Текст книги "Выдумщик"

Обнорский прикрыл глаза, якобы от внезапно накатившего приступа боли. «Ну, вот и все, – подумал Андрей. – Вот и приехали…»

Давая согласие на «сотрудничество» Антибиотику, Андрей, конечно, просто рассчитывал потянуть время, надеясь неизвестно на что. Отрицать знакомство с Катериной было просто глупо, Обнорский это понял… Палыч не врал – он действительно располагал информацией о контактах между ним, Серегиным, и Званцевой в Стокгольме. Андрей сразу же вспомнил стриженого бычка, который пялился на Катерину вечером третьего января. Не зря все-таки тогда сердце тревогу почуяло…

Серегин понимал хорошо и то, что любая правдивая информация о Катерине, выданная им Черепу, даст возможность начальнику «контрразведки» Антибиотика взять верный след. Казалось бы – что такого, если Андрей назовет номер стокгольмского телефона Кати и ее адрес? Перед последним отъездом из Швеции Обнорский строго-настрого проинструктировал Катерину: при малейшем сбое, при малейших признаках опасности она должна немедленно сменить квартиру. В старом адресе ее уже, конечно, никто не найдет, все это так, но…

Для нормального оперативника и старый адрес даст море зацепок и информации – через него можно будет, например, установить имя, которым Катя пользовалась в Швеции, и тогда искать уже начнут Рахиль Даллет… По старому адресу можно определить банк, через который проходили платежи Рахиль Даллет… Грамотно отработав соседей, легко устанавливаются марка и номер автомобиля, на котором ездила беглянка… В общем, информации собрать можно много, а собрав, не так сложно будет наметить уже и комплекс конкретных поисковых операций… Это ничего, что искать придется в столице Швеции, – если у тех, кто ищет, с головой все в порядке, конечно… Можно ведь и такую комбинацию провернуть, после которой к поискам Рахиль подключится и неподкупная шведская полиция… А все просто – надо только «сляпать» некое преступление, а «концы» на эту Даллет вывести, и сыскари стокгольмские сами начнут подметки рвать, не поняв, что их «разруливают втемную». Ну а чтобы узнать, где и как эту Даллет возьмут, – надо организовать утечку о «страшном преступлении» в шведскую прессу. Дальше – сиди и жди, наблюдай, как две машины работают. Одна машина ищет, другая – контролирует поиск и читателей информирует. А найдут Рахиль – пока разберутся, пока все проверят… Короче, когда она из камеры-то выйдет – тут ее соотечественники и встретят… И это ведь только один из вариантов системы поиска, а хороший розыскник таких комбинаций с десяток нарожать может… Понимал все это Андрей, а потому знал – никакую истинную информацию Черепу отдавать ни в коем случае нельзя…

Почти всю минувшую ночь Обнорский не спал, а думал. И к тому времени, когда Череп поинтересовался адресом и телефоном Катерины, Андрей уже выработал план – рисковый, отчаянный, но так ведь и его положение было отчаяннее некуда…

Серегин открыл глаза и, постанывая, продиктовал Черепу семизначный телефонный номер, а потом нацарапал на листке бумаги адрес латинскими буквами. Телефонный номер немного отличался (двумя цифрами всего) от номера телефона Ларса Тингсона, а адрес был и вовсе липовым – то есть улица-то такая в Стокгольме, конечно, имелась, но вот Катерина на ней никогда не жила.

Череп кивнул, взял бумажку и, уже выходя из подвала, сказал Обнорскому:

– Работайте, Андрей Викторович. Желаю вам творческих успехов.

Пыха, услышав этот «прикол», заржал, но мгновенно осекся под ледяным взглядом своего шефа…

Когда Череп вышел из подвала, Обнорский положил к себе на колени блокнот, взял ручку и начал старательно писать на первой странице: «Когда я впервые увидел Екатерину Званцеву, я не знал, что она Екатерина, и что Званцева тоже не знал…»

Андрей писал, лишь бы что-то писать, ему нужно было, чтобы Пыха расслабился, чтобы не заметил в действиях пленника чего-нибудь подозрительного. Впрочем, сотрудник «контрразведки» вообще, казалось, не обращал на журналиста никакого внимания – чего за ним смотреть, за полудохлым?

