Текст книги "На килограмм души (сборник)"

Не добежав до противника несколько шагов, Виктор поднял свой трезубец повыше, явно обозначая свое намерение, и, сблизившись, ткнул тройным острием в сторону лица стражника, не особо озабочиваясь точностью – в том, что удар будет отбит, можно было не сомневаться. Так оно и случилось – два трезубца с глухим лязгом пришли в соприкосновение. Дальше вполне мог последовать контрудар, но Виктор держал инициативу в своих руках. Не замедляя своего движения, он вложил всю энергию бега в короткий и простой пинок в колено противника. Если анатомия людей и аборигенов в этой части существенно не различается…

Она не различалась. Туземец сделал то же, что сделал бы на его месте любой человек – рухнул как подкошенный. Виктору даже показалось, что он услышал режущий ухо хруст. Но интересоваться состоянием здоровья поверженного врага не было ни времени, не желания. Виктор позволил себе бросить быстрый взгляд за спину и с радостью убедился, что Мэри Энн отстала от него всего на несколько шагов. От быстрого бега, а может, еще от волнения лицо ее раскраснелось, но не несло в себе следов паники. Возможно, страх придет позже, задним числом, когда они уже будут в безопасности на борту корабля. А они обязательно будут в безопасности – последней преградой оставался безоружный Жегт.

Жрец не отбежал в сторону, а продолжал стоять на пути, глядя прямо на бегущих людей. Ну, как знаешь, – подумал Виктор и направил трезубец в грудь упрямцу. Но, когда до спокойно стоящей безоружной фигуры оставалось три или четыре шага, развернул оружие тупым концом вперед, мысленно обругав себя за мягкотелость. Уши оборвать – хорошо бы, но убивать безоружного…

Очень может быть, что все эти нравственные терзания были совершенно излишними. Едва ли что-либо изменилось, попытайся Виктор ударить острием. Что произошло, он так толком и не понял, но через секунду уже лежал на спине, ощущая острую боль в области паха. Видно, и здесь анатомия двух рас была схожей. Что самое обидное, трезубец перекочевал в руки жреца, и острие находилось примерно в метре от лица Виктора. Слишком далеко, чтобы попытаться схватить его рукой, и слишком близко, чтобы надеяться увернуться от возможного удара.

Оставалось покориться неизбежному и надеяться, что никто не сможет помешать Мэри Энн достичь корабля. Чуть приподняв голову, он с облегчением заметил, что супруга находится за спиной Жегта, и между ней и кораблем нет никаких препятствий. Но облегчение было недолгим. Мэри Энн стояла в нерешительности. Черт побери, она выбрала самое неподходящее время для заинтересованности судьбой мужа.

– Беги! – как можно свирепей заорал Виктор. – Не стой столбом!

Стоять столбом Мэри Энн перестала. Кинувшись сзади на спину Жегту. Тот даже не позволил острию трезубца сколько-нибудь заметно качнуться, неуловимым движением плеча уронив женщину рядом с мужем. Виктор крепко взял ее за руку, удерживая от резких движений, последствия которых могли быть фатальными.

– Мэри Энн, – усталым голосом сказал он. – Я когда-нибудь говорил тебе, что ты – идиотка?

– Нет, – немного подумав, с некоторым удивлением ответила она.

– С почином, дорогая. Считай, что только что сказал.

– Ты!.. Ты!.. – Мэри Энн задыхалась от неспособности подыскать подходящие эпитеты. – И это после того, как я бросилась спасать…

– Спасла? – холодно поинтересовался Виктор.

– Ты ставишь мне в вину… – Мэри Энн буквально захлебывалась словами. – О, боже, какое же ты неблагодарное животное! Я сделала все, что могла…

– Ты могла добежать до корабля! – перебил ее Виктор. – И, если уж тебе так приспичило меня спасать, на корабле есть парализатор.

– Который ты почему-то не соизволил взять с собой сразу!

– Может быть, его взяла ты?

– Я?! Не могу поверить, когда-то я считала тебя мужчиной! Почему ты вообще не смог справиться с этим лопоухим недомерком?

– Если тебя не затруднит, я бы попросил не оскорблять того, кто держит трезубец над моим лицом.

– Над твоим лицом?! Ты – жалкий эгоист! Обращаю твое внимание, что мое лицо находится в точно таком же положении!

– Заткнитесь! – прогремел над ними голос Жегта. – Ты! – он указал на Виктора, – пойдем, я хочу поговорить с тобой.

Оставив в стороне и Мэри Энн, и подбежавших стражников, двое отошли на несколько десятков шагов. Жегт шел впереди и даже не оглядывался, но у Виктора не возникало мысли напасть. По нескольким причинам, в число которых входило и любопытство. Наконец, жрец повернулся лицом к человеку и посмотрел на него снизу вверх.

– Вы не духи, – констатировал он.

– Был бы я духом, тебе бы не поздоровилось, – мрачно проворчал Виктор.

Жегт оставил его кощунственные слова без внимания.

– И вы не бесы, – продолжил он.

Виктор не нашел, что ответить, тем более, жрец его ни о чем пока и не спрашивал. Создавалось впечатление, что он разговаривал сам с собой.

– Но вы прилетели с неба. Кто же вы тогда? Ты можешь мне ответить?

– А ты поверишь моему ответу? – спросил Виктор.

– Возможно.

– Понимаю, что это будет звучать для тебя странно, но мы – люди. – Виктор обреченно пожал плечами.

– Люди… – Жегт словно пробовал слово на вкус. – Знаешь, хотя вы выглядите омерзительней, чем отрыжка гигантского червя, я думаю, ты не врешь.

С присущей ему дипломатичностью, Виктор не стал оспаривать не вполне объективное суждение о собственной внешности.

– И много людей живет на небе? – спросил Жегт.

– Больше, чем на земле, – честно ответил Виктор, не считая необходимым проведение лекции по основами астрономии.

– И все так же безобразны, как вы?

– Некоторые еще хуже, – не без толики мстительности сказал Виктор.

Жегт немного помолчал, а потом тряхнул ушами.

– Пошли, – коротко бросил он.

– Куда?

– Провожу вас до вашей повозки. Мне было бы любопытно поговорить с небесными людьми, но, боюсь, мое намерение отпустить вас остальные могут не разделить.

Несколькими минутами позже, уже стоя в люке корабля, Виктор повернулся к Жегту и не смог удержаться от вопроса:

– Скажи, как тебе вообще пришла в голову мысль, что мы можем быть людьми?

Жрец кивнул в сторону стоящей рядом с Виктором Мэри Энн:

– Твоя жена?

– Ну… да, – чуть замявшись, ответил Виктор.

– Если бы я закрыл глаза, я мог бы подумать, что это говорит моя жена. – Жегт растянул тонкие губы в кривой усмешке.

– Ты прав, друг, – с чувством сказал Виктор. – Женщины везде одинаковы.

Его хорошего настроения не смогла испортить даже чувствительная боль в предплечье от острых когтей Мэри Энн.

– Ты даже представить себе не можешь, как сильно я тебя ненавижу!

Волосы Мэри Энн растрепались, глаза сверкали. Внезапно Виктор подумал, что злость, пожалуй, не всегда ее портит…

Еще сильнее он удивился, когда супруга подошла к нему вплотную, уперлась ладонями в грудь и опрокинула на кровать.

– Пожалуй, – задумчиво сказала она, прикрыв веки, – пожалуй, я ненавижу тебя так сильно, что испорчу тебе всю оставшуюся жизнь.

Голос Мэри Энн слегка вибрировал. Гормональный всплеск, вызванный стрессом и выбросом адреналина в кровь, цинично подумал Виктор. Впрочем, через пару минут ему уже некогда было думать о таких глупостях.

Троянский олень

Все быстрее темп танца, все резче движения. И не танец это уже – ритмичный звон бубна превращается в беспорядочную трескотню, а человек с амулетом на шее конвульсивно дергается в некоем подобии агонии. Хотя глаза его открыты, едва ли они видят что-либо вокруг. Наверное, со стороны он сейчас очень напоминает сумасшедшего.

Но никому из смертных не позволено наблюдать за Шаманом со стороны в момент общения с Великим Духом, никто из племени не посмеет назвать Не Имеющего Имени сумасшедшим.

Особенно сейчас, во времена небывалой засухи, когда воду приходится считать по глоткам, а животы сводит от голода. Без милости Великого Духа племя обречено на смерть, а кто кроме Шамана сможет узнать у него причину столь лютого гнева, кто сможет выпросить долгожданный дождь?

Прими этого оленя, о Великий Дух, и не гневайся на нас за скудость дара.

…Этим могучим животным, с таким трудом добытым вчера зоркоглазым Ярру, можно было накормить много голодных ртов. А иных ртов сейчас в племени нет, тебе ли этого не знать, Великий Дух. Молодой Вождь Нит-Таб долго не решался дать согласие на эту жертву. Я сумел его убедить, что это единственный шанс спасти племя. Возможно, ушедший две весны назад в небесные леса Гова-Леп был бы более непреклонен. Мудрый был старик… Но я знаю, что поступаю правильно.

Пусть твоя трапеза будет обильной, Великий Дух. Позволь мне надеяться, что в ней найдется место нашему скромному приношению.

…Да, у тебя отменный аппетит, Великий Дух. И ты никогда не брезговал тем, что дарили тебе люди племени, хотя небесные леса переполнены самой разнообразной дичью, а ты – величайший из охотников. Наши же охотники целыми днями бродят по окрестностям, а, возвращаясь, прячут глаза от своих женщин. Звери, те, что не полегли от жажды и изнуряющей жары, ушли далеко на поиски воды. Нашли ли они ее?

Если мы чем-то прогневали тебя, Великий Дух, укажи нам на ошибку, чтобы мы могли исправить ее. Но не карай нас сурово. Видеть, как его дети умирают от голода и жажды, – что может быть страшнее для человека? О Великий Дух, позволь пролиться дождю. Чтобы мы могли напоить своих детей и утолить собственную жажду. Чтобы звери вернулись в наши земли.

…Тебе так нравится наказывать своих людей, не правда ли, Великий Дух? Чем дальше, тем более тяжелые испытания ты насылаешь на наши головы. Может быть, в этом виноват я. Может быть, я плохой шаман. Но мне кажется…

Не Имеющий Имени оборвал эти мысли. Он был уверен в своей способности прятать их не только от людей, но не стоило заходить слишком далеко.

Шаман разжал пальцы, мертвой хваткой держащие бубен, низко склонил голову и опустился на колени. Вся его поза выражала глубочайшее смирение. Иного и быть не могло, ведь он ожидал ответа от Великого Духа. Ответа, до которого тот снисходил далеко не всегда. Но сегодня… Сегодня Шаман очень надеялся, что ответ все же последует.

Тишина. Такая зловещая, такая пугающая в густом непроглядном тумане.

Не Имеющий Имени ждал. И снова, в который уже раз за последние два дня, его тело до боли скрутила волна… даже не страха – дикого, всепоглощающего ужаса. Если его план не удастся… А даже если все будет так, как он задумал, – кто знает, к чему это приведет? Не выжил ли ты из ума, старик?

Шаман боялся не за себя. Его пребывание на земле так и так подходило к концу, все чаще он мог различить грань, за которой прервется тропа жизни старого, усталого человека. А в небесных лесах… нужен ли там Шаман?

Не Имеющий Имени не боялся за племя целиком – он все-таки не Вождь. Перед его глазами всплывали лица тех, кто был рядом. Нит-Таб – Шаман помнил его еще мальчишкой, так смешно серьезным, стесняющимся обычных детских шалостей. Уже тогда Шаман знал, что именно малыш Нит сменит Гова-Лепа, когда тот отправится к предкам.

Юный Эшше, готовый забыть это свое имя и стать новым Шаманом. Он уже знает сладковато-горький вкус грибов нисе и пробовал подниматься туда, где у людей нет тел. Хороший паренек, может быть слишком добрый для Шамана. Но он еще молод…

Вдова Хромого Седва, старая Оа. Она до сих пор время от времени бросает на Шамана быстрые взгляды. Юноша, чье имя Шаман уже не помнит, любил ее когда-то очень давно.

Что с ними со всеми будет, если ты ошибаешься, старик? Не лучше ли оставить все как есть?

Поздно об этом думать. Все сомнения остались позади. Не Имеющий Имени ждет ответа Великого Духа.

Я принимаю ваш дар.

И тут же туман перед глазами начинает рассеиваться. Или не тут же – кто может ответить? Шаман видит утоптанную землю под собой, трясущиеся от слабости и напряжения колени, безвольно повисшие руки. Чувствует тошнотворный запах сожженного оленя. Слышит тишину вокруг – совсем не такую, как там.

«Я принимаю ваш дар» – и все. Ни слова о причине столь страшного гнева, ни слова о дожде. Ответом будет сам дождь – или его отсутствие. Впрочем, Не Имеющий Имени ожидает чего-то третьего, сам точно не зная, чего именно.

Именно поэтому ночью, когда Великий Дух прячет глаза от света полной луны, сияющей на небе ярче солнца, Шаман щедро натер шкуру оленя отваром из листьев Убивающего дерева. О да, было бы слишком наивно полагать, что Великий Дух так же уязвим, как простой человек. Но Шаман не жалел отвара…

Он верил, что, когда Великий Дух уйдет куда-то к своим предкам, в места настолько далекие, что человеку не дано даже представить, солнце будет по-прежнему светить. И дожди будут литься – некому будет запретить им идти. Нет, конечно, беды не исчезнут совсем, но их станет меньше. Шаман верил в это, верил, потому что ничего другого не оставалось.

Первая капля упала на обнаженную шею старого человека. Вторая задела мочку уха. Дальше капли считать стало бессмысленно – дождь хлынул мощным потоком.

Шаман запрокинул голову, подставляя лицо под струи такой долгожданной воды, и удивленно уставился в затянутое тучами небо.

Что это? Великий Дух сжалился над племенем? А угощением побрезговал или же просто не заметил яда, способного убить сотню человек?

Не Имеющий Имени открыл рот, чтобы избавиться от наступившей с новой силой жажды, и тут же в изумлении вскочил на ноги. Капли были солеными, как… как слезы! Шаман помнит этот вкус. Такими солеными были щеки Оа, когда любящий ее юноша окончательно решил избавиться от имени, а значит, и от любви. Но что это значит? Великий Дух плачет, словно женщина?! Такого просто не может быть…

– Шаман…

Старик резко обернулся на этот тихий оклик. На краю поляны стоял высокий молодой воин с умными и немного грустными глазами. Впрочем, сейчас воин улыбался, широко и искренне.

– Я слушаю тебя, Вождь.

– Прости, что пришел сюда… Мы беспокоились о тебе, Шаман, ты так долго не возвращался. И, – Нит-Таб улыбнулся еще шире, – я хочу сказать, как все мы благодарны тебе. Поистине, ты величайший из Шаманов.

– Но дождь… – Не имеющий Имени беспомощно развел руками. – Он соленый!

Нит-Таб в недоумении посмотрел на старика. Поймал на ладонь несколько капель и поднес руку ко рту.

– Ты очень устал, Шаман. Тебе надо как следует отдохнуть, пойдем, я провожу тебя.

Не Имеющий Имени облизнул губы. В соленом вкусе падающих с неба капель не оставалось ни малейших сомнений.

– Спасибо за заботу, Вождь. Иди, я догоню тебя. Мне… мне нужно поблагодарить Великого Духа.

Нит-Таб пожал плечами и нерешительно повернулся в сторону поселка. Затем обернулся и с сомнением поглядел на Шамана.

– Иди, не беспокойся за меня.

Вождь ушел, не оглядываясь больше. В конце концов, мешать Шаману не имел права даже он.

Не Имеющий Имени сел на уже основательно промокшую землю и снял с пояса маленький кожаный мешочек. Развязав тугой узел, высыпал на ладонь несколько сухих кусочков. Грибы нисе… После двух кусочков Шаман может разговаривать с Великим Духом, а шесть кусочков – верная смерть.

Сейчас Шаман собирался сделать то, на что решался только дважды за свою длинную жизнь. Два раза Не Имеющий Имени видел Великого Духа. Чтобы избавить себя от дальнейших колебаний, Шаман быстро закинул в рот четыре маленьких кубика. Разжевал. Закрыл глаза.

Как всегда в таких случаях, прошла короткая вечность, прежде чем окружающий мир перестал действовать на органы чувств.

