Текст книги "Foxy. Год лисицы"

Если б я был рабом твоим последним,

Сидел бы я в подземелье

И видел раз в год или два года

Золотой узор твоих сандалий,

Когда ты случайно мимо темниц проходишь,

И стал бы

Счастливей всех живущих в Египте.

М. Кузмин

Едва рассвело. Июль, значит, сейчас четыре. Ну, может, пятый.

Лиза, Лиза. После всего вчерашнего осталась там, одна, в пустой квартире. Даже провожать меня не пошла – так устала. Так устали мы оба. Вчера, не дожидаясь ее эсэмэски, я был уже чуть ли не под дверью, когда она закрыла ее за своим отпрыском и он наконец уехал. Да, я стоял на лестничной клетке, двумя этажами выше. Стоял и ждал. Как бездомный щенок.

А сейчас вот проснулся – от любви. Каждая клеточка моего тела счастлива. Нет, не то слово – довольна, блаженно довольна. И каждую я чувствую. Но я – пока только я сам, не клеточки, – хочу еще. Своим воображением, своим целым – снова хочу ее, хочу еще. Еще и еще.

Что же это, Господи? В мои годы мужчины западают вот так на молоденьких девочек. И все, как правило, быстро кончается. Если это очень серьезно, часто – смертью престарелого любовника. Или импотенцией. Или – если он женится, бросив семью, – скукой неизбежного компромисса. Нет, с Лизой все по-другому. Чем, почему по-другому? Не знаю… Может быть, она ведьма – не стареющая, вечно юная, рыже-розовая ведьма? Мудрая и молодая, опытная и беззащитная, как дитя… Ее смех, ее улыбка, ее глаза, ее слезы…

Что же это? А если бы мы жили вместе? Ведь я бы превратился в щепку. Высох, как скелет. Нет, ведьма, все-таки ведьма. Суккуба. Да что это я? Лиза, моя Лиза… Какие там суккубы! Любовь это, дурень! Вот что это такое. Просто любовь. Бывает, голубчик, и такое. Вот оно с тобой и приключилось. Просил избавления от вожделений – получил. Сполна. Свобода от вожделений путем порабощения одним вожделением, всеобъемлющим. Любовью.

Нет, спать невозможно. Нужно сейчас к ней, немедля. Где телефон?

Под подушкой… Нет, неужели нет? Потерял? Забыл в сумке? Так, вспомнить, как возвращался. Нет, вспомнить не могу. Но знаю, как должно было быть. Как всегда, к восьми – ну, к половине девятого, словно после музея, к семейному ужину. Странно – в памяти провал полный. Да, ужин, кажется, был. Был бокал бордо, какая-то еда на тарелке, болтовня Лолы – они с Аликс готовятся к поездке в Париж – не к поездке даже, к переезду. Аликс – на время, пока Лола устроится и начнет учиться в Сорбонне, Лола – надолго. Навсегда, быть может. Девочка любит живопись, любит красоту и понимает в ней толк. Искусствовед из нее выйдет. Или жена для обеспеченного француза. Последнее гораздо вероятнее. А может, и то и другое… Нет, где же мобильник? Тихо, тихо… Подняться так, чтобы не разбудить Аликс, поискать в сумке… И там нет. В коридоре нет. Нет и в кабинете, на подзарядке… Потерял? Еще раз проверить в постели?

Как странно спит сегодня Аликс – на боку, колени подтянуты к подбородку: поза зародыша… Обычно она лежит совершенно прямо, лицом вверх, словно высеченные из камня средневековые дамы на надгробьях – рука об руку со своими рыцарями в латах. Тевтонский характер… На самом деле причина проста – бережет лицо от морщин. Морщины появляются во сне – сколько уже раз слышал он эту фразу? Аликс произносит ее отходя ко сну, вместо заклинания.

