Текст книги "Выдумщик"

Особое внимание, которое Обнорский начал уделять в своих раздумьях «портовой бригаде», объяснялось и еще одним обстоятельством: у Андрея имелся и свой «оперативный подход» к Плейшнеру – правда, достаточно слабенький, но все же… «Подходом» этим была проститутка Людмила Карасева, больше известная в своих кругах как Милка Медалистка. Доверительные отношения с ней Серегин установил еще в самом начале девяносто третьего года, а в сентябре Мила «ушла под Плейшнера» – и, судя по всему, больших симпатий к новому хозяину не испытывала. Некрасов же, наоборот, явно «заторчал» на девушке – дергал ее к себе постоянно и вообще относился как к своей собственности…

Мила, конечно, не могла выдавать особо ценную информацию о Плейшнере, но, с другой стороны, это еще вопрос: что считать особо ценной информацией?.. Проститутки очень часто становятся достаточно тонкими психологами и подмечают такие детали в поведении клиентов, на которые другие не обращают внимания хотя бы потому, что при сексуальных контактах человек неизбежно расслабляется, зачастую перестает себя сдерживать и контролировать, – это происходит неосознанно, на уровне инстинкта… А Серегину как раз и нужны были больше всего нюансы и детали.

Обнорский решил срочно увидеться с Милой и попытаться осторожно «раскрутить» ее насчет Плейшнера, но разыскивать Карасеву ему не пришлось: совершенно неожиданно она сама позвонила ему на работу и попросила о срочной встрече… Андрей даже подумал, что столкнулся с очевидным примером телепатии – он счел звонок Милы, которая была ему очень нужна, хорошим предзнаменованием…

На встрече Карасева вдруг рассказала Обнорскому такие жуткие подробности о том, как «жалует» Плейшнер свою «фаворитку», что Андрей даже забыл сначала, для чего сам хотел встретиться с Милой, – он стал уговаривать девушку бросить все и уехать в другой город, предлагать помощь от своих знакомых сотрудников милиции. От милицейской защиты Карасева, однако, отказалась категорически, а вот относительно переезда объяснила, что у нее просто нет денег для попытки начать новую жизнь… Вот тут у Серегина и зародилась впервые мысль о том, что Милу, пожалуй, можно было бы как-то использовать в будущей комбинации, направленной против Антибиотика, – в том случае, если замешать в эту комбинацию и Плейшнера, конечно… Другое дело, что Обнорский на момент разговора с Карасевой и сам еще не представлял, что это может быть за комбинация, – в голове у журналиста лишь только начали зарождаться первые конкретные соображения… Миле Андрей сказал, что постарается ей помочь, – сочинил на ходу легенду о каких-то мифических западных благотворительных фондах…

Оставшиеся до предновогоднего полета в Стокгольм дни Андрей потратил на изучение общей обстановки в порту – он напряг все свои личные контакты, много работал с подшивками газет и другими открытыми источниками. При этом Серегин старался, однако, свой внезапно возникший интерес к Морскому порту тщательно маскировать… В изучении вопроса ему очень помогли – один парень с Балтийской таможни (его Обнорский знал еще со студенческих времен, когда будущий таможенник учился на философском факультете университета) и офицер-пограничник, с которым Андрея судьба свела в Ливии… Мир-то ведь очень тесен, просто не все умеют этим обстоятельством пользоваться.

Тридцать первого декабря 1993 года Обнорский вылетел в Стокгольм. Андрей считал, что неплохо поработал в Питере, – пусть он пока еще не завершил даже подготовительный этап разработки комбинации против Антибиотика, все равно, некоторые результаты были… Выражаясь театральным языком, Серегин не написал еще пьесу, но уже выбрал сцену, начал подбирать актеров и думать о том, какие декорации понадобятся.