Еще немного времени – и молочно-белый туман начал рассеиваться. Шаман знал, как бешено бьется сейчас его сердце, хотя и не мог этого ощущать.

Постель из оленьих шкур. На ней – он. Великий Дух. Пальцы хищно скрючены, на мертвенно бледном лице застыла гримаса невыносимой боли. Навсегда застыла.

На душе Шамана стало тоскливо и пусто. Не от зрелища убитого им Великого Духа. К этому он был готов. Но рядом с постелью умершего, опустившись на колени, плакала женщина. Юная и прекрасная. Неземной красоты, такая жена и должна быть у Великого Духа.

Почему о ней никто ничего не знал?..

Усилием воли Шаман вернулся на землю. Не раздумывая ни секунды, сунул руку в мешочек и высыпал полную горсть нисе себе в рот.

Уголек

Белый рыцарь первым пришел на место поединка. Коня своего, такого же белого, как развевающийся за плечами плащ, вел под уздцы – торопиться некуда. От судьбы не убежишь, да и пытаться догнать ее не стоит… Соперника пока еще не было видно, и рыцарь мог потратить время на то, чтобы осмотреться.

Хорошее место… Если уж суждено пасть в бою, пусть это случится именно здесь.

По левую руку море, спокойное, задумчивое. Нежно голубой цвет у берега плавно переходит в насыщенный сочный синий на глубине. Небо словно смотрится в зеркало – белые барашки на синем фоне кажутся отражением медленно плывущих облаков.

Береговая линия причудливо изгибается, образуя что-то вроде крыльев огромной диковинной птицы, рвущейся ввысь, к солнцу.

А солнце спешит навстречу, поднимается из-за лежащего справа леса. До леса рукой подать, вскочи на коня, дай шпоры – и вот ты уже в тени великанов-деревьев. А там – лежи, снявши доспехи, закинув руки за голову и уставившись в проглядывающее сквозь листву небо, думай о светлом и радостном… Так часок полежишь – глядишь, сил прибавилось, словно заново родился.

Но не до того сейчас, недосуг траву лесную боками мять. Вот после боя оно не помешает. Если, конечно, не придется ему лежать здесь, до леса не доехав, и кровью своей песок сдабривать.

Печальная улыбка озарила лик Белого рыцаря, лучи морщин побежали от уголков серых глаз по широким скулам.

Увидел он на горизонте врага своего.

Черный рыцарь, увидев стоящую вдали фигуру, спешился, похлопав вороного жеребца по взмыленной холке. Долго скакал рыцарь, торопился, хотел первым успеть к назначенному месту, да видно не судьба.

Теперь осмотреться, чтоб противнику преимущества малейшего не дать.

Хорошее место, замечательно подходит для того, чтобы убить извечного врага.

По правую руку море, затихло, притаилось, как всегда бывает незадолго до бури. Опасное море, уже совсем недалеко от берега темно-синее, почти черное. Белые буруны обозначают подводные рифы – гибель для кораблей неосторожных мореходов.

На небе кучевые облака, из тех, что вмиг могут обратиться буйным ливнем.

От очертания береговой линии мороз по коже – словно исполинский рот кривится в гримасе невыносимой боли.

Любопытное солнце уже поднялось из-за деревьев, посмотреть, чем закончится смертная битва, чья кровь прольется на песок. Заняло привычное место на галерке, надменно глядит вниз. Будет тебе кровь, солнце, досыта утолишь ты свою жажду зрелищ. Не этой ли кровью пропитавшись, ты обретешь на закате багряный цвет?

Лес темный, мрачный. Рыцарь поймал себя на мысли, что не может себя заставить повернуться к лесу спиной. Десяток, а то и сотня лучников могут сидеть в засаде за этими деревьями, а пока вплотную не подойдешь, ничего и не заметишь. Понятно, что никакой засады на самом деле там нет, но против инстинктов не пойдешь.

Что ж, пора. Широкое, словно высеченное из камня лицо Черного рыцаря рассекла холодная усмешка.

* * *

Картина стала нечеткой, прерывистой. Симон сделал над собой усилие и открыл глаза, возвратившись в келью. Переход дался не сразу, перед взором – чистые белые стены, а сознание все еще там, на берегу неведомого моря. Пришлось потрясти головой и даже привстать на широком лежаке, опершись на локоть.

Белый пол, белый потолок, белые стены… Симон, само собой, никогда не был ни в одном другом монастыре, но знал наверняка, что таких келий, как у братьев ордена Чистой души нигде больше нет. И вроде бы тот же аскетизм, что и подобает иметь у себя мужам, Всевышнему себя посвятившим, ан вот что цвет белый делает…

Дверь бесшумно отворилась (не жалеют братья масла на петли) и в келью мягкими шагами вступил пожилой человек в ярко-белом балахоне. Симон подумал, что сколько не встречал Чистых братьев на улице ли, на базаре, никогда не мог заметить на их одеянии ни единого пятнышка, ни следа от пыли городской. Словно секрет особый, волшебный знали братья. А впрочем, может и знали, кто разберет. Об их ордене разговоров среди людей мало ведется.

Подивился Симон такому своевременному появлению монаха, можно было измыслить, что в стенах окошко потайное имеется, из коего за Борющимся наблюдают. Да только где в белых грубо отесанных камнях это окошко спрячешь? Можно бы спросить и вся недолга, всем известно, что братья Чистой души ко лжи неспособны. Но Симон решил не придавать этому значения. А ежели следят, то и пусть следят, так оно даже спокойней.

– Я вижу, ты вернулся, Симон. Битва не еще началась?

Вроде бы и вопрос, но ответа не требующий. Лицо у святого брата открытое, видно, что известно ему: впереди еще битва.

– Отдохни, Симон, время у тебя пока есть, – предложил монах. Имени его Симон знать не мог. Вот если закончится все хорошо…

– Я не устал, святой брат. Мне… – Симон облизнул пересохшие губы, – мне хотелось бы закончить все поскорей.

Монах покачал головой, без осуждения, впрочем.

– Не стоит торопиться в деле, от которого вся жизнь дальнейшая зависит. Но я понимаю тебя. Позволь мне немного поговорить с тобой, и я покину келью.

– Конечно… Я слушаю, святой брат.

Рука, опирающаяся на жесткое дерево затекла, и Симон сел на лежаке. Так оно и разговаривать сподручней.

– Сейчас последний момент, когда ты можешь отказаться от Борьбы. Подожди, не перебивай, – заметив движение Симона, святой брат предупреждающе поднял руку. – Я знаю, что решимость твоя не поколеблена, и ты по-прежнему жаждешь стать одним из нас, освободившись от всего темного в своей душе. Я буду рад назвать тебя своим братом. Но искренне советую обдумать все в последний раз. Ведь если ты проиграешь свою битву…

– Да, я все понимаю, святой брат. И если черная сторона во мне возьмет верх… Я уже написал прошение на имя его светлости. Костер… но я не боюсь.

– Зря не боишься. Ты о теле говоришь, Симон, – монах поморщился чуть заметно. – О душе подумай. Душа твоя столь черна будет, что всей силы огня очистительного едва ли достанет для ее спасения.

На лбу Борющегося выступили капельки пота. Стер он их рукавом и твердо головой помотал:

– Готов я, святой брат. Ко всему готов. Верю, что смогу победить. Вот только…

– Да, Симон?

– Не ожидал я… – Симон замешкался, не зная, как мысли свои выразить, а человек в белом уже кивал понимающе. Заметно, что не в первый раз беседы подобные ведет.

– Не думал ты, что зло в твоей душе по силам добру равным окажется?

– Ну… – смутился Симон, голову опустил, но затем выпрямился, прямо в глаза собеседнику глянул и продолжил решительно. – Да! Ведь не грешник я великий, не тать какой, да и подлецом либо скрягой никто назвать меня не может. Почему же?..

Кивает головой святой брат, улыбается. Не то, чтобы печально, но и не весело.

– Все так, Симон, все так. Достойный ты человек, добрый и честный. Будь по-иному, в этой келье бы и не сидел сейчас. Не всякого мы до Борьбы допускаем. И, хотя планы Всевышнего мне, простому смертному, неведомы… Могу я предположить, что, останься ты в миру, геенны огненной тебя после смерти опасаться бы не пришлось. Потому и предлагаю тебе от Борьбы отказаться, в деревню вернуться и мирскую жизнь продолжить. А все наши братья тебя добрым словом вспоминать будут и в молитвах не забудут.

– Нет, святой брат, решил я… – упрямо смотрит Симон на стоящего рядом монаха. – Но почему все же, растолкуй!

Вздохнул святой брат, балахон одернул и рядом на лежак присел. Не то ноги немолодые стоять устали, не то для пущей доверительности беседы.

– Послушай, Симон, что я расскажу. Притчу, не притчу, а так, историю небольшую. А уж быль это или выдумка, разница невелика. Жил купец в одном городе. Богатый купец, не из последнего ряда. Дела вел успешно, беса не тешил, Всевышнего не гневил, а потому в достатке жил. Терем отстроил большой из леса первосортного, и в доме все порядком – ковры персидские, шелка китайские, мебеля итальянских мастеров.

И вот собрался купец со всем семейством своим в город, на ярмарку. В дверях оглядел гостиную на послед, видит, уголек в камине не затушенный тлеет. И стоило бы подойти, да загасить, но поленился купец. Рукой махнул, что от этого крохотного уголька будет? Посмотрел еще, вроде как он сам собой тлеть прекращает. Закрыл за собой дверь – и на ярмарку.

А уголек-то искру дал, искра на ковер попала, и заполыхал пожар. Пока спохватились, тушить уже поздно было. Так весь терем и сгинул.

Помутнел слегка рассудком купец, и не из-за того только, что столько добра потерял, а из-за того еще, что все это от какого-то ничтожного уголька приключилось. Оделся он в рубище и направился паломником в те места, где старец мудрый жил, что словами Всевышнего рек.

Пришел к нему купец и спрашивает, отчего, мол такая несправедливость? Всю жизнь добро копил, думал детям своим оставить, а один крохотный черненький уголек, на который всего-то плюнь, он и погаснет, за столь короткое время все извел.

Радуйся, глупец, – отвечает купцу старец, – тебе свыше урок преподан, а заплатил ты за него всего-то имуществом своим, скарбом презренным, что суть тщета и пыль. А урок в том, что самый маленький уголек черный к себе внимания не меньшего требует, чем полные хоромы добра. Ибо в один миг на чаше весов он все это добро перевесить может.

Понятна тебе сия история, Симон?

– Да… – хриплый голос, нетвердый.

– Правильно, – святой брат головой кивнул. – Чего ж тут непонятного. Так прямо и сказано в Книге нашей, что если сделал муж дело дурное, то пусть не думает, что десятком добрых поступков за него сполна расплатиться сможет. Потому и мало так людей братьями Чистой души стать способны. Не передумал Борьбу продолжать, Симон?

– Нет.

– Хорошо. Больше спрашивать не буду.

И опять, стоило с губ святого брата этим словам сорваться, тут же дверь открылась, и еще один человек в белом в келью зашел. Куда моложе первого. А в руках чаша простая, деревянная.

Чистые братья секрет номалито – напитка, в душу свою заглянуть позволяющего, берегут свято, не хуже Тайной канцелярии.

* * *

Сошлись рыцари не спеша. Битва смертная – она суетности не терпит. Кони поодаль стоят, с ноги на ногу переминаются, искоса на хозяев взгляды тревожные бросая, словно понимают все.

Белый рыцарь с непокрытой головой, волосы русые на наплечники спадают. Черный подумал и тоже шлем снял, в сторону отбросил. Не из благородства, конечно, а из расчета. Была бы у соперника палица или секира, тогда шлем – вещь необходимая. А на мечах посмотреть еще надо, чего от него больше – пользы или вреда от обзора неполного.

Смотрит Белый рыцарь в лицо врагу, удивляется. До чего образ его похож на то, что Белый в зеркале видит. Как будто художник с него самого портрет рисовал, только сильно не в духе в то время находился. Зол был на весь свет, вот и изобразил…

Здесь уголки губ чуть опустил, усмешку надменную получив, тут морщину чуть в сторону увел, там в глаза стали холодной добавил. И вышло – вроде бы одно лицо, а если не вглядываться, то и не скажешь, что похожи.

Черный рыцарь напал первым. Быстро, неожиданно, внезапно, не соблюдя никаких правил рыцарских, писаных и неписаных.

Готов был Белый к этому, и двигался он столь же скоро, что и соперник. Припал на одну ногу, вскинул руку с мечом вверх – лязгнули клинки, засверкали на солнце. Отскочил Черный назад и в сторону, готовый ответный удар отразить, закружились рыцари, друг от друга глаз не отводят, слабину в обороне ищут.

Белый свою атаку повел, обманный выпад – и быстрый как молния удар с другой стороны. Ничто, кажется, уже не помешает встретиться тяжелому стальному клинку с хрупкой человеческой плотью, но непостижимым образом встает на его пути меч соперника. Новый удар – и он отражен. Ответный выпад – успел Белый в сторону шаг сделать.

Не будет битва скорой, равны силы рыцарей…

* * *

Снова все в тумане… Симон глаз не открывает, боится потерять связь с полем боя. Цепляется мыслями за теряющиеся образы изо всех сил.

– Брат… – губы шевелятся с трудом, язык не слушается. – Святой брат!

В руках словно сама собой оказывается теплая на ощупь чаша. Несколько жадных глотков. До чего приятен вкус у номалито!

– Держись, Симон, мы рядом, – на плечо ложится крепкая ладонь.

– Помогите мне, братья!

– Нет, Симон, – с печалью в голосе, но твердо. – Это только твоя битва. Ты сам должен справиться с собой. Знай, все братья монастыря сейчас молятся за тебя, но помочь тебе никто не в силах.

– Я не хочу… не хочу!

– Поздно, Симон. Борись.

– Я не справлюсь!

– Не смей так думать! Ты должен победить! Собери все, что у тебя осталось, Симон… – голос удаляется, теряется где-то в глубоких закутках сознания.

* * *

Рыцарь, шатаясь от чудовищной слабости и глубокой раны в правом бедре, спустился с крутого берега к морю. Во рту соленый привкус крови, и жажда мучает неимоверно.

Морскую воду не попьешь, придется идти до седельной сумки. Но это подождет, сначала умыться, кровь свою и чужую с лица смыть.

Теплая вода у берега, не освежает, прохлады желанной горящей коже не дает. Заходит рыцарь по пояс в воду, раненную ногу на мгновение охватывает стреляющей болью, но тут же становится легче, уже не ноет рана нудно и однообразно как сварливая баба, успокаивается, позволяет о себе забыть на время.

Черпает рыцарь ладонями воду, пригоршня за пригоршней бросает себе на лицо, разгоняя кровавую муть в глазах, возвращая ясность мыслям и покой чувствам.

Затем останавливается. Замирает неподвижно, ждет, пока сойдут на нет круги на воде, разгладится поверхность моря. Смотрит на свое отражение. Усмехается.

На плаще – ни пятнышка крови, ни следа от пыли. Чистым всегда был плащ, чистым и остался. Вот только…

Не выглядит он больше таким ослепительно белым. И не поймешь, в чем дело. Не то глаз усталый видит неважно, не то морская гладь – плохое зеркало… А может, когда нет больше Черного рыцаря, и белый цвет уже не такой белый?

* * *

Открыл глаза Симон, на сей раз всей своей сущностью в келью возвращаясь в единый момент. Пот соленый по щекам стекает, руки мелкой дрожью дрожат, сил нет даже голову приподнять. Будто бы сам наяву только что мечом тяжелым махал, сам раны глубокие получал, разил насмерть и под смертью ходил. Впрочем, последнее оно верно и есть.

Рядом святой брат стоит, тот, что постарше. Лицо как всегда открытое, но на этот раз счастливое и с легкой улыбкой на губах. Все разумеет святой брат и без слов. По лицу, что ль, видит? Делает шаг к лежаку и руку Симону протягивает.

– Вставай, брат!

– Брат?..

– Конечно! Меня можешь Францем звать, брат Симон. А это, – рукой не глядя назад показывает, – брат Иоанн.

И ведь совершенно беззвучно дверь отворилась и молодой монах, что раньше номалито Симону приносил, в келье появился. А жест точь-в-точь пришелся.