Текст книги "Крестьянин и тинейджер (сборник)"

«Вот бы война», – задумчиво сказал калека.

Тортист очнулся:

«Ты о чем? С чего это?»

«Война начнется, сразу станет ясно, кто есть кто», – ответил Сага-Шлеп-нога.

«Кто ты, и так всем ясно», – брезгливо оборвав его, ответил тортовик, встал и пошел в избу, оставив Шлеп-ногу в ольховнике.

В Москве он все же о нем помнил. «Вот тварь, – думал он всякий раз, как вспоминал его слова, – ведь знает, гад: если война, его, с его-то шлеп-ногою, не возьмут. Будет сидеть себе в ольховнике и ждать, кто как под пулями себя проявит». Он заводил себя: «И сколько тварей за тобою подволакивает ногу и просто путается под ногами! Увяжутся, и подавай им жрать, и все сожрут, всю жизнь твою сожрут, пропустят сквозь себя, как сквозь мусоропровод, потом еще в глаза тебе глядеть посмеют, судить-рядить о том, что сожрано, что сквозь себя в рундук пропущено, еще смеяться над тобою будут с подлой подковыркой, с поганым чувством правоты, притом лакая твой коньяк!.. И правы, гады! Прав Сага-Шлеп-нога. Война всех ставит на свои места».

Он знал: большой войны не будет, но не хотел ее и всякий раз, едва помыслив о большой войне, видел себя в ней угольком, мерцающим в огне пожара. Другое дело были войны, что подпаливают низ карты бывшего Советского Союза. Многих солдат тех войн он изучил в лицо благодаря телеэкрану, и это были лица, а не угли, они в нем возбуждали интерес, бывало, что и зависть, но не сочувствие: он в жизни не бывал южнее Курска, и это были не его, далекие и не понятные ему, чужие войны.

Ему нужна была своя война, в пределах, где он мог бы сам вести ее; ему не нужен был большой пожар, скорее уж большой костер, в который он и только он мог бы подбрасывать поленья – при том, что поле битвы виделось ему широким, будто степь (в степи он, правда, не бывал), да и костер – достаточно высоким, чтоб его искры по ночам летели прямо к звездам.

На этот раз он понял: мало сменить галс, нужно и совсем перемениться. По объявлению в газете «Рука об руку» пришел и, убедив изгибом бицепсов, нанялся к Кромбахеру; оделся в камуфляж и стал неузнаваем даже в зеркале. Не зная раньше дисциплины, он стал дисциплинирован настолько, что никто его не замечал и не мешал ему быть пристальным. В строю он постигал, как строить строй. Кромбахер наставлял или приказывал – он изучал науку наставлений, слова и интонации приказов; учился не бояться людей и их толпы, не нервничать среди всеобщей нервности и видеть в драке не событие, а будни… Драться и нервничать ему пока не приходилось, в толпу никто вокруг давно уж не сбивался; его работа состояла из размеренных дежурств, но он не сетовал, поскольку понимал: готовность нервов стоит нервов, готовность к драке поважнее драки, презрение к толпе в самой толпе и не нуждается.

И вот, потея в душном «ПАЗе», облизывая и покусывая губы, распаренные трикотажем маски, он, может быть, впервые за все время работы на Кромбахера испытывал подобие и страха, и досады. Не то пугало, что впервые вот-вот начнется настоящая работа (поглядывая в спины, обтянутые камуфляжем, поглаживая рукоять резиновой дубинки, он чувствовал себя вполне уверенно) – страх и досада были у него того же свойства, что и после пустой охоты в тверских лесах под Вышним Волочком. Опять сложилось так, что ничего не складывалось; опять сложилось все в знакомую фигуру неудачи.

