В каком-то смысле ее действительно нет. Там, на земле, ведь тоже нет никакой самостоятельной тьмы – есть только свет, а «тьмой» мы привыкли называть отсутствие света. Тьму не «затемнишь», как зажигают светильник, ей не поделишься, как огоньком, ее не поставишь на высокое место, чтобы было видно издалека. В этом смысле тьмы нет.

И все же каждый раз, когда мы зажигаем свет, мы подтверждаем, как опасна и неуютна тьма. Не так-то просто бывает развести огонь холодной, темной ночью… А вот «сделать себе темно» – это проще простого.

Закрой глаза, зажми их ладонями – и тьма обнимет тебя среди ясного дня. Привычная и как бы родная.

Примерно так оно и со злом, Мишка. Мы здесь – в Стране Восхода. Там, на земле, были предрассветные сумерки, а здесь наше Солнце уже поднимается над горизонтом, оно открывает и проясняет нам все, что окружало и пугало нас в темноте. Нам уже не нужно постоянно говорить о Нем – мы просто живем Им.

Но Солнце еще не поднялось высоко – когда это произойдет, настанет День, и тогда не останется ничего, кроме этого света. Пока что есть сумрак (вы, дремлющие, и скрываетесь в нем), и пока что где-то есть тьма. Я не знаю, как видят это другие, кого нет с нами, – например, наша мама. Возможно, для нее это как раз наоборот, закатное время, когда Солнце уже скрылось за горизонтом и начинает сгущаться тьма, но пока еще можно что-то различить, пока еще остаются огоньки слабых свечек – наших молитв за ушедших. Они не заменят им Солнца, они не разгонят тьму, но они хотя бы дадут им крохотную частицу света, а значит, еще один шанс выбраться из этой темноты.

Я часто думаю о том, что будет с ними – с теми, кто не выберется. Нам сказали, что когда настанет День, зла уже не будет. Значит, те, кто выбрал зло, просто исчезнут? Растают, как выброшенные на берег моря медузы – помнишь, мы видели в детстве в Крыму? Даже такую медузу было жалко, а что уж говорить про любимого и родного человека! Только человек не медуза, он решает сам, его не возьмешь в руки, чтобы выпустить в море. А как бы хотелось!

Мне хочется верить, что мама каким-то образом снова окажется с нами. Он наверняка что-то для нее придумает или уже придумал. Только она всегда ведь может отказаться, оттолкнуть Его руку – вот какая штука.

Там, на земле, мы много слышали о «вечных адских муках». Мне трудно это понять: разве вечен ад? Вечно зло и страдание? То есть будет какая-то такая поделенная надвое вечность, в одной части которой будет радость и ликование, а в другой – скрежет зубовный, и там будет наша мама? Трудно в такое поверить. Может быть, слово «вечный» означает здесь конечность, безысходность этого выбора? Говорят, в материальном космосе существуют такие черные дыры: время и пространство в них схлопываются, и миллионы лет могут пройти вовне черной дыры, а в ней будет длиться все та же доля секунды. Может быть, окончательные «нет», сказанные Ему, и есть такие черные дыры-души: они уходят навсегда, безвозвратно, светлая вечность уже недостижима для них?

Страшно об этом думать. Хотя для них самих это может казаться раем, правда. Ты представь: если пьяница захочет проводить вечность в океане водки, скупец – среди золотых гор, скандалист – среди склок и раздоров, а развратник – в блуде, то им, пожалуй, будет это дано. А об остальном они забудут.

Мишка, ты же не о таком грезишь? Я знаю, ты и выпить любил, и по дамской части бывал невоздержан, да и вообще мы с тобой не образцового поведения люди, но ты же всегда стремился к чему-то большому и высокому. У тебя были идеалы, ты боролся за них, многим жертвовал, и это не так важно, что идеалы не все оказались правильными. Когда ты уже вышел в поход, можно сменить направление – а ведь многие в поход так и не вышли, в отличие от тебя.

Еще я слышала, что засыпают часто те, кто слишком устал на земле, например самоубийцы (но твой случай особый, не думай). Таким не хочется никуда идти, они грезят о растворении в небытии, безмыслии, нечувствии – еще, говорят, некоторые восточные религии считают это самым благим посмертием. Если так, то вершина мироздания не человек, а одноклеточная водоросль в теплой водичке. Просыпайся ты поскорей, соня!