В шведской столице Андрей рассчитывал на еще большее продвижение вперед – теперь он знал, какое именно звено в организации Виктора Палыча требует наиболее детального изучения. Обнорский хотел «выжать» из памяти Катерины все, буквально все, что она знала о бригаде Плейшнера, да и вообще об обстановке в порту… Серегина охватил охотничий азарт, ему казалось, что он бежит по верному следу, поэтому бежать хотелось быстрее и быстрее. Он даже подзабыл про Новый год – вернее, про Новый год он, конечно, помнил, забыл только, что у русских людей принято к этому празднику делать подарки друг другу. Хорошо еще, что в аэропорту Пулково разговоры других пассажиров напомнили ему об этом немаловажном обстоятельстве.

Андрей ринулся во «фри-шоп» и постарался выбрать что-нибудь такое, что не очень явно указывало на место, где был куплен подарок… Спохватившийся в последний момент Обнорский прекрасно понимал, что самое главное – не цена подарка, самое главное – внимание к тому человеку, которому презент предназначается… А о каком внимании можно говорить, если подарок покупается наспех в магазине аэропорта? Ничего лучше павловопосадского платка Андрей во «фри-шопе» отыскать не смог… «Фирменный» пакет магазина и чек он, конечно, выбросил, чтобы «обставиться», – пусть Катя думает, что платок был куплен заранее…

И не то чтобы Андрей желал выглядеть в глазах Катерины получше – он просто очень не хотел ее обижать. Серегину было очень стыдно, и весь перелет до Стокгольма он думал о том, что специфический род занятий превратил его уже в какого-то полуробота, для которого простые человеческие эмоции становятся менее важными, чем работа… Справедливости ради стоит заметить, что с проблемами «профессиональной деформации» сталкиваются очень многие журналисты – причем большинство из них даже не замечают, как работа безжалостно уродует их психику. В мире любят поговорить о том, что работа журналиста – занятие довольно рискованное, однако при этом под риском понимаются, в основном, разные «физические» опасности, угрожающие представителям прессы, – то есть когда они гибнут в «горячих точках», когда репортеров берут в заложники.

И очень-очень редко можно услышать о том, что «психологическая» опасность в работе журналистов гораздо существеннее опасности «физической», которая часто преувеличивается самими же репортерами… Ведь как иной раз случается – возвращается, допустим, журналист домой, в подъезде его бьют по голове и отнимают кошелек. Вроде бы банальное разбойное нападение, в котором грабителей меньше всего интересует профессиональная деятельность жертвы, – их гораздо больше волнует содержимое кошелька пострадавшего… Но уже на следующий день, руководствуясь принципом «корпоративной солидарности», средства массовой информации расскажут о «нападении на журналиста» – и обязательно намекнут, что это нападение могло как-то быть связано с «попыткой воспрепятствовать профессиональной деятельности». А вот если ограбят рабочего, учителя, врача или инженера – тут, конечно, никому и в голову не придет говорить о «происках мафии», если таковые случаи вообще попадут в сводки новостей.

Между тем на самом деле репортеров крайне редко убивают для того, чтобы помешать им делать их работу. Конкретные примеры можно пересчитать по пальцам. В «горячих точках» – да, там, конечно, опасно, но и там, как правило, «охоту на журналистов» никто не открывает, корреспонденты разных редакций гибнут, потому что на войне никто не застрахован от пули, осколка или взрывной волны… И лишь в исключительных случаях журналистов убирают как опасных свидетелей, как носителей «убойной информации», – ведь каждое убийство представителя прессы неминуемо становится резонансным, к нему привлекается внимание властей и общественности, в том числе и международной…

Короче говоря – физическая опасность реально угрожает журналистам лишь время от времени, психологическая же действует постоянно, как проникающая радиация, – она бывает такой же незаметной подчас и такой же смертельной… Что имеется в виду? А вот что: через журналистов проходят мощнейшие информационные потоки – при этом большая часть информации носит ярко выраженный негативный характер: корреспонденты рассказывают об убийствах, эпидемиях, о коррупции, политических скандалах, о катастрофах, голоде и вообще о самых разных проблемах. По мировой статистике лишь менее сорока процентов от всей журналистской информации несет в себе позитивный заряд. Так уж устроены мир и человек: хорошее часто воспринимается за некую норму, в которой нет «информационного повода», а вот плохое – да, плохое интересно всем. Или если не всем, то, по крайней мере, большинству зрителей и читателей. В некоторых «отраслях» журналистики – в «криминальной» или «расследовательской» – удельный вес негативной информации вообще подходит к девяноста пяти – девяноста семи процентам…