Уже с начала лета бывший тортовик почти все время, свободное от камуфляжа, тратил на сбор поленьев для своего костра. Возле вокзалов, в парках, возле стадионов после матча он впархивал в рои подростков и с ходу, не представившись, не спрашивая разрешения пристать к компании, начинал говорить. Он говорил, раскачиваясь в такт говорению, слегка прикрыв глаза, не глядя им в глаза, – и говорил, не прерываясь ни на миг, не позволяя никому себя остановить. Он говорил о жирных, жрущих все подряд и все спускающих в рундук; и об убогих, подволакивающих ногу, которые все пьют, все пачкают вокруг себя своим нытьем, своими приставаниями и сплевываниями; о тех, кто жил бы, как и жил, южнее Курска, а вместо этого толпится возле всех вокзалов, на каждой тропке путается под ногами, жирует, жрет, лопочет и картавит, все под себя гребет и побирается; он говорил о тех, кого бьют жены, и о тех, кто бьет жен, о пьяницах, ворах и о рабах; порою забывал, что говорил, и, лишь бы не молчать, умышленно сбивался на абракадабру или на стихи, которые учил когда-то в школе; порою открывал глаза и видел: слушатели разошлись или собрались расходиться; кто-то из них уже покручивает пальцем у виска… Бывало, его гнали, грозя побить, а то и соглашались, но просили по-хорошему идти куда подальше; чаще всего, случалось, говорили: «Мы поняли тебя, мужик: на, засоси стакан, но больше не получишь», – и удивлялись, и свистели вслед, когда он гордо уходил, отказываясь от стакана.

Лил ливень, когда он, укрывшись в переходе под Белорусской эстакадой, заговорил всего с одним подростком. Кок, как назвал себя подросток позже, разглядывал, пережидая дождь, витрины торговых палаток. Тортист встал рядом с ним и поначалу тоже молча изучал все эти книжки, пирожки, и часики, и ножички, шнурки, носки, газеты. Ливень гудел, не ослабевая. Тортист заговорил с Коком поначалу просто, ни о чем; потом заговорил враскачку и выговорился до конца не прежде, чем вылился до капли дождь. Кок взял бумажку с телефоном, пообещал, что обязательно позвонит. До Кока некоторые обещали, но забывали позвонить. Кок позвонил на следующий день. При новой встрече Кок сказал, что есть на свете и хорошие ребята; им только бы сказать, что делать, а то им делать нечего. Тортист пообещал подумать, но и предупредил: все указания его должны без обсуждений выполняться, никто при этом, кроме Кока, не должен знать его в лицо. «Вы прямо как Волшебник Изумрудного города», – польщенно фыркнул Кок. «Главное верить в Изумрудный город», – нашелся что ответить тортовик. Беззвучно шевеля губами, Кок повторил его слова.

Прошла неделя, Кок не выдержал и позвонил: «Вы как, подумали? А то ребята ждут; им надоест, и разбегутся кто куда». «Подумал; нужно встретиться», – ответил тортовист.

Вновь встретились под эстакадой Белорусского вокзала; опять лил дождь. «Хорошая примета», – сказал Кок. «Небо за нас», – ответил тортовик.

Получив указания, Кок гордо вынул из барсетки список всех своих хороших ребят с адресами, номерами телефонов и краткими характеристиками каждого. Тортист не прикоснулся к списку. «Сам все узнаю и проверю», – сказал он первое, что в голову пришло. Ликуя от того, какое впечатление произвела на Кока эта фраза, простившись с ним, тортист шагнул под дождь.

Весь день он предвкушал, как даст сигнал и будет ждать вестей из Бухты Радости. Лишь бы свидетелей у них было побольше, лишь бы глядеть свидетелям в глаза и пристально, и строго, лишь бы на фоне пламени горящего кафе, перекрывая лопотание и крики, звучало дружное, упрямое: «У чистой воды их не будет! У чистой воды их не будет! У чистой воды их не будет!»… И не давать себя перебивать. И не молчать, когда милиция наедет и повяжет: с ментами говорить и говорить, и не давать себя перебивать ни окриком, ни кулаком и ни дубинкой. И в воронке, и в обезьяннике, глядя милиции в глаза, раскачиваясь, дружно и крепко за руки держась – не останавливаться, говорить!.. Он предвкушал, как заявится в участок, и не один, а со свидетелями (он выбрал две газеты, из которых пригласит свидетелей), как при свидетелях дежурному заявит: «Мы слышали, у вас сидят хорошие ребята. Я с ними незнаком, но я всем сердцем им сочувствую: вода должна быть чистой, или ты, товарищ, не согласен?»… Он не успел решить, как поступить на деле: вести себя как предвкушается, или пока себя не обнаруживать и оставаться до поры Волшебником Изумрудного города. Он не успел даже отправить Коку SMS с условленным сигналом. Кромбахер вызвал на работу и, между прочим, сообщил: работать предстоит не где-нибудь, а в Бухте Радости.

«ПАЗ» миновал шлагбаум на въезде в Бухту. Охранник шагнул к будке, собираясь позвонить; Кромбахер показал кулак; охранник передумал. Тортист смирился, что дебют откладывается; вот, думал, повезло: Кромбахер приказал быть в масках; если придется встретить Кока, тот его в маске не узнает; даже смешно. Он рассмеялся, и Кромбахер недовольно обернулся…

– Еще по пиву или идти его искать? – подал голос Иван Кузьмич. – Чего мы ждем, я не пойму. Скоро совсем вечер.

– Не знаю я, чего мы ждем, – зло отозвался Геннадий, – но мы дождемся, это точно.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Александра. – Материал без нас слиняет с мясом?.. Забудь о нем; я думаю: уже слинял.

– Не я забудь, а ты забудь о материале. И ты, Иван Кузьмич, забудь. Это нам пора линять. Сан Саныч, гад, не зря исчез с ключами. Теперь мы на машине не уйдем; нас взять легко…

– Что ты несешь! – сказала недовольно Александра.

Иван Кузьмич ей пояснил:

– Он говорит, Сан Саныч нас заложит.

– Если уже не заложил, – добавил Геннадий. – У него времени на это было море… Струхнул гад и решил нас сдать.

Александра поморщилась:

– Не мели ерунды.

– Где ерунда? – обиделся Геннадий. – И где ты видишь ерунду? Ты его знаешь? Ты знаешь, кто он, что он, как его зовут? Какой он, на хрен, одноклассник!.. Ладно, струхнул, сбежал, кишка тонка, я это понимаю… Но почему сбежал с ключами?

– Я тоже думал в этом направлении, – сказал задумчиво Иван Кузьмич, но тут послышался надсадный шум мотора, стон тормозов; шипящий звук и стук автомобильной двери. Лицо Ивана Кузьмича опало; взгляд в изумлении застыл.

Геннадий с Александрой как по команде обернулись. Увидели автобус марки «ПАЗ», что встал неподалеку, в каких-то тридцати шагах. С подножки автобуса на землю спрыгнул грузный человек в камуфляже и в маске. Спрыгнув, он уронил и подобрал резиновую длинную дубинку…

– Уходим быстро, но не бежать, – раздался тихий голос Ивана Кузьмича. – Геннадий, расплатись за пиво, и – в стороны, по одному. Встречаемся…

– А я что говорил, – упавшим голосом сказал Геннадий и поискал глазами Артура. Тот мелкими шажками удалялся к лесу. Геннадий крикнул ему в спину: – Эй, уважаемый, возьми за пиво!

Артур, не обернувшись, помахал рукой; негромко отозвался:

– Пока не надо ничего. Ты отдыхай, потом заплатишь…

– Ты-то куда? – крикнул Геннадий, вставая со скамьи и краем глаза наблюдая, как из автобуса один за другим выпрыгивают мужчины в камуфляже; потягиваются, лениво приседают, разминаясь; сквозь дыры в трикотажных масках прикуривают друг у друга сигареты…

– Я никуда, я так, по делу, я тут кое-что на всякий случай… – скороговоркой проговорил Артур и резво скрылся в соснах.

– Через час – на пристани, – закончил мысль Иван Кузьмич, вставая со скамьи, ни на кого уже не глядя.

Подавшись к соснам, он глядел лишь под ноги, с досадой слыша совсем близко дыхание Геннадия и Александры. Потом дыхание их стало удаляться и растворилось в шуме сосен…

В кафе поодаль, возле которого встал «ПАЗ», замолк магнитофон.

Хозяин выскользнул из задней двери и, тряся брюшком и оскальзываясь на рыхлом песке, бросился вниз, к кромке берега.

– Эй, погоди! – вслед ему крикнул грузный мужчина в камуфляже. – Эй, как тебя зовут?.. Ты куда? Поговорить надо! – Он замолчал, потом вздохнул и приказал негромко. – Клим, догони и приведи.

Поджарый боец, прижав к ноге дубинку, пружинистой ленивой побежкой пустился догонять. Из кафе наружу стали выходить посетители. Кто прочь пошел в испуге, другие никуда не уходили, разглядывая маски и дубинки, едва удерживаясь, чтобы их не потрогать, а кто-то, выйдя к берегу, с веселым интересом наблюдал погоню…

Она была недолгой. Поджарый парень в камуфляже толкнул бегущего в затылок и сшиб лицом в песок. Потом схватил за шиворот, поставил на ноги и поволок по берегу назад, слегка постукивая по спине дубинкой. Приволок и затолкал в автобус. Следом в автобус забрался грузный мужчина в камуфляже; он, судя по всему, был главный; и дверь за ним закрылась. Окна автобуса были зашторены, сквозь них увидеть ничего было нельзя. Больше глядеть было не на что, и люди стали расходиться.

Запах готовой хашламы был непривычен, но Стремухину казалось, он уже знал раньше этот запах. Добротный, теплый, сытный запах хашламы напомнил ему запах парного молока, и хлева, и скошенной травы, уже чуть-чуть подвяленной горячим солнцем. Памятью вызванные из далеких, из самых ранних детских лет, из лета в Гвоздно (так звалась деревня возле Хнова), все эти запахи напоминали запах хашламы, но не были похожи на него: в нем отзывались еще и терпкость, и кисловатость, и иная пряность юга, тоже спешно вызванного памятью из детства, из другого лета, проведенного в Махачкале, – Стремухин, правда, не мог вспомнить, снимали они с матерью ту комнату у моря, или же комната, всегда наполненная тенью и прохладой, была им предоставлена какими-то ее знакомыми…

Стремухин встал с песка и отряхнул песок с голой груди. Обойдя киоск, завернул к кухне. Внутрь заходить не стал, спросил:

– Как, Гамлет, наша хашлама? По-моему, готова.

Гамлет вышел наружу, вытирая руки мятым полотенцем.

– Потерпи, – сказал он. – Она давно готова, но картошка, которую я сверху положил, должна совсем свариться. Или пропариться, я не знаю, как лучше сказать.

– Интересный запах, – сказал Стремухин.

– Вот! – Гамлет поднял палец вверх. – Это и есть курдючный жир, который ты немножко снизу положил. Только он дает такой запах. А если нет его, и нет такого запаха, то нет и хашламы. Я говорил тебе, ты помнишь.

– Я помню.

– Сдвинь два стола, садись и жди. И скажи Карпу и пилоту: пять-шесть минут, и можно есть хашламу.

Гамлет вновь скрылся в дымной полутьме. Стремухин пошел меж столиков к воде: там, в тени ивового куста, сидели за отдельным столиком Карп и пилот, поочередно стряхивая сигаретный пепел в пепельницу; легкий ветер заводи тут же сметал и поднимал его; пепел кружил над столиком подобно рою серых мошек.

Лишь половина других столиков была занята: был вечер, и народу поубавилось. Рыжий и рыженькая, ловя остатки солнечного света, лежали подле столиков на одеяле, лицами к небу, закрыв лица бейсболками, держась за руки и не шевелясь. Стремухин на ходу невольно оглянулся на компанию угрюмых подростков. Они о рыженькой забыли и не глядели в ее сторону, забыли и о пиве: вовсю предавшись скуке, вразброс подремывали на песке. Один из них вдруг вскинулся и огляделся, потом посмотрел на часы и снова уронил лицо в песок.

Где-то на большой воде взревел аквабайк; тут же ребенок закричал у кромки берега, забросив в воду мяч и боясь в нее войти. И аквабайк, и крик ребенка были настолько громкими, что Стремухин настороженно остановился. И этот гром, стихающий вдали, и этот резкий крик напомнили ему о чем-то, чего недоставало, как если бы он что-то вдруг забыл или потерял. С чувством внезапной паники Стремухин, не дойдя до Карпа, направился к своей одежде, забытой на песке. Поворошил ее и убедился: кошелек на месте. Стремухин выпрямился и огляделся. Все было на месте, но с густым и красноватым воздухом вечера что-то случилось: чего-то в нем недоставало. В одном из автомобилей, стоящих возле сосен, вдруг заработало радио: звучал прогноз погоды, ночью в Москве и области обещали дождь. Потом вступила музыка.

Стремухин понял вдруг, чего недоставало в воздухе и почему так громок был ребенок, потерявший мяч, и аквабайк, совсем было затихший где-то на большой воде. Весь вечер отовсюду из-за деревьев доносилась музыка магнитофонов, радио и музыкальных центров – и вдруг она вся смолкла, были слышны только деревья на ветру. Стремухин подошел к Карпу, сказал про хашламу, вслух удивился тишине. Пилот и Карп прислушались. В тишине, нарушенной лишь шумом хвои на ветру и негромкими звуками автомобильного радио, в который раз раздались дробные хлопки, затем вступила трель судейского свистка, и хлопки смолкли.

– Да, – сказал Карп. – Нигде нет музыки, ты прав. Возможно, вырубили электричество. Пойду проверю.

Карп, встав из-за стола, побрел к киоску и нырнул в темный проем кухни. Потом вернулся и сказал:

– Нет, все нормально: холодильник работает. Можешь не нервничать: шашлык твой не испортится.

– Карп, ты ку-ку? – спросил пилот с любопытством. – Какое электричество? Свет в Бухте не дают уже с весны. И ты, и все вокруг работают на дизельных динамо.

Карп ухватился двумя пальцами за мочку уха, сконфуженно помял ее.

– Действительно, – сказал он. – Я перегрелся и ку-ку. И я не знаю, почему молчат магнитофоны. Пора есть хашламу.

Стремухин взялся сдвинуть столики, но Карп остановил его:

– Зачем? Карина сдвинет. – И громко позвал: – Карина, помоги!

Из-за деревьев на грунтовке показались люди и поманили Карпа пальцем в тень сосны. Карп неохотно к ним направился. Люди ему что-то сказали. Карп вышел из тени на солнце, сказал:

– Карина, погоди.

Из киоска вышла Карина, сказала недовольно:

– То помоги, то погоди… Ты, слушай, толком объясни, что тебе надо.

– Запри киоск, напиши «перерыв».

Карина вновь направилась в киоск, недовольно бормоча: «А чем писать? На чем писать?». Карп отмахнулся и вернулся к столику.

– С хашламой придется подождать. Какие-то крутые наводят шороху. Скоро будут здесь…

– И что? – спросил пилот.

– А ничего, – ответил Карп с фальшивой скукой в голосе. – Я с ними разберусь; отдыхайте пока. А хашлама подождет, никуда она не денется.

Карп снова вышел на грунтовку, встал посреди нее и принялся глядеть куда-то за деревья.

Пилот поднялся из-за столика, сказал Стремухину:

– Пошли.

Стремухин послушно последовал за пилотом к воде. Пилот открыл кабину самолета, влез в нее.

– Чего стоишь? – сказал он из кабины. – Давай сюда.

С легким замиранием сердца Стремухин забрался в кабину и, взволнованно поерзав в кресле, устроился рядом с пилотом. Тот включил двигатель. Начав вращаться, затрещал, потом и загудел пропеллер. Стремухина качнуло: самолет стал пятиться от берега, подрагивая на легкой ряби, и замер вдруг у входа в заводь, посреди большой воды. Стремухин внутренне собрался, с восторгом, но не без боязни ожидая взлета, но пилот взлетать не думал и выключил двигатель; пропеллер потрещал и встал. Самолет плавно покачивало, и слышно было, как плещется вода, переливаясь через поплавки.

– У них свои разборки, и это их работа, – сказал пилот. – А мне, того гляди, проломят самолет. Или еще отнимут понта ради.

– Я думал, полетаем, – разочарованно сказал Стремухин. – А так – чего? Я мог бы и остаться.

– Мог, но зачем тебе грубые зрелища? – сказал пилот. – Считай, что я тебя избавил.

Несильный ветер мягко поворачивал самолет. Сквозь плексиглас, обсыпанный туманной водной пылью, Стремухин молча оглядел берег: пустую пристань слева, правее – тесное скопление сосен на высоком берегу, еще правее – желтый пляж, столики Карпа, желтых людей в купальниках и плавках; и столики, и люди в плавках с воды казались маленькими, как в кукольном вертепе, и Карп казался маленьким, как ванька-встанька.

– Здесь хорошо, – недолго помолчав, сказал пилот. – А там нам делать нечего.

Из сумрака сосен, словно соткавшись из него, стали спускаться вниз, к воде, люди в коричнево-зеленом камуфляже, с черными головами без лиц, с черными палками в руках. Они пошли гуськом вдоль берега по направлению к пляжу. Покуда шли, Стремухин насчитал их девять человек, издалека похожих на раскрашенных пластмассовых солдатиков. Карп вышел им навстречу, заговорил; они не слушали его и по песку направились к киоску. Один из них дубинкой постучал в дверь киоска; дверь открылась, вышла Карина; из кухни вышел Гамлет.

Переменился ветер, и самолет, как парус, развернуло на волне носом к большой воде; пляж оказался за спиной. Солнце, повисшее над другим берегом, над черепицами и башнями деревни Терпигорево, готово было сесть сразу и за ближний взгорок, и за далекую иглу Останкина, мерцающую серебром в лиловом предзакатном мареве. Послышался шумный мерный плеск, за ним и смех, и крики: из-за мыса с пристанью со стороны Москвы медленно выходил старенький прогулочный двухпалубный теплоход; люди на палубах дружно принялись выкрикивать речитативом слова какой-то песни – Стремухин попытался, но не смог расслышать слов. Сделав широкий и округлый разворот, корабль стал приближаться к пристани.

И вновь переменился ветер, вновь повернуло самолет пропеллером к берегу заводи, сначала к темным соснам на высоком берегу, потом и к пляжу. Там тоже крик стоял. Желтые люди с детьми, матрацами, мячами, одеялами сгрудились возле ив на дальнем конце пляжа, в центре которого, словно играя в салочки, гнались по кругу друг за другом черноголовые люди с палками и стриженые парни в плавках. Едва успел Стремухин подумать о собаке, что гонится за собственным хвостом, как круг распался: кто-то из черноголовых, споткнувшись, рухнул на песок, и салочки мгновенно превратились в кучу-малу; она распалась на мгновение и вновь перемешалась; крик не смолкал, но кто кричит, с воды не было видно…

– Искали и нашли, и даже с места не сходя, – проговорил пилот и пояснил: – Я говорю о шпане. По их глазам ведь было видно: скучают мальчики, ищут приключений. И вот, пожалуйста, – они метелят, их метелят; короче, вечер удался…

Запоздалая волна, поднятая пароходом, приподняла и, развернув, вновь опустила самолет. Опять перед глазами встала пристань, на которую уже сбегали с парохода люди с букетами и сумками; плыл мощный, но неторопливый катер по большой воде; алели крыши Терпигорева.

– Но это безобразие: с дубинками – на пляж, – сказал Стремухин. – Какие основания?

– Любые, – сказал пилот. – Спроси себя: у этого хохла – я говорю о Карпе – есть кассовый аппарат? Ты его видел? Я не видел. Может, он есть, а может, нет. И у кого здесь они есть? Может, и есть у кого, но я не видел… У Гамлета с Кариной – есть регистрация? Может, и есть, а может, нету регистрации… Продукты на шашлык и на люля – у Карпа, знаю, свежие; а у других? Может, и свежие, а может – кто их знает…

– Но разве трудно завести, к примеру, аппарат? Глупо не иметь аппарат, когда кругом дубинки.

– Конечно глупо. Но если будет аппарат – их больше здесь не будет, их прогонят. И ничего тогда не будет. Ни шашлыков, ни столиков, ни пива.

– Но почему?

– Что взять с невиноватых?.. Невиноватые России не нужны.

Артур не думал, виноват он или нет, и если виноват, то в чем. В киоске у Артура был кассовый аппарат, была и регистрация, но, убегая, он не вспомнил о регистрации и аппарате. У него были и покровители в Москве: большие люди, давние друзья дяди Романа, которые ему, Артуру, говорили: захочет кто обидеть, Артур-джан, ты не стесняйся, сразу нам звони, – скрываясь в соснах Бухты, Артур не вспоминал о покровителях. Ему и в голову не приходило, что «ПАЗ» с людьми, обряженными в камуфляж, приехал по его, Артура, душу, и если бы ему о том сказали, ужасно удивился бы и точно бы не вспомнил тетку, одну из многих теток, подозревающих по десять раз на дню, что он недодал сдачи… Но он увидел «ПАЗ», остановившийся поодаль, и для него уже ничто не имело значения: ни аппарат, ни регистрация, ни тетки, ни даже покровители, как если б он их никогда не знал. Он знал одно: если ты видишь, что из автобуса выходят люди в масках, то с ними лучше не встречаться.

Даже в соснах он не почувствовал себя в безопасности. Он видел, выглянув из-за ствола, как волокут в автобус Ивана Исмаиловича, хозяина соседнего кафе… А ну начнут прочесывать и сосны? И сколько этих, в масках, в Бухте: один лишь «ПАЗ» или колонна «ПАЗов»? Колонны прежде не бывало никогда, но все бывает в первый раз, даже колонна… От берега донесся звон и хруст стекла: в кафе Ивана Исмаиловича разнесли дубинкой витрину. Артур согнулся, словно начался обстрел, и, развернувшись и прижав рукою к животу барсетку с выручкой, побежал в глубь леса, к кустам ежевики. Заслонив глаза рукавом рубашки, он продрался сквозь колючие кусты и дальше продирался бы, но локоть его вдруг уперся в твердое… То была сетка-рабица, из-за которой раздавались громкие и частые хлопки. Они Артура не тревожили; он знал: за этой сеткой взрослые, разбившись на команды и стреляя друг по другу шариками с краской, играют, будто дети малые, в войну.

Артур нащупал в рваной рабице дыру пошире, протиснулся в нее и оказался на участке леса, изрытого траншеями, окопами, перегороженного брустверами, фигурными укрытиями из бревен и автомобильных покрышек, заляпанными сплошь, словно пометом птиц, синей и желтой краской. И, будто стаи перепуганных ворон, туда-сюда носились люди в черном над траншеями. Артур упал в окоп и замер там. Он понимал, его прогонят, как только обнаружат, а может, даже и побьют (площадка для игры в пейнтбол была закрытой клубной зоной); он лишь надеялся, что это с ним произойдет не сразу, и что ему удастся выиграть хотя бы несколько минут… Хлопки сгустились в беспрерывный треск. Шарики с краской сыпались в окопчик пестрым мягким градом. Над головой Артура то и дело мелькали чьи-то ноги в больших ботинках, и всякий раз, как кто-то перепрыгивал окоп, сверху струился и падал на лицо песок с сухой хвоей.

Вдруг небо над окопом потемнело, и чье-то тело в прыжке обрушилось на него. От сотрясения Артур лишился чувств: на миг пропало все, и боль пропала, но нестерпимый женский визг вернул его в сознание; вернул и боль.

Артур скулил от боли и оторопело глядел перед собой на защитные очки, на круглые глаза за стеклами очков. Визг смолк; как флаг, взлетели собранные в хвост светлые волосы; женщина прянула назад и подняла свое ненастоящее оружие. Артур закрыл лицо руками, и тут же, по рукам и по груди хлеща, по нему в упор ударила очередь. Когда Артур открыл глаза, женщины в окопе уже не было. Послышался резкий свисток, и треск стрельбы послушно оборвался. По краям окопа встали люди в черном, все в защитных очках. Артур размазывал по рубашке желтую краску. Они глядели на него сверху и молчали. Слышно было, как неподалеку всхлипывает женщина, как кто-то утешает ее строго: «А ну-ка хватит, хватит, перестань и возьми себя в руки немедленно». На краю окопа показался человек без очков; глаза его скрывались под козырьком бейсболки; на груди висел судейский свисток. Люди в очках расступились. Человек со свистком поглядел на Артура сверху, глянул на наручные часы, затем сказал:

– Я сам с ним разберусь… Всем разойтись, и на сегодня все.

Люди в очках молча исчезли. Человек со свистком аккуратно спрыгнул в окоп, проговорил:

– Жду объяснений. Только быстро.

Артур, постанывая, быстро объяснил. Сказал:

– Они уедут скоро на автобусе, а я тебя зато хорошим шашлыком бесплатно угощу. Не пожалеешь, уважаемый.

Человек со свистком рассмеялся.

– Ладно, сиди пока и не высовывайся. – Он радостно добавил: – Красиво тебя выкрасили, прямо как забор, – и одним махом выбрался наверх.

Настала тишина, наполненная голосами и шагами, но вскоре поглотила, как воронка, и эти мягкие шаги, и голоса. Остался только шум деревьев; верхушки их, раскачиваясь и кренясь, заглядывали в окоп к Артуру. Боль понемногу утихала. Артур не думал ни о чем; он успокоился; его теперь тянуло в сон, но всякий раз, когда он поддавался сну, на самой кромке сна ему казалось, что, если он уснет, окоп обвалится и погребет его навеки; хватая воздух ртом, Артур выпрыгивал из сна, в страхе ощупывал струящиеся под рукой песчаные стенки окопа – и вновь его, кружа, затягивало в сон, как в темное жерло воронки, и вновь он поддавался тяге, и снова страх удушья выбрасывал его на свет.

Борясь со сном, Артур забыл о времени. Он пробудился окончательно, когда над ним раздалась трель судейского свистка. Человек со свистком во рту встал над окопом, широко расставив ноги в ботинках. Не спрашивая ни о чем, Артур поднялся на ноги. С трудом подтянувшись на затекших руках и неуклюже навалившись животом на край окопа, он выбрался наверх.

– Они уехали, – сказал ему человек со свистком, вынув свисток изо рта.

– Пошли, – сказал ему Артур.

…Стекло витрины было цело. Дверь сорвана с петель ударом ноги, оставившей в ней вмятину в форме подковы. Ящики с пивом опрокинуты. Несколько бутылок разбилось, и пиво пенной лужей растеклось по полу. Артура вывел из унылого оцепенения голос человека со свистком:

– Неплохо поработали… Давай, брат, в следующий раз.

– Нет, нет, не уходи, – сказал ему Артур, заглядывая в холодильник. – Мясо на месте; ты какой шашлык предпочитаешь?

Человек со свистком его не слышал; неторопливо шел прочь к лесу.

– Я тебе сделаю телячий! – крикнул Артур ему в спину. – Полчаса, и он готов! Ты обязательно приходи!

Человек со свистком неопределенно махнул рукой и скрылся в соснах.

Артур разжег в мангале угли и направился к соседнему кафе.

Его хозяин, сидя на скамейке среди осколков битого стекла, пожевывал докуренную сигарету и равнодушно глядел перед собой.

– Рубашка есть? – спросил его Артур. Тот не ответил, и Артур повысил голос. – Я тебя спрашиваю: есть у тебя рубашка? Я тебе завтра новую верну. Ты меня слышишь, Исмаилович? Ты погляди сюда, что у меня с рубашкой!

Артур стянул через голову рубашку, пропитанную желтой краской, и бросил ее на землю, к его ногам.

Иван Исмаилович наконец повернулся к нему и с интересом принялся разглядывать его живот и грудь, все сплошь в потеках краски и в одинаковых и аккуратных круглых синяках. Потом сказал, поморщившись:

– Что ты с собой сделал? Совсем с ума сошел?

– Что этим было надо? – не ответив, спросил его Артур.

– Тебя. Тебя им было надо.

Артур расхохотался.

– Хорошая шутка, Исмаилович. Очень хорошая шутка.

Иван Исмаилович отвернулся и сказал:

– Нет у меня тебе рубашки.

Небо над дорогой потемнело, зато светлее стало в автобусе: Кромбахер разрешил раздвинуть рогожки на окнах. Он разрешил и маски снять, и «ПАЗ» наполнился негромкими разрозненными разговорами. Бывший тортист не вмешивался в разговоры. Он молча и устало глядел сквозь запыленное стекло на черный придорожный лес, на небо цвета старой меди и думал, как удачно все совпало, и надо будет Коку позвонить сегодня же – поздравить с боевым крещением и, кстати, поразить его своей способностью все знать и видеть все на расстоянии… А Кок хорош, и хороши его ребята: их ведь никто не собирался трогать; они сами стали залупаться, сами нарвались и, пусть досталось им порядочно, не думали бежать, но тупо перли на рожон, покуда каждого из них не уложили на песок стонать и корчиться. В ушах тортиста все еще стоял вопль Кока, с которого пошло-поехало: «Вали ментов!»; хотелось крикнуть: «Брось; какие мы менты?», но хорошо не крикнул, удержался: ведь хорошо, если спокойно разобраться, что Кок с хорошими ребятами теперь уверен, что не отступил перед милицией… С Коком пришлось-таки сойтись глаза в глаза. Сжав в кулаке пивную банку, Кок шел на него и даже замахнулся, целясь в лоб, – тортист с усмешкой превосходства вспоминал теперь, как он сумел опередить его, надежно обездвижив его руку ударом дубинки по предплечью.