Мишка, ты, может быть, будешь смеяться над моими высокими словами, но если бы ты увидел хотя бы одного ангела… Да увидишь, когда проснешься, как же может быть иначе!

А вот бесов я никогда не видела и не собираюсь на них смотреть. Говорят, они питаются такими «схлопнувшимися» душами – не в прямом, конечно, смысле, у них же нет желудка и обмена веществ. Но они суть тьма, они несамостоятельны, им нужно что-то для роста и даже для самого существования. Типичные паразиты вроде глистов. Бабкины сказки, отмахивался ты когда-то от этих слов… Но раз распространяется на свете зло, значит, существуют и те, кто его разносит, и такое не под силу людям, сами они бы не справились.

Так вот, я могу ощущать присутствие бесов в жизни земных людей, но я не вижу их лиц (если у них вообще есть лица), не понимаю их языка или логики (если они у них есть). Это тьма, безликая, бессмысленная тьма. Была такая детская книжка, может быть, ты читал своим: «Приключения Карика и Вали». Это про двух детей, которые вдруг сделались крохотными и очутились в мире насекомых. Самое, пожалуй, жуткое, когда представишь себя на их месте – это невозможность хоть как-то объясниться с этими насекомыми. На злобную собаку может подействовать твой окрик, и с голодным медведем в тайге, говорят, можно мирно разойтись, и даже волк будет признавать в человеке сильное существо со своей волей – но здесь перед ними возникало хитиновое иное, которое стремилось запихать их мерзкими жалами внутрь своего пищеварительного тракта с тем же равнодушием, с каким оно запихивало туда тлю или кусочек травинки. Вот таковы, наверное, и бесы. Да нет, что я говорю! Человека с медведкой или пауком роднит хотя бы телесность, а здесь пропасть шире.

Знаешь, когда я стала читать Библию, меня удивило одно обстоятельство: как мало там сказано о бесах! В Ветхом Завете вообще почти ничего, да и в Новом они упоминаются как бы вскользь: вот изгоняет Христос из человека бесов, и он становится нормальным, и уже, в общем-то, неважно, кто эти бесы, откуда они пришли и куда ушли. Один раз только про стадо свиней рассказали, я так думаю, для иллюстрации, сколько же их в человека влезает и какая это разрушительная сила! Все внимание – самому человеку.

А ведь послушать иных наших благочестивых бабок, так можно подумать, будто всякая вера и всякая церковная жизнь сосредоточены именно что вокруг них: и столько они пакостей творят, и так на жизнь нашу влияют, и вот зато крестное знамение их отгоняет, и святая вода… Смешно будет идти по ночному лесу, полному незримых опасностей, со всякими «отгонялками тьмы», правда? Нужны только источник света, верная тропа, осторожность, внимание, опыт. А лучше всего – хороший проводник, ну вроде нашего Максимыча. Чтобы знал, куда соваться не надо, где гиблые места.

Скольких я потеряла на земле! Нет, я не о переходе – он ждет каждого из нас, и благой переход – не потеря, а приобретение, хотя трудно это бывает понять оставшимся. Я о тех, с кем я не могу встретиться здесь, на пороге вечности. Нет мамы, я не могу обнять тебя, и еще много, так много самых разных людей не встретила я здесь, и не знаю, смогу ли встретить…

Хорошо, что мы, по крайней мере, можем просить о них – и значит, пока нам это дано, для каждого из них не все еще потеряно. Но все-таки очень важно суметь не потеряться еще на земле, и я так переживаю за Надюшу!

Я пока что почти ничего не могу – только к Максимычу обращаюсь, когда необходимо, и учусь сама, чтобы однажды, очень-очень нескоро, может быть, стать таким же бережным и мудрым хранителем, как он. Говорить с ним у меня как-то проще получается, а с теми, кто был рожден ангелами, я пока не часто решаюсь разговаривать – очень уж это непросто.

Я уверена, что ты куда быстрее моего смог бы этому научиться. Да и научишься, что это я? Научишься и снова обгонишь меня, как бывало прежде, Мишенька.

Обнимаю тебя,

твоя Маша