Текст книги "Выдумщик"

«Под сурдинку» должна была сработать и информация о ворованной партии водки – если она действительно находится на одном из двух «заминированных» складов… Если «левая» партия «Абсолюта» будет обнаружена, тогда… Тогда за эту нитку можно тянуть дальше – и она может привести к Антибиотику. И – вот вам, пожалуйста, мотив заказных убийств Гришина и Бурцева… Впрочем, детально продумать дальнейшее развитие комбинации Обнорский уже не успевал – он рассчитывал, что эту работу проделает Никита. Хотя, честно говоря, Андрей затруднялся прогнозировать реакцию Кудасова, когда тот узнает о его «партизанских» действиях… Серегин предполагал, что начальник Пятнадцатого отдела, скорее всего, страшно разозлится на него… Уверен Обнорский был только в одном – Никита никогда его не выдаст.

Но встреча с Кудасовым не состоялась – Андрея похитили… Ему не хватило всего пары часов… Как глупо все получилось…

Серегин еще раз обошел по периметру свою «тюрьму», ощупал стены руками и сжал зубы, пытаясь противостоять заползавшему в душу отчаянию.

«А может, это меня Бог наказывает? – пришла ему в голову мысль. – Может быть, это воздаяние за все, что я устроил, за все эти смерти?.. Оно, конечно, погибшие сами выбирали свою дорогу, но ведь я тоже приложил руку к тому, чтобы все вышло именно так, а не иначе? Да, я хотел уничтожить смрадного гада, но… Благими намерениями, говорят, дорога в ад вымощена…»

Андрея зазнобило от этих размышлений – они отнимали силы и желание сопротивляться… С огромным трудом Обнорский заставил себя прекратить бесполезные нравственные терзания и начать думать о вещах сугубо практических: рано или поздно его все-таки должны были вынуть из мешка – и к этому нужно было приготовиться заранее…

Андрей не строил никаких иллюзий относительно ожидавших его перспектив. Кто бы его ни похитил – люди Палыча или комитетчики, – в любом случае будет жесткий допрос, а когда из него выдернут всю информацию – тогда… Тогда понятно что – пуля в затылок или удавка на горло… Комитетчики в данном случае заинтересованы в сохранении жизни опасному свидетелю ничуть не больше Антибиотика.

«Так, – сказал Обнорский сам себе и несколько раз быстро сжал и разжал пальцы рук. – Так, спокойно… Без паники… Дела говенные, но пока-то я еще жив… И руки-ноги целы… Пока… После допроса состояние здоровья может резко измениться… Стало быть – нужно попробовать бежать перед допросом… Шансов мало, но попытка не пытка, как товарищ Берия говаривал… Терять мне нечего… Знать бы еще, где нахожусь… Эх, бля… Спокойно, спокойно… Так – а ведь я совсем забыл: Катька же должна позвонить Никите, если я не прилечу в Стокгольм. Она предупредит его, что я – в жопе… Вот именно – предупредит… Самолет-то в Стокгольме еще, наверное, не сел – не сутки же я здесь парюсь… Пока то да се… Нет, Никита ничего не успеет… И время тянуть очень опасно… Если они начнут допрашивать правильно, с применением всех средств и методов воздействия, – тогда…

Нет, надо бежать – пытаться прорваться сразу же, как из ямы вытянут… Я расслаблю их, кину «отвлекушку», разыграю слизняка… А потом… Потом – как Бог даст…»

Внезапно что-то в окружавшей Обнорского черноте изменилось – нет, света не прибавилось, но по воздуху, казалось, прошли какие-то колебания, какие-то глухие звуки донеслись сверху. Серегин напрягся – там, наверху, похоже, кто-то ходил или топтался… Послышались приглушенные голоса, а потом вдруг в темноту «мешка» хлынул ярчайший свет – «тюремщики» открыли люк, в который давеча сбросили Андрея… Наверное, свет был не таким уж и ярким, но он ощутимо ударил Обнорского по глазам – так оно всегда бывает после длительного пребывания в полной темноте. Серегин непроизвольно зажмурился, отшатнулся к стене и попытался защититься от беспощадного света выставленной вперед и вверх ладонью… Наверху заржали.