А теперь представьте себе, что это такое – изо дня в день вбирать в себя всевозможную «чернуху»? Зритель может выключить телевизор, чтобы закрыться от плохих новостей, читатель может не прочитать газету, а как журналисту спрятаться от негатива? Это ведь его работа, его хлеб… Тут и наступает та самая «профессиональная деформация». Журналисты ведь тоже люди, их психика не выдерживает нагрузок, она либо надламывается – и зарабатывают тяжелейшие нервные расстройства, либо экранируется – когда репортеры перестают воспринимать «чернуху» как нечто ужасное и выходящее из ряда вон. Во втором варианте у журналистов вырабатывается некий профессиональный цинизм, у них притупляется способность к сопереживанию, к состраданию… А стрессы копятся, их надо как-то снимать.

Только вот чем? В России стрессы, как правило, заливают водкой, которая способна дать временное облегчение и еще большие последующие проблемы… Полученные на работе тяжелейшие стрессы журналисты несут домой, в семьи – и семьи рушатся или становятся, мягко говоря, странными… А самое страшное заключается в том, что представители прессы постепенно привыкают к постоянным стрессам как к наркотикам, поэтому они окунаются в работу все глубже и глубже – следовательно, все больше и больше «профессионально деформируются». И постепенно работа заполняет почти всю жизнь, а не является, как у нормальных людей, лишь частью жизни. Поэтому и говорят, что журналистика – это не профессия в обычном понимании этого слова, журналистика – это образ жизни, это диагноз, приговор… Именно в этих аспектах работа журналиста больше всего похожа на работу оперативника…

На такие вот невеселые темы Обнорский и размышлял в самолете во время короткого перелета до Стокгольма, а после приземления подумал о том, что он вовсе конченый псих: его ждет красивая женщина, наступает Новый год, а он профпроблемами обеспокоен… Андрей и впрямь очень устал, потому что последние два месяца уходящего года ознаменовались для него чудовищным нервным напряжением. Серегин понимал, что ему необходим отдых, иначе он просто свихнется – понимал, но остановиться самому ему, наверное, было не под силу…

Когда Катя увидела вышедшего из таможенного коридора Андрея, она невольно охнула – журналист выглядел так, будто заболевал или, наоборот, только-только оправился от тяжелой болезни – осунувшееся лицо, неуверенная походка и глубоко запавшие глаза сделали Обнорского не похожим на самого себя… После первых объятий и поцелуев Катерина потащила Серегина к машине – взятому напрокат «саабу».

Андрей, оглядев автомобиль, присвистнул:

– Солидная «тачка»… Порулить дашь?

– Дам, – кивнула Катя. – Но только не сегодня.

– Почему? – удивился Обнорский. – Я в самолете ничего не пил.

– Лучше бы ты выпил, – грустно улыбнулась Катерина, садясь за руль «сааба». – Андрюша… Ты в зеркало давно смотрелся в последний раз?

– Утром, когда брился… А что такое? – Андрей встревожился и, повернув к себе зеркало заднего вида, начал разглядывать свое лицо. Не заметив ничего необычного, Обнорский пожал плечами: – Чего-то я не понимаю… Лицо как лицо… Возможно, я и не Ален Делон, возможно… Но почему мне за руль-то садиться нельзя? Ведь не настолько же страшен, чтобы люди со встречной полосы в кювет сигали от нервного потрясения… Грустно, конечно, что вам, барышня, мой хохотальник не нравится. В народе-то говорят, что с лица не воду пить…

– У тебя лицо смертельно уставшего, вымотанного до крайности человека, – абсолютно серьезно сказала Катя, запуская двигатель и выруливая со стоянки. – В таком состоянии пускать человека за руль нельзя – слишком опасно…

Андрей вымученно улыбнулся:

– Неужели так в глаза бросается?