Мобильника нет ни под подушкой, ни в постельном белье, ни на ковре у кровати. Нет, не закатился, не завалился…

Так, тише, только тише… Пусть рука будто сама проникает под изголовье жены… Да, вот он. Продолговатое гладкое прохладное тельце. Так уже было однажды, кажется… Не помню, откуда он взялся тогда у Лолы – ах, как она плакала в ванной! – а ведь прочла всего пару эсэмэсок от этой жуткой Алисы – соблазнительница послала их ночью, свои дурацкие рифмованные послания, так что стереть он не мог…

Нет, но почему сейчас он у Аликс под подушкой? Попал случайно, во время ласк? Нет, вчера настолько бурных ласк не было. Не могло быть… Просто не могло…

Ну вот, теперь тихо прикрыть за собой дверь спальни… В коридоре темновато, экран светится ярко. Сейчас напишу ей. Нет, прежде проверить, уничтожено ли вчерашнее…

Боже! На светлом квадрате экрана, в полутьме коридора, выплывали они одна за другой – и утренние, в которых он договаривался с ней о встрече в ее квартире после отъезда Сашки, и дневные, в которых он… ну, в общем, те, что были посланы, когда она ушла – такая гордая, такая горестная. Такая желанная… И все вечерние, самые последние, в которых он прощался с ней по дороге домой, и даже уже от двери парадного.

И все это оказалось под подушкой у Аликс. Аликс, именно в эту ночь почему-то клубком свернувшейся обок него, на своей половине супружеской постели…

Дверь бесшумно открывается. Это Лола. Лола, заплаканная, растрепанная – но вовсе не заспанная.

– Так, – говорит она, и в ее черных – в кого только? – очах сверкает цыганский огонь. – Она тебе ничего не скажет. Но все знает. И я знаю. Мы уезжаем.

– Ну, что ты знаешь, девочка? Что ты опять напридумала? Ты видишь, я сам читаю – и глазам не верю. Понятия не имею, откуда все это могло взяться в моем мобильнике. Я думал, это твое. Ты же берешь его иногда по ночам без спроса, когда у тебя деньги кончаются, разве нет?

– Ой, не начинай, хорошо? Все и так ясно. Это та самая тварь. А ведь ты обещал, обещал… Рассказывал, что услал ее куда-то и ее волки съели… Все врал, все!

– Тише! Ты разбудишь мать.

– Я тебе не верю. И она не поверит. Даже если очень захочет. А я – я тебя… презираю. Мы уезжаем. Будем жить в Париже вдвоем. А ты оставайся. Престарелый ловелас. Козел!

– А, вспомнил. Боже мой! Как я мог забыть! Вот дурак! Заставил вас так страдать. Бедные мои девочки! Как вам досталось! – Последние слова я произнес уже весело, но выражая при этом достаточную степень раскаяния.

– Забыть? Что ты еще мог забыть, кроме своего мобильника в холле? У зеркала?

Значит, она и прочитала. Все прочитала и матери дала. Не пожалела. Бедная Аликс. Вот отчего лежит она сейчас в позе нерожденного ребенка – бедная, преданная мне Аликс. Преданная мной Аликс. Инстинктивно вернувшаяся в небытие, нерожденность – но надолго ли ей это поможет? Пока не проснется! Только пока не проснется! Мысли о Лизе, желания покинули меня. Нет, нужно выкрутиться. Успокоить обеих. Заставить поверить, непременно заставить. Все остальное – потом. После.

– Вчера в музее у Васьки деньги на телефоне кончились. Он говорил, что там что-то срочное. Такое, что даже выскочить заплатить не успеет. Ну, я и дал ему свой. А потом он вышел, заплатил, но у него так руки дрожали, что он его уронил – на мраморной лестнице, ну, ты помнишь, там ковер, но он так неудачно уронил – прямо на край, и телефон поскакал вниз, до самой площадки, где билетерша, так что пришлось снова дать ему мой – он свой вряд ли даже починит, просто купит сегодня новый, и все.

– Красивая история, – сказала Лола, и ее руки поднялись к волосам. Хороший признак: вспомнила о том, как выглядит. На самом деле дочь никогда об этом не забывает, но все-таки случается и такое. В экстренных, форс-мажорных ситуациях. Я понял: главное позади.

– Давай вместе позвоним Ваське, он все подтвердит. Хочешь? По домашнему позвоним, если мобильник разбит. Нет, еще рано. Забыл совсем. Ложись, досыпай, бедная моя девочка. Я сейчас уйду. Уйду прогуляться, потом по делам, не усну после всего этого. А ты, будь добра, разберись сама с матерью. Это ведь ты ей дала почитать? А? Вот теперь и расхлебывай.

– Ох, – сказала дочь, опуская руки и вздыхая. – Какая же я дура. Или?..

– Никаких «или», пожалуйста. Не тот случай. – Я говорил напористо, весело, жизнерадостно. Как все оказалось просто!