Серегин вдруг дернул ногами и громко застонал, а потом задышал часто-часто. Блокнот упал с колен Обнорского на пол. Пыха недовольно засопел и посмотрел на журналиста:

– Э! Ты че там? Че мумишь? Писатель хуев…

А Серегин выглядел уже и вовсе жалко – стон его перешел в скулеж, Андрей дергался так, будто что-то вошло ему сзади между ребер.

– По-а… По-омоги… помогите… гвоздь… ой, по-а-а… гвоздь…

– Чево?! – искренне удивился Пыха. – Какой гвоздь, ты че? Эй, писатель? Ты че дергаисся-то, а?

Пыха соскочил со своего табурета и вразвалочку направился к Андрею. Подойдя вплотную, он наклонился:

– Какой гвоздь, че ты гонишь?

– Сзади… – скулил журналист, – сзади… По-а…

Пыха наклонился еще больше, а именно этого-то и добивался Серегин. На коротком выдохе Андрей ударил стриженого амбала костяшками пальцев левой руки под кадык. Почти одновременно с этим ударом Обнорский засадил металлическую шариковую ручку Пыхе в горло. Андрей бил изо всей силы, надеясь попасть либо в яремную вену, либо в сонную артерию… Судя по алому цвету крови, фонтаном забившей из горла Пыхи, ручка пробила все-таки сонную артерию… Бандит захрипел и, поливая Обнорского кровью, начал заваливаться вперед, а Андрей качнулся ему навстречу и ударил Пыху лбом в основание носа. Туша, весившая около центнера, рухнула на журналиста, и Серегин едва сам не потерял сознание от дикой боли в сломанных ребрах и отбитых внутренностях.

Те, кто утверждают, что от раны в сонную артерию смерть наступает мгновенно, – ошибаются. Пыха, хрипя и дергаясь, агонизировал несколько минут, показавшихся Обнорскому вечностью…

Когда амбал, наконец, затих, Андрей трясущимися руками, словно слепой, начал обшаривать его тело в поисках оружия. Вытащив из-за ремня брюк убитого пистолет Макарова, Обнорский торопливо снял его с предохранителя и передернул затвор – звякнувший о бетонный пол патрон показал, что необходимости в этой операции не было… Андрей смотрел на пистолет в своей руке и неверяще тряс головой – получилось, все-таки получилось… На реальную возможность побега из «бункера» Обнорский не рассчитывал, но он все равно встал и шагнул к двери. Если кто-то еще не пробовал ходить со сломанной ногой – то, поверьте на слово, и пробовать не стоит…

Закусив губу до крови, Андрей не дошел и даже не доковылял, а скорее, допрыгал до двери на целой ноге, приволакивая за собой перебитую… Обнорский, наверное, был в шоке, он вряд ли смог бы объяснить, зачем его понесло за дверь, на ступеньки, которые вели к выходу из бункера. Далеко упрыгать на одной ноге Серегин все равно бы не смог, ему надо было просто запереться в бункере, но Андрей полез наверх. Может быть, нормальный человеческий инстинкт гнал его подальше от тела умершего страшной смертью Пыхи, может быть, Обнорский рассчитывал добраться до телефона в доме.

Серегин не сумел даже до конца преодолеть ступеньки, отделявшие «предбанник» от собственно бункера, – в подвал зашел Череп… Нет, начальника «контрразведки» Антибиотика не встревожил шум в бункере – если бы это было так, то бывший комитетчик не пошел в подвал один и уж, по крайней мере, он бы обязательно извлек оружие из кобуры… Череп просто возвращался к Обнорскому после того, как позвонил своему человеку и дал задание на проверку стокгольмского адреса и телефона… Конечно, бывший подполковник КГБ очень удивился, увидев залитого кровью журналиста с пистолетом в руке. Но ведь Череп был профессионалом – еще не испытав даже всей глубины удивления, он уже автоматически выхватил свой ствол. Для того чтобы достать оружие, сбросить его с предохранителя и выстрелить навскидку, Черепу понадобилось примерно столько же времени, сколько Обнорскому – просто для нажатия на спусковой крючок. Они выстрелили почти одновременно, и оба попали, только начальнику контрразведки повезло меньше – пистолет Пыхи выхаркнул пулю ему прямо в сердце, выстрел же самого Черепа ударил Серегина в левую половину груди, чуть ниже ключицы…

Андрея швырнуло вниз, обратно в бункер, и боль от падения на бетонный пол была намного сильнее боли от пулевого удара.

