Текст книги "Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола"

Александр Вертинский и Лидия Циргвава
Пьеро и Феникс

Вертинский

• детство было трудным, сиротским

• совершенно забросил гимназию и начал воровать деньги из Киево-Печерской лавры

• ночевал в парках на скамейках

• перебивался мелочной торговлей, грузил арбузы на пристани, работал корректором в типографии

• занимался журналистикой – писал театральные рецензии для газеты «Киевская неделя», опубликовал несколько рассказов

• был дьявольски красив, имел утонченные манеры и усиленно изображал пресыщенного жизнью меланхолика

• его первым театральным заработком и стали борщ да котлеты

• познакомился с поэтом-футуристом Владимиром Маяковским и даже несколько раз выступал в кафе футуристов вместе с ним

• в 1912 году дебютировал в кино, сыграв ангела в фильме Ильи Львовича Толстого «Чем люди живы?»

• ушел добровольцем на фронт, работал санитаром

• пел «ариетки» – простые, сугубо личные песни, столь не похожие на традиционные романсы

Лидия

• зеленоглазая красавица

• из старинного грузинского рода, а если точнее – из мегрельского княжеского рода

• браку с Вертинским воспротивились ее мать и бабушка

• 26 апреля 1942 года Вертинский повел Лидию под венец

• неземная, таинственная, тонко «выточенная» внешность привлекала режиссеров сказочных фильмов

• роль сказочной птицы Феникс в фильме «Садко»

• в «Новых приключениях Кота в сапогах» была очаровательной колдуньей

• в «Королевстве кривых зеркал» была злобной придворной дамой

• охотно посвящала все свое время семейным заботам

• окончила Художественный институт им. В. Сурикова

Известный киевский адвокат Николай Петрович Вертинский вышел в люди из самых низов. Отец его был мелким железнодорожным служащим, а мать – прачкой. Но происхождение не мешало Николаю Вертинскому подписывать свои судебные фельетоны в газете «Киевское слово» псевдонимом «Граф Нивер». Вертинский был напорист, удачлив и истово верил в свою счастливую звезду.

Эта звезда, должно быть, и свела его с юной красавицей Женечкой Скалацкой, дочерью главы городского дворянского собрания. Вертинский к тому времени уже был женат, но это не явилось препятствием для бурного страстного романа. Любовники тщательно скрывали свои отношения, но спустя некоторое время чопорный великосветский Киев был потрясен скандальной новостью – Евгения Скалацкая родила вне брака дочь Наденьку.

Родители поспешили отвернуться от «падшей». Вертинский благородно предложил любовнице выйти за него замуж, но к несчастью, первая жена наотрез отказалась дать ему развод. Дело происходило в Российской империи конца ХIХ века, когда разводы были делом редким и сложным. В конце концов, отчаявшись уговорить жену, Вертинский стал жить на два дома. Для Евгении с Наденькой он снял небольшой (по меркам того времени) дом на Владимирской улице. Этот дом под номером 43, в котором 21 марта 1889 года появился на свет Саша Вертинский, сохранился до наших дней. Сейчас там расположено посольство Южной Кореи в Украине.

Родителей своих Саша почти не помнил. Евгения Скалацкая умерла от послеоперационного заражения крови, когда ее сыну было три года. После смерти матери детей разделили, Сашу взяла к себе старшая сестра Евгении, Мария Степановна, а Надя стала жить в отцовском доме.

Смерть любимой потрясла Николая Вертинского настолько, что он забросил дела, совершенно пал духом и в 1894 году скончался от скоротечной чахотки.

Отцовские похороны навсегда остались в Сашиной памяти. На отпевание Николая Вертинского в Георгиевский храм пришли тысячи небогатых киевлян, чьи дела умерший вел безвозмездно. В знак уважения к своему адвокату они на руках отнесли его гроб на кладбище.

Надю взяла в свою семью другая сестра матери, Лидия Степановна. Дети росли порознь. Спустя некоторое время Саше сказали, что Надя умерла.

Детство у Саши было трудным, сиротским. Тетка Мария Степановна оказалась женщиной властной и суровой. Она не могла простить сестре ее «позора» и вымещала всю свою злость на нелюбимом племяннике. Сашу били за всякую провинность, держали его взаперти, то и дело лишали каких-нибудь детских радостей. Вдобавок он по нескольку раз в день был вынужден выслушивать обвинения в адрес покойного отца.