Андрей ничего не ответил, сосредоточенно моргая и привыкая к свету. Его начала пробирать мелкая дрожь – как когда-то давно на соревнованиях, перед первой схваткой.

– Слышь, ты там че, спишь, что ли? Подъем, бля! Вылазь, базар к тебе имеется… Слышь, нет?..

Сверху сбросили короткую веревочную лестницу – Серегин присмотрелся и увидел, что его тюрьма была не такой уж и глубокой – метра три от силы… Стараясь, чтобы его голос звучал как можно более жалко, Андрей ответил:

– Я… я не сплю… Я сейчас, я быстро… Пожалуйста…

Серегин вышел в поток света, суетливо схватился за перекладину лестницы, полез наверх, но запнулся и упал, что вызвало наверху новый взрыв веселья:

– Гля, писарчук-то еще и летать умеет, сука сраная! Очко-то не железное, играет поди…

– Э, козлевич, че ты дергасси, вылазь, гондурасина!

«Плохо, – подумал Андрей. – Очень плохо… Их там наверху много… И, судя по базару, это не комитетчики, а братаны… Хотя – разве братаны не могут потрудиться на конторских? Или – конторские разве не могут закосить под братанов? Все равно надо пытаться сваливать сразу, как только вылезу… Пусть поржут, это хорошо, веселье, оно расслабляет…»

Серегин с громкими стонами и даже с привизгиванием поднялся с пола, снова уцепился за лестницу и медленно полез наверх. Как только его голова показалась в квадратном люке, какой-то здоровяк в зеленых хлопковых штанах и в зеленой же рубахе схватил Андрея за уши и поддернул вверх:

– Гоп – с приездом, милый Маша, отсоси, подруга наша… Не впадлу? Губарик ты наш!

Серегин вскрикнул:

– Не надо, не надо!.. Пожалуйста… Я…

– Головка от хуя! – ответил ему кто-то, и все снова захохотали.

Обнорский дернулся и попытался оглядеться – «зеленый» отпустил его уши и выпрямился, а заодно легонько ткнул носком башмака Андрея в лицо. Серегин откинулся спиной на край люка – это дало еще несколько дополнительных секунд для знакомства с обстановкой… А обстановка, честно говоря, удручала – Обнорский вылезал, похоже, в горницу какой-то деревенской хаты, люк располагался в самом центре комнаты. Вокруг лаза стояли четыре здоровенных амбала, стриженые головы которых почему-то ассоциировались с глобусами. В углу комнаты сидел на стуле еще один – он не принимал участия в общем веселье, смотрел на Серегина внимательными немигающими глазами… Андрей лишь мазнул по пятому взглядом, но этого хватило для выброса в кровь новой порции адреналина (хотя, казалось бы, куда уж еще), потому что внешность этого человека была очень характерной… Абсолютно лысый, с правильными чертами крупного худого лица, с черными мешками под глазами – именно так Катерина описывала Черепа, «начальника личной контрразведки» Антибиотика…

Серегин со стоном выкинул на пол левую ногу, уперся подламывающимися руками, вылез, встал на корточки… Его поза была очень смешной и жалкой, и амбалы не могли не «оценить» ее по своему – кто-то немедленно пнул Андрея в зад, и Серегин, используя направление толчка, покатился по полу, вереща и закрываясь руками:

– Не надо, не надо! Не бейте, пожалуйста… Это ошибка… Не надо, я сам…

Еще один пинок – и Обнорский вылетел из круга стриженых здоровяков, один из которых, лениво сплюнув на пол, заметил:

– А пыли-то было, ебтыть – он крутой-перекрутой… Может, мы не того сдернули?

– Того-того, – успокоил коллегу «зеленый». – Просто он уже всю круть свою высрал… Ладно, хорош базарить. Мюллер, подними его!

Серегин продолжал полулежать на полу, концентрируя в себе энергию, – а концентрировалась она плохо, Андрей ведь не ел ничего уже вторые сутки… Так уж получилось – накануне он успел только позавтракать дома, а потом закрутился и не пообедал, и не поужинал. Теперь голодуха сказывалась.

