Текст книги "Проблемы коммуникации у Чехова"

3.4. «Дуэль»: проповедь in extremis

Сакральное происхождение жанра может оставлять следы в изображении секуляризованной проповеди, даже если смысл ее далек или прямо противоположен интенции жанра-источника. Именно это происходит в «Дуэли»: противоречивость позиции проповедника здесь не понять без экспликации сакрального подтекста.

Как ни парадоксально это звучит, но почти все характеристики фон Корена при внимательном чтении оказываются соотнесены с Христом. Само имя von Koren, не имеющее точного значения в немецком языке, может быть ассоциировано с ближайшим по звучанию глаголом küren (высок. устаревш. выбирать, избирать; причастие – gekoren – избранный). Портрет: бородка, «смуглое лицо, большой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса» (7, 376) – не только может напоминать о Христе, но, возможно, намекает на еврейское происхождение героя366366
  Ср. дословное совпадение в написанной годом позже «Палате №6»: «старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами» (8, 73) – портрет Мойсейки.


[Закрыть] (о еврействе фон Корена говорит, желая его оскорбить, Лаевский в момент ссоры (7, 426)). Фон Корен откуда-то знает плотницкое ремесло: в его комнате стоит большой стол, «сколоченный самим зоологом из простых досок» (7, 406). У него нет биографии, семьи, любви, привычек, привязанностей, ничего личного. Он – аскет, который учит других аскетизму: «И к жаре можно привыкнуть, и без дьяконицы можно привыкнуть», – говорит он дьякону (7, 377). Он никогда не смеется (что оттенено смешливостью дьякона). Он весь – воплощенное слово проповедника, вступающее в отношения только с последователями и противниками. Примечательно, что вплоть до последней главы мы не знаем его отчества. Наконец, место его «служения» – небольшая южная горная страна на берегу моря, находящаяся под властью сильной империи.

Занятия фон Корена – естественные науки, зоология – на первый взгляд очень далеки от подобного подтекста. Однако в реалистической литературе со времен «Отцов и детей» резание лягушек рассматривалось как своего рода «предварительное служение» перед выполнением подлинной миссии, и эти занятия всегда прямо соотносились со служением истине. Поэтому непосредственная тема научных занятий зоолога, кажущаяся почти смешной, – «эмбриология медуз» – может быть метонимически соотнесена с вопросом о происхождении жизни367367
  «Эмбриология медуз» – название одной из ранних работ И. И. Мечникова. На эту тему писал и Дарвин в 14 главе «Происхождения видов».


[Закрыть], а университет, в котором он думает продолжить свою деятельность, метафорически соотносится с храмом368368
  Метафора «храм науки» постоянно возникает у Чехова. Ее ветхость демонстрируется в «Скучной истории» рассуждением профессора о ветхих университетских воротах: «На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки и в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления» (7, 257).


[Закрыть]. Слова Лаевского о будущем фон Корена (которого он хорошо знает по прежней «дружбе»): «Выкурит из наших университетов интригу и посредственность и скрутит ученых в бараний рог» (7, 398) напоминают о сцене изгнания торгующих из храма и словах Христа: «Написано, – дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. 21:13). Просветительская экспедиция, которую планирует фон Корен, должна охватить огромные пространства, заселенные дикарями, до которых еще не дошел свет истины.

Но самое главное, что убеждает в действительном существовании подтекста – это речевая манера героя-проповедника. Лев Шестов, заметивший, что фон Корен говорит «словно с кафедры»369369
  Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991. С. 100.


[Закрыть], был не совсем прав. Действительно, речь героя выстроенна и логична, но, в отличие от академического красноречия, он широко пользуется притчами: притча про простую бабу (7, 393), про насекомоядных (7, 407), про пчел (7, 431). Так же, как и у Христа, большинство его притч обращено к «простецам» (здесь – к Самойленко), в то время как разговоры с тем, в ком он видит ученика, – дьяконом – допускают больший уровень отвлеченности. Фон Корен часто говорит афоризмами, например: «Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а тот, кто хочет в одно и то же время быть честным и мошенником, не имеет выхода» (7, 434). В этих словах явственно проступает новозаветная логика отрицания среднего («Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:16); «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37) и др.). К фон Корену как нельзя лучше подходят слова евангелиста: «Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Мф. 7:29 и др.). Например: «Manu militari ее следует отправить к мужу, а если муж не примет, то отдать ее в какое-нибудь исправительное заведение» (7, 394); или: « <А> если горд, станет противиться – в кандалы» (7, 375). Вся его проповедь – а проповедует он, в сущности, антихристианство, право сильного и рационалистическую любовь к дальнему, которые должны заменить любовь к ближнему, – наполнена христианской риторикой: «считать своим ближним <…> всякого встречного без различия – это значит не рассуждать, отказаться от справедливого отношения к людям, умыть руки, одним словом» (7, 369)370370
  Ср. слова Лаевского о фон Корене: «Он работает, пойдет в экспедицию и свернет себе там шею не во имя любви к ближнему, а во имя таких абстрактов, как человечество, будущие поколения, идеальная порода людей» (7, 398).


[Закрыть], «рыться под цивилизацию, под авторитеты, под чужой алтарь <…>» (7, 374), «племя рабское, лукавое <…>» (7, 393, ср.: «род лукавый и прелюбодейный ищет знамения» (Мф. 12:39)). Любимая мысль фон Корена: «О людях судят по их поступкам» (7, 369), «бугорчатых и золотушных узнают по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам» (7, 431), – несомненная перифраза слов Христа: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16). Интересно, что эти слова сказаны о лжепророках, то есть в устах фон Корена – с христианской точки зрения – они оказываются самоотрицанием.

«Линия Христа» невозможна без аллюзий на темы апостольства – и текст Чехова предоставляет их в изобилии, рисуя отношения фон Корена и дьякона Победова. В начале повести дьякон проводит дни, ловя рыбу на пристани371371
  Затем, в VI главе, во время пикника, его посылают за рыбой.


[Закрыть]. Фон Корен, осуждая это занятие, говорит в IV главе: «Пойдемте ко мне. <…> вы кое—что перепишете» (7, 377). Впоследствии (в IX главе) дьякон действительно начинает выполнять роль писца при фон Корене: Христос ничего не пишет, пишут апостолы. Параллельно фон Корен уговаривает дьякона постричься в монахи, то есть отречься от мира – во имя служения высшим целям, будущему человечества. Травестия мотива «ловцов человеков» – призвания рыбаков Симона и Андрея – очевидна. Как мы уже заметили, именно с дьяконом фон Корен говорит не притчами или не только притчами, как с «народом», а ведет серьезные философские диалоги.

Отношение фон Корена к Христу и христианству – самый сложный момент в повести, от понимания которого зависит как интерпретация всей его проповеди, так и суждения о функциях интертекста у Чехова. Читатель вполне вправе ожидать, что естественник, позитивист, зоолог не верит в Бога и предельно далек от церковных вопросов. Но хотя фон Корен и говорит, что он «мало знаком с богословием» (7, 383), он имеет представление о записках духовных путешественников, то есть о проповеди Слова язычникам, и об архиереях, то есть о церковной иерархии (7, 410). На вопрос дьякона в «философской» XVI главе: «В Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете?», – он отвечает: «Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не по-вашему» (7, 433).

Проповедь фон Корена имеет два аспекта – негативный, отрицающий современное язычество, и позитивный, призванный нести свет новой веры. Первый аспект обусловливает критику Лаевского. С ним фон Корен борется как с персонифицированным пороком, представляющим потенциальную опасность распространения нового язычества. Лаевский оказывается виноват в распространении пьянства, азартных игр, прелюбодеяния, распущенности и лживости, в том числе при осуществлении своих обязанностей. Эти пороки опасны главным образом потому, что народ склонен творить из их носителей новых кумиров: «Масса, всегда склонная к антропоморфизму в религии и морали, больше всего любит тех божков, которые имеют те же слабости, как она сама» (7, 374). То есть Лаевский – идол, «божок», который распространяет нечестие по всему побережью, а народ поклоняется ему и готов «перед Лаевским <…> лампаду повесить» (7, 371). При этом история Лаевского для фон Корена – только частный случай общего современного положения: слабые господствуют над сильными, то есть «грешников», опасных для перспектив человечества, больше, чем праведников. В мире правит грех, и потому можно сказать, как это и делает фон Корен: мы «распяли Христа и продолжаем его распинать» (7, 431). Уникальность позиции фон Корена в чеховском мире можно оценить, если учесть, что последняя фраза предполагает как данность, как нечто уже хорошо известное, то соприсутствие времен, универсальную связь людей и эпох, которую только ищут другие чеховские герои (Иван Великопольский – «Студент», Лыжин – «По делам службы»). Интересно, что как и они, фон Корен обнаруживает подобную связь только в слабости людей (хотя для него, в отличие от других, такая связь однозначно негативна). Избавление же от этой слабости возможно только через разрыв с исторической традицией.