Неудивительно, что в знак протеста Саша совершенно забросил гимназию и пошел по кривой дорожке, начав воровать деньги из Киево-Печерской лавры. В лаврских пещерах благочестивые паломники клали медяки на святые мощи, а Саша с дружками, притворяясь, что целуют мощи, собирали монеты губами. На неправедные деньги покупались сладости и папиросы.

«Сколько веревочке ни виться, а концу все равно быть» – говорят в народе. Настал день, и воров поймали с поличным. Святотатство вызвало громкий скандал. Александра выгнали из гимназии, а тетка чуть ли не до полусмерти избила его. Ввиду тяжкой вины племянника Мария Степановна действовала не руками, а казацкой нагайкой. Впоследствии Вертинский вспоминал, что, придя в себя после порки, он мог думать лишь о том, как облить керосином теткину кровать и поджечь ее.

Воровать он, однако, не перестал.

«Как из меня не вышел преступник, до сих пор понять не могу. По всем законам логики, я должен был стать преступником», – много позже признавался Вертинский.

Его удержала на краю пропасти любовь к музыке и театру. Еще в бытность гимназистом, Саша ходил на репетиции церковного хора, составленного из учеников, но из-за своей дурной репутации в хор так и не попал. Однако Саша был настойчив и, не попав в хор, решил «пробиться» в любительский театр. В те времена на Подоле существовал особый, «контрактовый» зал, в котором проходили любительские спектакли.

Увы – первый же выход на сцену обернулся грандиозным провалом. Александр, картавый от природы, играл слугу, который должен был выкрикнуть всего одно слово: «Император!» Вышло же нечто вроде «Импелятоль!», и публика в зале расхохоталась. Спустя несколько лет Константин Станиславский откажется взять Вертинского в труппу Московского Художественного театра по той же причине. Проклятую букву «р» Вертинский так и не научился четко выговаривать до конца дней своих.

Билеты в театр стоили дорого. Александру приходилось воровать деньги для того, чтобы посещать спектакли. Узнав об этом, тетка выгнала его из дома, и Вертинский стал жить на улице. Пока было тепло, он ночевал в парках на скамейках, а с наступлением холодов устраивался на ночлег в чужих подъездах. Он решил начать честную жизнь – перебивался мелочной торговлей, грузил арбузы на пристани, работал корректором в типографии, а некоторое время (правда, очень недолгое) даже проходил в помощниках бухгалтера роскошной гостиницы «Европейская».

 
В этой жизни ничего не водится —
Ни дружбы, ни чистой любви.
Эту жизнь прожить приходится
По горло и в грязи, и в крови.
А поэтому нужно с каждого
Сдирать сколько можно кож.
А чтоб сердце любви не жаждало,
Засунуть под сердце нож!
 

Эти строки пятидесятилетний Вертинский напишет в далеком китайском городе Шанхае, в том самом Шанхае, где он встретил любовь всей своей жизни. Однажды после выступления он… Нет, лучше не будем забегать вперед. Всему свое время.

Ангел-хранитель однажды привел Вертинского в подъезд к Софье Николаевне Зелинской, преподавательницы женской гимназии, когда-то дружившей с его матерью. В память о несчастной Евгении Скалацкой Зелинская пригласила Александра пожить у себя. У Зелинской бывал весь цвет киевской интеллигенции, в ее доме Вертинский познакомился с Марком Шагалом, Николаем Бердяевым, Натаном Альтманом. Вскоре Александр начал заниматься журналистикой – стал писать театральные рецензии для газеты «Киевская неделя», опубликовал несколько рассказов. На гонорары от публикаций Александр купил подержанный фрак, завел моду ежедневно продевать в петлицу новый живой цветок и стал одним из самых ярких представителей киевской богемы. Он был дьявольски красив, имел утонченные манеры и усиленно изображал пресыщенного жизнью меланхолика.