«Четверо… Пятый – сидит… Мама дорогая, неужели этот пятый – сам Череп?.. К двери пробиваться не стоит – запутаюсь в сенях, потеряю темп… Окно… Оно ближе, надо туда… Рама хлипкая – авось выбью… Плохо, что лысый сидит и смотрит. Господи, неужели это Череп? Все-все… Сейчас… Давай, Андрюша, давай… Ну!..»

Амбал, которого называли Мюллером, подошел к Серегину, лениво пнул его ногой в грудь:

– Подъем, падла, не на пляже…

Серегин неожиданно и резко выпрямился и дважды ударил Мюллера – левой рукой в промежность снизу вверх, а правой – под кадык… Удары получились – Андрей, что называется, «вложился» в них… Он никогда еще не бил так – со всей внутренней силой… Когда-то в Йемене Обнорского учил приемам рукопашного боя палестинский капитан Сандибад – и он многому научил Андрея. Однако с тех пор прошло много лет, и полученные навыки понемногу утрачивались… Собственно говоря, Обнорский только один раз попал в настоящую рукопашную схватку – было это в Ливии, когда на него напали пятеро тунисцев, но и тогда Андрей всего лишь защищался, не стараясь убить… Потом, в России, Серегин несколько раз «вписывался» в уличные драки. Но драка, она драка и есть, это совсем не то, что настоящий бой… В драке ведь если и убивают, то, скорее, случайно, а в бою смерть врага – это цель… Перешагнуть этот рубеж между дракой и боем могут немногие…

Мюллер хрюкнул, в его маленьких поросячьих глазах что-то выключилось, и он начал наваливаться на Андрея… Обнорский схватил его за рубашку и резко, на выдохе, швырнул безвольное тело под ноги остальным амбалам… Время словно замедлило свой ход – Серегин увидел краем глаза, как Мюллер летит на коллег, отметил, что сзади за ремень штанов у него засунут стволом вниз пистолет, и успел пожалеть, что не схватил оружие… В ту же самую секунду Обнорский рванулся к окну, оттолкнулся от пола и прыгнул головой вперед.

Может быть, он двигался недостаточно быстро, может быть, недооценил реакцию амбалов – но долететь до окна ему не дали… Один из трех оставшихся «в строю» здоровяков перепрыгнул через тело Мюллера и с совершенно неожиданной для его комплекции грацией ударил правой ногой в бок летящему Серегину – Андрею показалось, что он услышал треск собственных ребер… Обнорского развернуло в воздухе и швырнуло в угол, под окно… Видимо, в горячке Серегин не сразу почувствовал боль – он умудрился сгруппироваться в падении и уйти перекатом от следующего удара. Оттолкнувшись ладонями от пола, Андрей выпрыгнул вверх и вправо, обозначил обманное движение, будто собирался бить ногой, а сам резко подался назад, прошел в развороте вдоль стены и успел рубануть бугая ребром ладони за ухо… Это был последний удар, который смог провести Обнорский, – двое остальных братанов оказались вдруг как-то очень рядом, и Серегину досталось сразу с двух сторон – в голову, в грудь, в бок и в правое колено… У Андрея перехватило дыхание, он упал лицом в грязный пол, попытался снова подняться, но из попытки этой ничего не вышло – его начали молотить с таким умением и остервенением, что Обнорский уже с какой-то равнодушной отстраненностью подумал – нет, даже не подумал, а констатировал: «Убьют… Замесят до нуля…»

Носок тяжелого крепкого башмака хорошей выделки ударил его в лицо, рассекая губы и кроша зубы, – и вот тут пришла боль, забравшая остатки сил. Заболело сразу все – Обнорский словно превратился в сгусток боли, она ослепила и оглушила его, лишила способности дышать и двигаться… Андрей уже не ощущал новых ударов, когда сидевший в углу человек спокойно встал с обшарпанного стула и негромко, но очень веско сказал:

– Хватит… Завязывайте – кончится…

Месившая Серегина троица замерла, двое остались стоять на месте, тяжело дыша (один механически поглаживал распухшее ухо), а тот, кто был одет в зеленые брюки и зеленую рубаху, резко развернулся и шагнул к неподвижно лежавшему навзничь посреди комнаты Мюллеру. Наклонившись к «коллеге», «зеленый» похлопал его по щекам, потом присел на корточки, попытался нащупать пульс, затем приник ухом к грудной клетке неподвижного быка. Остальные молча наблюдали за его действиями… «Зеленый» поднял голову и сказал растерянно, обращаясь к лысому:

– Бля… Этот гондон, кажись, Мюллера замочил… Сердце не стучит…

Лысый молча подошел к телу, наклонился, оттянул веко Мюллера, посмотрел несколько секунд и кивнул:

– Готов.

