Текст книги "Нелюди Великой Реки. Полуэльф"

Вот в чем профессионализм-то должен проявляться! И как я раньше не допетрил? Кстати, о непрофессионализме начинает первым всегда тот орать, кто сам ни хрена не умеет. На воре и шапка горит.

– Ну-ка, ну-ка, Аристарх! – В запале Василь-Васильевич сам подбежал, не выдержал.

Меня мгновенно повернули, начали раздевать, агент придержал руки, а Аристарх наклонился, заголяя неудобь-называемое место.

Эх, какой был хлебушек хороший! Мягкий, свежий! Полкаравая я умял, пока собирался в дорогу в ананьинском трактирчике. Окупился мой золотой. Окупился.

Издал звук я знатно. Громко и протяжно. Аристарх аж отскочил спиной вперед метра на два, едва не врезавшись в привставшего от письменного стола Локтева.

– А? Что? – глуховатым старческим баритоном растерянно и злобно произнесло это прежде бесчувственное полено.

Понеслось! И тогда произошло то, на что я в общем-то надеялся. Аристарх издал тигриный рык, и последнее, что я увидел, была широкая спина выносящего дверь мага, который просто рыдал от раздирающего его хохота.

Тьма.

* * *

Глаза удалось разлепить не сразу. Зрение упорно не восстанавливалось, так что я проделал старинное упражнение – попытался представить свое тело в пространстве. Так. Лежу. Пошевелить пальцами рук, ног… Получается. Вот и глаза открываются. Потолок белый, солнце квадратиками сквозь стекло. Больничка тюремная, не иначе. Все белое и в решетках. Едва я сообразил, что в комнате есть окно, как меня охватило злорадное ликование. Выбрался!

Шанс, что я смогу вытерпеть боль, был крайне невелик с самого начала. Хамить унтеру – дело бесполезное, хотя поначалу я именно это собирался делать. Игнорировать Васю и сосредоточиться на палаче. Но словами вывести из равновесия этого старого волка, скорее всего, было невозможно. Он всю жизнь видел, что слова не значат ничего, – под его кулаком из людей и нелюди выдавливались какие хочешь слова. Нужен был поступок. Шутка из разряда грубых. Чем грубее, тем лучше. Тогда появлялся призрачный шанс, что Аристарх рассердится и методичное выбивание из меня правды сменится чем-то непредсказуемым. Это и был шанс избежать боли. И одновременно это был шанс откинуть копыта. Ладно, Аристарха с Васей я наказал.

И еще… кто-то должен разнести эту историю по всей контрразведке. В принципе таким человеком мог стать Локтев – для него это возможность подсидеть Вась-Васю. Но ржавший, как лошадь, колдун даже лучше. Этот уж молчать не будет ни при каких обстоятельствах. А осмеянный контрразведчик – это проигравший контрразведчик. Теперь убивай меня не убивай – дело сделано. Если эта историйка дойдет в каком угодно виде до начальства, то появится крохотный шанс выйти отсюда. И не по частям.

А ушные хрящи мне Аристарх не сломал все-таки – высокой пробы профессионал.

* * *

Подняться с койки я не мог, тело было тяжелым, вялым и каким-то желеобразным. Поработал надо мной палач все-таки неплохо. Куда он мне напоследок засветил? Чтобы не уклоняться от удара Аристарха, я смотрел на колдуна. Кажется, Аристарха подвела именно выучка. Он нанес двойной удар – ногой и рукой, причем рукой через ничтожный промежуток времени, гораздо меньший, чем секунда. Ага. Только удар ногой, в теории, предполагался как останавливающий. Своего рода страховка, если бы я на него нападал. А я не нападал и от удара начал заваливаться. Добивающий удар рукой поэтому оказался смазанным. Опять повезло… Встать я не могу, сил нет, да и опасаюсь, – так что остается делать? А споем. Песня укрепляет дух, легкие опять-таки укрепляет, и что там в тюрьме петь полагается? Я спел давно слышанную старинную воровскую песню про малолетку, которому трудно:

 
На баланде свой срок отбыва-ать!
 

Смысл в этой песенке сводился к тому, что когда малолетка откинулся, на его плечах была только отвратительная казенная роба.