– Бросается, бросается… У тебя взгляд стал – как у маньяка… Знаешь, нехорошая такая одержимость на лице отпечатана…

Катерина уверенно вывела «сааб» на шоссе и утопила педаль газа в пол так, что Обнорского, пытавшегося наклониться к ней, швырнуло на спинку кресла. Катя хмыкнула:

– Вот видишь – и реакция замедленная… Что с тобой, Андрюша? Ты словно с лесоповала вернулся…

Обнорский закурил и засмеялся нервным, не очень естественным смехом:

– Ну, на лесоповале я не был… Пока… Но работы действительно хватало – и в газете, и по нашим делам… И знаешь, Кать, – есть кое-какие сдвиги… Я, кажется, высчитал участок приложения наших с тобой сил – сейчас расскажу тебе…

– Нет, – решительно покачала головой Катя, внимательно следя за дорогой.

– Что «нет»? – удивился Серегин. – Почему «нет»?

– Потому что пока ты не отдохнешь как следует, ни о каких делах мы с тобой разговаривать не будем. Вот так. И вообще – Новый год наступает, нужно о хорошем думать и говорить… Все-все, не спорь… Я, как руководитель нашей «концессии», принимаю решение о твоем добровольно-принудительном отпуске и накладываю мораторий на все служебные разговоры – до Рождества… Ты же на две недели прилетел? Вот и чудесно – неделю отдохнешь, а потом, с новыми силами, за дело… Вопросы есть?

– Есть, – обалдело кивнул Андрей, слушавший Катю с открытым ртом. – Вы меня, конечно, извините, барышня, но хотелось бы узнать: кто это вас руководителем «концессии» назначал? Я-то полагал, что мы – компаньоны-сопредседатели с одинаковым правом голоса…

– Правильно думал, – лукаво глянула на журналиста Катя. – Голоса у нас с тобой равноценные, только «концессионеров»-то – трое…

– Как трое? – Серегин даже подскочил в кресле. – Ты что, Кать, еще кому-то нашу тему рассказала? Кому?! Да ты понимаешь, это…

– Спокойнее, коллега, спокойнее, – невозмутимо перебила Андрея Катерина. – Не кричите, я не глухая… А что касается числа «концессионеров», то тут все очень просто: номер первый – это, безусловно, Андрей Викторович Обнорский, чьи заслуги перед предприятием трудно переоценить. Номер второй – Екатерина Дмитриевна Званцева, она же – Гончарова, она же – Шмелева в девичестве. А номер третий…

Катя сделала эффектную паузу, и Андрей не выдержал:

– Кто?! Ну Кать, ну не тяни! Ну что за глупые игры в серьезном деле… Катя!!!

– Номер третий – это гражданка Израиля Рахиль Даллет, между прочим – генеральный спонсор «концессии». Да вы ее, мне кажется, хорошо знаете, Андрей Викторович… Вот Екатерина Званцева и Рахиль Даллет посовещались, подумали и приняли решение о предоставлении недельного отпуска концессионеру Обнорскому – большинством голосов это решение было утверждено… А потом – заодно, так сказать – назначили еще и гендиректором предприятия Званцеву Екатерину Дмитриевну, с упразднением этой должности по истечении периода временной нетрудоспособности Обнорского Андрея Викторовича… Я доступно излагаю?

– Вполне, – глубокомысленно кивнул Андрей. – Стало быть, ты у нас – наподобие двуликого Януса: ты и Катя, ты и Рахиль – «генеральный спонсор»… На денежки намекаешь… Мол, кто спонсирует, тот и музыку заказывает… Это же – звериный закон капитализма!

– А ты как хотел? – удивилась Катя. – Социализма в нашей «концессии» не будет, это уж извините… Какие-нибудь существенные возражения имеются?