И снова пришли мысли о Лизе, будто ничего и не случилось. И не только мысли… Ах, если бы только мысли! Лола скрылась за дверью, и я, один в полутемном коридоре, нажал наконец на клавишу «Сообщения».

* * *

Письмо прилетело очень рано. Так рано, что уже в восемь мы ехали в электричке на дачу. Точнее, в Трехдубовый лес, где под кустом боярышника ждет меня теперь мой единственный дом – временный дом, до холодов. До первых сентябрьских дождей, я думаю.

Просто я решила – в «Зоне» больше нельзя. Там память предков – не моих, так моего сына. И в дачном доме – она, она. Память. Незримые очи умерших – стариков, молодой матери… Подумать только, когда ее увезли из этого бревенчатого дома на «скорой», ей было почти на десять лет меньше, чем мне сейчас. Нет, незримые очи – но зрячие. Зоркие. И я не могу, когда на меня смотрят.

А ему все равно.

– А роса? Лиза, там же роса. Утро, утро раннее… – И это все, что его волнует.

– Солнце взошло давно, пока мы доберемся, все высушит. Июль! Жарко! Знаешь, как оно в полдень жжет?

– Но там же тень! Лес густой!

– Все равно. Вот увидишь. – И я задумалась. Где-то там Фокси? Как все сложилось? Ведь ее нора, по многолетним наблюдениям, должна быть совсем рядом с моим боярышниковым домом – в глухой, удаленной от тропинок части Трехдубового леса, заросшей кустарником так, что дачникам в голову не придет продираться сквозь сплетение ветвей – да и зачем?

Я была счастлива. Пусть смотрит на нас из-за куста Фокси – она-то понимает… Я думаю, она уже все и так знает – по следам, по запахам. Да, знает, ну и прекрасно. Но странно: никто, кроме нас двоих и одной лисицы. Все, все странно. Почему только он, только его руки, его глаза, его губы, его запах – терпкий, горький запах малины, чабреца, разогретого солнцем, утренней свежести – почему? Кто так задумал? Кто нами распорядился – так жестко, так беспощадно, так счастливо? Кто свел, чтобы разлучить на двадцать лет, а потом вернуть друг другу – иными, но не старыми, а такими же молодыми… нет, не такими же – совсем юными? Да еще подлинно любящими? Кто выдумал это все, даже поворот рельсов среди высоких елей, поворот, от которого щемит сердце и внезапные слезы обжигают веки? Изгиб дороги, как изгиб любимых губ? Кто?

Когда мы едем назад, солнце уже давно ниже зенита. Тени ложатся чуть косо. Я смотрю, как тонкие лучи, словно темные полоски, расходятся от зрачков его серых глаз к окружности радужки, словно прорисованные тонкой кистью.

– Знаешь, – слова доносятся будто издалека, из какого-то забытого сна, – знаешь, что было сегодня утром, Лиза?

– Ты мне написал. Очень рано, но я все равно проснулась. Я настроена на этот звук – сигнал эсэмэски. В полусне путаю со стрижами. Окна открыты, они проносятся с криками, чуть не влетают.

– Но ты не знаешь, что было перед тем, как я написал. Еще раньше. – Он улыбался. Теперь я смотрела на его губы. – Представляешь, я чуть не прокололся. Накануне вечером забыл мобильник в холле. А еще тебя ругал. Идиот.

– Чуть не прокололся? Значит, все по-прежнему? – Я огорчилась. Вся эта ложь, опасения, осторожность, его страх, необходимость притворятся и врать самой, чтобы сохранить его тайну, – не дай бог все откроется, и тогда… А что тогда? Для меня – ничего хорошего. Скорее всего, я его потеряю. Или, если соглашусь на совсем унизительный компромисс, потеряю, чтобы через некоторое время все возобновилось, когда семья успокоится. В победу над статуей Свободы я уже не верю, и давно. Налаженный, обеспеченный, безопасный быт – и это почти двадцать лет… К такому привыкают насмерть. А тут какая-то шальная любовь… И статуя Свободы в моем воображении получает весы – в ту руку, что свободна от факела. Как Фемида…

– Нет, ты послушай! – ему хочется выговориться, он удовлетворен и приятно расслаблен: плоть на время отступила, и облегчение делает воздушным даже тело, освобождая от тяжести желаний. В такие минуты он неосторожен и слегка приоткрывает себя, но лишь слегка… – Мало того, что я забыл телефон, так было кому подобрать. Короче, Ло все прочитала. Все, что я не стер за день, то есть с утра и до последней эсэмэски. Прощальной.