В возрасте восемнадцати лет меланхолик неожиданно счел, что родной Киев ему «смертельно надоел», и собрался покорять Москву. Приятели интересовались, почему он не хочет отправиться прямиком в Санкт-Петербург. Вертинский отшучивался, храня свою тайну. Дело в том, что именно в Москве совершенно случайно нашлась его сестра Надя, которую он считал умершей. Надя стала актрисой, и, кажется, неплохой. Она обещала помочь брату освоиться в Москве. Сказано – сделано, Вертинский простился с Киевом и, полный самых радужных надежд, отправился покорять Первопрестольную.

Разумеется, о том, чтобы сразу по прибытии, что называется с ходу попасть в труппу одного из московских театров, и речи быть не могло. Поначалу пришлось давать уроки сценического мастерства мечтающим о театре купеческим дочкам. Но как-то раз ангел-хранитель снова вспомнил о своем подопечном. Вертинский в компании знакомых актеров ждал Надежду в скверике перед Театром миниатюр, где она служила. И надо же было такому случиться, что на него обратила внимание сама Мария Арцыбушева, которой принадлежал театр. Мария Александровна сказал ему:

– Что вы шляетесь без дела, молодой человек? Шли бы лучше в актеры, ко мне в театр!

– Но я же не актер! – поскромничал Вертинский. – Я ничего, собственно, не умею.

– Не умеете, так научитесь! – отрезала Арцыбушева.

Обрадованный Вертинский поспешил осведомиться:

– А сколько я буду получать за это?

– Получать?! Вы что? В своем уме? – рассмеялась Арцыбушева. – Спросите лучше, сколько я с вас буду брать за то, чтобы сделать из вас человека.

Вертинский моментально скис, но Мария Александровна добавила:

– Ни о каком жалованье не может быть и речи, но в три часа мы садимся обедать. Борщ и котлеты у нас всегда найдутся. Вы можете обедать с нами.

Александр поспешил согласиться. Вот так его первым театральным заработком и стали борщ да котлеты. Надо сказать – далеко не самый худший вариант.

В Театре миниатюр Александру достался номер под названием «Танго». Он пел на сцене песню, пародирующую исполнявшееся двумя танцорами танго. Один из театральных критиков газеты «Русское слово» назвал Вертинского «остроумным и жеманным». «Этого было достаточно, чтобы я "задрал нос" и чтоб все наши актеры возненавидели меня моментально, – вспоминал Вертинский. – Но уже было поздно. Успех мой шагал сам по себе, меня приглашали на вечера. А иногда даже писали обо мне. Марье Александровне пришлось дать мне наконец "жалованье" двадцать пять рублей в месяц, что при "борще и котлетах" уже являлось базисом, на котором можно было разворачиваться».

Однажды Александр познакомился с поэтом-футуристом Владимиром Маяковским и даже несколько раз выступал в кафе футуристов вместе с ним, но футуризм не оказал на творчество Вертинского сколько-нибудь заметного влияния. Сам мир футуристов, их мировоззрение и их творческие изыскания не пришлись Вертинскому по душе. Гораздо больше ему понравились поэтические концерты Игоря Северянина.

В 1912 году Вертинский дебютировал в кино, сыграв ангела в фильме Ильи Львовича Толстого «Чем люди живы?». Фильм снимался по рассказу отца режиссера. Дебют был своеобразным. «Эту роль никто не хотел играть, – вспоминал Вертинский, – потому что ангел должен был по ходу картины упасть в настоящий снег, к тому же совершенно голым. А зима была суровая. Стоял декабрь. За обедом у Ханжонкова (Александр Ханжонков – продюсер, режиссер, сценарист, один из пионеров русского кинематографа. – А. Ш.). Илья Толстой предложил эту роль Мозжухину (Иван Мозжухин – известный актер русского немого кино. – А. Ш.), но тот со смехом отказался: «Во-первых, во мне нет ничего „ангельского“, а во-вторых, меня не устраивает получить воспаление легких», – ответил он. Толстой предложил роль мне. Из молодечества и чтобы задеть Ивана, я согласился. Актеры смотрели на меня как на сумасшедшего. Их шуткам не было конца, но я презрительно отмалчивался, изображая из себя героя».

Роль, пусть и эпизодическая, на некоторое время сделала Вертинского героем московской богемы. Александр сделал все возможное, чтобы закрепить свой успех и постоянно быть на виду. Так, например, он мог явиться в ресторан одетым в желтую кофту с деревянной ложкой в петлице или же отправиться на прогулку по Тверскому бульвару в клоунской куртке с помпонами вместо пуговиц, набеленным лицом и моноклем в глазу. Его начали узнавать. Жизнь постепенно становилась тем, чем она в его представлении должна была быть – сплошным праздником.

Кинематограф подарил Вертинскому и первую большую любовь – любовь к звезде русского немого кино актрисе Вере Холодной. Александра не смутило, что ко времени их знакомства Вера уже быта замужем. Он настойчиво, можно даже сказать – самоотверженно добивался расположения любимой, посвящая ей многие из своих первых песен, таких как «Маленький креольчик»:

 
Ах, где же Вы, мой маленький креольчик,
Мой смуглый принц с Антильских островов,
Мой маленький китайский колокольчик,
Капризный, как дитя, как песенка без слов?
Такой беспомощный, как дикий одуванчик,
Такой изысканный, изящный и простой,
Как пуст без Вас мой старый балаганчик,
Как бледен Ваш Пьеро, как плачет он порой!
 

Или «За кулисами»:

 
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
А за Вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: "Молодой, да удаленький.
Вот кто за нос умеет водить".
И тогда Вы сказали: "Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?…"
А потом – города, степь, дороги, проталинки…
Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
И осталась лишь фраза: "Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?…"
 

Вера так и не ответила Вертинскому взаимностью, полностью оправдав свой сценический псевдоним. В отчаянии Александр написал песню «Ваши пальцы пахнут ладаном», в которой, навсегда прощаясь с любимой, заочно отпел ее:

 
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
 

Дело было в 1916 году, а три года спустя, в феврале 1919 года, Вера Холодная умерла в Одессе. Смерть ее была окружена тайной. Поговаривали, что актрису убрала французская разведка, с которой она якобы была связана. Также ходили слухи о причастности к смерти Веры известного красного командира Григория Котовского.

Московская богема в то время не мыслила себя без кокаина, к которому пристрастился и Вертинский. Он вообще был падок на все модное.

«Все увлекались им, – писал о кокаине Вертинский. – Актеры носили в жилетном кармане пузырьки и «заряжались» перед каждым выходом на сцену. Актрисы носили его в пудреницах и нюхали также; поэты, художники перебивались случайными понюшками, одолженными у других, ибо на свой кокаин у них не было денег… Не помню уже, кто дал мне первый раз понюхать кокаин, но пристрастился я к нему довольно быстро.

Сперва нюхал понемножечку, потом все больше и чаще. После первой понюшки на короткое время ваши мозги как бы прояснялись, вы чувствовали необычайный подъем, ясность, бодрость, смелость, дерзание… Вы улыбались самому себе, своим мыслям, новым и неожиданным, глубочайшим по содержанию. Продолжалось это десять минут. Через четверть часа кокаин ослабевал… Вы бросались к бумаге, пробовали записать эти мысли… Утром же, прочитав написанное, вы убеждались, что все это бред! Передать свои ощущения вам не удалось! Вы брали вторую понюшку. Она опять подбадривала вас на несколько минут, но уже меньше. Дальше, все учащающие понюшки, вы доходили до степени полного отупения. Тогда вы умолкали. И так и сидели, белый как смерть, с кроваво-красными губами, кусая их до боли… Конечно, ни к чему хорошему это привести не могло. Во-первых, кокаин разъедал слизистую оболочку носа, и у многих из нас носы уже обмякли, и выглядели ужасно, а во-вторых, кокаин почти не действовал и не давал ничего, кроме удручающего, безнадежного отчаяния. Полного омертвления всех чувств. Равнодушия ко всему окружающему… А тут еще и галлюцинации… Я жил в мире призраков! Помню, однажды я вышел на Тверскую и увидел совершенно ясно, как Пушкин сошел с своего пьедестала и, тяжело шагая, направился к остановке трамвая… Тогда я понял, что просто сошел с ума. И первый раз в жизни я испугался. Мне стало страшно! Что же будет дальше? Сумасшедший дом? Смерть? Паралич сердца?..»

Сестра Надежда была рьяной кокаинисткой, кокаин и оборвал ее жизнь. В одном из номеров журнала «Театр и искусство» за 1914 год была помещена заметка в две строки: «Известная москвичам артистка Н.Н. Вертинская отравилась в Петрограде кокаином. Причина – неудачно сложившаяся личная жизнь». Смерть сестры стала огромным потрясением для Вертинского, ведь Надежда была единственным по-настоящему родным ему человеком. В память о сестре Александр написал песню «Кокаинеточка»:

 
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы.
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная,
И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная,
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
Вступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
 

Желая вырваться из кокаинового угара, Вертинский порвал с изрядно поднадоевшей ему богемой и ушел добровольцем на фронт.

Рассказывает Анастасия Вертинская, дочь артиста: «Отец увидел толпу людей возле особняка купеческой дочери Марии Морозовой на Арбате. Это с вокзала привезли раненых. Их выносили на носилках из карет, а в доме уже работали доктора. Отец просто подошел и стал помогать. Врач присмотрелся к высокому пареньку и позвал к себе в перевязочную – разматывать грязные бинты и промывать раны».

Врачу понравились тонкие, длинные, артистичные пальцы Вертинского, чувствительные пальцы, которые позволяли делать медицинские манипуляции, не доставляя боли пациентам.

Вертинский стал санитаром 68-го поезда Всероссийского союза городов, который с 1914 по 1916 год курсировал между передовой и Москвой. В память об актерском прошлом он взял себе псевдоним «Брат Пьеро», ведь именно этот образ некогда принес ему известность в Театре миниатюр.

«Вскоре отец до того набил руку, освоил перевязочную технику, что без конца удивлял ловкостью, быстротой и чистотой работы, – писала Анастасия Вертинская. – Выносливый, высокий, он мог ночами стоять в перевязочной, о его руках ходили легенды, а единственный поездной врач Зайдис говорил: «Твои руки, Пьероша, священные. Ты должен их беречь, в перевязочной же не имеешь права дотрагиваться до посторонних предметов».

К окончанию службы на поезде в 1916 году на счету Вертинского было тридцать пять тысяч перевязок. Еще в бытность санитаром, Вертинскому приснился странный, мистический сон. В его жизни вообще было много мистического. «Будто бы стою я на залитой солнцем лесной поляне, – рассказывал Александр дочери Анастасии, – а на той поляне сам Бог вершит суд над людьми.

– Кто этот брат Пьеро? – вдруг спросил Творец у дежурного ангела.

– Начинающий актер.

– А как его настоящая фамилия?

– Вертинский.

– Этот актер сделал 35 тысяч перевязок, – помолчав, сказал Бог. – Умножьте перевязки на миллион и верните ему в аплодисментах».

Сон и впрямь оказался пророческим – сразу же по возвращении в Москву к Вертинскому пришла большая слава. Он вернулся в Театр миниатюр к Арцыбушевой, причем вернулся не с пустыми руками, а с новым, совершенно оригинальным номером, который назывался «Песенки Пьеро». Никаких ужимок, никаких шуточек, никакой пошлости. Пьеро пел так называемые «ариетки» – простые, сугубо личные песни, столь непохожие на традиционные романсы с «лунными ночами», «пением соловья», «томными грезами» и «красными розами». Ариетки шокировали своей простотой и искренностью. Чего только стоила песня про безногую девочку, заснувшую на кладбище и видящую чудесный сон:

 
Старой, забытой дороженькой
Между лохматых могил
Добрый и ласковый Боженька
Нынче во сне приходил.
Ноги большие и новые
Ей подарить обещал,
А колокольцы лиловые
Тихо звенели хорал…
«Боженька, ласковый Боженька,
Что тебе стоит к весне
Глупой и малой безноженьке
Ноги приклеить во сне?»
 

Публика приняла Пьеро очень хорошо. Вертинский в глубине души очень боялся провала. «От страха перед публикой, боясь „своего“ лица, я делал сильно условный грим: свинцовые белила, тушь, ярко-красный рот. Чтобы спрятать смущение и робость, я пел в таинственном „лунном“ полумраке», – вспоминал он.

На смену первому, «белому», образу вскоре пришел образ черного Пьеро – маска-домино, черный костюм и белый шейный платок. Образ Черного Пьеро остался с Александром Вертинским навсегда.

Публике, уставшей от войны и всего, что было с ней связано, было нужно именно то, что предложил Вертинский, – чувство, простота и немного экзотики. Как приятно закрыть глаза и очутиться в «бананово-лимонном Сингапуре», где нет митингов, войны, беспорядков – только море, солнце и, конечно же, любовь.

По странному, несомненно мистическому совпадению первый бенефис Вертинского в Петербурге состоялся 25 октября 1917 года, в тот самый вечер, когда «революционные» солдаты и матросы занялись разорением винных подвалов Зимнего дворца.

Вертинскому новые порядки пришлись не по душе – «Черный Пьеро» не смог ужиться с «красными арлекинами».

Все началось с романса «То, что я должен сказать», написанного под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров. Это одна из самых известных песен Вертинского.

 
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!
 

Вертинского вызвали в ЧК. «Вы же не можете запретить мне их жалеть!» – говорил он в свое оправдание. «Надо будет – и дышать запретим!» – услышал в ответ. Этого хватило для того, чтобы сделать правильные выводы. Вертинский бежал на Юг и до конца 1919 года гастролировал по «белой» России, выступая перед офицерами и солдатами Добровольческой армии. В конце концов, на борту парохода «Великий князь Александр Михайлович» он покинул Россию и перебрался в Константинополь.

Затем были Румыния, Польша, Германия, Австрия, Франция, Бельгия… Чтобы выжить, Вертинский много выступал, выступал где придется, лишь бы немного заработать.

Дольше всего, почти десять лет, с 1925 по 1934 год Александр Вертинский прожил во Франции, о которой отзывался так: «Моя Франция – это один Париж, зато один Париж – это вся Франция! Я любил Францию искренне, как всякий, кто долго жил в ней. Париж нельзя было не любить, как нельзя было его забыть или предпочесть ему другой город. Нигде за границей русские не чувствовали себя так легко и свободно. Это был город, где свобода человеческой личности уважается… Да, Париж… это родина моего духа!» В Париже Александр Вертинский пережил расцвет своей творческой деятельности.

Из Европы судьба забросила Вертинского в Америку, где он пользовался определенным успехом. Однако для вящей славы ему нужно было начать петь на английском языке. Вертинский же мог петь только на русском. «Чтобы понять нюансы моих песен и переживать их, – сказал он однажды, – необходимо знание русского языка… Я буквально ощущаю каждое слово на вкус и когда пою его, то беру все, что можно от него взять. В этом основа и исток моего искусства».

В поисках большой русской аудитории Вертинский отправился в Шанхай, где прожил восемь лет. «Всегда элегантный (умел носить вещи, к тому же рост, фигура, манеры), – вспоминала писательница Наталья Ильина, познакомившаяся с артистом в Шанхае, – аккуратный, подтянутый (ботинки начищены, платки и воротнички белоснежны), внешне на представителя богемы не похож совершенно. А по характеру – богема, актер. Капризами, частыми сменами настроений, способностью быстро зажигаться и столь же быстро гаснуть напоминал мне Корнакову (Екатерина Корнакова, бывшая актриса Московского Художественного театра, вместе с мужем эмигрировавшая в Шанхай после революции. – А. Ш.). И так же, как она, цены деньгам не знал, были – разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было – мрачнел, сидел без них… Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал (хотя и впадал иногда в мнительность!) и всегда был готов поделиться с теми, кто беднее его…» Стремление помогать бедным было у него в крови, от отца.

«Отработав в прокуренном кабаре среди танцующих пар, – вспоминала Ильина, – он шел в смежный ресторанный зал и коротал там время с друзьями, а иногда и вовсе незнакомыми людьми, наперебой приглашавшими его за свой столик. Потом он нередко ехал в другое кабаре. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, которую вел Вертинский в Шанхае».

Весной 1940 года на пасхальный вечер в шанхайское кабаре «Ренессанс» пришла с друзьями семнадцатилетняя Лидия Циргвава, зеленоглазая красавица. Ее дед и бабушка осели в Китае во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. Отец Лидии, Владимир Константинович Циргвава, служил в правлении КВЖД и даже имел советское подданство. Он скоропостижно скончался, когда Лидии было всего десять лет, и девочку воспитывала мать. Род Циргвава был старинным грузинским, а если точнее – мегрельским княжеским родом. Циргвава состояли в родстве с Дадиани, владетельными князьями Мегрелии.

«Однажды в пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского, – спустя много лет вспоминала Лидия Владимировна. – До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда лично с ним не встречалась.

"Так он же сегодня выступает в "Ренессансе", – вспомнила моя приятельница Галя. – Давайте поедем его слушать!" И мы приехали в кабаре "Ренессанс".

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист, и рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул взглядом притихший зал и запел.

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться – всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждые слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

 
Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы! Не нам,
Бродягам и артистам!
 

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме… жалости. Да, да, жалости! Другого слова не подберу. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

И всю свою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Готова отдать – с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале "Ренессанса". Так же точно, как и семнадцать лет спустя, в тот мартовский день, когда в Доме эстрады стояла с нашими девочками у его гроба…

По счастливой случайности за нашим столиком сидели знакомые Вертинского. Он подошел к ним. Обмен приветствиями. Нас познакомили. Я сказала: "Садитесь, Александр Николаевич".

Вертинский сел и впоследствии любил повторять «Сел – и навсегда». Он тоже влюбился в Лидию с первого взгляда.

Надо сказать, что роковой красавец Вертинский не вел монашеского образа жизни. Напротив, ему всегда были по душе страстные, бурные и в то же время легкие и необременительные любовные отношения с многочисленными поклонницами. Однажды в 1924 году, будучи в Берлине, Вертинский даже женился на некой Рахили Потоцкой, происходившей из богатой еврейской семьи. Однако семейная жизнь не сладилась, и спустя несколько месяцев после свадьбы супруги развелись.

С тех пор до знакомства с Лидией Вертинский более не помышлял о браке. А с Лидией все сложилось совершенно иначе. Встречу с ней Вертинский расценил как знак свыше, как Божий дар, как награду за все свои страдания. Песня, посвященная Лидии, которую Вертинский написал в 1940 году, вскоре после знакомства, называлась «Спасение». Именно так.

 
Она у меня, как иконка —
Навсегда. Навсегда.
И похожа она на орленка,
Выпавшего из гнезда.
На молодого орленка,
Сорвавшегося со скал,
А голос ее звонкий
Я где-то во сне слыхал.
И взгляд у нее – как у птицы,
Когда на вершине гор
Зеленым огнем зарницы
Ее озаряют взор.
Ее не удержишь в клетке,
И я ей сказал: «Лети!
Твои непокорные предки
Тебя сберегут в пути».
Но в жизнь мою сонно-пустую
Она спокойно вошла,
Души моей книгу злую
Она до конца прочла.
И мне ничего не сказала,
Но взор ее был суров,
И, точно змеиное жало,
Пронзила меня любовь.
И в песнях моих напрасных
Я долго ей пел о том,
Как много цветов прекрасных
Увяло в сердце моем.
Как, в дальних блуждая странах,
Стучался в сердца людей,
Как много в пути обманных
Манило меня огней.
Она сурово молчала.
Она не прощала. Нет.
Но сердце уже кричало:
«Да будет, да будет свет!»
Я понял. За все мученья,
За то, что искал и ждал, —
Как белую птицу Спасенья
Господь мне ее послал…
 

«Моя дорогая Лилочка, Вы для меня – самое дорогое, самое любимое, самое светлое, что есть в моей жизни, – писал Александр Николаевич Лидии. – Вы – моя любовь. Вы – ангел. Вы – невеста!.. Вы – самая красивая на свете. Самая нежная, самая чистая. И все должно быть для Вас, даже мое искусство. Даже мои песни и вся моя жизнь. Помните, что Вы – мое „Спасенье“, что Вас послал Бог, и не обижайте меня, „усталого и замученного“».

А вот отрывок из другого письма:

«Счастье – это Вы. И только Вы!

Если Вы будете когда-нибудь моим счастьем!..

Вы – моя первая любовь!

Маленький, зеленоглазый ангел, упавший с неба в мою печальную жизнь. Первый и последний. Не спрашивайте ни о чем.