 
Но когда-нибудь выйду на волю,
Ветер будет «казенку» трепа-ать!
 

И поэтому

 
Чтобы быть поприличней одетым,
Я, как прежде, пойду ворова-ать!
 

Тут его, понятное дело, ловят злобные урядники, и все начинается сначала. Малолетке трудно отбывать; освободившись, он не может ходить в «казенке». Западло. И он снова идет воровать. И снова его ловят урядники. Дебильная песня. Почему, спрашивается, малолетка, отсидев столько раз – песня состояла куплетов из сорока, – все еще остается малолеткой? Вот с такой бородой! Почему этот дурной малолетка не пойдет работать? За несколько дней он заработает на одежду, и еще деньги останутся. Можно было бы просто попросить одежду – не оставили бы голым милосердные люди. Есть у меня подозрение, что не так все просто. Вероятно, малолетке по каким-то тюремным законам нельзя было работать и просить милостыню. Тогда это трагедия. И ворует малолетка не из желания «быть поприличней одетым». Тут другое. Но песня жалостная. Сомневаюсь, что можно исполнять ее таким радостным голосом, улыбаясь во весь рот.

Не успел я допеть песню до последнего куплета, как дверь в середине стены распахнулась, и франтовато одетый, с белоснежным халатом внакидку Василий Васильевич сам, собственной персоной, предстал перед моими глазами.

– Все поешь? – спросил он меня, прикладывая носовой платочек, обильно политый духами, к носу.

Да, запашок от меня не очень. Кровью, блевотиной почему-то и по́том.

– А мы на тебя, Корнеев, столько амулетов Силы извели, что на них дирижабль в небо можно было бы без газа поднять, – просветил меня агент самым дружелюбным и легкомысленным тоном. – Считай, с нижнего плана душу твою вернули. Чуть копыта ты, полупидор, не отбросил… Не тушуйся, есть решение тебя выпустить. Полежишь еще чуть-чуть, поправишься окончательно, а потом иди себе, гуляй! – И, разом утратив как показное легкомыслие, так и лживое дружелюбие: – А я с тебя, стервеца, глаз не спущу. Если бы мне колдун протокол подписал, гнил бы ты уже…

Я пожевал губами и прошептал неразборчиво что-то вроде: «Хыч-лать-ссс».

– Чего? – наклонился ко мне Василий Васильевич.

Вот придурок, я ж пел недавно – неужто он таких простых вещей не помнит?

– Хочу сделать заявление! – мстительно проорал я ему в ухо. – О том, как меня пытали сотрудники контрразведки! – Эх, жаль, во рту как в пустыне – ни капли влаги. Плюнуть и то нечем. Но за «полупидора» он ответит.

– Делай, делай, – насмешливо проговорил Василий Васильевич, – я тут вообще ни при чем. Локтев, холуйская душа, при задержании переусердствовал. Приказал Аристарху тебя вырубить. А тот и рад стараться. Это и протокол задержания подтвердил. Все-таки в гостинице брали, место людное… А потом ты на допросе уже себя не помнил. Такое вытворял… Наговаривал на себя, дескать, у меня смарагды в заднице, драться лез… Требовал досмотра, озабоченный… Но мы не в обиде. Даже вылечили тебя на казенный счет! – И лицо у него было такое, словно из собственного кармана заплатил.

Вот сволочь. Без мыла в любую щель влезет и вылезет, сухим из воды. Накрывается медным тазом мое заявление. Это, значит, он так Локтева подставил. Наверняка прямо не приказывал меня вырубать, чтобы при допросе с магическим жезлом не уличили, только намекнул. А Локтев для него каштаны из огня таскал.

Дверь распахнулась вновь, в палату суетливо заскочил одетый в черный мундир абориген. Халат его был солидно надет в рукава, на шее болтался фонендоскоп, захочешь – не перепутаешь: целитель, но тоже в контрразведке служит. Он недовольно посмотрел на Вась-Васю, но замечаний никаких делать не стал – тот и сам уже, широко улыбаясь и подняв руки в знак полной и безоговорочной капитуляции, отступал в сторону двери.

– Стишок, Василий Васильевич! – сказал я, и когда контрразведчик непонимающе остановился, выдал:

 
Скоро станет ясно всем:
Полу – я, а ты – совсем!
 