– Тварь! – заревел «зеленый» и метнулся было к неподвижно лежавшему у стены Обнорскому, но лысый остановил его окриком – словно бичом хлестнул:

– Стоять!

«Зеленый», тяжело дыша, остановился – так останавливается по команде хозяина злобный, но хорошо обученный пес.

– Сам виноват, – равнодушно сказал лысый, кривя губы. – Меньше веселиться надо было… Еще немного – и наш друг в окно выпрыгнул бы… Расслабляетесь, ребятки, расслабляетесь…

– Да мы… – начал отвечать тот, что держался за ухо, но осекся под тяжелым взглядом лысого. В избе стало тихо. Лысый задумчиво посмотрел на лежавшего в позе эмбриона Обнорского и еле заметно покачал головой. Наконец он принял решение:

– Так, Мюллером потом займетесь, сейчас будем в бункер переезжать… Там с этим попрыгунчиком поподробнее побеседуем… Грач – готовь машину пану, Чум – облей его водой… Ты, Пыха, тоже не стой столбом – сгрузи Мюллера в подпол, пусть он пока там полежит, ему теперь все одно – без разницы…

Амбалы зашевелились – «зеленый» подхватил мертвого Мюллера под мышки и потащил к лазу в полу, тот, которому Обнорский разбил ухо, быстро выскочил из избы, а третий загремел в сенях ведрами.

Лысый подошел к Серегину и носком ботинка перевернул его на спину – голова Андрея безвольно перекатилась по полу. Лысый встревожился, присел на корточки, коснулся пальцами шеи Обнорского, удовлетворенно кивнул…

Через несколько секунд Чум появился из сеней с ведром в руках и вопросительно посмотрел на хозяина.

Лысый недовольно дернул губой:

– Чего смотришь? Лей…

Бык шагнул вперед и опрокинул ведро на Обнорского. Андрей застонал и разлепил веки – перед его глазами все плыло и дрожало, он никак не мог сфокусировать взгляд… Серегин попробовал пошевелиться, видимо, он пытался приподняться, но новая волна боли снова прижала его к полу.

Лысый с интересом смотрел Обнорскому в лицо и улыбался. Потом он достал из кармана рубашки пачку «Мальборо», неторопливо закурил, выпустил дым тонкой струйкой и спросил:

– Ну что, Андрей Викторович, очухались?

Серегин ничего не ответил. Взгляд его был устремлен в потолок, журналист тяжело, надсадно дышал – и видно было, что даже процесс дыхания причиняет ему сильную боль. Лысый усмехнулся:

– Некрасиво вы себя ведете, Андрей Викторович… Некрасиво и – что гораздо более важно – неразумно… На людей бросаетесь… На вопросы не отвечаете… Кто вас только воспитывал – ума не приложу… Вы же человек мирной специальности, журналист, причем довольно известный… И вдруг – такое нетактичное поведение… А мы ведь всего-навсего поговорить хотели. Снять кое-какие вопросы, так сказать… Вопросы эти, кстати, вы же сами и поставили… Мы ведь тоже люди мирные, тихие, нам чужого не надо, но за свое – ответим и с других спросим… Как с вас вот… Кто вас надоумил на чужие «грядки» лезть, а? Писали бы свои заметки в газетах – и, глядишь, до ста лет прожили бы спокойно и, может быть, даже счастливо… Впрочем, несмотря на разные глупости, которые вы наделали, что-то еще можно и подправить, я так думаю… Пока жив человек – жива и надежда… Ничего исправить не могут только мертвые – у них уже все, полный расчет… Как вот у Мюллера нашего… Душегуб вы, однако, Андрей Викторович, не пожалели сироту.