Сознания Обнорский не потерял, наверное, только потому, что за последние сутки он уже немного привык к боли – если к ней, конечно, вообще можно привыкнуть. Что-то бессвязно бормоча, Андрей перевернулся на живот и снова пополз по ступенькам вверх. Добравшись до двери, он увидел лежавшего в «предбаннике» лицом вниз Черепа. Обнорский свел брови (кожу лица неприятно стягивала подсыхающая кровь Пыхи) и словно задумался о чем-то, словно решал что-то важное.

На самом же деле в голове Серегина ни одной целой мысли не было, он впал в полукоматозное состояние… Лишь страшным усилием воли Андрей заставил себя встряхнуться и вернуться к реальности. Тщательно прицелившись, Обнорский выстрелил Черепу в голову. У входа в подвал послышался какой-то шум. Серегин, оскалившись, качнулся назад, в бункер, и навалился на тяжелую стальную дверь…

Эту дверь закрывали редко – надобности не возникало, поэтому металлическая плита реагировала на усилия израненного человека довольно вяло… Но Андрей все же успел завернуть запирающее колесо замка прежде, чем в дверь начали колотить ногами с другой стороны. Обнорский обессиленно опустился на ступеньки и засмеялся – вот только сторонний наблюдатель вряд ли бы идентифицировал его жуткое хриплое перхание с нормальным человеческим смехом. А Серегин действительно смеялся… Раненый и искалеченный, он смеялся потому, что сумел победить. Да бежать было некуда. Да, он сам себя замуровал в бункере. Но при всем при этом Андрей освободился от страха, измучившего его за последние сутки сильнее боли. Обнорского ведь никогда прежде не пытали, и специальные химические препараты, подавляющие волю, к нему не применяли – и Андрей совсем не был уверен в том, что он сумеет все выдержать и не сдать информацию о Катерине… Намного больше физической боли Серегина за минувшие сутки измучил страх собственного предательства.

Второго июня в дежурной части ИВС[37]37
  ИВС – изолятор временного содержания.


[Закрыть] ГУВД на свою предпоследнюю перед уходом на пенсию смену заступил старый прапорщик Иван Васильевич Рыжиков. Настроение у Ивана Васильевича было приподнятым, думал он уже об организации отвального банкета – а и то сказать, тридцать лет в органах отбарабанить, это ведь не шутка. Служил, надо сказать, Рыжиков честно, вот и в этот день предлагали дембелю домой пораньше уйти, а он, наоборот, старался выполнить все обязанности с особой тщательностью, чтобы уйти красиво, – в том смысле, как он сам это понимал.

Именно Ивану Васильевичу и выпало оформить выход на волю Сани Костюкова – пацаненка вертлявого, залетевшего в изолятор по квартирной краже да соскочившего с крючка дуриком. Саня освобождению простодушно радовался, а радостью не побрезговал и с Иваном Васильевичем поделиться:

– Все, дед, свобода! Сегодня – пью, завтра – по бабам, а потом – в Ялту. Или в Сочи… Гульну там…

– Это ж на какие деньги-то? – ворчливо поинтересовался Рыжиков, а про себя подумал: «Да, плохо оперки работать стали, раньше-то – поди попробуй откинуться через трое суток, если тебя прямо на хате взяли… А теперь… Демократия – так чего ж не воровать-то… Вот и этот щегол – ишь как радуется…»

Глянул Иван Васильевич в свою тетрадку и припомнил, что просил его звонить по поводу всех освобождающихся один оперок из 15-го отдела – Вадик Резаков, кучерявый такой, чисто как Анджела Дэвис…

В РУОПе-то – известное дело, свои темы, свои секреты… Не иначе, «дорогу» хотят кому-то из изолятора перекрыть. Рыжиков за тридцать лет работы навидался столько всяких разных тем и комбинаций, что уже ничему не удивлялся. Знал Иван Васильевич, что именно таких, как вот этот придурковатый Санек, могут гораздо более серьезные люди в своих интересах использовать.