Плохой стишок, но лучше, чем ничего. И угрожающий, как я надеюсь… Вышел из палаты агент уже не таким довольным. А доктор, подержав холодную сухую ладонь у меня на лбу, убрав уже руку, вдруг жадно спросил:

– А это о чем стишок? Типа вы полудурок, а он совсем дурак? Или вы – получеловек, а он – совсем? У эльфов человек и дурак – синонимы?

– Стихи хороши тем, что количество интерпретаций может быть равно количеству интерпретаторов, – скромно ответил я.

Конечно, синонимы. Но не говорить же об этом целителю. А то ухо к копчику пришьет и скажет, что так и было.

– Слышал я о вас, больной, – захихикал врач. – Что вы Аристарху в рожу пукнуть изволили. Если взаправду, то ходите оглядываясь: зверь еще тот. На весь Ярославль известен.

Средневековье какое-то! Как может быть палач известен на весь город? Палач в цивилизованном городе должен вести себя тише воды ниже травы, а на вопрос: «Где работаешь?» – отвечать что-нибудь невразумительное, пряча глаза. Доктор, вероятно, имел в виду, что Аристарх в контрразведке известен… Слабое место всех профессионалов – они «широко известны в очень узких кругах»…

Все-таки вырвал я у судьбы этот шанс. Теперь репутация у Васи подмочена. То, что знает доктор, завтра… нет, сегодня уже станет известно всему городу. Прав был Виталя: целителя кормят частные визиты. А что он во время визитов рассказывать будет? Какие новости? Ежу ясно какие.

* * *

Магические процедуры нельзя было назвать приятными, но после них мне разрешили встать и проделали со мной несколько тестов. Я должен был сделать десять приседаний, попрыгать через скакалку. Хорошо, что от пола отжиматься не заставили. Выяснив, что голова не кружится, ничего не болит, обязав не пить два часа горячительных напитков, вколов напоследок какой-то дряни в то самое место, которое пропело Аристарху песнь отмщенья, доктор вызвал охрану, и меня отправили на выход – получать одежду, оружие, деньги, расписываться в сотне бумажек, и все это в трех метрах от открытой двери, через которую благоухали трава, деревья, небо, река… Пытка. Но все бумажки я прочитал от корки до корки, а деньги пересчитал тщательно. Вроде все на месте. Выйдя из вполне симпатичного, судя по фасаду, здания контрразведки и отойдя в сторонку, я проделал то, чего не решился сделать в «приемном покое»: вытянул из кобуры «чекан», проверил, все ли в порядке. Поверхностный осмотр не выявил каких-то дефектов, но не люблю, когда мое оружие кто-то чужой трогает.

Свобода! Слово-то какое!

 
Темницы рухнут, и свобода
Вас встретит радостно у входа!..
 

Именно что радостно! Понимали древние поэты толк в словах! А теперь – в гостиницу.

На входе задержался, присмотревшись к вывешенному специально для посетителей календарику. Вот гадство! Двое суток моей жизни Вась-Вася отъел! Вечер того дня, когда я в город въехал, день потом в больничке валялся, сегодня только отпустили! А чего он в больницу приходил, кстати? Есть у меня догадка, правда, не очень убедительная. Во-первых, сообщить мне, что жалобу на него подавать бесполезно. Во-вторых, он, скорее всего, из тех ребят, что поражения не признают никогда. И пришел он сказать мне лицемерное спасибо, что я его от Локтева избавил. Дескать, он-то сам в любом случае – в шоколаде. Почему не сказал тогда? То ли доктор помешал, то ли «спасибо» сказать язык не повернулся. И угрозы – это обязательный номер программы. Самое смешное, что не принимать их всерьез я не могу…

В номере я помылся, переоделся в чистое, внимательно рассмотрел себя в зеркале. Да нормальный вид, в сто раз хуже бывало. Рубаху теперь не надену. Пропиталась в тюрьме, сам не отстираю. Значит, надо гардероб пополнить, «казенку» сменить. В лавку зайду, хоть время убью, сколько там от двух часов осталось? А выпить сегодня надо обязательно. И Виталю помяну – научил, мерзавец, как камни прятать надо.

* * *

Столичные лавки отличались от провинциальных, например сеславинских, как «чайка» от «козла». В маленьких городах и селах легко можно было увидеть на одной стороне прилавка валенки, сапоги и галоши, а на другой – медовые пряники, орехи и клюкву, например с ежевикой, на вес. «Благоухание» сапожной ваксы сливалось с тонким запахом лесных ягод, превращая такое место для меня в источник недовольства, причину головной боли и дурного настроения. Не то в лавках столичных! Все отдельно, все имеет свое место. С суконным рылом в калашный ряд – ни-ни! Прям по поговорке! Приказчик, совсем даже не с «суконным рылом», а вполне интеллигентным, завитыми усами, набриолиненными волосами, в безупречно чистой косоворотке и жилете, казалось, сошел с картинки букваря. Он был уже немолод, но чрезвычайно подвижен и отвечал на вопросы раньше, чем я успевал их задать. Его лавчонка, носившая гордое имя «Ателье С. Волобуева», не только торговала готовым платьем, но и перешивала старые вещи, а также изготавливала новые на заказ. Специализировалось ателье на каждодневной, то есть полувоенной, одежде. Не брезговали, впрочем, и выходными костюмами. Рядом с прилавком на хрупкой стеклянной ножке стоял стеклянный же домик, как для канарейки. Только птички там не было, не было и возможности ей туда залететь: вместо двери там имелась довольно высоко расположенная узкая щелка, и сквозь стекло просматривалось, что в домике лежат монеты разного достоинства – есть и золотые.

– На приют для сирот, специально собираем, – пояснил приказчик, видя мою заинтересованность.

Ладно. Кинул монетку. Народ туда сдачу, скорее всего, бросает, а золотой сам приказчик подложил – для стимуляции массовой щедрости и ее развертывания в правильном направлении.

– Не желаете подписать? – Видя мою «общественную полезность», приказчик решил брать быка за рога. – Петиция князю Владимиру Кириллычу о необходимости уничтожения рассадника зла – города Гуляйполе и его обитателей!

– Это какая по счету? – осведомился я, разглядывая заковыристые подписи жителей Ярославля – столпов, значит, законности и добродетели. Василий Васильевич, интересно, подписывал?

Приказчик скривился, словно лимона отведал, и ответил, конфузливо отводя глаза:

– В этом году вторая…

Точно. Подписей маловато. А не съездить ли мне в Гуляйполе, рассадник и так далее? Малинник? Там-то должны знать о «Креме» все. И там его, всего вероятней, и делают. И если уж быть совсем точным, Вась-Вася за мной туда вряд ли увяжется. А увяжется – ему же хуже.

– Я все же за покупками пришел, – сообщил я приказчику, отдавая листы петиции обратно.

– Со всем нашим удовольствием! – Немного же надо человеку, чтобы прийти в хорошее расположение духа. – Могу порекомендовать прекрасный выходной костюм, чистая шерсть, серый с малиновой нитью – последняя мода! Жилет – сочетание двух цветов! Галстук в подарок!

– Нет, нет, – рассмеялся я, – мне что попроще. Чтобы на каждый день, удобно и практично.

Свитера со вставками из кожи и ткани давно уже привлекли мое внимание. А что? Один свитер у меня Виталя реквизировал. Рубаху – только на выброс. Значит, два свитера покупаем. Вставки из довольно тонкой, но прочной кожи были на локтях, плечах, закрывали грудь до накладных карманов, шли вниз на клапаны тех же карманов, и еще одна почему-то виднелась небольшим лоскутом правильной формы слева внизу.

– А это зачем? – спросил я, указывая на эту странную заплатку. – Дырку, что ли, прикрыли?

Вежливо улыбнувшись одними губами моей шутке, продавец пояснил:

– Многие кобуру держат не как вы, на бедре. Патронташ к поясному ремню подтягивают, кобура слева, на животе. Так удобнее оружие выхватывать. Но почти сразу шерсть свитера на животе скатывается, начинает лосниться, теряет вид. А место – заметнее некуда. Тогда мы придумали сделать вставку из кожи. Она снимает эту проблему и украшает вещь.

Пришлось согласиться с мнением такого авторитетного джентльмена. Молодец приказчик, вон в каких вопросах разбирается. И словоерсами в речи не пользуется, которые я терпеть ненавижу. Короче, покупаю я темно-синий свитер со вставками из рыжей пупырчатой кожи. Какого крокодилушку извели? Астраханского болотного аллигатора, как выяснилось.

– А это что у вас?

Мое внимание привлек странный свитер, по черной груди которого то там, то тут проскакивали небольшие вышивки в виде переливающихся крестиков. Каждый раз на новом месте. Магически обработанное волокно. Немного его, но цену поднимет изрядно.

– Это? – Приказчик сперва нахмурился, но потом что-то заулыбался. Впаривать начнет, возникла догадка, неизменно посещающая меня каждый раз, когда я покупаю что-то несъедобное и, следовательно, не очень нужное. – Это эксперимент, так сказать. Не совсем, правда, удачный. Попробовали вплести магически обработанное металлизированное волокно в обычную шерсть, а затем придать ему некоторые защитные функции…

– И какие же? – спросил я, видя, что мой собеседник несколько увял.

– Думали что-то вроде бронежилета сделать или кольчуги, – пояснил приказчик. – Чтобы при выстреле или ударе, ощущая сопротивление, волокна мгновенно собирались в этом самом месте, образовывая непробиваемую преграду. Добились только того, что волокна, вместо того чтобы держать пулю или нож, меняют цвет и слегка светятся. Но если попадешь точно в перекрестье, – приказчик указал на подмигивающий крестик, образовавшийся на пересечении нитей, – то обладатель свитера может остаться жив. Переломами отделается.

– Это сколько процентов защиты и сколько везения?

– Защиты где-то полтора процента, – с кислой улыбкой сообщил приказчик. – Все остальное – как боги рассудят…

– Дурацкая идея изначально. А если в человека две пули выпустят, в двух местах должны будут волокна собираться? И хватит у них силы защиту ставить? И цена такой защите? А ночью? Светящиеся крестики! Вы бы еще надпись сделали: стрелять сюда!

– Согласен с вами, – неожиданно горячо поддержал меня приказчик. – Только если не экспериментировать, лучше сразу закрыться. К нам клиент только заходит – сразу вопрос: чего новенького?

А ловко. Уважаю таких ребят. Пожалуй, научу их, как можно использовать даже неудачные изобретения.

– А вы женские платья делайте! Скажите, что крестики – это четырехлучевые звездочки, и название красивое подберите – «Звездная ночь», например.

Приказчик посмотрел на меня расширившимися глазами, решительно снял с плечиков свитер, сунул его мне и сказал:

– Гениально! Вот! На счастье! Как раз ваш размерчик! Это ж экспериментальный образец был, вот его маленьким и делали! Не смотрите, что магическое волокно, скидку дадим! Только для вас!

А что делать, брать надо. Я заплатил, сколько сказано, довольный тем, что хоть кто-то ценит хорошие идеи. Приказчик мгновенно завернул две мои обновки в упаковочную бумагу отвратительно-коричневого цвета. Подхватил я пакетик под мышку, вышел и уперся взглядом в вывеску «Венецианская ночь. Ателье для дам. Волобуев и Компания». Отсмеявшись – бывают же совпадения, когда хорошие идеи приходят в голову сразу нескольким людям, – я вновь забежал в гостиницу и сдал все свои деньги, кроме пяти золотых, в гостиничный сейф. Надел обновку – но не «экспериментальный» свитер, конечно, а синий, попроще. Перезарядил «чекан», потом подумал и вытряхнул все патроны из барабана. Пить буду! Какой тут ближайший кабак? Ага, вот этот подойдет. Симпатичное такое двухэтажное здание, арт нуво, деревянные наличники очень хороши, красные с зеленым. Внутри? Тоже подходит: стены в деревянных панелях, дубовые бочки с пивом выставлены напоказ. Пахнет? Нормально пахнет. Подошел к стойке, поискал армирский коньяк среди бутылок на зеркальных полках – есть! Узнал бы кто из знакомых, что я собираюсь делать… Решительным жестом выложил на потемневшее дерево стойки три золотых рубля. Услышавший приятный звон золота трактирщик оказался передо мной мгновенно.