«Мюллер, – вспомнил Андрей. – Это тот, который меня подмять хотел… Мюллера. Катя называла эту кличку… Все… Это – финиш… Мюллер – один из бригады Черепа… Значит, этот лысый – все-таки Череп… Это – кранты… Глупо… Как глупо все получилось… А может… Может, еще что-нибудь выкрутится… Никита… Катя должна ему позвонить…»

– Ну так как? – спросил Череп, наклоняясь к лицу Обнорского. – Будем исправляться?

Андрей что-то пробормотал. Череп дернул головой и наклонился ниже:

– Не слышу!

С трудом ворочая языком, Серегин протолкнул через осколки зубов три слова:

– Я… не… понимаю…

Лысый вздохнул и выпрямился, махнул рукой:

– Да бросьте вы дурака-то валять… Все вы понимаете, кроме, может быть, серьезности положения, в котором оказались, – заметьте, по собственной же вине… Ох, Андрей Викторович, Андрей Викторович… Тревожно мне за вас как-то… Складывается у меня впечатление, что торопитесь вы на тот свет… А зачем? Куда торопиться-то? Вас там, конечно, многие дожидаются – тоже, наверное, хотят вопросы кое-какие задать… Подружка ваша, например, Милочка Карасева… Она, я думаю, очень хотела бы вас спросить – зачем вы ее, дурочку молоденькую, в этот блудень втянули, зачем в размен пустили… Не стыдно вам, Андрей Викторович, а? А ведь ее душа – на вашей совести… На вашей, на вашей, не сомневайтесь… Она ведь, глупая, даже и понять-то ничего не поняла… Перед смертью, кстати, все вас поминала… Оно, конечно, вроде бы проститутка, тварь, подстилка – а все же живая душа была, которую вы, Андрей Викторович, сгубили… А? Что скажете?

Череп резко наклонился, ловя взгляд Обнорского. Заметив, что глаза журналиста чуть дрогнули, он удовлетворенно улыбнулся:

– Вижу, переживаете… Это хорошо, это значит, совесть у вас еще осталась… Ну так что – будем разговаривать, а? Не слышу!

Обнорский ничего не ответил – он закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога. Череп хмыкнул:

– Будем разговаривать, будем… Это я вам обещаю, Андрей Викторович… И все вы мне расскажете… А вопросов у меня много.

Андрей по-прежнему не отвечал. Он лежал с закрытыми глазами и думал о том, что Череп, скорее всего, не врет – видимо, он действительно нашел Милку и… Потом ясно, что было… Но как, как так получилось? Почему Карасева не скрылась? Почему не уехала с деньгами? Впрочем, это, наверное, уже не важно… Теперь важно другое… Катя… Как ее не сдать? Череп ведь действительно умеет языки развязывать…

Обнорский попытался было вспомнить какую-нибудь молитву, но вспомнить ее помешала мысль о том, что Бог от него отвернулся.

А с Милой Карасевой случилось то, чего Серегин, конечно, предусмотреть не мог… Андрей ведь считал, что детально все объяснил девушке, что она сама заинтересована поскорее исчезнуть из Петербурга и начать новую жизнь. И сама Мила, действительно, хотела того же самого, но… Невезучей она была, вот в чем дело. Невезучей и, если честно, безалаберной – что было, то было, хоть и не принято плохо говорить о покойниках, но и «выкидывать слова из песни» – тоже ни к чему…

Когда Люда получила от Обнорского деньги на «новую жизнь», она буквально ошалела от радости, – Миле казалось, что счастье наконец-то улыбнулось и ей, и на этот раз она не упустит свой шанс… Не стоит, наверное, описывать, как Карасева благодарила Серегина, – все равно это не описать никакими словами. Мила даже на колени пыталась перед ним встать, но Андрей этого порыва не оценил, возмутился, разорался страшно, потом прочел целую лекцию о человеческом достоинстве – короче говоря, начал «воспитывать» девушку.