Пригляделся Рыжиков к огольцу повнимательнее и даже усмехнулся внутренне – точно ведь, тащит пацаненок что-то, конем работает, ишь как в полу куртешки своей вцепился…

Иван Васильевич не торопясь охлопал Костюкова – вроде как лениво и формально ошмонал, а на самом-то деле – ущупал старший прапорщик клочок бумаги за подкладкой куртки пацана. Впрочем, извлекать спрятанную «малявку» Рыжиков не стал – вернулся к столу, начал перебирать какие-то листки, а потом огорошил Саню:

– Ты погоди радоваться-то. Костюков твоя фамилия? Ну вот. Подъедут сейчас из розыска, опознавать будут…

– Ты че, дед?! – опешил Костюков. – Да мне же на волю пора! Какое, блин, опознание, а?

– Пора, пора… – ворчливо откликнулся Рыжиков. – Сталина на вас нет, на засранцев… А про опознание – я не знаю. Говорят, похож ты на одного, который неделю назад бабеху одну ссильничал…

Саня даже задохнулся от негодования, но Рыжиков не стал обращать на него никакого внимания. Через полчаса примерно в дежурку прибежал взмыленный Резаков – он пошептался о чем-то с Иваном Васильевичем, а затем вконец обалделого Саню переодели в чей-то пиджак, нацепили зачем-то очки на нос и куда-то повели, потом он долго сидел в неуютной пустой комнате, куда позже привели еще четырех парней, – и всех их оглядела какая-то коза-посекуха, сказавшая в результате:

– Нет, среди этих людей его нет…

– Конечно, нет, – радостно бормотал Саня, когда его вели обратно в дежурку. – Вот люди… Лишь бы подлянку какую сделать, хоть и напоследок…

Костюков, конечно, даже не подумал, что весь спектакль с опознанием был разыгран только для того, чтобы Вадим Резаков смог ознакомиться с содержанием записки Антибиотика, а потом положить ее обратно.

И играли спектакль до тех пор, пока Кудасов, регулировавший вопрос с контролированием Костюкова, не позвонил Вадику в ИВС и не дал отмашку:

– Все, Вадим Романыч, запускай нашего Берлагу[38]38
  Берлага – персонаж романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок».


[Закрыть]…

Саня, выйдя из изолятора «на свободу с чистой совестью», повел себя грамотно – он оглядывался и озирался, проверяя, нет ли за ним хвоста. И немало позабавил этим «наружку». Саня, видимо, имел представление о «наружном наблюдении» только по кинобоевикам, а потому с чистой душой отправился он на Литовский проспект, где посетил Валентина Ивановича Григорьева – скромного бухгалтера АОЗТ «Русское поле», которого лишь очень немногие люди знали как Иваныча, человека, лично приближенного к самому Антибиотику.

Иваныч, получив маляву от «брошенного в застенок» босса, сильно встревожился, начал звонить куда-то в Новгородскую область… Разговор, когда бухгалтер дозвонился, вышел совсем коротким, Григорьев занервничал еще больше и через некоторое время вышел из офиса, сел в свою скромную «шестерку» и куда-то поехал.

Дальнейший контроль показал, что ехать Иваныч, судя по всему, собрался именно туда, куда и звонил, – то есть в глухую деревеньку, расположенную на границе между Ленинградской и Новгородской областями…

Кудасов, которому доложили, как развивается ситуация, принял решение: контроль продолжить и усилить на случай непредвиденных ситуаций группу поддержки.

Таким образом, за «шестеркой» Иваныча по шоссе вскоре двигался (на приличном расстоянии, конечно) целый караван машин, державших между собой хорошую дистанцию, – Никита отправил на «усиление» чуть ли не половину своего отдела, а потом не выдержал и сорвался с «базы» сам…

Выскочив из Большого дома, Кудасов подбежал к вишневой «девятке», ожидавшей его на Шпалерной улице, и скомандовал водителю пятнадцатого отдела Алексею Семенову:

– Гони, Леша… Гони к выезду из города на Новгород.

– Понял, – откинулся Леша и нажал на газ. Глянув на измученное лицо начальника, Семенов захотел его как-то отвлечь от мрачных мыслей и сказал: – Никита Никитич, гляньте… Интересная какая штука получается – вот мы сейчас к Смольному собору едем, а кажется, что он от нас удаляется…

– А? – встрепенулся Кудасов и присмотрелся. – Да, действительно. Никогда не замечал… Странно.

Леша оживился:

– А мне это Витя Савельев показал, мы с ним ехали как-то, вот он и обратил внимание… Мистика прямо…

– Да, – кивнул Кудасов. – Интересно…

А про себя Никита подумал, что точно такой же эффект бывает и в его работе. Иногда кажется, что чем больше делаешь, тем дальше и дальше становится цель, а потом вдруг – раз, и вот она уже прямо перед тобой, только руку протянуть осталось…

Дальше Кудасов молчал почти всю дорогу, лишь время от времени он выходил на радиосвязь со своими людьми из группы поддержки.

Но когда Иванычу оставалось доехать до «бункера» всего километров двадцать, случилось непредвиденное.

Машину, в которой ехал Виктор Савельев, вдруг подрезал и сбросил в кювет большой красный джип, летевший по шоссе по направлению к Петербургу. По счастью, экипаж Савельева, оказавшийся на тот момент первой машиной за «шестеркой» Иваныча, не пострадал, но из преследования они выбыли, потому что в других автомобилях мест не было и подобрать ребят не смогли. Никита, выслушав доклад Савельева по рации, лишь скрипнул зубами, пообещал, что заберет Витю сам, и начал отдавать необходимые распоряжения для того, чтобы попытаться задержать загадочный красный джип. Интуиция подсказывала Кудасову, что «шестерку» Савельева сбросили с шоссе не случайно, и надо сказать, абсолютно права была интуиция Никиты.

В скрывшемся красном джипе сидел Грач, оставшийся после гибели Черепа и Пыхи за «старшего» в бывшем доме писателя Алексея Рожникова…

Расклад такой получился: когда Грач и Чум прибежали на звуки выстрелов в подвал и увидели там мертвого Черепа и медленно закрывающуюся дверь «бункера» – они, хоть и не были великими аналитиками, но довольно быстро ситуацию расчухали. По всему выходило, что писарчук, падла, умудрился каким-то образом сделать Пыху и взять у него ствол. Дальше «писателю» повезло меньше: он пытался бежать, но нарвался на Черепа – загасил его, понял, что по-тихому соскочить не удалось, и закрылся в бункере. Грач с Чумом сгоряча попинали дверь, даже пальнули в нее пару раз в сердцах, – но, ясное дело, стальная плита как стояла мертво, так и продолжала стоять.

В доме, кроме Грача и Чума, находились еще двое быков – совсем отмороженных и не богатых мозгами. Братаны побились немного с дверью и вскоре осознали, что помочь им в их проблеме может либо взрывчатка, либо автоген. Автогена в доме не было, да и пользоваться им никто не умел. Имелись, правда, несколько гранат-эргэдэшек – но опять-таки никто из «великолепной четверки» в подрывном деле не разбирался… Гранаты, конечно, можно было попытаться взорвать в связке, но что это даст? Бог его знает, какая должна быть мощность взрыва, чтобы эту чертову дверь вышибить… А если при взрыве этот малахольный писарчук скорытится? Во будет кино! Приедет Антибиотик (боевики Черепа не знали, что Виктор Палыч уже лишен возможности свободно перемещаться в пространстве) – и что ему докладывать? Так, мол, и так – имеем трех покойничков: Черепа, значит, Пыху и «писателя». Вот старик обрадуется-то… Молотки, скажет, пацаны, все вы тут клево устроили… И ведь Палычу не объяснишь, что лопухнулись Пыха и сам Череп, – у Антибиотика разговор короткий, с мертвых не спросишь, а вот с живых…

Поняв весь ужас положения, Грач, на которого, как на «старшего», с надеждой смотрели трое остальных членов «коллектива», сильно затосковал.

Он попытался даже вступить с Обнорским в диалог – через переговорное устройство, установленное по обе стороны двери «бункера». Грач то путал «писателя» муками жуткими, на которые тот сам себя обрек, то, наоборот, сулил разные поблажки, если журналюга все-таки одумается и откроет дверь. Грач предлагал Серегину и бухалово, и ширево, и даже бабу на отсос обещал организовать, клялся «честным пацанским словом», что лично будет ходатайствовать за Андрея перед Антибиотиком, что объяснит старику все путем – мол, Череп с Пыхой сами виноватыми были… Уговоры не подействовали. Этот гнус писучий, видать, считал, что терять ему нечего (правильно, в общем-то, считал), посылал Грача вместе с его пацанским словом на три известных буквы и вдобавок, тварь, рекомендовал позвонить в милицию и сдаться – мол, зачтется при разборе…

Предложение о капитуляции Грач с братками восприняли нервно – они побесились у стальной двери еще с полчаса, а потом Чуму неожиданно в голову пришла дельная мысль: писарчук мусорков хочет? Надо сделать ему мусорков – пусть откроет на предъявленную ксиву.

В деревне жил участковый – старший лейтенант Тарасов, которого давным-давно на всякий случай прикупили с потрохами, чтобы не путался под ногами, не стучал да и вообще для порядку… Членом «коллектива» Тарасов, конечно, не был, но водки в него было влито за годы «аренды» дома писателя Рожникова немерено, да и какой-никакой денежкой служивого баловали… Чум предложил напрячь Тарасова – пусть отрабатывает мусор «капиталовложения». Грач за эту идею уцепился, побежал к участковому и чисто конкретно объяснил, что от него требовалось. Тарасов, конечно, поупирался, но быстро скис, потому что Грач доходчиво растолковал ему, какие перспективы возникнут в случае отказа от сотрудничества. Тарасову налили стакан для храбрости и куражу, выждали часок и запустили в подвал…

И ведь почти получилось все – участковый представился, показал в глазок двери свою ксиву, сказал, что бандиты задержаны. Грач даже по искаженному переговоркой голосу журналиста понял, что тот заколебался… Но умным очень этот «писатель» оказался – стал вопросы разные Тарасову задавать, тот растерялся, начал мычать что-то невнятное и оглядываться на притаившихся сзади братков… Само собой, журналюга въехал в тему, обозвал Тарасова сукой, сволочью, пидором гнойным и еще многими совсем паскудными словами, а напоследок проклял и пообещал даже из могилы участкового достать… А потом «писатель» затих – то ли притомился, то ли отключился, то ли вовсе сдох от злобы своей.

Тарасов что-то очень уж застремался, разнюнился, пришлось его водярой до полной отключки накачивать и домой к жене бесчувственно волочь… Время шло, братва грустила все сильнее. Антибиотик к бункеру не подъезжал, ситуация оставалась патовой, и Грач уже собирался с мыслями и прикидывал, кому бы позвонить в Питер, чтобы во всем покаяться… Нет, о звонке в мусарню он и не думал – козе понятно. Грач хотел связаться с кем-нибудь из «старших»… Но вот беда – все люди Черепа замыкались-то только на него и прямых выходов на других авторитетов не имели, такой порядок сам покойный начальник «контрразведки» в свое время установил.

И тут позвонил из Питера Иваныч, его Грач знал, хотя что значит – знал? Солдат тоже полковника знает… Иваныч затребовал Черепа к трубке. Грач объяснил, что с Черепом – большие проблемы, да и не только с Черепом, а вообще… Подробностей Иваныч слушать не стал, встревожился сильно, оборвал Грача и сказал, что подъедет вскорости. Поинтересовался, правда, нет ли шухера вокруг дома, на что Грач ему искренне ответил, что в самом доме лажи много, но вокруг – все тихо и спокойно…

Поджидая Иваныча, Грач все отчетливее понимал, какие предъявы будут сделаны ему лично, и все больше хотел соскочить куда-нибудь – вот только повода для бегства не было… А попадать Иванычу, дядьке суровому, под горячую руку очень не хотелось. Этот Иваныч – он кое в чем даже пострашнее Антибиотика… Нет, совсем отрываться и соскакивать с концами Грач не задумывал – все равно найдут и шкуру снимут. Парню просто хотелось отсидеться где-нибудь под благовидным предлогом до тех пор, пока не отгремят первые громы, не отсверкают первые молнии и не остынет первый гнев…