– Лимоны есть?

– Астраханские, в лучшем виде!

– Отлично! Лимон, коньяк. Закуску жирную, на ваш выбор, что к коньяку пойдет. Распорядитесь отнести меня в «Которосль», когда я напьюсь… – И я выложил еще один золотой, отдельно. Перехватил взгляд трактирщика на револьвер и успокоил сомневающегося: – «Чекан» разряжен, пьяный я не буен…

– Прошу!!!

Как кабатчику удалось скрыть презрительную гримасу, узнав, что я собираюсь упиться коньяком… непонятно. Я бы не смог!

* * *

Пиджак был точно с покойника – купца первой гильдии, как его… Сам купец или это не купец, это приказчик из лавки, где свитерами торгуют, обмахивал мои плечи и рукава большой волосяной щеткой. Это такие, что ли, платяными зовутся? А вот и Виталя. Ни фига себе костюмчик! На моем приятеле был странный чешуйчатый костюм из рыжей кожи, по бокам смешно свисали маленькие ложно-лапки, набитые то ли поролоном, то ли ватой. В руках, как рыцарь свой шлем, Стрекалов держал верхнюю часть маскарадного костюма, представляющую собой страшненькую голову ящера. Дышать он будет, скорее всего, через широко раскрытую пасть чудища с мягкими резиновыми зубами.

– Корнеев, а ты чего в обычном? Бал-маскарад же!

– Новый год, что ли? Белены объелись? Весна в полном разгаре, лето скоро!

Виталя обиделся. Всегда был обидчивым, не мог себя контролировать. Покраснев от гнева, он нахлобучил на голову «шапку» от своего костюма. Что за дела?! Движения Стрекалова приобрели грацию хищного зверя, лица его под маской совсем не было видно, а вот зубки изменились – ого-го! Глаза чудища, еще секунду назад казавшиеся просто стеклянными пуговицами, налились кровью, обрели глубину и выражение. Крайне неприятное для меня выражение. Не раздумывая ни секунды, я рванул «чекан» из кобуры, выстрелил навскидку… Ах ты ж, зараза! Я же все патроны вынул! Ящер, в которого превратился Стрекалов, подскочил поближе, и тут мой револьвер выстрелил сам по себе. Пуля, оставляя после себя странный серебристый след, медленно-медленно понеслась в сторону оборотня и воткнулась ему в грудь. Виталя остановился. Из дыры в его костюме не хлестала кровь, но мой противник сорвал с себя «башку» ящера и заголосил – огорчился, видимо, сильно:

– Ты чего делаешь, Корнеев? Костюм же напрокат взят! Задорого! А теперь там дыра! Видишь?

Я нерешительно приблизился, посмотрел: дыра в костюме стала расширяться, потемнела, приобрела зловещую глубину; я почувствовал, что меня затягивает, как в воронку, попытался ухватиться за Виталю, руки соскальзывают, я падаю… падаю… падаю…

* * *

Проснулся я на полу. Это, значит, я с кровати упал. По пьянке. Или меня до кровати не донесли, рядом уронили? Не-э, донесли, скорее всего, мне по пьяни с кровати скатиться – только так.

А хороший коньяк был – голова и не болит почти. Только ощущение, что стеклянная, и не сейчас, так через мгновенье сорвется с ниточки шеи, как тонкостенный елочный шар, упадет и разобьется вдребезги.

Контрастный душ – это превосходное изобретение человека. Душ, моцион. Начинаю вести здоровый образ жизни. Зайду-ка заодно в давешний кабак, узнаю, все ли в порядке.

* * *

Несмотря на утренние часы, кабак был открыт. Посетителей почти не было, но кабатчик сразу узнал меня, кивнул и заулыбался. Это хорошо. Значит, ничего особого я не наворотил.

– Нормально все? – спросил я кабатчика, который, оценив мой помятый вид, уже выставил передо мной рюмку коньяку и блюдечко с нарезанным лимоном.

– Да, конечно, я так и ждал, что вы забежите… – С этими словами он выложил на стойку передо мной золотой рубль.

Я присмотрелся к кабатчику внимательней. А может, он не кабатчик? Может, он шпиён? Поведение-то странное!

– Сдача, – просто сказал этот удивительный человек, и мне ничего не оставалось делать, как смахнуть монету в карман.

Судя по спокойной роже кабатчика, другого поведения от клиента он и не ожидал. Золотой на чай – слишком много, оказывается, даже для столицы. А свое он взял – вряд ли я выпил и съел на два рубля золотом. Я свои пределы очень хорошо знаю. Да рубль за «пригляд и доставку».

– Тут спрашивали вас… – Кабатчик кивнул в сторону зала, и я осторожно повернулся всем телом – ощущение «стеклянности» пока не прошло окончательно.

Пока мои глаза обшаривали зал в поисках Вась-Васи – я был уверен, что, кроме него, никто меня искать не будет, – от дальнего столика привстала высокая фигура человека в маранийском тюрбане и слегка поклонилась мне, совсем обычно, не по-южному и не по-восточному. Такой полупоклон не задумываясь отдает человек из общества, встретив шапочного знакомого. Очень любопытно. Изящным жестом руки незнакомец предложил мне присоединиться к нему, и, заинтересовавшись, я подошел, прихватив рюмку и блюдце с лимоном.

– Доброе утро, Петр, – улыбнулся незнакомец. Тонкие черты лица, совсем не восточные, черные глаза, широкие плечи. Девицы, наверное, перед таким штабелями укладываются. И чего тюрбан нацепил, лорд Байрон, понимаешь… И что-то, спьяну, что ли, его фигура передо мной расплывается… – Мы вчера познакомились, здесь же. – Парень верно оценил мое состояние, потому что добавил, обезоруживающе улыбаясь и показывая прекрасные зубы: – Вы не помните, наверное.

– Не помню, но знакомству рад… – Быть ответно-вежливым обязывали не только манеры парня, но и четкое понимание того, что передо мной прекрасный воин, великолепная боевая машина. Кажется, чего такого в движении его руки? А очевидно, что таким же движением, не напрягаясь, он расколет на чурбачки тяжелый стол, стоящий перед нами. И вот еще: я никогда не сажусь спиной к выходу, но тут сел, не знаю уж как и почему. А если меня заставляют занять невыгодную позицию, а я при этом не дергаюсь, то это наводит на размышления… С другой стороны, не сгонять же с места человека…

– Меня зовут Иган, мы вчера говорили о поэзии… – Хорошо, хоть о поэзии… Я как раз в кабак забежал, чтобы выяснить, не творил ли чего неприличного. А то в подпитии могу и матерные куплеты затянуть, знаю я себя. – Я немного пишу… И вчера вы любезно согласились посмотреть мои стихи. Я, правда, не надеялся, что вы придете, но захватил их с собой на всякий случай.

Иган положил на стол плотно исписанные листы бумаги – целую стопку. Ничего себе! Вот это накаркал про Байрона! Листов двадцать пять навскидку!

– Сколько здесь стихотворений? – спросил я, морщась от детского почерка. Только пробы пера мне сейчас не хватало.

– Одно, – просто ответил Иган, и мне поплохело. А что делать? Лебединая песня… Читать надо. – Закажите себе что-нибудь… – Мой новый знакомый был сама любезность, даже сам подозвал кабатчика. Как бы его не обидеть?

– Давайте так, Иган. – Я вроде принял решение, как деликатно, но быстро «откритиковать» новоявленного поэта. – Вы прочитаете мне те строки, которые вам самому кажутся сильными, и мы поговорим.

– Хорошо. – Иган слегка поморщился, и я представил, как буду чавкать под «высокую» поэзию. Не поймет. Ладно, отложим вилку. – Мне нравятся несколько строк, но именно с ними есть проблемы. Вот, например:

 
Слишком часто я думал о том,
Кто же будет моим палачом…
 

Ух ты! Не про любовь! Уже круто! Но задницей чую, «любовь – кровь» будет обязательно. Не может быть такого, чтобы первые стихи – и не про любовь.

– А в чем проблема? – осторожно осведомился я. – Рифма точная, размер выдержан…

– Нужно, чтобы было не «том», а «той». Скорее всего, это будет женщина. – И мой удивительный собеседник мечтательно улыбнулся.