– А! Но ведь это… Как же…

– И мало того, что она все сама прочитала, так еще и матери дала. И та прочитала тоже. А я уже спал. Они занимались этим, пока я спал.

Я молча смотрю ему в глаза. Зрачки то сужаются, то расширяются. Как он доволен! Ловко выпутался из безнадежной ситуации и сейчас может спокойно и со вкусом все рассказать. Смакуя детали… Опасность миновала, вот как он находчив и быстр. Мне очень горько. Теперь я понимаю его вчерашний гнев. Понимаю, что чувствуешь, когда твои письма прочитаны чужими глазами. Отвратительно.

– И что ты ответил? – пусть расскажет, если его это радует.

– То, что считаю нужным отвечать в таких случаях. – Голос звучит неторопливо и важно.

Наверное, что-то случилось с моим лицом, потому что в его глазах появляется испуг. Тревога. Боль.

– Лиза!

Я отворачиваюсь. За окном уже мелькают унылые строения пригорода. Какие-то гаражи, бесконечные гаражи, разрисованные скучными яркими граффити.

– Лиза! Что ты?

– Ничего. Просто скоро выходить… – И, по-прежнему глядя в окно, я думаю: в таких случаях… в таких случаях… А интересно, он сказал своей дочке, что чужие письма читать не полагается? Или это только чужим не полагается, вроде моего Сашки, а своим – можно? Все можно? Спросить или не спросить? Нет, не стоит. И так ясно.

– Не беспокойся, все в порядке, – утешает он. – Они поверили, так что все ОК.

Мы выходим, и он, не замечая некоторой моей потерянности, быстро целует меня у метро. Дальше наши пути расходятся.

Наконец я одна. Ранена. Но жива. Я знаю, что будет дальше: до первой его эсэмэски я буду привыкать к мысли, что я одна – навсегда. Если времени пройдет достаточно – а он мастер пауз, – затоскую, потом приду в отчаяние. А потом раздастся этот стрижиный клич – вот она, эсэмэска! Вот он, помнит обо мне! Я не одна! Я нужна ему! Я – любима!

Да, так и будет. Вот он каков. Но, какой бы ни был, я не могу без него жить. Какой бы он ни был… Ну и странные же у них отношения с дочерью: ведет себя вовсе не как дочь – как жена. Ревнивая жена. И я вспоминаю, как он говорил о моем Сашке. Что ж, Сашка защищал меня, потому что чувствовал: больше некому. Не себя защищал, это неправда, а меня. Неумело, по-детски, мой сын пытался играть роль взрослого мужчины – ведь отца рядом не было. Да и быть не могло – Мите давно все равно. Может быть, и крошка Ло делает то же и оттого же, что мой сын? Зеркальная ситуация? Нет, жене не может быть все равно. Хотя что я знаю о ней? О них? Только то, что она с ним живет. Спит. Не забывай об этом, Фокси. Не забывай. А иначе однажды придет настоящая боль. Вытерпишь ты ее? Подумай. Ну, забывай иногда, без этого, конечно, нельзя, забывай – но не забывайся…

И я вошла в подъезд «Зоны К». Тяжелая дверь высотного дома захлопнулась.

* * *

Александр Мергень вытянулся на кожаном диване в своем кабинете. Диван был старинный, отцовский. По потолку вился плющ – от стены к окну. И это тоже почти как у отца. Но чего-то главного нет. Того, что делало отца таким особым. Особенным. Таким сильным. Значительным…

Дела нет. Делá есть – а дéла – нет. И не было. Интереса настоящего нет. Страсти… Александр Мергень горько усмехнулся.

«Странная эта Лиза, – думал он. – Странная и страстная. Удивительная. Она и сама – страсть. Сама страсть. И все, что она ни делает, все – со страстью. Изучает лисиц. Любит его. Загадка! Дар? Да, она талантливей его. Именно в этом талантливей.

Но – пора кончать. Все это безумие пора как-то кончать. Работать невозможно, думать ни о чем больше невозможно… Сосредоточиться нельзя.

И – опасно. Главное – опасно. Когда он приехал, то есть якобы пришел из Музея, все в доме было как-то слишком спокойно. Нет, пора кончать. Эта любовь избавила его от других, мелких вожделений – чего он, собственно, и просил. У Бога, в которого не верил, у судьбы, в которую… пожалуй, верил…

Пусть все вернется на круги своя, к тому ведь и идет. Ну, останусь один. Один за надежной спиной Аликс, за чьей спиной, в свою очередь, – каменная статуя с факелом в руке и в венце с острыми шипами. Шипами, обращенными не внутрь, а наружу. Добро с кулаками. Свобода с шипами, вроде кастета.