Обнорский говорил страстно и убежденно, говорил он вещи правильные и оттого немного занудные, но Мила смотрела на него преданными глазами и кивала, хотя даже и не пыталась вникнуть в смысл речи Серегина… Ей не до того было – мысленно она уже уехала из Питера, купила квартиру, поступила в институт и… Дальше разворачивались какие-то совсем уж чудесные перспективы. Конечно, присутствовал в ее суматошных мечтаниях и некий красивый и богатый «принц» (внешне очень напоминавший Обнорского), с которым она очень скоро непременно должна будет познакомиться…

Андрей совершил серьезную ошибку, оставив вскоре Милу наедине с ее радостью, – не учел он того обстоятельства, что женщине обязательно нужно поделиться с кем-нибудь судьбоносными новостями из собственной жизни. А с кем делиться, как не с подружками?

Это в мужском понимании между женщинами не может быть дружбы, а у самих женщин на этот счет более сложное мнение… Дружба – не дружба, а приятельницы все-таки поверяют друг дружке разные сердечные – и не только сердечные – тайны, причем такие, какие из мужика подчас только пытками вытянуть можно…

Короче говоря, не удержалась Мила Карасева и устроила небольшой «девичник» – отвальную, так сказать. Разумеется, для очень ограниченного «контингента», в который вошли пятеро ее «коллег» – других-то подружек в Питере у Люды не было.

«Сестричкам по ремеслу» Мила и объявила о своем предстоящем отъезде, сказала, что решила счастья в Москве попытать, потому что в Питере «совсем жизни не стало», а в столице – там, может, все по-другому повернется… Нет, в подробности Карасева не вдавалась и о крупной сумме в долларах, имевшейся у нее, не обмолвилась ни словом – наоборот, Люда напустила романтического тумана, намекнув, что у нее в Москве один «серьезный и положительный человек» появился, готовый принять ее такой вот, какая она есть… Подружки ахали, переживали, сочувствовали и поддерживали Милу – на словах… Все ведь знали, как доставалось Медалистке от Плейшнера, Милка же с Некрасовым подчас «одна за всех» отдувалась…

В общем, хорошо посидели девочки – всплакнули, как водится, пожелали Люде счастья и удачи на новом месте, просили звонить, не забывать, обещали «помочь, если что». Милка растрогалась, расслабилась, разревелась – так, будто родительский дом собиралась покидать… И не заподозрила она ничего дурного, не толкнуло ее ничего в сердце, не почуяла Карасева беды… А из пяти ее «подружек» две – Анжелика и Кристина (в миру – Ирина и Лена) были девушками довольно «тертыми» и не по годам сообразительными. Они сразу смекнули, что раз Медалистка «отчаливать» собралась – стало быть, скорее всего, кой-какой капиталец откуда-то у нее появился… Может, Милка клиента какого-нибудь лошистого сумела шваркнуть, может, по-другому как-то ей фортуна улыбнулась, но уверены были Анжела с Кристиной, что лежат где-то в квартире Медалистки деньги… Даже если и клиента богатенького не было, – когда насовсем откуда-нибудь снимаешься, обязательно разное барахло в наличность обратить нужно, все ведь с собой не потащишь… Еще во время застолья Анжела с Кристиной, выскочив на кухню, успели обменяться мнениями: надо сказать, что эти две дамы давно «работали» в паре и понимали друг друга с полуслова… Вот и в этот раз Кристине не пришлось убеждать Анжелику в том, что в Милкиной хате неплохо было бы провести небольшой шмон. Если у Медалистки чего-то в Москве нарисовалось – какой-то мужик разнеможный, – так с нее все равно не убудет, а им, Кристинке с Анжелкой, еще в Питере долго «на спине работать»… И вообще, еще амеба, как известно, завещала делиться – и разделилась пополам. А потом – еще раз пополам. И так далее…

Сказано – сделано… Под конец «девичника» уже капнула Кристинка незаметно Милке в рюмку чуток снотворного сильнодействующего, такого, чье действие алкоголем только усиливается… Люда, когда девочек провожала, уже зевала вовсю – и никто этому не удивлялся, ясное дело, нервы. С нервов часто в сон тянет…

Закрыла Мила за девчонками дверь – и совсем ее разморило, даже сил на уборку не осталось. Так и прикорнула она на диванчике – и уснула глубоко-глубоко. Так глубоко, что не слышала, как часа через полтора после того, как все девчонки разбежались, вернулись Анжела с Кристиной. Эта парочка в дверь звонить не стала – подружки открыли несложный замок отмычкой, а цепочку Милка сама набросить забыла… Шмон проводили быстро и умело, знали, что Медалистка спит так, что ее еще несколько часов и пушки не разбудят. И нашелся тайничок заветный, в который Карасева доллары спрятала… Тайничок тот был – смех один, Милка к шторе у стены сверху карман пришила, там денежки и лежали… Надо отдать Анжеле с Кристиной должное, убивать они Милку не стали, хотя и была такая идея – очень уж девушки разволновались, когда «бакинские» пересчитали… Был соблазн – взять все, открыть газовый вентиль на кухне и уйти по-тихому, закрыв за собой дверь… Кто потом что докажет? Про эту нычку долларовую остальные участницы прощального банкета не знали, а Анжела с Кристиной, кроме денег, из Милкиных вещей ничего брать и не собирались, так что ограбление бы никто и не заподозрил… Но, подумав, напарницы все-таки застремались – не звери же они, в конце-то концов, да и Милка им не чужая… Кабы не жизнь такая сучья, так и обносить подружку Анжелка с Кристинкой не стали, но в том-то и дело, что жизнь у них была – самая что ни на есть сучья…

Кристина и Анжела вообще проявили благородство – из пятидесяти шести тысяч долларов они взяли только пятьдесят, а «шестерик» оставили Медалистке на разживу – последнее забирать грех, это все знают… А потом напарницы ушли по-тихому, аккуратно захлопнув за собой дверь.

Не дай Бог никому такого пробуждения, какое у Людмилы Карасевой на следующий день выдалось, – и так-то она себя чувствовала отвратительно, а уж когда в дорогу начала собираться и исчезновение пятидесяти тысяч долларов обнаружила – тут вообще на нее словно стена упала…

Мила всю квартиру перерыла, она то плакала, то истерично смеялась… Хотела было подружкам звонить, да не стала – какой смысл? Помнила ведь хорошо, как сама всех проводила, как дверь закрывала… Если и «обнесли» ее ночью – так кто же в этом сознается…

И Андрею Обнорскому Люда не позвонила – не смогла себя заставить, очень уж ей стыдно было. Он ей «новую жизнь» на тарелочке принес, а она… С горя и обиды напилась Милка, а потом на улицу ее понесло, а там – словно затмение какое-то нашло, решила она точку в дурацкой своей жизни поставить.

В каком-то дворе сняла Медалистка бельевую веревку, что меж двух столбов натянута была, и отправилась в ближайший парк вешаться… Она никого вокруг не замечала, поэтому и самоубийство не удалось – люди помешали, заметили, успели из петли вынуть…

Потом Карасеву в больницу отвезли, а там выяснилось, что у Милки что-то с головой случилось… Короче, передали ее спустя некоторое время на Пряжку, а проще говоря, в сумасшедший дом – туда, кстати, и положено «самоубийц-неудачников» доставлять для лечения и реабилитации. Считается ведь, что если человек надумал счеты с жизнью свести, значит, у него точно «крыша поехала». И аргументы насчет того, что «крыша» на месте, а вот жизнь «поехала» действительно и уехала совсем – такие аргументы в расчет не принимаются… Жить не хочешь – значит, сумасшедший. И точка.

Вот в психушке на Пряжке и нашел Череп Людмилу Карасеву – он умел искать людей, он был настоящим профессионалом…

Забрать Милку из больницы особого труда не составляло – начальник личной «контрразведки» Антибиотика обладал достаточными связями и материальными ресурсами для решения такого пустякового вопроса… У Карасевой неожиданно появился двоюродный брат с правами опекунства – он просто жаждал позаботиться о «сестричке» в домашних условиях… А Мила вела себя тихо, не буянила, опасности для окружающих не представляла – в общем, выпустили ее из больницы.