Отсюда позитивная программа фон Корена. Так же, как Христос пришел, чтобы отменить законы и пророков, новый мессия приходит, чтобы отменить христианство. По его мнению христианская любовь – как она понималась до сих пор – может в конечном итоге привести только к вырождению человечества, и потому религия слабых должна быть заменена рациональным, научно обоснованным учением о праве сильного. Такое учение не просто реформирует религию, но, в сущности, теряет уже само качество религии. Религию следует заменить наукой – прямо декларирует фон Корен. Он полагает, что учение Христа – «гуманитарное» знание, и потому оно допускает разные истолкования – несправедливые и неразумные. Перед нами, конечно, авторитарный дискурс, отрицающий множественность интерпретаций и апеллирующий к безусловным фактам. Но при этом сам фон Корен признает, что точные науки недостаточно развиты, «очевидность и логика фактов» скудна, мы знаем мало (7, 430—431). Отсутствие у всего учения твердой «фактической» опоры не смущает проповедника. Именно вера в прогресс науки оказывается основой проповеди того, что вере противоположно, – точного знания. Перед нами одно из объяснений постоянного чеховского конфликта этики и знания, о котором мы писали в первой главе: наука легко превращается в веру, и эта вера стоит на шатких риторических основаниях.

Это неразрешимое противоречие проявляется и в том, что новая истина сохраняет термины старой, притворяется ее снятием. И христианство, и наука – и дьякон, и фон Корен – сходятся в том, что в мире есть нравственный закон. Однако в этот момент (глава XVI) проповедь перетекает в спор, и потому, в соответствии с общим жанровым законом чеховского спора, исчезает логика и появляются ясные приметы «диалога глухих». Герои никак не договариваются о терминах: под «нравственным чувством» спорящие понимают разные вещи. Дьякон вполне традиционно, по-христиански, называет нравственным законом органически свойственную человеку любовь к ближнему (которой противится только материя, тело). Фон Корен же, в рамках своей системы понятий, использует те же слова для обозначения разумного самосохранения, выживания. Именно такой, в сущности парадоксальный, смысл он придает слову «любовь». Парадокс обусловлен подменой смысла функцией. Такая «любовь» функциональна, инструментальна (первый признак чеховского недоверия к идее), прагматична: «Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную» (7, 432). Она определяется через свою цель: устранение опасности вырождения, которой грозят человечеству слабые, то есть уничтожение слабых. Инструментальное использование идеи у Чехова всегда неправомерно, а в случае фон Корена инструментальность и функциональность и есть самая суть идеи372372
  Что вполне последовательно для социал-дарвиниста: этика категорического императива («использовать человека для себя так же, как и для другого, всегда как цель и никогда лишь как средство») несовместима с дарвинизмом, для которого целесообразность не отделима от «полезности»: наследуется только то, что полезно для данного вида.


[Закрыть]. Любовь есть убийство, – к этой «орвелловской» формуле (остраняющей определяемый предмет за счет подмены его функции) можно свести учение фон Корена. А поскольку «слабые», по мнению самого теоретика, составляют абсолютное большинство, нетрудно догадаться к каким последствиям может привести воплощение теории.

Будучи, за неимением твердых научных данных, бессилен обосновать свои взгляды, фон Корен апеллирует к «очевидности», к «естественным» психическим импульсам, которые должны подтвердить его теорию373373
  Фон Корен, как и любой другой герой Чехова, ищущий оправдания своего недостатка, в конечном итоге обращается к «очевидностям», доксе. Сами по себе, в отрыве от своего носителя, эти очевидности обычно прямо не подвергаются сомнению Чеховым. Случай фон Корена – особенный, потому что в данном случае в качестве опорных «истин» выступают явные предрассудки.


[Закрыть]. Он утверждает, в частности, что неприязнь к разврату и непорядочности и влечение к чистоте – прогрессивная «темная сила» в человеке – «единственное, что уцелело от естественного отбора» (7, 412), причем проявляться она может в чем угодно – хоть в том, что в деревнях ворота мажут дегтем. Столь же безусловной очевидностью представляется ему необходимость участвовать в дуэли и стадный патриотизм во время войны: «Есть, значит, сила374374
  Там, где в словах чеховских героев появляется слово «сила» – сверхличный закон, правящий миром – там рушится любая логика и начинается царство веры. См. об этом подробнее в разделе 5.1.


[Закрыть], которая сильнее наших рассуждений» (7, 432). Круг замыкается: проповедник разума призывает на помощь самые вопиющие «языческие» предрассудки, социальные конвенции, условность которых очевидна даже современнику, а затем оправдывает их тем, что они биологически свойственны человеку, и… противопоставляет их «рассуждениям», то есть самому разуму.

Самоотрицание, кровожадность, интеллектуальная нечестность оказываются атрибутами идеи героя, чей облик, как мы показали, всецело ориентирован на Христа. Какой же смысл стоит за этим? Идет ли речь о Христе или об Антихристе?

Для решения этого вопроса нужно представлять себе общие законы интертекста в данной художественной системе. И. Р. Дёринг и И. П. Смирнов убедительно показали, что для реалистической интертекстуальности данным служит чужой текст375375
  См.: Дёринг И. Р., Смирнов И. П. Реализм: Диахронический подход // Russian Literature. VIII—I. January 1980. С. 16—17.


[Закрыть] (в нашем случае – Евангелие), искомым же становится референтное содержание, соответствующее этому тексту. Другими словами, писатель-реалист ищет то, что в реальности («отражаемой» и создаваемой им) соответствует заранее заданной схеме. Так, место Христа занимает фон Корен, роль апостола играет дьякон, народа – Самойленко, фарисеев – Лаевский и Надежда Федоровна. Чужой текст – Евангелие – это интерпретируемая система, которая подвергается «современному прочтению». При этом Чехов, переходя от данного к искомому, как кажется, утверждает семантику Евангелия. Фон Корен – лжехристос, проповедующий антихристианское право сильного, диалектически, по «орвелловским» принципам превращая его в новую веру, которая якобы есть продолжение христианской. Призываемый апостол оказывается одним из идейных оппонентов лжепророка. Эту экспликацию смысла подтекста можно принять за апофатическое утверждение Христа через развенчание его негативного двойника – Антихриста376376
  На эту версию будут работать и те черты внешности героя, которые мы до сих пор не упоминали: здоровье, сила, франтовство. Антихрист должен быть схож с Христом, но иметь противоположные качества.


[Закрыть]. Но такой интерпретации мешает, во-первых, один из основных смыслов повести: финальное исправление безнадежных фарисеев, невозможное в Евангелии. А во-вторых, шаткая риторическая основа веры фон Корена в науку вовсе не говорит в пользу веры. Наоборот, превращение науки в веру дискредитирует науку, в этом парадоксе негативно отмечена именно вера. Поэтому оказывается невозможно ответить на вопрос: спорит ли Чехов с Евангелием или подтверждает его правоту. Текст отрицает бинарную логику добра и зла, однозначная интерпретация в данном случае невозможна.

Таким образом, мы видим, что несмотря на всю сложность, случай фон Корена качественно не отличается от других вариантов дискредитации проповеди, о которых мы писали выше. Перед нами герой-идеолог, лишенный главного противоречия всех чеховских идеологов – несоответствия поступков проповедуемой доктрине (что, разумеется, не значит «положительный»). Но он не «прав», потому что риторична, необоснованна и противоречива сама его доктрина. Мы берем в кавычки слово «прав», потому что в русском языке оно обозначает одновременно и этическую, и чисто познавательную истинность377377
  Как в выражениях: « <В> сякий скажет – он прав» (<Н. М. Пржевальский>; 16, 237), и «правильное решение задачи».


[Закрыть] – смыслы, которые у Чехова оказываются прямо противоположны, вступают в неразрешимый конфликт. Подтекст углубляет это противоречие, акцентируя одновременно и этическую, и познавательную неполноту: антихристианская проповедь оправдания убийства ведется в христианских терминах, а «наука», осуждающая неточность гуманитарного знания, сама оказывается видом веры. Таким образом, под сомнение ставятся не сами по себе этические ценности или знание, не Евангелие или дарвинизм, а гносеологические аксиомы: бинарная логика, уверенность в прозрачности языка и апелляция к традиции, которые стоят за ними.

Глава 4.
Желание и власть. Императивные речевые жанры

Лингвистическая прагматика разделяет жанры, ориентированные на убеждение собеседника (make-believe discourses, в нашей терминологии – аффективные жанры), и жанры, которые направлены на то, чтобы побудить адресата к действию, поступку (make-do discourses или императивные речевые жанры)378378
  В терминах Н. Д. Арутюновой это соответственно «диалог, имеющий целью установление или регулирование межличностных отношений» и «прескрипционный диалог» (Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М., 1998. С. 650).


[Закрыть]. Императивные жанры во внехудожественной речи содействуют осуществлению реальных событий: они призваны «вызвать осуществление / неосуществление событий, необходимых, желательных или, напротив, нежелательных, опасных для кого-то из участников общения»379379
  Шмелева Т. В. Модель речевого жанра // Жанры речи. Вып. 1. Саратов, 1997. С. 91.


[Закрыть]. Не случайно в названии таких жанров, «как правило, фигурирует „перформативное существительное“ – приказ, распоряжение, договор, инструкция, приговор, постановление и т. п.»380380
  Долинин К. А. Проблема речевых жанров через 45 лет после статьи Бахтина // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX в. СПб., 1998. С. 38.


[Закрыть]. Слово и дело в таких жанрах нераздельны. Поэтому в данной главе мы гораздо больше, чем в других, отклонимся от исследования изображенного слова у Чехова в сторону его имплицитных представлений о социальной реальности.

Ведущую роль в парадигме императивных жанров играют просьба и приказ381381
  Между ними должно стоять требование объективных обстоятельств – выражение необходимости – но это не речевой жанр.


[Закрыть] – жанры, ориентированные на получение непосредственного результата. Велика их роль и в художественной литературе: выражая желания говорящего и побуждая к действию адресата, они драматизируют литературный текст. Связанные с категориями власти, воли, долга и желания, эти жанры оказываются наиболее важными на уровне действия, так как с ними связаны эффекты читательского сюжетного ожидания: получит ли герой желаемое? захочет или сумеет ли он выполнить должное? Распространение этих жанров может порождать значительные фрагменты текстов или целые тексты. Кроме того, в коммуникации прямого словесного воздействия должны быть наиболее ясны намерения говорящего, причины, побуждающие его к речи и другие характеризующие его аспекты.

Помимо доминирующих жанров просьбы и приказа, лингвисты относят к императивным жанрам запрет, мольбу, совет, рекомендацию, инструкцию, обещание, обязательство, распоряжение, убеждение и уговоры и некоторые другие382382
  См.: Федосюк М. Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры» // Русская разговорная речь как явление городской культуры. Екатеринбург, 1996. С. 77—78; Шмелева Т. В. Речевой жанр: Опыт общефилологического осмысления // Collegium. Киев. 1995. №1—2. С. 60—61.


[Закрыть]. Но эти жанры, на наш взгляд, производны по отношению к вышеуказанным: запрет, распоряжение и инструкция – это формы приказа; мольба, убеждение и уговоры – усиленные формы просьбы. Обещание и обязательство – жанры, обычно зависимые от приказа и просьбы, они следуют за приказом и / или просьбой, или подразумевают их невысказанное присутствие. Таким образом, только совет можно считать абсолютно самостоятельным жанром, однако этот жанр в наименьшей степени обязывает говорящих к каким-либо действиям383383
  Необязательность совета выражается в его концепции адресанта и адресата: с одной стороны, дающий совет, как правило, лично не заинтересован в его исполнении (см.: Федосюк М. Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры». С. 87), а с другой – адресат принимает роль исполнителя только в своих интересах (см.: Шмелева Т. В. Модель речевого жанра. С. 94).


[Закрыть], и потому наименее императивен. Говоря о просьбе и приказе, мы будем иногда подразумевать и те речевые жанры, которые входят в их «жанровые кластеры».

4.1. Просьба: столкновение желаний

В речевом жанре просьбы партнеры по диалогу находятся во взаимодополнительных отношениях: проситель испытывает некую недостачу – материальную, эмоциональную или чисто знаковую, а потенциальный бенефактор способен эту недостачу восполнить. Восполнение недостачи и есть иллокутивная цель, структурирующая речевой жанр. При этом говорящие обычно находятся в неравных условиях. Проситель, как правило, лично заинтересован в исполнении просьбы384384
  Ср.: «Просьба предполагает заинтересованность автора в исполнении обсуждаемого действия» (Шмелева Т. В. Модель речевого жанра. С. 93). Разумеется, степень заинтересованности говорящего может быть различной: от просьб важных для жизни, здоровья, чести, достоинства и т. д. – и до просьбы об излишнем. Граница между этими видами просьб часто оказывается зыбкой, что не ускользает от внимания Чехова.


[Закрыть], у бенефактора же такой заинтересованности нет: он волен исполнить просьбу или отказать385385
  Анна Вежбицка дает такую формулу просьбы в терминах «семантических примитивов»: «хочу, чтобы ты сделал для меня нечто хорошее (Х); говорю это, потому что хочу, чтобы ты это сделал; не знаю, сделаешь ли ты это, потому что знаю, что ты не обязан делать то, что я хочу, чтобы ты делал» (Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Вып. 1. Саратов, 1997. С. 104).


[Закрыть]. Собеседники соотнесены по критериям свобода / вынужденность, незаинтересованность / заинтересованность, сила / слабость, обладание / желание. В этом смысле просьба и структурируется отношениями власти, и одновременно структурирует их, распределяя социальные роли по шкале от «профессионального» просителя (нищего) и до обладателя высшей власти и богатства, который, по идее, никогда никого не о чем не просит. Жанр просьбы существует там, где есть отношения власти и желания, а не просто речевой акт386386
  Само по себе слово «прошу» вовсе не обязательно выражает просьбу. Оно может быть, например, частью угрозы и шантажа: «– Я прошу тебя идти домой! – сказал акцизный с расстановкой, делая злое лицо. <…> – Как хочешь, оставайся! Только я скандал сделаю» («Муж»; 5, 245), или многозначным речевым клише, как в выражении «покорнейше прошу» и т. п.


[Закрыть].

Этими отношениями определяется и концепция адресанта в жанре просьбы: инициатор диалога в данный момент находится в зависимом положении от слушателя387387
  В то же время ситуативность просьбы (просят того, кто может помочь здесь и сейчас) часто приводит к парадоксам, не раз становившимся предметом изображения в литературе (временная зависимость от равного или низшего по статусу).


[Закрыть] и его задача – убедить, уговорить, побудить (но не заставить) слушателя нечто сделать. Поскольку речь идет об убеждении, то успех часто зависит от риторических способностей говорящего и его возможностей воздействовать именно на данного слушателя. Поэтому просьба иногда перепоручается другому (высшему по статусу, близкому к бенефактору, лучше владеющему навыками убеждения и т. д.). Такая просьба для (за) другого двусубъектна, и посредник может проявлять собственную инициативу, вносить коррективы в мотивировку и даже содержание просьбы. Введение посредника в просьбу часто продиктовано желанием минимизировать зависимость просителя.

Концепция адресата определяется тем, что слушатель-бенефактор обладает ценностью (властью, богатством, символическим капиталом и т. д.), часть которой он может уделить просящему. Чем большей властью и богатством обладает человек, тем большее количество просьб к нему обращено. В пределе просьба может быть обращена не к лицу, а к высшей силе, в которую верит проситель. В этом смысле просьбой можно назвать одну из форм молитвы388388
  Исследовательница молитвы как речевого жанра отмечает: «В жанровом отношении обычно различают три разновидности молитвы: прошение, славословие и благодарение» (Балашова Л. В. Отец или Владыка, чадо или раб? (концепты адресата и автора в жанре утренней и вечерней молитвы) // Жанры речи. Вып.3. Саратов, 2002. С. 188).


[Закрыть], которая сохраняет жанровые качества просьбы, но имеет специфические черты (условие веры; ритуальные форма, язык, место и время обращения и т. д.).

Предмет, объект просьбы должен существовать, быть достижимым и находится в распоряжении бенефактора. Мы оговариваем эти совершенно очевидные условия любой просьбы, потому что в дальнейшем убедимся: именно их нарушение часто придает чеховскому тексту парадоксальные черты.

Просьба должна быть эксплицитно высказана, ясно сформулирована, хотя в некоторых случаях (например, в случае обращения к врачу) адресат должен сам доформулировать за просителя его просьбу. В этом отношении просьба может граничить с жалобой: то же обращение к врачу – жалоба, которая одновременно включает просьбу о помощи.

Тональность389389
  О необходимости включения тональности в число дифференциальных признаков речевого жанра см.: Багдасарян Т. О. Тональность как компонент модели речевого жанра (на материале речевого жанра «угроза») // Жанры речи. Вып. 3. Саратов, 2002. С. 240—245.


[Закрыть] просьбы может варьироваться (мольба, заклинание, уговоры, упрашивание, нейтральная просьба), но во всех случаях остается важное прагматическое условие: просьба должна быть скромна, она сопровождается формами вежливости, принижающими говорящего и возвышающими слушателя. Эти формы подчиняются прагматическим максимами такта и щедрости, входящими в принцип вежливости: минимизируй затраты для другого, максимализируй выгоду для другого; минимизируй выгоду для себя, максимализируй затраты для себя390390
  См.: Leech G. N. Principles of Pragmatics. L. – N.Y., 1983. P. 131—137.


[Закрыть]. Поскольку в случае просьбы реальные затраты и выгода распределяются не в соответствии с принципом вежливости, они должны быть символически компенсированы риторикой просьбы. Этому служит так называемый «минимизатор обязательности» (imposition minimizer): «высказывание, указывающее на то, что говорящий не стремится „навязать“ адресату выполнение действия»391391
  Зотеева Т. С. О некоторых компонентах жанра просьбы // Жанры речи. Вып.3. Саратов, 2002. С. 271.


[Закрыть]. Требование и тем более приказ на месте просьбы – серьезное нарушение речевого этикета392392
  О различных тактиках, подготавливающих просьбу, см.: Ярмаркина Г. М. Жанр просьбы в неофициальном общении: риторический аспект // Жанры речи. Вып.3. Саратов, 2002. С. 266—267. Они включают «просьбу о просьбе» и обоснование обращения с просьбой (мотивы, забота по отношению к адресату и др.).


[Закрыть].

По отношению к коммуникативному прошлому просьба обычно предстает как инициативный жанр: проситель всегда инициирует общение, и его просьба обычно сопровождается объяснением, почему он нуждается в том, о чем просит393393
  Исключение представляет просьба к нижестоящему (см.: Зотеева Т. С. О некоторых компонентах жанра просьбы. С. 270), однако при этом вообще теряются многие черты просьбы, здесь другая степень обязательности и другие отношения говорящих.


[Закрыть]. Разъяснение просьбы часто содержит указание на невиновность говорящего в событиях или обстоятельствах прошлого, которые вынуждают его просить (ссылки на несчастья, стихийные бедствия и т. п.). Даже в тех случаях, когда просьба обусловлена только личным желанием просителя, он склонен представлять ее как вынужденную.

Фактор коммуникативного будущего предполагает, что ответ слушателя должен быть положительным или отрицательным394394
  Пограничный речевой жанр «уговоров» возникает тогда, когда слушатель, будучи не готов сразу выполнить просьбу, оттягивает ответ (см.: Федосюк М. Ю. Комплексные жанры разговорной речи: «утешение», «убеждение» и «уговоры». С. 87).


[Закрыть]. Если все-таки дается неопределенный ответ, то он тяготеет к одному из названных полюсов. В любом случае ответ не должен быть имитацией или подменой исполнения просьбы. Нельзя признать нормальным ответ, при котором человек вместо просимого получает нечто иное, ни в каком отношении не способное заменить объект просьбы («вместо хлеба – камень»). Негативный ответ (отказ) обусловлен неспособностью или нежеланием помочь. Отказ должен быть мотивирован – по меньшей мере, для самого несостоявшегося бенефактора с целью самооправдания. Вежливый отказ предполагает формулировку, которая будет понятна просителю. Грубый отказ всегда равен оскорблению. Позитивный ответ может выступать в формах немедленного исполнения или обещания. Последнее предполагает некие разумные сроки исполнения.

Таковы в общих чертах особенности просьбы как речевого жанра. Как мы видим, ее структуру центрируют отношения говорящих по двум осям: «сила – слабость» и «желание ценности – обладание ею». Поэтому диалектика желания и зависимости у Чехова и будет главным предметом нашего интереса в этом разделе.

Чехов, выше всего ценивший свободу, крайне редко изображает людей, которые сознательно добиваются собственной свободы. Если не считать героев, которые стремятся к полному уходу от мира в солипсическую самодостаточность (Рагин – «Палата №6», Семен Толковый – «В ссылке»), то персонажей такого рода можно пересчитать по пальцам: Соломон («Степь»), Мисаил Полознев («Моя жизнь»), Надя Шумина («Невеста») и некоторые другие. Но и для них – а тем более для всех остальных героев, каковы бы ни были их возраст, психология, социальное и имущественное положение, – сохраняется зависимость от людей и обстоятельств, и возможность любого социального движения оказывается неотделима от просьбы395395
  Соломон служит лакеем у брата. Мисаил сохраняет зависимое положение по другим причинам: там, где герой ничего не хочет для себя, он должен просить за других: Мисаил просит отца за свою сестру.


[Закрыть]. Поэтому этот речевой жанр пронизывает все чеховское творчество, часто составляет основу сюжета и подчиняет себе характеристики персонажей. Есть ли что-то общее во всех бесчисленных случаях зависимости и просьбы?

Как и в случаях других речевых жанров, Чехов подвергает испытанию жанр просьбы, экспериментирует на его границах, показывает множество ситуаций, в которых самые незамысловатые просьбы предстают, в сущности, парадоксальными. Так, может меняться обычное для просьбы соотношение актантов: униженным и зависимым просителем становится тот, кто по своему статусу таковым быть не должен: в рассказах «Кошмар» и «Письмо» таковыми оказываются священники, в «Тайном советнике» и «Скучной истории» – статские генералы. Отношения власти очень зыбки, они зависят от множества неформализованных факторов, что очень наглядно демонстрирует рассказ «Анна на шее», где от начала к финалу статус героини сохраняется неизменным, но суть ее отношений с мужем меняется на противоположную, что на уровне речевых жанров концентрировано выражается в постановке приказа на место просьбы: «Выдать подателю сего 200 р.» (9, 172).

Как и при изображении спора, Чехов часто демонстрирует легкость, с которой просьба переходит в пограничные с ней жанры, в особенности в требование и приказ. Трансформация просьбы в требование, то есть нарушение принципов, о которых мы писали выше, порождает парадоксальную коммуникативную структуру рассказа «Хористка». Жена Колпакова чувствует себя вправе требовать, но здесь и сейчас она находится в зависимом положении и вынуждена просить. Речь, подчиненная интенции просьбы, оказывается смешением полярных жанров: здесь соседствуют оскорбления, мольбы, проклятия и извинения. Паша воспринимает этот сверхэмоциональный, почти «достоевский» монолог как и подлинный396396
  «Паша вообразила маленьких детей, которые стоят на улице и плачут от голода, и сама зарыдала» (5, 213).


[Закрыть], и театральный397397
  Ср.: « <Э> та бледная, красивая барыня, которая выражается благородно, как в театре» (5, 214).


[Закрыть] одновременно.

Просьбы людей, убежденных в своей правоте и «праве», звучат парадоксом и тогда, когда эта правота верифицирована для них их либеральными и гуманными убеждениями. Так изъясняется в повести «Три года» эмансипированная Полина Рассудина, бывшая любовница Лаптева: «Вы проведете сегодня вечер со мной. <…> Мы отсюда поедем вместе чай пить. Слышите? Я этого требую. Вы мне многим обязаны и не имеете нравственного права отказать мне в этом пустяке» (9, 41). Понятия о личных правах и обязанностях для нее неотличимы от понятий об общественных: столь же императивно звучат слова Рассудиной, когда она обращается к богатому Лаптеву с просьбой о благотворительном пожертвовании (внести плату за отчисленных студентов): «Ваше богатство налагает на вас обязанность поехать сейчас же в университет и заплатить за них» (9, 73). Нарушение правил речевого жанра раскрывает целую либеральную «социологию» Рассудиной: представление об обменном характере нравственных ценностей, о легитимации неправедного богатства при помощи благотворительности, об общении как непрерывном наложении обязанностей и реализации прав и т. д.

Но главная закономерность при изображении просьбы у Чехова, сближающая ее со спором и проповедью, – это не формальные нарушения правил речевого жанра, а отсутствие результата. Просьба у Чехова, как правило, не осуществляется: она либо не высказывается вовсе, либо не приносит просителю желаемого.

Наиболее яркий из вариантов неудачи речевого воздействия – это случай, когда просьба остается только намерением. Так происходит в рассказе «Знакомый мужчина»: проститутка Ванда так и не решается попросить денег у зубного врача Финкеля. То, что казалось простым и легким в прошлом, в ее теперешних обстоятельствах становится невозможным по причинам, неясным самой героини. К этому варианту близки и случаи несостоявшегося брачного предложения (Подгорин – «У знакомых», Лопахин – «Вишневый сад»). При всем различии ситуаций, они сходны в том, что автор оставляет читателю целый ряд возможных интерпретаций пассивности героя, ни одна из которых не может быть строго доказана.

Если просьба и высказана, то ее выполнение может быть отложено на неопределенный срок: герои не получают определенного ответа (просьба спасти имение – «У знакомых») или получают обещание, которое будет потом нарушено («Житейская мелочь»).

Трагикомичность может придавать чеховским текстам и парадоксальное нарушение естественной «грамматики» жанра просьбы, о которой мы писали в начале: за просьбой должно следовать ее выполнение или отказ. Но вот в рассказе «Неосторожность» человек, случайно отравившийся (или думающий, что он отравился) керосином, который он выпил вместо водки, просит о помощи. В ответ он слышит поток абсурдных упреков – как он смел пить керосин, который нынче так дорог, и т. д.

Мотив неисполненной просьбы – отказа или неопределенного ответа – становится матрицей, сюжетообразующим ядром для целого ряда рассказов: от «Мести» (1882) до «У знакомых» (1898). В них, как мы еще увидим, можно встретить самых разнообразных героев, что доказывает: безрезультатность не зависит от статуса просителя и отношений между ним и возможным бенефактором, действует некий универсальный и труднообъяснимый закон. Герои могут быть равными, друзьями и соседями, или находиться в отношениях подчинения, быть чужими друг другу или близкими родственниками – результат оказывается один.

Помимо явно не выполнененных просьб, чеховские тексты полны случаями имитации выполнения – результата, который не предполагает нормальная коммуникация и описанные выше жанровые характеристики просьбы. Тема ранней сценки «Сельские эскулапы» – прием больных некомпетентными фельдшерами. Рассказ фактически рисует целый ряд просьб, каждая из которых получает чисто формальное удовлетворение398398
  Хотя встречается и прямой отказ в помощи по формальным соображениям: «Хапловских не лечим!» (1, 197).


[Закрыть]: растираться нашатырным спиртом при катаре желудка и т. п. Дело осложняется здесь еще и тем, что крестьяне не могут сформулировать просьбу (например, пациент говорит, что «болит сердце», и показывает под ложечку), а фельдшер не способен осуществить необходимое дополнение просьбы и установить диагноз. Как коммуникативный акт такое лечение представляет собой вариант диалога глухих, в котором устранены основные составляющие коммуникации, однако внешне он сохраняет видимость успешного действия. Еще более радикальный вариант – это рассказ «Скорая помощь», в котором доброхотные помощники «откачивают» захлебнувшегося в воде человека, доводя его до смерти. В данном случае перед нами значимое отсутствие просьбы: «помощь» осуществляется так интенсивно, что герой лишен возможности даже попросить не делать этого.