– Имеются! – Андрей выкинул окурок сигареты в окно и повернулся всем корпусом к Званцевой-Даллет. – Ты у нас двуликая, но ведь и я – тоже… Мне кажется, что помимо концессионера Обнорского есть еще и концессионер Серегин… А значит, и голосов – не три, а четыре… Согласна?

– Нет, – спокойно ответила Катя. – Можете жаловаться. Лучше – в ООН или ЮНЕСКО. Там рассмотрят и помогут – сочувствием и международной поддержкой.

– Да это же бандитизм! – возмутился Серегин, и Катя с ним легко согласилась.

– Естественно… Я же говорю – можете жаловаться…

Искоса глянув на растерянное лицо Обнорского, Катерина не выдержала, повернула руль вправо, выехала на обочину и затормозила, а потом, отстегнув ремень безопасности, в одно движение запрыгнула к Андрею на колени и начала его целовать, шепча при этом:

– Ну не спорь, Андрюшенька, не спорь… Ты же должен хоть немного отдохнуть… Ладно? Ну ради меня… И Новый год наступает, потом – Рождество… Ну, пожалуйста, сделай мне подарок… Я тоже ведь не железная… Знаешь, как я тебя ждала…

Ну как в такой ситуации Серегин мог упираться дальше? Тем более что Катя действительно говорила разумные вещи – даже машинам нужен отдых, а Обнорский был всего-навсего человеком… Андрей крепко обнял Катерину, зарылся носом в ее волосы и пробормотал:

– Никакая ты не Катя и даже не Рахиль… Ты – лиса Алиса из сказки про Буратино, – такая же хитрая… Катюшка… Я… Я тоже очень ждал… Катя…

Они целовались настолько исступленно, что даже не заметили, как к их «саабу» подъехала полицейская машина – шведские стражи порядка неторопливо «изучили обстановку» внутри замершего на обочине автомобиля, потом «оценили» ее и «приняли решение» – переглянувшись, полицейские рассмеялись и поехали дальше по своим делам.

Обратно на водительское кресло Катя перелезла лишь минут через пятнадцать – дрожащими пальцами она достала из пачки длинную ментоловую сигарету, прикурила, сделала несколько жадных затяжек и, покачав головой, выдохнула:

– Матерь Божья, помоги до дома без аварии доехать…

– Присоединяюсь! – поддержал ее просьбу растерзанный Обнорский, обессиленно лежавший в пассажирском кресле.

Наверное, Непорочная Дева услышала их – до Стокгольма они добрались без приключений. Катя ехала со средней скоростью девяносто километров в час, позволяя себя обгонять всем подряд. Она попросила Андрея рассказать о последних питерских новостях – и Серегин начал ее добросовестно информировать. Правда, новости, излагаемые им, имели весьма специфический оттенок – Обнорский, сам того не замечая, все время сворачивал на «криминальную» тему: когда кого «загасили», где кого задержали, какие перестановки пошли в правоохранительных структурах и городских группировках… Даже если начинал Серегин «за здравие», то заканчивал все равно «за упокой». Скажем, принимался рассказывать об открывшейся новой выставке в Русском музее – и тут же переключался на дело о попытке подмены подлинников рисунков Филонова, Маковского и Репина на копии… Катерина ничего не говорила – лишь качала головой и грустно улыбалась.

По мере приближения к Стокгольму бормотание Обнорского становилось все глуше и глуше, а потом оборвалось вовсе: Катя посмотрела на Андрея и поняла, что он спит, привалившись лохматой головой к окну. Это была нормальная, естественная реакция человека, переместившегося из нервной и напряженной обстановки в спокойную и безопасную среду…

Подъехав к своему дому, Катерина долго не решалась разбудить Обнорского – так сладко он спал, таким по-детски беззащитным выглядело его лицо, с которого словно стекли преждевременные морщины и угрюмые складки… Катя подперла щеку кулачком и смотрела на Серегина до тех пор, пока вдруг не почувствовала, как у нее почему-то перехватывает дыхание, а к глазам подступают совершенно неожиданные слезы… Катерина запрокинула голову, не давая слезам пролиться, несколько раз глубоко вздохнула, успокоилась и только после этого осторожно погладила Обнорского пальцами по небритой щеке:

– Андрей… Андрюша… Просыпайся – домой приехали…

Серегин завозился в кресле, словно медвежонок, нахмурился, не открывая глаз, и недовольно пробормотал что-то маловразумительное:

– Ну… слушай… хватит… сейчас… мне… минуточку…

Катя засмеялась и легонько потянула Обнорского за мочку уха:

– Вставай, соня. Новый год проспишь!

Серегин сердито фыркнул, попытался закрыться от внешних раздражителей воротником куртки и снова что-то забубнил. У Кати вдруг екнуло сердце, она почему-то испугалась, что вот сейчас, в полусне, Андрей возьмет и произнесет какое-нибудь чужое женское имя… Дело-то, в общем, житейское, у Обнорского наверняка были женщины, с которыми он жил намного дольше, чем с Катей, и эти дамы наверняка не вычеркнулись в одночасье из подсознания. Все это Катерина понимала и сама, и тем не менее почувствовала, что если Андрей вдруг буркнет «Оля», или «Маша», или «Зина», случится что-то страшное, что-то совсем ужасное и кошмарное. Однако когда Катя наклонилась к Обнорскому поближе, она расслышала, что именно он бормочет:

– Кать, ну совесть-то… поспать-то… Кать, ну я же…

Обнорский даже не понял, что этим своим бормотанием он уже преподнес ей самый лучший новогодний подарок, она вроде как загадала – и выиграла.

В Катерину будто новые силы влились – она крепко ухватила Серегина за лацканы куртки, развернула лицом к себе и подарила ему такой нежный поцелуй, что Андрей просто не смог не проснуться окончательно… Кстати, проснувшись, он мигом сориентировался, прижал Катерину к себе так, что у нее косточки хрустнули, и вернул поцелуй – причем с процентами… Катя, впрочем, очень быстро начала деловито вырываться из его рук:

– Все-все-все, пошли наверх, а то соседи смотрят…

– А что ж, соседи – не люди, что ли? – удивился Андрей. – Тем более они шведы – самые большие сексуальные хулиганы… «Шведскую тройку» кто придумал? Вот то-то… А ты говоришь – соседи…

Катя засмеялась и выскочила из машины, выбрался на морозный воздух и разомлевший от сна Серегин – он потянулся с наслаждением, посмотрел на Катерину и вдруг сказал проникновенно и почти серьезно:

– Боже ж ты мой – каждый раз бы меня так будили, кайф-то какой! Знаешь, Катюша, я где-то вычитал интересное определение – что такое счастье…

– Ну, и что же это такое? – поинтересовалась Катя, запирая «сааб».

Обнорский поднял указательный палец вверх и с важным видом произнес формулировку:

– Счастье – это когда, просыпаясь, мужик видит рядом счастливое лицо любимой женщины…

Катя от неожиданности сначала вся сжалась, потом лицо ее вспыхнуло, и она бросилась к подъезду – очень быстро, так, чтобы Андрей не разглядел ее глаза… Обнорский никогда не говорил ей о своих чувствах – наверное, считал, что это как бы и ни к чему… Не баловал он Катерину и ласково-нежными словами – хотя был и ласковым, и нежным… Вроде бы неглупый парень, он иногда не понимал самых простых вещей: каждая женщина «любит ушами» – каждая, даже самая серьезная, строгая и деловая на вид. А уж слов «люблю» или «любимая» Серегин тем более не употреблял. Он и сейчас не объяснился в любви напрямую, но… Где надо – там Катя все очень остро и тонко чувствовала…

Серегин, конечно же, не понял, что заставило вдруг Катерин у, опустив голову, метнуться к подъезду. Он решил, что спросонок ляпнул что-то не совсем уместное. Андрей бросился за Катей, виновато спрашивая:

– Кать, погоди, Кать… Я что, не то что-нибудь сказал? Кать, погоди, я же ничего такого… Я же просто – ну, вычитал где-то про это определение, я же не к тому, что… Я…

Догнал ее он уже у самой квартиры – окончательно при этом запутавшись в словах. Катя быстро открыла дверь, втянула в квартиру Серегина с его сумкой-баулом и прошептала:

– Дурень ты… Какой же ты дурень…

А потом она обхватила его шею руками и закрыла глаза.