Ну, а дальше… Дальше ею занялись опять-таки врачи – настоящие врачи, с дипломами, с большим опытом, даже с учеными степенями. Двое их было, и оба работали на Черепа уже много лет – за страх и за хорошие деньги… Эти два Гиппократа вывернули надломленное сознание Милки буквально наизнанку. Измученная полусумасшедшая девушка рассказала все о том, что больше всего интересовало Черепа, – а интересовало его в первую очередь, конечно, то, откуда к ней попали бумаги «водочного контракта»…

Вот так и всплыло имя Андрея Обнорского… Череп так удивился, что даже не сразу поверил Милке, но врачи утверждали – девушка не врет, выдаваемой ею информации можно верить… Позже Карасева рассказала и о том, что Обнорский пытался помочь ей уехать, выбил даже специальную «дотацию» из шведского благотворительного фонда… Черепу нетрудно было увязать в одну логическую цепочку эту дотацию и передачу через Милку Плейшнеру документов о партии «Абсолюта». Бывший комитетчик понял, что Обнорский действовал осознанно и расчетливо: журналист сначала использовал проститутку «втемную», а потом хотел обрубить конец – и прокололся… И тут вставали новые вопросы. Механику действий Обнорского Череп уяснил, но вот мотивы, двигавшие им… С ними еще предстояло разобраться… Нет, в самом деле, ситуация-то вырисовывалась несколько необычная: известный в городе журналист совершает ряд действий, никак не укладывающихся в рамки его профессии… При этом журналист оперирует довольно крупными денежными суммами. Это давало основания предположить, что журналист действовал не в одиночку… Череп даже заподозрил поначалу, что за Серегиным могла обнаружиться и тень некогда родной конторы, но чуть позже все объяснилось гораздо проще…

Череп, естественно, доложил о полученной от Карасевой любопытной информации своему непосредственному шефу – то есть Антибиотику. Виктор Палыч сначала тоже очень удивился и так же, как и Череп, подумал о каких-то непонятных играх неких спецслужб – ведь в Обнорском еще по прошлым делам подозревали бывшего комитетчика, тот же Гена Ващанов, покойник, подозревал… Собственно говоря, благодаря этим смутным подозрениям Серегин и остался жив после истории с Бароном и «Эгиной» – то есть не только из-за них, но и из-за них в том числе… Связываться тогда с журналистом не стали – смысла особого не было, да и других забот хватало. Думалось, что парень затихнет навсегда, а он, вишь, злобу затаил, ничему его жизнь не научила…

Да, так вот – когда Череп рассказал о странной роли Обнорского в истории с передачей информации о «водочном контракте» Плейшнеру, Антибиотик долго думал, прикидывал что-то в уме (а умом старика Бог не обидел – это все признавали), и в конце концов его осенило: вспомнил Виктор Палыч, как вскоре после новогодних праздников рассказывал ему один пацанчик, некий Дима Караул, о том, что видел в Стокгольме бабу, очень похожую на незабвенную Катюшу Званцеву, – летом-то девяносто третьего эта тварь неблагодарная из-под карающей десницы выскочила… Впрочем, Дима не ручался стопроцентно за то, что видел он именно Званцеву, – но, по его словам, баба в Стокгольме была, по крайней мере, ее полной копией… Дима Караул, конечно, знал, что в свое время Виктор Палыч очень хотел добраться до Катерины (старик любил все дела до конца доводить), пацанчик объяснил, что хотел было проследить за случайно встреченной женщиной, но потерял ее в толпе… (На самом-то деле Дима просто застремался тогда в Стокгольме. Про Екатерину Дмитриевну ведь говорили, что она была бабой крутой и с очень непростыми завязками… Вот и не рискнул Дима светиться – тем более что дело в Швеции происходило, где полиция совсем отмороженная – с ней добазариваться сложно.)

Рядом со Званцевой (или с похожей на нее женщиной) в шведской столице крутился какой-то парень, которого Дима не видел раньше, но которого хорошо запомнил на всякий случай – запомнил и описал его Антибиотику… Старик рассказ выслушал, посетовал на Димину нерасторопность, но похвалил за рвение – похвалил и забыл об этой теме до поры… Ну, в самом-то деле – не начинать же по такой мутной наколке поисковые операции в Стокгольме? Тем более что Дима и впрямь мог обознаться…