Текст книги "Доктор Данилов в МЧС"

Глава десятая
День рождения отряда

День рождения отряда «Главспас» ничем не отличался от других производственных юбилеев. Стандартная схема премии – торжественное заседание с банкетом – продолжение банкета – в узком кругу была принята и здесь.

На торжественном заседании было сказано много слов о высокой миссии спасателя, который в любое время готов прибыть туда, где нужна помощь, что на счету отряда ликвидации последствий более двухсот крупнейших чрезвычайных ситуаций, что за время своего существования отряд спас около 7000 человек.

От общего, как водится, перешли к частному – отметили особо отличившихся сотрудников. Из врачей этой чести удостоились двое – Сошников, которого с трибуны называли «человеком, отдающим все свои силы работе», и анестезиолог Ломакин, названный «скромным тружеником, который не кричит о своих подвигах». Последний от неожиданности растерялся и не сказал ничего в своем обычном цинично-язвительном стиле, вообще ничего не ответил – просто сидел и улыбался.

На банкете долго не засиживались: несколько традиционно-обязательных тостов, включая и «за тех, кого нет с нами», полчаса-час в свободном режиме, и все расходятся. Но не для того, чтобы разъезжаться по домам, а чтобы, разбившись на маленькие, но сплоченные группы, продолжить общение подальше от начальственных глаз.

Врачебная компашка получилась небольшой – Ломакин, Шавельский, Желтухин, травматолог Свергун, рассудительный очкарик-зануда, и Данилов. Немного поспорив о том, где будет продолжение банкета (Ломакин предлагал кафе своего приятеля где-то у черта на куличках, Шавельский – сетевые «Щепки-Стружки» с их относительно недорогой выпивкой, а Свергун – какой-то недавно открывшийся клуб, в котором врачам полагалась двадцатипроцентная скидка). В итоге приняли Соломоново решение – доехали на электричке до станции «Выхино» и завалились в первое же попавшееся кафе. Точнее, в третье попавшееся, потому что в первых двух было неуютно, грязновато и пахло подгорелым маслом.

– По сто грамм для разгона? – предложил Шавельский, когда все расселись.

– Несите сразу две бутылки, – распорядился Ломакин. – Только холодные, и откроем мы их сами.

Официантка изобразила на кукольном личике понимание («Да-да, конечно, непременно холодную и непременно сами откроете»), терпеливо дождалась, пока каждый выберет закуску по своему вкусу, и ушла.

– «Откроем сами» – это вчерашний день, Коля, – сказал Шавельский. – В наше время водку в ресторанах не разбавляют, когда переливают в графин, а покупают сразу паленую. Кому охота возиться с разбавлением каждой порции.

– Вот эту паленую тебе в графине и принесут, – ответил Ломакин. – А когда открываешь сам – другое дело. Правда, иногда официанты обижаются и спрашивают: «А зачем вы к нам пришли, если не доверяете?»

– В сущности, они правы, – сказал Данилов.

– А если я никому в нашем общепите не доверяю, что тогда?

– Тогда, Коля, пей дома или в гостях, – посоветовал Шавельский.

– Я обычно так и делаю, но бывают же исключительные случаи. Вот, например, как сегодня. Такую толпу я в свою двухкомнатную хрущобу, набитую народом, пригласить не могу, при всем своем желании. Вот и приходится…

– Если ты, Коля, будешь и дальше ворон ловить, то так в своей хрущобе и помрешь, – «посочувствовал» Шавельский. – Ты, Коля, бери пример с людей, которые за несколько лет работы в отряде вместо двушки в Капотне обзаводятся просторными хоромами на Воронцовской улице.

– Так то ж начальство, – хмыкнул Ломакин. – Небожители! Боги Олимпа! А я кто? Простой слесарь-анестезиолог. Трубку вставил, трубку вынул. Разве ж мне хоромы положены? Ладно, праздник у нас сегодня как-никак, давайте не будем о грустном. У меня и тост уже готов, а водку все не несут.

– Они ее развели и сейчас закупоривают, – сказал Шавельский.

– Не гони пургу, – отмахнулся Ломакин, – а то весь аппетит испортишь.