Когда страсти понемногу улеглись, Катя и Андрей начали спешно готовиться к встрече Нового года: учитывая разницу во времени между Москвой и Стокгольмом, им пришлось торопиться, чтобы успеть отметить Новый год по-русски. Впрочем, справедливости ради стоит признать, что все хозяйственные хлопоты взяла на себя Катерина. Она наготовила кучу различных вкусностей, купила шампанское, заранее прибрала квартиру. На Андрея легла лишь почетная задача установки и украшения небольшой искусственной елочки – и с этой миссией Серегин справился успешно. А потом Катя погнала его в ванную – мыться и бриться, чтобы встретить Новый год, как и положено, при полном параде. Пока Обнорский приводил себя в порядок, Катерина успела не только накрыть стол, она еще умудрилась погладить ему свежую рубашку и брюки. Серегин, выйдя из ванной, только головой покачал:

– Ну, хозяюшка… Ну – слов нет…

– Цени! – засмеялась Катерина.

– Я ценю, – серьезно ответил Андрей. – Я очень даже ценю, Катюшка…

Когда до полуночи по московскому времени осталось всего пятнадцать минут, они сели за стол и торжественно обменялись подарками. Андрей, правда, чуть было все не испортил, начав комплексовать из-за дорогих швейцарских часов, которые преподнесла ему Катерина, но в конце концов все сладилось, Серегину хватила ума и такта не «упираться рогом» и не обижать Катю… Она, кстати, так обрадовалась его павлово-посадскому платку, что Обнорскому снова стало стыдно, и он даже мысленно обозвал сам себя сволочью… Новый год «по Москве» встретили уже в обновках – Андрей нацепил часы на правую руку (такая у него была привычка), а Катерина накинула на плечи платок… За минуту до московской полуночи Катя, глядя на Андрея, разливавшего по бокалам шампанское, напомнила ему:

– Ты не забыл, что на бой курантов надо желание загадывать? Нужно загадать и никому про него не рассказывать до тех пор, пока оно не сбудется… А если расскажешь кому-нибудь – все, магия пропадет…

Обнорский кивнул:

– Между прочим, мы с тобой сегодня желания можем загадывать дважды с полным правом: «по Москве» – потому что мы русские, и «по Стокгольму» – потому что встречаем Новый год здесь… Все по-честному…

Катя фыркнула:

– Можно одно и то же желание загадать, но два раза – больше шансов на то, что сбудется… Ой, все-все, чокаемся и пьем, а то опоздаем…

Она пила шампанское очень медленно и смотрела на Обнорского такими глазами, что у него стало скверно на душе, – он догадался, точнее, даже не догадался, а почувствовал, что загаданное ею желание было каким-то образом связано с дальнейшим развитием их отношений. А Серегин загадал, чтобы реализовалась операция «Анти-Палыч» – не смог он себя пересилить и попросить у Деда Мороза чего-нибудь другого. Правда, Андрей утешал себя тем, что им предстояло еще встретить Новый год по-стокгольмски, и в запасе оставалось еще одно желание… И все равно – загаданное им же самим желание, вырвавшись из души Серегина на волю, оставило после себя какое-то дурное предчувствие… Оно, впрочем, очень быстро развеялось – от уютной домашней обстановки и блеска Катиных глаз.

Потом они смотрели телевизор, целовались, ели, пили, снова целовались, пели русские народные и эстрадные песни – короче говоря, когда подошел Новый год по стокгольмскому времени, оба уже были в хорошей «кондиции» и думали только о вещах светлых и радостных… И, наверное, нетрудно догадаться, каким было второе желание Андрея из загаданных им в эту ночь…

В квартире они, конечно, не усидели – выскочили на улицу погулять, проветриться, посмотреть на веселящихся от всей души шведов… В общем, и у Андрея, и у Екатерины давно уже не было такого настоящего праздника… Наверное, они оба его заслужили, наверное, они оба его выстрадали.

Почти весь первый день Нового года Катя и Андрей проспали, а под вечер, проснувшись – оба не выразили ни малейшего желания отходить от кровати далеко и надолго. У них начался какой-то эротический «запой» – двое суток пролетели мгновенно… Они ласкали друг друга всеми возможными способами до полной одури, а когда силы исчерпывались, – говорили, говорили, говорили… О чем? Да трудно даже объяснить, о чем, – о жизни, если коротко… Обо всем сразу они говорили – и об эпизодах из собственных биографий, и о книгах, и о проблемах кинематографа, и о журналистике, и о современном бизнесе, и даже о политике… По какому-то политическому вопросу они даже начали чуть ли не всерьез спорить (речь, кажется, зашла об отстаивании стратегических интересов России на международной арене), и спор этот стал весьма эмоциональным. Слава Богу, у обоих хватило чувства юмора для оценки комичности ситуации – лежат в постели голый мужчина и голая женщина, обнимаются, гладят друг друга и спорят о политике… Анекдот да и только – с русской спецификой.

Эти двое суток, в течение которых Катя и Андрей почти не размыкали объятий, очень много дали и ей, и ему… Катерина и Обнорский стали намного ближе, намного «роднее», если так можно выразиться… Они словно врастали друг в друга – и процесс этот был бесконечно приятен для обоих… Лишь вечером третьего января они выбрались из квартиры на большую прогулку, но и на улице Катерина и Андрей продолжали обниматься, словно школьники…

Они шли по Свеавэген[30]30
  Шведский проспект – одна из центральных улиц Стокгольма.


[Закрыть], размышляя, в какой бы ресторанчик зайти поужинать, как вдруг Обнорский почувствовал необъяснимую тревогу, – была у Андрея такая особенность, иногда он мог ощущать опасность «кожей», воспринимать враждебный взгляд, даже если он был направлен в спину… Способность к такому восприятию обострялась обычно тогда, когда Серегин пребывал в состоянии сильного нервного или эмоционального возбуждения… В данном случае, наверное, Андрею помог эмоциональный запал «эротического запоя»… Да, в общем, неважно, что именно ему помогло – важно то, что, ощутив вдруг тревогу, Серегин быстро обернулся и столкнулся глазами с рослым парнем в черной кожаной куртке, стрижка и уши которого навевали очень неприятные ассоциации с родимой российской братвой.

Андрею лицо стриженого было абсолютно незнакомо – а Обнорский обладал очень хорошей памятью на лица… Парень в кожанке, кстати, смотрел не столько на Серегина, сколько на Катерину, и во взгляде его легко читалось удивление…

Андрей быстро отвел глаза от лица стриженого и с самым беззаботным видом наклонился к Катиному уху:

– Катюша, только спокойно… Незаметно и естественно оглянись – метрах в пяти позади нас рослый стриженый парень в черной кожаной куртке, сильно на братка смахивает… Приглядись – не твой ли знакомец… Уж больно конкретно он на тебя вылупился.

Катя вздрогнула, напряглась, но поняла Обнорского с полуслова: продолжая улыбаться, она затеяла шутливую борьбу с Серегиным, якобы уворачиваясь от его губ, и развернулась вполоборота…

– Ну? – шепотом спросил Андрей. – Видишь его? Стриженый, высокий, с ломаными ушами и широким носом… Черная короткая кожанка.

Катя нервно передернула плечами:

– Нет… Я не вижу такого… Такого здесь нет…

Андрей обхватил Катерину за талию и, якобы продолжая шутливую возню, поменялся с ней местами – как в танце… Стриженый действительно исчез, он словно растворился в человеческом потоке.