Предлог для бегства Грачу подсказал сам Иваныч: подъезжая к деревне, он связался с бункером (по рации, а не по телефону) и сказал, что за ним какая-то тачка мутная почти с самого Питера тащится… Иваныч всегда отличался осторожностью и подозрительностью. Грач, чьи умственные способности обострились в кризисной ситуации до крайности, тут же смекнул, что к чему, ответил, что насчет «тачки» все понял, что меры будут приняты… А дальше он прыгнул в джип, бросив свою команду, и рванул Иванычу навстречу – чтобы отсечь ту мутную тачку. Возвращаться в дом Грач не собирался – потом ведь можно будет сказать, что он, выполняя команду «старшего», нарвался на гаишников, пришлось спасаться бегством, ложиться на дно. А насчет мутной тачки Грач не очень беспокоился, скорее всего, Иванычу просто показалось что-то, мусора – они бы по-другому действовали, если что…

«Шестерку», в которой ехала группа Вити Савельева, Грач в кювет все же скинул, – а потом ударил по газам и на сумасшедшей скорости погнал в Питер. Таким образом, когда Иваныч добрался до бункера, его встретили только Чум и еще два отморозка.

К моменту прибытия в деревню Кудасова, подобравшего на трассе Савельева и еще двух оперативников, Вадим Резаков уже больше часа скрытно осуществлял наблюдение за домом писателя Рожникова, во двор которого въехала «шестерка» бухгалтера АОЗТ «Русское поле». Дом этот стоял чуть в стороне от остальных изб, его окружал добротный бетонный забор, по периметру по двору бегали две немецкие овчарки.

– Ну, что там? – тихо спросил Кудасов, подходя к Резакову и пожимая ему руку. Вадим пожал плечами:

– Да, похоже, змеюшник приличный… Собаки у них там, братаны с оружием… С автоматами я засек двух, может, их там еще человека три-четыре, но не больше… Бухгалтер этот, как приехал – держался по-хозяйски, пистонов за что-то пацанам навтыкал… У них там что-то явно не складывается, какая-то непонятка происходит… Носятся все время туда-сюда, в подвал постоянно забегают…

– В подвал? – переспросил Никита, и Резаков кивнул:

– И в подвал, и из подвала… Прямо как пчелки – то в улей, то из улья!

– Понятно, – Кудасов помолчал немного и задал новый вопрос: – А отсюда никто не отъезжал?

– Нет, – покачал головой Резаков. – Все в хате тусуются.

– Ясно…

Кудасов, хмурясь, думал о чем-то несколько минут, а потом сказал:

– Надо этот гадюшник – того… Осмотреть в деталях… Основания для обыска у нас имеются… Ты, Вадим Романыч, свяжись со следаком, нужно решить вопрос.

– Уже, – откликнулся Вадим. – До следователя мы уже дозвонились, и машина за ним пошла – через полчасика где-нибудь подъедет. Я и СОБР заказал – на всякий случай.

Кудасов кивнул. Когда люди долго работают вместе, а особенно на такой «живой» работе, как оперативная, они вскоре начинают понимать друг друга без слов… Или – перестают понимать друг друга вовсе…

Было уже около одиннадцати вечера, когда Кудасов начал проводить инструктаж с имевшимся в наличии оперсоставом и подтянувшимися бойцами СОБРа:

– Значит, так… Мудрить не будем. Витя и Наташа – вы у нас вечные герои-любовники, стало быть, и здесь – изобразите парочку, сбившуюся с дороги, подойдете к воротам, вступите в разговор, попроситесь переночевать за деньги… Остальные рассредоточиваются вдоль периметра, стараясь не шуметь до последнего. Дальше – по сигналу – пару «дымовух» во двор, и пошли… Главное – взять быков с автоматами…

В группе вспыхнули легкие смешки – мужики начали было подкалывать Савельева и входившую в его группу Наталью Карелину, но, натолкнувшись на ледяное молчание Кудасова, смешки быстро смолкли.

А Никите Никитичу было не до смеха, он думал об Обнорском и хотел только одного, – чтобы Андрей действительно оказался в этом доме и чтобы он еще при этом был живым… «Шестое чувство» подсказывало Кудасову, что журналист действительно где-то рядом, но это же чувство молчало про то, на каком свете находится Серегин…

А Обнорский в этот момент был уже не здесь, но и еще не там, – он медленно угасал, лежа на ступеньках у двери бункера.

Когда Андрей закрыл себя вместе с мертвым Пыхой в каменном мешке, в первые минуты он ощущал прилив энергии и сил, и непонятно откуда надежда робкая появилась на выживание… Обнорский смог даже провести переговоры с Грачом на сильном эмоциональном накале, но потом – потом стало хуже… Обрывками футболки Андрей попытался перевязать свою сквозную рану в груди – она кровоточила не так чтобы очень сильно, но все-таки… В первые часы самоизоляции Серегин осмотрел тщательно свою тюрьму, и настроение его стало стремительно ухудшаться – воды не было, еды не было, средств связи не было, и медикаментов не было тоже… Короче, отсутствовало все то, что было необходимо, чтобы попытаться выжить хотя бы в течение нескольких дней.

Потом у Обнорского вдруг разом заболело все, что только могло болеть, – Андрей и не подозревал, что на свете существует такая боль… Был момент, когда Серегин даже схватился за пистолет, – мелькнула мысль, что одна только пуля сможет прекратить эту чудовищную пытку… Странно, но, наверное, страх смерти смог притупить боль…

Андрей съел таблетку анальгина – ту самую, которую оставил про запас еще со времени сидения в первой тюрьме – в бревенчатом мешке… Одна таблетка, конечно, ничего не решала, но психологически ненадолго стало легче.

Когда боль начала возвращаться снова, Серегину хотелось уже просто выть в голос. Сопротивляясь этой боли, он быстро терял силы, и жизнь вытекала из него, словно жидкость из треснувшей бутылки…

Дошло даже до того, что Серегин обыскал Пыху, надеясь найти в карманах мертвеца какие-нибудь наркотики, – они ведь тоже снимают боль… Но покойный Пыха либо не был наркоманом, либо просто не носил «кайф» с собой.

Еще один прилив надежды Андрей испытал, когда за дверью появился участковый Тарасов, – Серегин ведь почти поверил ему, и только возникшее в памяти лицо Катерины заставило Обнорского проверить милиционера… Поняв, что за дверью стоит либо ряженый, либо ссученный, Андрей чуть не сошел с ума от ненависти, заглушившей на некоторое время боль… Потом он, видимо, потерял сознание, а когда пришел в себя, то даже удивился, – боль почти не чувствовалась, правда, и тело тоже почти не ощущалось… Андрею чудилось, что он лежит не на бетоне, а на песке где-то у моря… Постепенно в его сознании бред начал мешаться с явью: то ему казалось, что мертвый Пыха начинает шевелиться, то слышались какие-то голоса. Счет времени он потерял, но это обстоятельство уже не очень тревожило Серегина… Когда снова случился один из периодов «просветления», Андрей вдруг испугался, что может не выдержать и откроет дверь в беспамятстве. Мысли опять свернули к пистолету и одной-единственной пуле, которая могла бы все прекратить… Боролся сам с собой Обнорский очень долго – несколько минут, пока снова не отключился. Интервалы между его выплываниями из небытия становились все длиннее, а удерживать сознание было все труднее и труднее…

Во время очередного «пробуждения» Андрей вдруг подумал о том, о чем очень долго запрещал себе думать… Спокойно и уже как-то отстраненно он вспомнил, как завязывалась вся эта история с водочным контрактом… Может быть, тогда он все же сделал неправильный выбор? Может быть, не имел он права человеческими жизнями играть? И не воздается ли сейчас ему по делам его? А еще Андрей вспомнил Катю и ее слова про то, что все ее мужчины умирали не своей смертью… Обнорский вздохнул: вот сейчас и он умрет, а Катерина – она ведь потом вовсе не сможет жить нормально.