Останусь один… Да и сил уж не хватает таскаться по лесам».

Под локоть толкнуло теплое, упругое тело, словно пружина в меховой шкурке, – кошка вытянулась вдоль бока и замурлыкала. Новая кошка, не та абиссинка, похожая на Деготь и закончившая свою жизнь отчаянным прыжком за птицей – за тенью птицы, быть может. Наверное, ей показалось, что и она может летать. И прыгнула, вытянув вперед когтистые лапы…

Да, кошка – это кошка. Пусть мурлычет. Пока жива.

Нет, хватит. Постепенно спустим на тормозах. С Лизой это будет непросто – выдержит ли, бедная, бедная моя девочка? Непросто… И очень просто: она так горда, что достаточно отвечать на эсэмэски реже, видеться еще реже, самому никуда не звать и не писать. Не слать ей этих птиц. Она поймет – и немедля. Стихнут крики эсэмэсок – настала осень, и стрижи улетели. Вот и все.

Деготь нейтрализована, занялась писательской карьерой. Все в порядке. Пожалуй, стоит прочитать, что она там наваляла.

А Лиза… Митя, конечно, вернется. К ней нельзя не вернуться. Невозможно. Она – само счастье. Не только для меня – для всех, кажется. Для своего Сашки… И почему я-то, дурак, на ней не женился? Все – иллюзии. Фантомы. Миражи. Ада, ее работа.

Ада… Аликс Даль: АД… Алиса Деготь: АД… Да что же это! Нет, совпадений не бывает. Страшно.

Нет, нужно на тормозах. Митя вернется к Лизе, и все будет как всегда. Порывы меня покинут. После того, что было с Лизой… Такого не будет, а худшего мне не надо. Осетрины второй свежести… И будем мы с Аликс тихонько доживать нашу общую жизнь. Уедем вместе, пусть Ло учится в Сорбонне, а я поработаю в парижских музеях. За свой счет, пока за свой… Свой? Ну, за наш общий с Аликс, так скажем. Это ведь не навсегда… Так, всего только до смерти…

А Лиза – она справится.

Веки Александра Мергеня опускались, кошка под боком постепенно умолкала, засыпая…

Но внезапно тоска – острая, невыносимая, жгучая тоска – заставила его застонать. Ясно, как наяву, он увидел над собой – прямо над своим лицом, точно как было еще сегодня в лесу, – глаза Лизы. Широко открытые, безумные от страсти, это были глаза любви – единственной, первой и последней любви в его жизни.

* * *

Митя поднимался по дороге от реки на высокий берег, к своему дому, и тонкая персть выжженной солнцем белой глины пылила над его босыми ступнями, струилась между загорелыми пальцами. Солнце пекло даже в этот ранний час – жаркое северное солнце мгновенного лета. Серебристые красноперки чуть пошевеливались в сетке – допотопной крупноячеистой «авоське», имя которой новыми поколениями позабыто. Он нашел ее на чердаке, рядом с останками ткацкого станка и другими предметами, чьи названия и назначение и ему были неведомы.

Он смотрел вверх по дороге, на дом, а дом своими прозрачными глазами в синих наличниках глядел вниз, на своего жильца, и, казалось, боялся поверить в то, что это идет к нему хозяин.

Сколько всего надо переделать за день! В городе куда как легче жизнь. И невыносимей.

А тут все радует. Митя неторопливо выбрал и аккуратно выпутал веревочку из клубка, смотанного им из разномастных шнурков при освоении дома, привязал авоську с рыбой за ручки и опустил в старый колодец – не колодец, а скорее дыру в земле, окаймленную сгнившими бревнами сруба, покрытыми седым шершавым лишайником. Из-под бревна скользнуло аспидно-черное тело ужа и скрылось под крыльцом. Надо молока поставить в блюдце, – пусть живет.

Потом, сидя на лавке у стены дома, обращенной к реке, он долго пил чай, прислонившись спиной к нагретым солнцем серым бревнам, смотрел на реку и думал, как он будет чистить второй колодец – тот, что был подальше от крыльца, но поновее.

На крышу бани взлетел молодой лунь, встряхнулся, приладил друг к другу крылья и замер, всматриваясь в луговую траву.