Вот так номер! Что без «интимной» тематики не обойдется – это я с самого начала знал, мастерство и опыт не пропьешь. Но, похоже, молодой поэт абсолютно серьезен, и палач – не фигура речи, а самая что ни есть правда жизни. Изменить строчку так, чтобы не исказить смысла, было невозможно, о чем я расстроенному Игану и заявил. В качестве компромисса предложил считать нарушение родовой принадлежности местоимения «поэтической вольностью», которая вполне допустима.

– Да? – с изумлением спросил Иган. – А вчера вы про «вольности» совсем другое говорили…

– Пьян был, – честно признался я. – Я, когда выпью, только два цвета признаю: белый и черный, оттенков совсем не вижу.

– Да, я знаю, у людей тоже так часто бывает: чтобы сказать правду, им надо хорошо выпить…

Ничего себе откровение! У людей! А ты кто, мой тюрбанистый друг? Демон?

Дальше я матерился. Почти вслух и долго. Иган даже уставился на меня с недоумением. Пришлось отхлебнуть из стоящей рядом кружки ячменного кофе, не то я бы не смог остановить потока ругани. Нет, ну надо же, тифлинга не узнал! У него ж под тюрбаном рога! Как я раньше не понял? Но тифлинг-поэт – это что-то новенькое. В башке сразу прокрутилось все, что я слышал об этом немногочисленном народе. В основном все, что я знал, касалось женщин-тифлингов. Наверное, нет ни одного учебного заведения, где бы подростки не обсуждали достоинств тифлингесс. Безбожно привирая при этом, хвастаясь и колотя себя в грудь.

Надо вернуться к тексту Игана… К сожалению, дальше пошли те самые «кровь – любовь», «люблю – убью», «страсть – власть», «яд – взгляд», за которые я всегда ругал студентов в Тверской академии. Пришлось черкать, черкать немилосердно, Иган спорил, но со многим соглашался. Мы даже сделали перерывчик на вторую кружку кофе – он уже сам с увлечением что-то переделывал в своих листах, а я смог по-человечески позавтракать.

В результате из двадцати восьми листов поэтической размазни с вареньем в сахарном сиропе мы совместными усилиями оставили восемь строк.

 
Слишком часто я думал о том,
Кто же станет моим палачом…
Представлял я улыбку, глаза
И что мог бы при встрече сказать.
– Позабудь ты о ней, – мне на ухо
Все безносая шепчет старуха. —
А увидишь – скорей отвернись!
Дурачок, что ты знаешь про жизнь…
 

Дальше у Игана шло что-то очень героическое про честь, про то, что сохранить жизнь – не самое главное, про выбор и свободу, но я все зарубил, соглашаясь с ним в принципе. То есть с жизненной позицией соглашался, а с поэтическим воплощением – нет.

– Понимаешь, Иган, чтобы закончить этот опус, достаточно только одного двустишия. И все! Сейчас в твоем стихотворении что-то есть! Есть любовный треугольник, есть противопоставление персонажей: эта твоя палач олицетворяет жизнь, безносая – смерть!

– Палач – тоже смерть, – задумчиво и как-то печально ответил новоявленный поэт, а я осекся: я же о нем ничего не знаю! И похоже, серьезно он! А ну как этот, эта палач явится сюда за его головой. О себе же парень пишет! Молодые поэты – они о себе всегда пишут!

Не успел я возразить Игану, как тот легким движением положил руку на спинку моего стула, качнул его вправо, и я ощутил, что лечу! Скорость, с которой я вылетел со стула, явно превышала скорость старинного ядра, вылетающего из чугунной пушки. И, вот невезуха, залетел под соседний стол, где ножки задвинутых под столешницу стульев пересчитали мои ребра не хуже, чем давеча Аристарх.

Аристарх? Это ж его голос! Тигриный рык инквизитора из контрразведки так врезался в мою память, что перепутать его с каким бы то ни было еще голосом я не мог.

– Уйди, демон! Мне нужен эльф!

– Невежливо встревать в чужой разговор… – Казалось, что в голосе Игана сталкиваются острыми гранями кубики льда – хоть в ведерко для шампанского загружай, – но тона тифлинг не повысил и вообще имел такой вид, будто ведет светскую беседу о погоде.