Официантка как услышала: принесла две запотевшие бутылки и тарелки с нарезкой и сыром.

– Я как самый старший из присутствующих, – начал Ломакин, едва первая бутылка была разлита по рюмкам, – можно сказать, аксакал-саксаул, хочу пожелать нашей молодежи добиться всего, чего хочется, всех поставленных целей. Чтобы перед уходом на пенсию ни о чем не пришлось жалеть.

– Коля, не прибедняйся, до аксакала тебе далеко, – сказал Данилов.

– За комплимент, конечно, спасибо. – Ломакин, продолжая держать рюмку на весу, изобразил полупоклон. – Но я уже достиг того судьбоносного возраста, когда при слове геморрой на ум первыми приходят не проблемы, а расширение соответствующих вен.

– Очень аппетитно, – одобрил Шавельский.

Он опрокинул рюмку в рот и похвалил:

– А что – не паленая!

– Что и требовалось доказать, – отозвался Ломакин. – А помнишь, какую гадость мы пили с тобой на учениях в Зарайске?

– Не напоминай! – застонал Шавельский. – Страшно вспоминать!

– Тормозную жидкость? – предположил Желтухин.

– Картофельный самогон, настоянный на птичьем помете, – усмехнулся Ломакин.

– Ты ж говорил, что на целебных травах.

– Мало ли что я говорил. – Ломакин обвел взглядом присутствующих и начал рассказывать: – Десять лет назад наши деятели совместно с ихними решили с какого-то перепугу устроить под Зарайском масштабные международные учения совместно с натовскими спасателями. В итоге собрали чуть ли не тысячу человек – шведов, финнов, австрийцев…

– Но самыми приятными людьми были армяне и белорусы, – вставил Шавельский.

– Да-да, – подтвердил Ломакин. – Самыми приятными и душевными. Одни навезли кучу емкостей с разными сортами самогона, а другие – тутовую водку. Мы, как вы понимаете, тоже не с пустыми руками на учения прибыли, но у нас-то все было фабричное, а у них – домашнее, натюрпродукт. Причем бронебойного действия. Юра как отполировал самогончик тутовкой, так сразу пошел в поле ромашки собирать. Это в третьем часу ночи-то!

– Не ромашки собирать, а просто освежиться, подышать свежим воздухом, – поправил Шавельский и пояснил остальным: – Дело было летом, в июле, днем жарища, а ночью прохладно, ветерок…

– А потом мы его в поле нашли, – перебил Ломакин. – По храпу ориентировались, поэтому долго искать не пришлось. Лежал в ближайшей канаве в позе парашютиста, у которого парашют не раскрылся.

– Я так понимаю, учения удались, – сказал Свергун.

– А тебя разве там не было? – удивился Ломакин.

– Нет, – Свергун покачал головой, – я же в две тыщи пятом в отряд пришел.

– Летят годы… – пригорюнился на мгновение Ломакин, но тут же взял себя в руки и спросил: – Что сидим? Разливайте по второй. Ибо сказано…

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – встрял Желтухин.

– Бог любит троицу! – назидательным тоном поправил Ломакин. – Сейчас выпьем, потом я расскажу вам одну историю, а после можно будет и по третьей пропустить.

Официантка донесла заказанное, в том числе и селедку с луком для Данилова. Закусывали вяло, потому что успели наесться на банкете.

– Зимой две тысячи первого года, – начал Ломакин, – мы вылетели в Индию на ликвидацию последствий землетрясения. Тряхнуло сильно – до девяти баллов. С учетом особенностей тамошнего строительства, где все на соплях, в эпицентре практически ничего не уцелело. Прилетели, начали искать в завалах живых людей. Индия – густонаселенная страна, народу завалило много. Погода не радовала: хоть и зима, а днем жарило чуть ли не до сорока, а ночью резко холодало, градусов до пяти. Ну, и трясло потихоньку, правда, толчки были не такими сильными, как первый. К чему я это рассказываю? К тому, что даже на шестой день в таких условиях, когда днем духота, а ночью холодно, нам и на шестой, и на седьмой день приносили извлеченных из завалов живых людей! Причем они были не при смерти, а в довольно сносном состоянии. Некоторые через пару дней уходили из госпиталя на своих двоих, а не то, что вы подумали. Возможности человека безграничны, надо только не падать духом! Вот за это я и хочу выпить!

Выпили по третьей, закусили.

– Бывает так, что чего-то очень сильно хочется, – вдруг сказал Желтухин. – Нет, даже не хочется, а жаждется, страстно и с упоением. Днем и ночью мечтаешь об этом, во сне видишь, наяву грезится. И в то же время не веришь, что добьешься желаемого, просто мечтаешь о нем, потому что не можешь не мечтать. А исполнения этого заветного желания не ждешь, не надеешься. И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, словно по щучьему веленью, заветное недостижимое желание сбывается без каких-либо усилий с твоей стороны. Усилий не было не потому, что ты лентяй, а потому, что ты четко понимал, что ничего не добьешься, в непрошибаемую стену бьются лбом только бараны. Умные люди добиваются только того, чего можно достичь…

– Умные ли? – усомнился Данилов. – Может, не умные, а осторожные? Или расчетливые?

– Хорошо, пусть будет расчетливые, дело не в названии, а в том, что когда это заветное и несбыточное желание вдруг сбывается, само собой, р-раз, и ты получаешь такой подарок судьбы, то ты вначале обалдеваешь от радости, но когда приходишь в себя, то вдруг осознаешь, что оно тебе совсем не нужно. Ты прекрасно обходишься без него, и если уж совсем начистоту, оно не просто тебе не нужно, а даже в какой-то мере тебя тяготит и напрягает. Жуть какая-то! Так можно вообще перестать желать чего бы то ни было!

– Желание-то какое было, если не секрет? – спросил Данилов. – Из области материального или духовного?

– Из обоих сразу. Нравилась мне одна женщина…

– Так вот в чем дело! – сказал Шавельский, до сих пор не обнаруживавший никакого интереса к рассказу Желтухина. – Только ты, Олег, неправильно классифицируешь. Тут дело не в том, что ты привык обходиться без недостижимого, а в том, что идеал, существовавший в твоем воображении, не выдержал столкновения с действительностью. Если думать, что принцессы какают вареньем…

– Юра! – перебил Желтухин. – Ты хороший хирург, но психолог из тебя никудышный!

– Почему?

– Хотя бы потому, что выдумаешь какую-то хрень и на ее основании делаешь глубоко идущие выводы. Это все равно что взглянуть на человека, не раздевая его, и сразу же уложить на операционный стол!

– Олег! Ты будто с луны свалился! – Шавельский развел руками и укоризненно посмотрел на Желтухина. – Мы же в половине случаев так и поступаем. Взглянем и говорим: «Этого на стол, другого в реанимацию, третьего в морг!»

– Скажешь что-нибудь и сразу пожалеешь, – проворчал Желтухин.

– Вот-вот! – кивнул Шавельский. – Недаром же Конфуций называл молчание верным другом, который никогда не подведет.

Желтухин ничего не ответил, понимая, что на каждое его слово у языкатого Шавельского в ответ найдется два, если не три.

– Во всем виновато время, – сказал Данилов. – Оно идет, мы меняемся, сами того не замечая, потому и вчерашнее желание сегодня оказывается неактуальным…

– Что-то у нас разговоры грустные пошли, – заметил Шавельский. – Давайте сменим настроение.

– Согласен, – отозвался Свергун. – Могу рассказать одну историю.

– Валяй, Женя, рассказывай, – благословил Ломакин.

– Значит, так, – тоном заправского лектора начал Свергун. – Место действия – глухая орловская деревня. Время – суббота, начало сентября. В семье праздник: папа продал соседу свою полуразвалившуюся «семерку», и теперь все (папа, мама, их двадцатилетний отпрыск и сосед) дружно обмывают это событие, точнее, пропивают на хрен полученные деньги. А что еще можно делать с ними в глухой орловской деревне? Не солить же их, в конце концов, и не с кашей есть! Пьют, закусывают, и вот на столе заканчиваются соленые огурцы – главная всесезонная закуска. Надо лезть в погреб за новой партией. Разумеется, лезет самый младший – сынулька, который уже успел изрядно нагрузиться, еще не в хлам, но близко к тому. Подворачивает ногу на лестнице, попросту промахивается мимо перекладины и падает, да так неудачно, что отключается напрочь…

– Может, просто засыпает на ходу? – предположил Данилов.

– Не исключено, возможно, что и так. Теперь уже не узнать. Но компания решает, что добрый молодец отключился из-за падения, и начинает пытаться привести его в чувство подручными средствами, которые не помогают. И тогда недвижимое тело по косогорам, буеракам…

– Буреломам… – подсказал Желтухин.

– …и прочим оврагам волокут на другой конец деревни, где живет местный эскулап – восьмидесятилетний отставной фельдшер, тоже, наверное, алкаш. Тот осматривает пациента и нагоняет жути, рекомендуя срочную госпитализацию. Пострадавшего волокут обратно, запихивают в багажник проданной «семерки», которую по такому прискорбному случаю новый владелец одалживает старому…

– В багажник?

– Да, в багажник, а не в салон, – кивнул Свергун. – Почему так? Кто их знает? Может, он обкакался непроизвольно и вонял бы в салоне, может, просто багажник оказался ближе. Короче говоря, пьяный папаша садится за руль, сажает рядом жену, и на всех парах, выжимая из машины все, на что она только способна, мчится в райцентр, не то в Шаблыкино, не то в Нарышкино, точно не помню… По пути он вдруг резко тормозит, и в зад «семерке» въезжает ехавший следом «Ниссан». Багажник – всмятку, и тому, кто в нем лежал, больница уже не нужна…

– Что – совсем насмерть? – уточнил Ломакин.

– Да. И ни в чем не повинный водитель «Ниссана», виноватый в ДТП (он же в зад въехал), обвиняется в непреднамеренном убийстве, в причинении смерти по неосторожности. С перспективой лишиться свободы на три года. Вот такие елки-палки с пирожками.

– Это шутка? – не поверил Ломакин. – Анекдот?

– Какие там шутки! – нахмурился Свергун. – Настоящая правда. За рулем «Ниссана» мой одноклассник был. Можно сказать, что из первых рук сведения.

– Но причинение смерти по неосторожности – это когда, например, дашь во время драки кому-то в зубы, а он стукнется головой о бордюр и отдаст концы.

– Коля, с юридической точки зрения здесь то же самое.

– Да ну! – махнул рукой Ломакин. – Ты или заливаешь, Женя, или недоговариваешь.

– Говорю как есть, – набычился Свергун. – Давай, Николай Захарович, рассуждать логически. Дать в зубы – это что такое?

– Ну… Самооборона… – ответил Ломакин.

– А если более глобально?

– Хулиганство?

– Да при чем здесь хулиганство?! – скривился Свергун. – Это действие, понимаешь – дейс-тви-е! И не просто действие, а приведшее к смерти человека. Кто виноват в смерти? Тот, кто совершил это действие.

– То есть тот, кто затормозил! – не сдавался Ломакин.

– Если бы! Цитирую дословно, в Правилах сказано: «Водитель должен соблюдать такую дистанцию до движущегося впереди транспортного средства, которая позволила бы избежать столкновения, а также необходимый боковой интервал, обеспечивающий безопасность движения».

– Но это же был исключительный случай! – сказал Желтухин.

– Что там такого исключительного? – Свергун пожал плечами. – ДТП как ДТП. Труп с признаками насильственной смерти есть? Есть! Значит, должен быть и виновный. Где тело, там и дело.

– Жуть какая-то… – поежился Шавельский. – Вот уж действительно поднял настроение. Слушай, Жень, но по-моему, все-таки родители виноваты. Разве правила разрешают перевозить живых людей в багажнике?

– Но умер-то он от удара, не так ли? – напомнил Свергун.

– Не положили бы его в багажник, этого бы не случилось!

– Это схоластика (схоластика перен. – умозаключения, оторванные от жизни, основывающиеся на отвлеченных рассуждениях) чистейшей воды! – вмешался Ломакин. – Рассуждая таким образом, можно обвинить в смерти сына мать. Не родила бы его, он бы не погиб.

– Тогда уж и отца за компанию, – сказал Данилов.

– Люди, вы о чем-нибудь приятном поговорить можете, а? – спросил Шавельский.

– Да, – улыбнулся Ломакин, – только о приятном нам неинтересно. Давайте допьем что там у нас осталось.

– У меня есть классная сплетня! – вспомнил Желтухин. – Чуть не забыл рассказать!

– Сначала выпьем за то, чтобы и в будущем году мы также отпраздновали бы следующий день рождения, а потом послушаем твою сплетню, – сказал Ломакин, разливая остатки водки по рюмкам. – Ну, вздрогнем!

Вздрогнули.

– Теперь выкладывай свою сплетню, – разрешил Ломакин, закусывая горбушкой черного хлеба. – Только если она про меня.

– Про Беднякову, нашего нового психолога.

– Кто такая? – удивился Ломакин. – Почему не знаю?

– О-о-о! – Желтухин закатил глаза. – Это нечто. Начнем с того, что ее зовут Кристина Тристановна.

– И выпили вроде немного – литр на пятерых, – как бы про себя сказал Ломакин, – а молодое поколение так развезло…

– Во-первых, к этому надо прибавить шампанское, которое было на банкете, – ответил Желтухин. – Во-вторых, если кто не верит, можно пойти в часы приема и познакомиться.

– Есть смысл? – уточнил Свергун.

– На любителя, – скривился Желтухин. – На мой взгляд, прыщей много.

– Ты это, взялся сплетничать, так делай, – Ломакин притворно нахмурился и погрозил Желтухину пальцем, – а не рассказывай про чужие прыщи.

– Так это к слову, – усмехнулся Желтухин. – А насчет имени и отчества – истинная правда.

– Кристина Тристановна? – сказал Шавельский, словно пробуя имя на вкус. – Не звучит. Лучше бы – Изольда, Изольда Тристановна (намек на персонажей средневекового рыцарского романа XII века «Тристан и Изольда»). Ладно… Не будем придираться. В чем суть твоей сплетни?

– В заключениях, которые выдает эта достойная особа. Тане Пасюкевич она написала: «При исследовании эмоционально-личностной сферы был выявлен высокий уровень личностной тревожности, связанный с отсутствием регулярной половой жизни». А у меня нашла пониженную стрессоустойчивость и отсутствие интеллектуальной гибкости, которые тоже связала…

– Постой-постой! – перебил Ломакин. – Я постараюсь угадать. Тоже с отсутствием регулярной половой жизни, верно?

– Да, – рассмеялся Желтухин. – Причем прямых вопросов насчет того, насколько регулярно и с кем я живу, она не задавала. Просто спросила, женат ли я, и все. Таня, насколько я знаю, с ней тоже не откровенничала.

– Это показательно. – Шавельский выпятил нижнюю губу. – Особенно для психолога. Слушай, Олег, а чего это ты к психологу ходил? Нерегулярная половая жизнь приперла или случилось чего?

– Да какая разница, – заюлил Желтухин.

– Нет, ты скажи, – поддержал Ломакин, – мы, может быть, переживаем за тебя. Если у тебя что-то случилось, так мы начнем относиться к тебе бережно и с пониманием. Поведай, не держи в себе, тебе же первому лучше будет.

– «Бережно и с пониманием», – передразнил Желтухин. – Дождешься от вас, как же. Ничего у меня нет, просто перед включением в резерв надо пройти психолога.

– В какой резерв? – спросил Ломакин. – В кадровый, что ли?

Желтухин молча, с достоинством, кивнул.

– Ребята! – гаркнул Ломакин так громко, что остальные посетители кафе дружно обернулись к нему. – Оставьте мятые рублики в потных кулачках. Сегодня нас угощает будущий начальник медицинской службы! Олег, да не красней ты, все нормально, ты рожден для карьеры, как птица для полета! Так мы закажем еще одну бутылку и немного закуски, чтобы выпить за тебя?

Покрасневший Желтухин вздохнул и согласно кивнул, подкрепив свой кивок взмахом руки: заказывайте, я не против.

Глава одиннадцатая
Спаси меня, или Кладбищенский мотылек

Французский комик Луи де Фюнес любил гулять по кладбищам. Он говорил, что там, по крайней мере, встречаются молчаливые люди, которые никому не перечат.

А кто, собственно, сказал, что кладбища не годятся для прогулок? Тишина, покойная атмосфера, малолюдье… Где еще в большом или даже в маленьком городе можно найти подобное место, пригодное для неспешных прогулок и таких же размышлений о бренности всего сущего? Разумеется, для коллективных прогулок кладбища не годятся. Сюда принято приходить поодиночке, как на прогулку, так и вообще…

Особенно хороши старые кладбища – небольшие, уютные свидетели истории. Недаром они столь любимы многими писателями, и не только писателями, но и всеми, кому надо на время удалиться от суеты бытия и подумать о вечном или обдумать нечто насущное, будь то сюжет новой книги или бизнес-план грузовых перевозок. А куда отправиться со своим горем, как не туда? Побродить по тенистым аллеям, прикоснуться душой к вечности и понять, что, в отличие от местных постояльцев, твоя жизнь еще продолжается, а стало быть, можно со всем справиться и преодолеть…

Очень проникновенно написал про свое посещение кладбища Лермонтов:

 
Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище, все смотрел, смотрел
Вокруг себя; полстертые слова
Я разбирал. Невольно голова
Наполнилась мечтами; вновь очей
Я не был в силах оторвать с камней.
Один ушел уж в землю, и на нем
Все стерлося… Там крест к кресту челом
Нагнулся, будто любит; будто сон
Земных страстей узнал в сем месте он…
Вкруг тихо, сладко все, как мысль о ней;
Краснеючи, волнуется пырей
На солнце вечера….
 

М.Ю. Лермонтов. «Кладбище»

Хорошо сказал Михаил Юрьевич, на то он и классик. «Вкруг тихо, сладко все…» Про какое-нибудь иное место так не напишешь, хоть месяц там просиди.

Поэт Надсон, поэт интересный и талантливый, в чем-то близкий Лермонтову, но не столь популярный, потому что его забыли включить в школьную программу, тоже любил проводить время на кладбище. И, как и Лермонтов, стихотворение про это тоже написал:

 
На ближнем кладбище я знаю уголок:
Свежее там трава, не смятая шагами,
Роскошней тень от лип, склонившихся в кружок,
И звонче пенье птиц над старыми крестами.
Я часто там брожу, пережидая зной…
Читаю надписи, грущу, когда взгрустнется,
Иль, лежа на траве, смотрю, как надо мной,
Мелькая сквозь листву молочной белизной,
Куда-то облачко стремительно несется.
 

С.Я. Надсон. «На кладбище»

…День выдался удачным, прибыльным, жирным. С самого утра трубы текли и засорялись у хороших людей, то есть у понятливых и щедрых. Сантехник Митрофанов верил в приметы, правда, не во все, и строил прогнозы на день по первому вызову. Дали денежку – значит, весь день будет капать в карман помаленьку. Не дали – смена пройдет всухую, придется корячиться за одну лишь зарплату. А какая она у сантехника ДЕЗа? Так, одни слезы. Прожить, конечно, можно, а выпить-погулять и не мечтай, особенно при наличии семьи.

Первый вызов принес пятьсот рублей, второй – семьсот, а в четвертом часу дня Митрофанову, что называется, подвалило по-крупному. В супермаркете «Микси-шмикси» прорвало трубу, да так удачно (с точки зрения сантехника, разумеется), что вода хлынула прямиком в торговый зал. Администратор супермаркета, не дозвонившись, прибежала в диспетчерскую лично. По ее выпученным глазам и перекошенному рту Митрофанов сразу же догадался о поистине вселенских масштабах трагедии и заявил, что у него перерыв, а после него еще три срочных вызова.

Митрофанов никогда не вымогал деньги впрямую, чтобы население не строчило жалоб, а ненавязчиво подводил к тому, чтобы его благодарили. Ссылка на занятость, изображение растерянности перед масштабами катастрофы, сочувствие, наконец… Арсенал был велик, потому что Митрофанов был опытным профессионалом (двенадцать лет стажа это вам не хухры-мухры) и тонким психологом, понимающим, как надо подвести клиента к мысли о благодарности.

Администратор оказалась понятливой: за немедленную ликвидацию последствий посулила три тысячи рублей и прямо на месте выплатила тысячу авансом. С проклятой трубой, правда, пришлось повозиться, но около шести часов вечера Митрофанов уже освободился. Настроение его было превосходным: как же иначе, если за смену накапало в карман пять с половиной тысяч? И можно ли было не отметить такую удачу? Никак нельзя. Радость бурлила в душе, распирала изнутри и требовала выхода. А какой может быть выход? Известно какой.

Пораскинув мозгами, Митрофанов решил тысячу двести рублей заначить, триста пропить (гулять так гулять!), а четыре отдать жене – пусть тоже порадуется.

Спотыкаясь и падая, брел Митрофанов домой в половине первого ночи и предвкушал, как обрадуется жена. Просияет лицом, обнимет, поцелует и похвалит: «Добытчик ты мой». Не исключались и страстные ночные ласки, впрочем, можно было обойтись и без них. Иногда, знаете ли, хорошо просто выспаться…

Человек предполагает, а жизнь устраивает по-своему. Увидев привалившегося к косяку мужа в мокрой грязной одежде (какую-то из попавшихся по пути луж пришлось форсировать вплавь), жена нисколько не обрадовалась, сразу же перейдя к боевым действиям. Обругала «пьяной скотиной», толкнула и захлопнула перед носом дверь, велев убираться на все четыре стороны.

Митрофанов попробовал было через дверь усовестить жену, но соседи, которым не нравилось, когда ночью орут под дверями, пригрозили вызвать наряд. Иметь дело с полицией Митрофанову не хотелось, ночевать в вытрезвителе тоже (они уже больше года ликвидированы, но память о них еще живет в народе), поэтому он прекратил бесплодные увещевания и побрел куда глаза глядят. Они смотрели в сторону круглосуточного магазина, хозяин которого по ночам приторговывал из-под полы водкой.

После покупки бутылки, коржика и трех плавленых сырков (хотелось не просто закусить, а плотно поужинать) возник извечный вопрос: «Где?» Для похода в гости поздно, в родную диспетчерскую лучше не соваться, настучит кто-нибудь начальству про пьянку, пусть даже и в нерабочее время, тогда останешься без премии, а в парк время от времени наведываются патрули…

Внезапно в воспаленном от напряженной мыслительной работы мозгу родилась прекрасная идея распить бутылочку на кладбище, в тишине и покое, «под кровом черных сосн и вязов наклоненных» (строка из стихотворения В.А. Жуковского «Сельское кладбище»). «А что? – подумал Митрофанов, увлеченный неожиданной идеей. – Нормальное место. Посижу спокойно, выпью, поем, а потом можно и в диспетчерскую – спать». Спать на рабочем месте в внерабочее время не возбранялось, пусть даже и не в совсем трезвом виде. Мало ли какие бывают у людей обстоятельства…»

Покойников Митрофанов не боялся. За тридцать с гаком лет жизни ни один покойник не сделал ему ничего плохого. Всякие там гадости, вредности и пакости делали Митрофанову только живые. Законная супруга, например.

Мужик подумал – мужик сделал. Митрофанов дошел до кладбища, благо идти было недалеко, и столкнулся с очередной проблемой – запертыми воротами. Но разве могут они остановить человека, у которого есть цель? Митрофанов пошел вдоль ограды, выбирая участок потемнее и поукромнее, чтобы форсирование преграды прошло незаметным. Вскоре место было найдено. Митрофанов убедился, что бутылка надежно лежит в глубоком кармане куртки, подпрыгнул, уцепился руками за верхнюю перекладину, подтянулся… И сорвался.

Провидение очень часто пытается отвести людей от беды, посылая им те или иные знаки, но люди, увы, не внемлют: продолжают делать то, что начали, и лишь потом, если, конечно, бывает у них такая возможность, думают: «Зря я так делал…»

Трижды срывался Митрофанов, заботясь не столько о том, чтобы не набить лишних шишек, столько о том, чтобы не разбить бутылку. На четвертый раз подтянуться все же удалось. «Старею, – с сожалением подумал Митрофанов, вспомнив о том, как в армии, бывало, подтягивался на спор по пятьдесят раз. – Эх, время, время…»

Оседлав ограду, Митрофанов самонадеянно решил, что дело сделано, спрыгнуть – это пара пустяков, и поспешил отметить свой успех глотком из бутылки. Торопливость и самонадеянность были немедленно наказаны: перекидывая через ограду правую ногу, Митрофанов на секунду утратил равновесие (попробуй посиди-ка на тонкой скользкой железке!) и, чтобы не свалиться, судорожно вцепился в ограду. Заодно и подстраховался от падения, насадив правое бедро на острие одного из вертикальных прутьев.

В первую секунду боли не было вообще, показалось, что кто-то схватил за ногу и держит. Потом пришла боль, но не очень сильная, терпимая. Митрофанов был пьян, алкоголь обладает довольно выраженным обезболивающим действием. Никакого сравнения с морфием, но тем не менее…

«… … … … …..!» – подумал Митрофанов и немедленно озвучил свою мысль.

Сакральное заклинание, пригодное в любой ситуации, помогло слегка облегчить душу, но сняться с крючка, точнее, с пики, помочь не могло.

Сосредоточившись, Митрофанов покрепче вцепился в ограду левой рукой, а дрожащей правой ощупал ногу. Дойдя до торчавшего из ноги штыря, он ужаснулся настолько, что утратил контроль над мочевым пузырем. Те, кто улыбнулся, читая эти строки, могут попытаться представить себя в подобном положении – нанизанным на кладбищенскую ограду в безлюдном месте холодной осенней ночью. Тут не только описаться со страху – и обкакаться впору.

Митрофанов, к чести его будь сказано, не обкакался, а грамотно оказал себе первую помощь. Слегка освоившись в своем новом положении, он, превозмогая усиливающуюся боль и нарастающий страх, достал из кармана бутылку и в свете выглянувшей из облаков луны плеснул из нее немного на рану (обеззараживание – это святое) и сделал подряд два больших глотка. О коржике и плавленых сырках, лежавших в другом кармане, он даже не вспомнил. В минуты судьбоносных испытаний даже неприлично думать о таком прозаическом предмете, как закуска. К тому же она заметно снижает благотворное действие алкоголя на организм. А когда у человека одна початая поллитровка и сходить за другой нет никакой возможности… Ну что тут говорить? И так все ясно.

– Помогите! – срывающимся от страха и волнения голосом крикнул Митрофанов. – Умираю! Помогите!

Силы мгновенно иссякли, пришлось подкреплять их новым глотком. Боль прекратила нарастать и даже слегка отступила. Митрофанов чуток приободрился (насколько вообще можно так сделать в подобном положении) и, осушив бутылку до дна, кинул ее вниз. Бутылка упала, но не разбилась.

Теперь можно было снова держаться за ограду обеими руками, что придавало немного уверенности. Новая (и приличная!) порция алкоголя устремилась в кровь, отчего уверенности стало еще больше.

– Помогите! – громче, нежели в первый раз, крикнул Митрофанов. – Люди! Помогите!

Никто не спешил отзываться. Зато внизу промелькнула какая-то стремительная тень. Митрофанов почти убедил себя в том, что это всего лишь кошка, разбуженная и напуганная его криком.

В голову пришла мысль, показавшаяся полезной. Митрофанов вспомнил о том, что, попав в переплет, лучше кричать не «Помогите, убивают!» или «Спасите, насилуют!», а «Пожар! Пожар!», потому что призывы о помощи пугают обывателей, а пожар неминуемо вызывает любопытство.

– Пожар! Пожар! Пожар! – кричал он до тех пор, пока совершенно не выбился из сил.

Луна скрылась за облаками, темнота сгустилась, навалилась, стала душить. Впору было терять сознание, но страх не дал этого сделать. Митрофанов вцепился в ограду так, что руки свело судорогой, и заскулил. Если бы он читал «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, то, несомненно, сравнил бы свое нынешнее положение с ситуацией несчастного отца Федора. Возможно, это бы его приободрило, но, возможно, и нет.