Да, – думал Митя, – вот оно как. Городская жизнь – магистральная жизнь этой планеты – изменилась так быстро, что меня от сына отделяет не одно поколение. Расстояние такое, словно я его прадед, по крайней мере. Да, я мог бы быть его прадедом. Его и Алисы… Я человек девятнадцатого столетия – нет, куда там, восемнадцатого – вспомнить только: Битлы, «Абба», «Песняры», «Бони М», первые катушечные и кассетные магнитофоны… А вот в русской деревне я – пришелец из космоса…

Начал работу. Откачал воду насосом «Малыш» – тоже техника советской эпохи, – а потом, сперва по грудь, позже – ох, много позже! – по пояс, по колено в колодезной жиже – черпал и черпал грязь из узкой трубы колодца, и не чаял, когда ведро заденет краем о дно. Может, жизнь свою чищу, – пришло в голову, напеченную солнцем.

Когда Митя вынул последнее ведро черной жижи и выплеснул его под куст смородины, посаженный невесть чьею рукой, истлевшей уже на неведомом погосте, то на бревнах, выстилавших пол колодца, в оставшемся слое грязи что-то блеснуло. Он нагнулся, нашарил какие-то твердые катышки и сполоснул, крепко зажав их в кулаке, в воде, приготовленной для промывки сруба.

И разжал пальцы. На ладони, нестерпимо сияя навстречу лучам июльского солнца, лежали крупные кристаллы горного хрусталя. Чистые, как слезы.

Это дом приготовил подарок своему хозяину.

* * *

Аликс не могла не встретиться с Джимом. Не так уж много в Париже мест, где богатые туристки покупают свои впечатления, – и какой обман! Каждой достается только она сама, да еще веселый любовник, – а Париж неуловим и недоступен, иначе от него ничего бы давно не осталось.

И не так уж мало времени и искусства тратил Джим, чтобы регулярно сканировать поле своей охоты в поисках подходящей добычи.

Две женщины – зрелая и юная, блондинка и брюнетка, но мать и дочь, – боже, зачем девочки вырастают? Как прекрасна была бы жизнь, если бы женщины не старели! – думал Джим. И они подружились – все трое. На это мужчине понадобилось около часа.

«Повезло, – думал он. – Повезло несказанно. Русская американка, и богата. С печальным опытом многолетнего замужества за избалованным русским интеллигентом «из хорошей семьи» да еще с либерально-демократической дурью, – хуже, по опыту Джима, длялюбой женщины и быть ничего не может. Прелестная избалованная же дочка. Совсем другой тип – неожиданно жгучий. Испанский? Нет, цыганский или татарский, если учесть русского отца. Но в обеих что-то есть. Какой-то порыв. Просвет. Отблеск красоты». А это для Джима было главное. Он уж и не надеялся – так это было редко. Все равно что встретить единорога – не на средневековом гобелене, а на парижском бульваре.

И вот они уже в его красной сверкающей машине – все трое. И всем весело. Экзотический соотечественник-космополит, капитан яхт, морской волк! Подумать только! И дочь – известная писательница, и совсем молоденькая, чуть старше Ло, – нет, это немыслимо! Какая жалость, что они ее не читали! Это было бы так кстати…

Но времени нет, ведь именно к ней они и едут в красной машине, и вот уже близко, близко Булонский лес и его окраины со скромными, но такими изысканными в своей простоте appartements. Вот сейчас он ей дозвонится. Вот-вот.

Нет, кажется, что-то не складывается. Почему его голос звучит так сердито? И зачем он говорит, что мы москвички, называет наши имена – можно было бы представить лично…

Ах, просто она не дома! Ну, конечно! Что ей там делать одной? Писать? Но ведь уже вечер, пора развлекаться. Вот она и развлекается – где-то с друзьями. Странно, почему это сразу не пришло ему в голову? Мы ведь уже почти у ее дома! Оказывается, в это время она обычно у себя… Но нет, сегодня нет. Жаль! Ну что ж, все впереди! Так даже лучше – есть предлог продолжать знакомство. Ах, не надо никаких предлогов? О! Может быть, может быть…

* * *

– Ты не одна? Кто это у тебя – извини, можешь не отвечать!

– Ну, почему же! Один парень из Москвы, мой… друг. Приехал только что.

– Познакомишь?

Молчание. Она колеблется – значит, не хочет. О, это серьезно.

– