Текст книги "Выдумщик"

Ужинали неспешно и все время говорили. Андрею было очень интересно, приятно и легко в компании Тингсона и Цоя, но чем меньше оставалось времени до встречи с Катериной, тем более напряженным и нервным становился Серегин. Боясь опоздать на свидание, Обнорский скомкал десерт Ларсу с Игорем – он разнылся, что, мол, в России сейчас уже почти одиннадцать вечера (разница во времени между Стокгольмом и Петербургом составляла два часа), что ему хочется спать, что он устал с дороги… Сказать мужикам просто и по-человечески, что у него назначена встреча с женщиной, Серегин постеснялся: Цой-то еще ладно, он свой, а Тингсон – какой-никакой, а иностранец, неудобно, еще поймет как-нибудь не так…

Ларс завез ребят на виллу, пожелал спокойной ночи и предупредил, что заедет за ними утром в половине девятого. Не успел Тингсон уехать, как Обнорский, нудевший еще пять минут назад о своей усталости и о необходимости отдыха, начал носиться по дому контуженным шмелем.

Андрей разыскал утюг и гладильную доску, извлек из дорожной сумки свежую рубашку, погладил ее, потом почистил туфли, принял душ и побрился. Цой на все эти приготовления смотрел довольно мрачно, потом не выдержал и спросил:

– Я не понял, кто-то, кажется, спать хотел?

Андрей, пытавшийся уложить свои черные вихры в какое-то подобие приличной прически, посмотрел на Игоря проникновенно и сказал:

– Старик, ты понимаешь, какое дело… У меня назначена встреча – очень важная… Ты извини, но… Придется тебе сегодня одному поскучать… Телевизор посмотришь, тут, говорят, программ – немерено… Может, порнуху найдешь…

– Да иди ты со своей порнухой! – Цой казался слегка обиженным. – Я-то думал, посидим по-человечески, тут в буфете, между прочим, склад бухалова, я проверял… А он – намыливается куда-то… Не иначе как на шпионскую встречу. То-то ты еще в аэропорту так дергался – теперь понятно, товарищ Серегин, что про вас не зря слухи ходят как про бывшего комитетчика… Ну что же – постарайся не огорчать местную контрразведку. Но хвост домой не тащи, если что – отстреливайся беспощадно. Резиденту – поклон и привет с Родины, которая помнит и знает…

– Бывай и ты, старинушка, – поблагодарил Андрей Игоря за напутствие. – Веди себя хорошо, не ешь немытых фруктов, сильно не напивайся, посуду не бей и – очень тебя прошу – не царапай матерные слова на полированных поверхностях… Да, к соседям не приставай… Все, я пошел. Кстати, как я выгляжу?

– Как Ален Делон после семидневного запоя, – ответил Цой, заваливаясь на диван с телевизионным пультом в руке. – Иди уж, турыст… Когда ждать-то?

– Сложный вопрос, – пожал плечами Обнорский, подходя к двери. – Тут такое дело – как карта ляжет…

Королевский Драматический театр Андрей отыскал быстро – в Стокгольме ему было несложно ориентироваться, потому что практически каждый швед говорил по-английски, и языковых проблем не возникало.

Поскольку Серегин явился на место встречи на пятнадцать минут раньше назначенного времени, он походил по набережной, обошел вокруг театра, попытался разобраться в репертуаре…

Катя появилась ровно в десять – Обнорский даже не сразу узнал ее, потому что на ней было элегантное и явно очень дорогое светлое кашемировое пальто и туфли на высоком каблуке, а в Питере она одевалась совсем не так броско… И еще – изменился на более светлый цвет ее волос, они превратились в светло-русые…

Андрей зачарованно смотрел, как она подходит к нему. Потом очнулся, бросился навстречу, но снова остановился, словно налетел на невидимую преграду. Катя тоже качнулась к нему, на мгновение показалось, что она захотела обнять Серегина, но нет, она лишь протянула ему руку, которую Андрей тихонько пожал. Странным казалось это деловое и почти официальное приветствие – будто и не было между ними угарно-жаркой близости в квартире на Московском проспекте, будто не баюкал ее Андрей каждую ночь до отлета в Стокгольм… Выглядела Катерина прекрасно – она словно помолодела лет на пять, наверное, дело было в том, что из глаз ушло дикое, нечеловеческое напряжение, не покидавшее ее в Питере из-за постоянного ожидания опасности… Тем не менее Катя казалась взволнованной, но это было не то волнение, какое бывает от предчувствия появления врага за спиной, а какое-то другое.

– Здравствуй, Андрей…

– Здравствуй, Катя…

Какое-то время они молчали, не зная, что сказать друг другу, но потом Катерина спохватилась – она находилась в Стокгольме все-таки дольше, чем Серегин, поэтому и в городе ориентировалась, конечно, получше. И вообще была как бы хозяйкой, встретившей гостя.

– Ты не голоден? Может быть, поужинаешь? Я знаю тут неподалеку один очень приличный итальянский ресторан – «Капри» называется…

– Нет-нет, спасибо, – поблагодарил Андрей за заботу. – Ларс нас так накормил, что ничего уже не полезет – разве что чашка кофе… Давай где-нибудь кофе попьем, чтобы на улице не стоять.

– Давай, – кивнула Катя. – В том же «Капри» кофе делают очень вкусный…

Она взяла Обнорского под руку и повела по Нибругаттен – улице, лучом отходившей от Королевской Драмы. Идти, оказалось, нужно было совсем недалеко, поэтому по дороге они вообще не успели ни о чем поговорить: только-только Андрей собрался с духом и открыл рот, чтобы начать задавать прямые вопросы на волновавшую его тему, как Катя сказала: – Вот мы и пришли…

Ресторанчик и впрямь оказался очень уютным – он был стилизован под грот, и работали в нем самые настоящие итальянцы, они почему-то очень обрадовались, когда поняли, что Катя и Андрей – русские. Может быть, в этом заведении любили «оттягиваться» богатые туристы из России?

Когда подали кофе, Обнорский кашлянул и, решив, что пора все-таки как-то прояснить обстановку, сказал:

– Катя…

– Подожди, Андрей, – перебила она, легонько дотронувшись прохладными пальцами до его левого запястья. – Я… Я хотела поговорить с тобой, объяснить тебе…

Серегин молча достал сигарету из пачки, закурил и откинулся на стуле, ожидая продолжения.

Катя нервно поправила прядь волос, порывисто вздохнула, потом покачала головой и взяла в руки чашку с кофе – но, не сделав ни глотка, поставила ее обратно на блюдце. Обнорский ждал, не говоря ни слова, и непроизвольно сжимал в кулак пальцы левой руки…

– Андрей, – наконец смогла выговорить она. – Давай объяснимся… Я хочу расставить точки над «i», чтобы не обманывать ни тебя, ни себя…

– Точки над «е», – сказал вдруг Серегин, выпустив струю дыма в потолок.

– Что? – вздрогнула Катя, сбитая с мысли.

– Точки над «е», – пояснил Обнорский. – В русском языке точки над «и» не ставятся.

У Андрея все внутри дрожало, но он говорил внешне спокойно и даже насмешливо, – может быть, Серегин просто хотел оттянуть момент, когда ему придется услышать то, чего слышать совсем не хотелось…

– Над «е»? – недоуменно переспросила Катерина и тут же кивнула. – Пусть над «е», не в этом дело… Андрей… Я… Я все помню, что между нами случилось в Петербурге… Я… очень благодарна тебе за все… Но… Я хочу тебе объяснить… Тогда, в доме на Московском проспекте, у меня был просто нервный срыв, и я… У меня нет привычки ложиться в постель с мужчинами, которых я почти не знаю… Я прошу тебя – давай забудем, что тогда произошло, и останемся просто друзьями…

– Друзьями? – насмешливо переспросил Серегин. – После того, как забудем все, что было в доме на Московском? Это тонко, Екатерина Дмитриевна, это – высокая драма…

– Андрей! – голос Катерины подозрительно зазвенел, так что даже итальянец-официант встревоженно обернулся. – Не надо ерничать, прошу тебя… Если тебя не устраивает слово «друзья», давай будем просто – ну, я не знаю – партнерами…

– Так партнеры – это как раз когда в койке, – не унимался Обнорский. – «Голубые» еще друг друга партнерами называют…

На самом деле Андрею было совсем не смешно, но была у него такая дурацкая черта – когда он нервничал, то становился настоящей язвой.

Катя вздохнула и опустила глаза в чашку. Обнорский понял, что немного перебрал, и сказал уже нормальным тоном, без всякой насмешки:

– Я, Катя, может быть, только внешне на идиота похож, а на самом-то деле все понимаю… Скажи прямо – просто я не понравился тебе как мужик, ну, я не знаю – рылом не вышел или в койке тебе со мной плохо было…

– Нет! – может быть, чуть более горячо, чем следовало, ответила Катя, залилась легким румянцем – и тут же поправилась: – Не в этом дело… Я… Я попробую тебе объяснить… Пойми, пять месяцев всего прошло, как я… Как я потеряла очень… близких мне людей… И они… погибли, защищая меня, и… Я вообще потом не хотела жить… Мне казалось, что все уже кончилось, что больше никогда ничего не будет… Я хотела только одного – стереть с лица земли Палыча, эту гадину, этого паука ядовитого… Это было моей единственной целью, она давала мне силы… А потом вдруг появился ты, словно с неба свалился… Я растерялась… Пойми – погибло столько людей… Сережа погиб… Олег… Кораблева убили тоже из-за меня… И я не могу, слышишь, не могу просто взять и плюнуть на их память… Это было бы просто подло… Поэтому – давай не будем возвращаться к тому, что было на Московском… Я… Андрей… Ты говорил, что у тебя есть какие-то мысли по Виктору Палычу, по тому, как разобраться с ним… Тем более что и у тебя самого есть к нему личные счеты… Давай займемся этой проблемой… Я прошу тебя…

Катерина окончательно смешалась и закрыла глаза рукой. Казалось, она с трудом сдерживает слезы.

Обнорский молча смотрел на нее. Когда она только начала свой монолог, Андрея словно ледяным потоком окатило, но потом… Была в характере Серегина одна особенность – в критические минуты он умел концентрироваться, у него включалось «шестое чувство», он начинал воспринимать все быстрее и глубже, чем обычно… Вот и сейчас – Обнорский понял, точнее, не понял, а ощутил, что вовсе не безразличен и не неприятен Катерине… Просто ее мучила совесть, комплекс вины перед теми, кого она любила когда-то и кто ушел навсегда. Андрей не был законченным циником и жлобом, он понимал, почему Катя отталкивает его, но «понять» – это далеко не всегда означает «принять». Обнорский не собирался сдаваться и терять серьезно задевшую его по сердцу женщину из-за одного только уважения к памяти погибших.

Серегин тоже видел в своей жизни много смертей и знал, что означает потеря дорогих людей. Но при этом он был уверен в одном: мертвым – память и покой, а живые должны продолжать жить… А жить одной только памятью – нельзя, иначе мир мертвых может затянуть к себе живого…

Однако ничего этого объяснять Катерине Серегин пока не стал – счел, что место не слишком подходящее, людно было вокруг… Обнорский кивнул и сделал вид, что согласился со всем, что высказала Катя:

– Ну что же… Хорошо… Давай займемся нашими делами с Палычем… Только у меня есть предложение – перебраться отсюда к тебе в квартиру. Разговор-то у нас будет очень деликатный, да и долгий… И записывать мне кое-что придется… Все-таки ресторан – это не самое лучшее для этого место… А на улице – холодно уже, все-таки декабрь на дворе, не май… Как мое предложение? Принимается?

Катя посмотрела на Андрея как-то странно – в ее взгляде странным образом сплелась нелогичная досада на то, что Обнорский слишком быстро с ней согласился, и обеспокоенность – не станет ли он к ней приставать, когда они окажутся наедине… Ох, женщины, женщины… Замечательные вы создания…

Катерина неуверенно кивнула, потому что по существу ей возразить было нечего:

– Предложение принимается… А ты не…

– Я буду вести себя хорошо, – серьезно и чуть грустно ответил Обнорский и подтвердил свои слова прямым, честным и чистым взглядом, при этом добавив про себя: «Ну я же не виноват, девушка, что пока мы с вами слово „хорошо“ понимаем немного по-разному – в применении к данной конкретной ситуации…»

Не зря, видимо, говорили Андрею разные люди, что в нем пропадает актерский талант, – поверила ему Катя. А может быть, дело было вовсе и не в его актерских способностях…

Как бы там ни было, но они быстро расплатились за кофе (Катерина попыталась достать свой кошелек, но Серегин посмотрел на нее таким тяжелым взглядом, что она не стала даже спорить) и вышли из ресторана.

До Гамластана, где находилась Катина квартира, они решили прогуляться пешком. На Стокгольм опустилась чудесная ночь – было безветренно, поэтому холод не особо чувствовался, несмотря на то, что температура всего на несколько градусов превышала нулевую отметку. В хрустальном воздухе словно летел куда-то сказочно красивый город. На мгновение Серегину показалось, что он просто грезит, – скажи ему кто-то в девяностом году (когда Андрей работал военным переводчиком и сидел, как в тюрьме, в ливийской столице, пытаясь разобраться в обстоятельствах странной смерти своего друга Ильи Новоселова), что спустя всего три года он сможет спокойно гулять по Стокгольму под ручку с красивейшей женщиной, игравшей когда-то значительную роль в жизни бандитского Питера, – Обнорский не то чтобы просто не поверил в такое пророчество, он бы искренне испугался за пророка: не бредит ли в белой горячке…

– Красиво… Блин, красиво-то как! – не выдержал Андрей, и Катерина охотно его поддержала:

– Да, я тоже налюбоваться не могу… И знаешь, мне так обидно за Питер иногда здесь становится… Ведь если наш город «умыть», «причесать», «макияж» правильно нанести – он бы просто с ума сводил… Здесь люди умеют беречь красоту, а у нас… У нас ее словно боятся. На словах – восхищаются, а сами боятся…

Андрей грустно кивнул – медленное разрушение Петербурга он рассматривал чуть ли не как свою личную проблему… Ну, виданное ли дело – красивейший город Европы, а со стен дворцов штукатурка кусками на головы прохожих падает, дороги (даже в центре!) такие, какие только после уличных боев остаются.

Стараясь уйти от не самой веселой темы, Обнорский вдруг спросил Катю:

– Слушай, а ты Карлсона здесь не видела? Он, по-моему, где-то тут обитает…

– Это который на крыше живет? – засмеялась Катерина. – Нет, не видела еще… Говорят, он где-то в районе Вазастана летает… Знаешь, между прочим, шведы очень удивляются, когда узнают про популярность Карлсона в России… Здесь, в Швеции, вроде бы гораздо больше любят других героев Астрид Линдгрен – Пеппи Длинный чулок и Эмиля…

Серегин пожал плечами:

– А чего они, собственно, удивляются – у Карлсона характер абсолютно русский… Этот пацан с пропеллером строго по понятиям всегда поступал: разводил всех подряд – и Малыша, и его родителей, и Фрекен Бок… Опять же – халяву парень обожал, а когда жареным пахло, сразу улетал… Как же его не любить?

Перешучиваясь таким образом, они дошагали до Катиного дома, поднялись на третий этаж в маленьком круглом лифте и вошли в квартиру. Андрей помог Кате снять пальто, скинул свою куртку и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Елки зеленые! Что мы сделать-то сразу совсем забыли?!

– Что? – не поняла Катерина и встревоженно посмотрела на Андрея расширившимися зелеными глазищами. – Что забыли сделать?

– Ну как что? – с досадой махнул рукой Обнорский и шагнул к Кате. – Поцеловаться при встрече…

Она растерянно открыла рот, но сказать ничего не успела – Серегин ловко и быстро схватил ее за талию, притиснул к себе и залепил такой поцелуй, что… Хороший, в общем, получился поцелуй.

Не ожидавшая такого изощренного коварства Катя (расслабившаяся после милых детских разговоров о Карлсоне) сначала охнула, потом обмякла в руках Обнорского на несколько мгновений, потом опомнилась и начала вырываться. Когда ей это частично удалось, она сказала задыхаясь:

– Пусти! Пусти… Ты… Ты что делаешь? Ты же обещал!

Андрей продолжал держать ее за талию и смотрел на упиравшуюся ему в грудь локтями Катерину честными и чистыми глазами:

– А ты поверила? Мне – журналюге?! Какая трагическая ошибка. Бог ты мой! И, кстати, я что обещал? Что буду вести себя хорошо… Так? А кто сказал, что я веду себя плохо?

– Я говорю, я! – Катя забавно пыхтела, но полностью освободиться от захвата Обнорского (в далеком прошлом мастера спорта по дзюдо) у нее никак не получалось. Наконец, отчаявшись, она перестала барахтаться и сказала уже абсолютно серьезно: – Пусти! Ты не понял, что там, в ресторане, я говорила абсолютно серьезно? Есть же, в конце концов, какие-то святые вещи!

– Есть, – согласился Серегин и разжал руки. С лица его мгновенно сошло блудливо-раздолбайское выражение – словно волной его смыло. Андрей жестко усмехнулся: – Конечно, я понял, что ты говорила в ресторане абсолютно серьезно… Я, кстати, тебя не перебивал, внимательно слушал. А теперь послушай и ты меня, я тоже хочу серьезно высказаться – в том числе и насчет святых вещей!

Обнорский тона не повышал, говорил глухо, но с каждым словом его голос словно густел, наливался силой.

– Ты напрасно считаешь, что мне неведомы горе и горечь утрат! И я очень хорошо знаю, что такое боль и скорбь по тем, кто ушел и кто был дорог. Поэтому я никогда – слышишь! – никогда даже представить себе не мог, как глумиться над чужим горем, оскорблять память чужих мертвецов. Слишком мне дорога память о моих… Вот только в юродство и кликушество впадать не надо, не надо самоистязаниями заниматься! Мертвым это не поможет… Живые обязаны продолжать жить и хранить память – только она не должна перерастать в постоянную скорбь, иначе и с самой памятью может что-то случиться… Это как с излишней скромностью – от нее всего один только шаг до греха гордыни: уж такой я хороший, такой скромный, сам на себя налюбоваться не могу! Олег и Серега… Они погибли, как мужчины, в бою, защищая друг друга и тебя – женщину, которая была им очень дорога… Не каждому выпадает такая достойная смерть – и вранье это, что мертвым все равно, как они умерли… Умереть можно по-человечески, а можно и по-скотски… Те, которые по-скотски уходят, они и после смерти скотами остаются… Олег и Сергей умерли для того, чтобы ты жила! Жила, понимаешь?! Жила, а не горевала вечно, постепенно угасая в своей скорби, – а иначе получается, что их жертва напрасной была! Память должна оставаться – должна оставаться и боль, потому что мы люди! Но именно потому, что мы люди, мы должны чувствовать жизнь во всех ее проявлениях, а не бежать от нее! Потому что именно бегством от жизни мы можем оскорбить тех, кто пожертвовал собой ради нас… Я сам далеко не сразу это понял – но понял в конце концов! Олег, Сергей, старик Кораблев… Почему ты считаешь, что надругаешься над их памятью, если будешь с нормальным человеком? Олега я почти не помнил, хотя Серега говорил, что когда-то, еще на первом курсе, знакомил нас. Кораблева я тоже не знал… А вот с Челищевым мы были знакомы неплохо – и уверен, что если он сейчас видит нас, то никак не осуждает… Блядством не надо заниматься на могилах – с этим я согласен… Но когда нормальная женщина ложится в постель с нормальным мужиком – скажи, что в этом грязного? Что плохого в том, если они поделятся теплом и попытаются поддержать друг друга?

Катя неотрывно смотрела в горящие глаза Обнорского, они словно гипнотизировали ее… Когда Андрей замолчал и полез в карман за сигаретами, она глубоко вздохнула и подрагивающим голосом спросила:

– А ты уверен в том, что ты – нормальный? Не слишком ли ты о себе высокого мнения?

Глаза у Андрея помягчели, потеплели, заискрились лукавинкой:

– Ну, я, конечно, не эталон, но и не самый конченый урод, это уж точно… А у нас в России многие приличные бабы с та-акими отморозками живут, по сравнению с которыми я вполне даже ничего… Хотя, конечно, на вкус и цвет товарищей нет…

– Вот именно! – ядовито заметила Катерина и не очень убедительно добавила: – Может быть, ты как раз не в моем вкусе?

– Ничего, – сказал Обнорский, шагнув к ней и осторожно, медленно и бережно обняв за талию. – Стерпится-слюбится…

Андрей начал тихонько целовать ее лицо – Катя заторможенно уворачивалась, но локтями в грудь уже не упиралась… Когда губы Обнорского нашли ее рот, Катерина вздрогнула, запрокинула лицо и неуверенно, словно боясь саму себя, ответила ему на поцелуй… Серегина заколотило – и она, почувствовав его дрожь, осторожно погладила его рукой по затылку… Постепенно их поцелуи становились все крепче и крепче, они оба уже задыхались, но оторваться друг от друга не могли… Андрей начал онемевшими пальцами расстегивать пуговицы на Катиной блузке – она застонала и сделала последнюю попытку остановиться:

– Подожди, подожди… Ну не надо, ну, пожалуйста… Это все-таки нехорошо, я не могу… так сразу… я… Я себе не прощу… Андрей… А… а…

– А… ты и не виновата, – прерывающимся шепотом нес какую-то ахинею Обнорский. – Это же не ты, это я, грязная и наглая скотина, тебя совратил… Ты-то была против… Так и грех на мне будет, а ты – честно отбивалась, как могла… Ой, елки зеленые…

Он уже не мог больше сдерживаться и начал быстро стаскивать с нее одежду, что-то невнятно урча. Когда снимать с Кати больше было нечего, Андрей принялся за себя – одной рукой он гладил Катерину по животу и грудям, одновременно целуя ее шею, а другой – терзал пряжку ремня на своих джинсах.

Если кто-то до сих пор не пробовал раздеваться с помощью одной только левой руки (в то время как правая занята другими, не менее важными делами) – то стоит исправить это досадное упущение и приобрести интересный личный опыт, который подтвердит, что падение запутавшегося в собственных штанах Обнорского на пол было скорее закономерностью, нежели случайностью…

Катя, само собой, упала на Андрея сверху, потому что в момент начала «сваливания на левое крыло» он как раз гладил ее по спине… Хорошо, что Серегин когда-то дзюдо занимался, и поэтому, падая, автоматически подстраховался. Ну и ковер, конечно, выручил, точнее не ковер, а напольное покрытие: хотя и было оно, честно говоря, не из самых мягких… Все качественные характеристики этого покрытия Катерина и Андрей смогли исследовать довольно подробно, потому что с пола не вставали долго… Потеряв разум, они вытворяли посреди комнаты такое, что и описать-то это представляется делом довольно затруднительным… Но в том, как они ласкали друг друга, не было никакого паскудства или грязи, – красиво все это у них получалось, одним словом, душевно…

Катерина достигла пика чуть раньше Обнорского, и, когда его тело содрогнулось в финальном аккорде, она уже была способна лишь, истомно постанывая, целовать его лицо и плечи – а сил, чтобы пошевелить рукой или ногой, у нее не осталось.

Какое-то время они неподвижно лежали молча, слушая постепенно успокаивающееся дыхание друг друга, а потом Серегин подхватил Катю за бедра, осторожно снял с себя и положил рядом. Она тихонько вздохнула, не открывая глаз, – и у Обнорского даже сердце екнуло, настолько красива была лежавшая рядом с ним обнаженная женщина… Красива и желанна…

Они еще долго лежали рядом на полу в блаженно-немой прострации, легонько поглаживая друг друга, пока «красивая и желанная» не очнулась вдруг. Катя, охнув, села и с ужасом стала рассматривать свои стертые до ссадин колени – жестковатым все-таки было напольное покрытие, жестковатым.

– О Господи! – простонала Катерина, с укором посмотрев на Обнорского. – Теперь ни юбку короткую не наденешь, ни в бассейн не сходишь!.. И ты еще говоришь, что нормальный? Нормальные люди на полу таких безобразий не устраивают!.. В доме, между прочим, и кровать имеется… Боже ты мой!.. Ну вот куда, куда я с такими коленями?..

– Как куда? – удивился Обнорский. – Ко мне…

Он попытался обнять ее, но Катя с шутливым негодованием вырвалась, вскочила на ноги, и тогда Серегин заметил сварливо:

– К вопросу о нормальности… У нормальных людей в домах такими гнусными покрытиями полы не застилают…

И Андрей продемонстрировал ей собственные локти – они были стерты еще больше, чем Катины коленки… Катерина фыркнула, а Обнорский, пародируя ее же интонации, заныл:

– Боже ты мой, Боже – ну вот куда, куда я с такими локтями?

Катя подбоченилась:

– Можно подумать, ты локтями работаешь! Подумаешь – локти… Колени гораздо важнее, особенно для деловой женщины… Ими только пользоваться нужно уметь – во время переговоров, например…

– Сколько же в тебе цинизма! – горестно покачал головой Обнорский. – Так вот как бизнес-леди капиталы сколачивают – коленками!.. Как это… Как это мерзко, подло и нечестно – пользоваться в корыстных целях здоровыми мужскими инстинктами! И насчет локтей – опять-таки, вы в корне неправы, девушка! Я-то как раз работаю локтями. Я, чтобы вы знали, – журналист, я пишу много! А когда пишу, кладу локти на стол. Как, извините, мне их теперь класть? Опять же, когда пишу, я думаю, да-да – думаю, и не надо вот этих скептических улыбочек, да – не надо… Думаю! А когда думаю – я ставлю локоть на стол и подпираю ладонью щеку! Теперь локоть не поставить, щеку не подпереть – а значит, и думать будет крайне затруднительно! А колени – ну что колени… Ну, будут на тебя какие-то мужики поменьше пялиться – и то сомневаюсь я в этом… А вот я фактически потерял трудоспособность и…

– Ты, по-моему, не трудоспособность потерял, а совесть, причем случилось это не сегодня, господин журналист! – вздохнула Катя. – Наглость просто несусветная! Он же меня же изуродовал, и еще что-то там про свои локти плетет! Кто кого на этот ковер утянул? Кому до кровати не дойти было? На ком моральная ответственность – и за колени, и за локти?

– На тебе, конечно, – удивленно пожал плечами Обнорский, вставая с пола.

– На мне?!

– Конечно! – Андрей почесал нос и посмотрел на Катю «круглыми глазами». – Вот давай спокойно во всем разберемся: почему, собственно, мне пришлось все это устраивать на полу, в антисанитарии?.. Да потому, что ты меня запугала совсем, я опасался, что пока мы до кровати дойдем – ты возьмешь и передумаешь… И вот, мучимый этим страхом (который внушила мне ты-ты-ты, не отпирайся), я и вынужден был…

– Жулик ты, – махнула безнадежно рукой Катерина. – Натуральный разводила… Все, что угодно, наизнанку вывернешь, кого хочешь завиноватишь и «по жизни должным» сделаешь… Тебе профессию менять надо – у братвы такие разводчики на вес золота… Такой талант в землю зарываешь…

– Почему же зарываю? – позволил себе не согласиться Обнорский. – Я вот как раз тренируюсь, практикуюсь, можно сказать…

– Ах вот как?! – Катерина уперла руки в бока и грозно посмотрела на Серегина.

Когда ее взгляд непроизвольно скользнул вниз, она вдруг фыркнула, попыталась было сдержаться, но потом все же залилась смехом – словно колокольчик серебряный зазвенел… Андрей насупился:

– Ну и что ты там такого смешного увидела? Нет, я не понимаю, что смешного-то? Габариты не устраивают?

После фразы о габаритах Катя совсем зашлась в хохоте, замахала руками и далеко не сразу смогла выдавить из себя:

– Габариты… Ой, не могу… Габариты – в норме, а… Ой… Я просто вспомнила, как ты от меня по этим самым габаритам получил, когда в «Европу» ко мне заявился… Чуть-чуть посильнее – и вопрос о твоих габаритах вообще утратил бы актуальность… Я как чувствовала, что для себя берегу…

Обнорский укоризненно покачал головой:

– Нашла над чем смеяться… Стыдно должно быть, стыдно… А она – веселится… Единственное, что тебя оправдывает…

– Что?

– Что все-таки сберегла…

В шутках, которыми они обменивались, пожалуй, была все же какая-то доля нарочитости, словно оба ощущали не то чтобы неловкость, а скорее присутствие неких «фигур умолчания». Наверное, им обоим хотелось хоть ненадолго уйти от печальных и тяжелых мыслей, освободиться от власти сопровождавших их призраков, взять небольшую передышку… Люди есть люди – они не могут постоянно думать только о чем-то безрадостном и страшном… Андрей подхватил Катю на руки и потащил в спальню:

– Кто-то что-то говорил про имеющуюся в доме кровать?..

Катерина закрыла глаза, обняла Обнорского за шею и ответила на его «намек» долгим поцелуем.

Кровать в квартире действительно имелась – и кровать неплохая, на ней они нырнули в блаженство еще глубже, чем на полу в гостиной… Ах, если бы уйти от власти прошлого и настоящего было так же просто… Но человек не робот, которого можно легко перенастроить на новую программу… Поэтому – стоит ли удивляться слезам, покатившимся из глаз Катерины, когда любовные безумства утихли? По кому и по чему она плакала?.. Андрей не спрашивал… Он лишь нежно обнимал ее, гладил вздрагивающие плечи и тихо шептал:

– Ничего, ничего… Все будет хорошо, Катюша, все еще будет хорошо… Ты поплачь, поплачь… Это хорошие слезы… Мне иногда и самому… хотелось бы поплакать – да вот, разучился уже давно… Ты за нас за обоих поплачь… А потом все еще будет хорошо… Обязательно будет…

Катерина всхлипывала и прятала лицо у него на груди, Обнорский с горькой нежностью ощущал теплую влагу ее слез. Ночь закончилась, конечно, слишком рано – Андрей, утешая Катю, как-то незаметно задремал, прикемарил так от души, раскинувшись навзничь на кровати. Так вот – после того, как он начал посапывать, Катерина, между прочим, успокоилась сама собой довольно быстро. С женщинами ведь иногда, как с детьми – чем больше их утешаешь, тем горше они плачут… Обнорский, конечно, проспал бы все на свете, но Катя помнила, что ему утром надо обязательно быть на телевидении. Поэтому, заметив, что стрелки часов приблизились к половине шестого, она тихо встала, легонько поцеловала Андрея в губы и на цыпочках ушла на кухню варить кофе. Потом она заказала такси по телефону и, поставив на поднос дымящуюся чашку, вернулась в спальню.

Несколько секунд она молча смотрела на Серегина, не замечая, как чашка начинает подрагивать на подносе… Он спал вроде бы спокойно и глубоко – но вдруг лицо Андрея исказилось, черты лица стали резкими и жесткими. Обнорский дернулся и сказал что-то на незнакомом Катерине языке – значения слов она не поняла, но в интонации произнесения была уверена: Андрей говорил во сне с кем-то, кого не то что не любил, – кого ненавидел… Серегину явно снилось что-то страшное, и Катя, присев на кровать, начала осторожно поглаживать его повлажневший лоб… Обнорский проснулся, словно из черной воды вынырнул – привстал сначала, а потом снова откинулся на подушку, дыша, как после спринтерского рывка.

– Ты что, Андрей? – Катя продолжала поглаживать пальцами его лицо, и Обнорский благодарно коснулся губами ее ладони. – Приснилось что-нибудь? Ты на каком-то непонятном языке говорил…. На арабском?

– Наверное… – Серегин замотал головой, прогоняя остатки сна. – Приснился мне один покойный ныне сослуживец…

Обнорский вздохнул – ему не хотелось рассказывать Кате свой сон. А привиделся Андрею давний кошмар – капитан ГРУ Витя Кукаринцев, стреляющий ему в голову в пустынном аденском переулке… Дело в том, что сон этот уже давно стал для Серегина своеобразной приметой: явление к нему ночью покойного Куки непременно предвещало серьезную опасность или просто большие неприятности… Андрей постепенно начал даже испытывать что-то вроде своеобразной благодарности к мертвому капитану, заявлявшемуся к нему по ночам, – Обнорскому однажды в голову пришла дикая мысль, что Кука такими «предупреждениями» словно бы хотел искупить хоть часть своих смертных грехов… Интересно, к чему бы Витя приснился на этот раз? Серегин искоса глянул на Катерину – ее пугать дурными приметами было совсем ни к чему, поэтому Андрей улыбнулся и мечтательно застонал, втягивая носом аромат кофе: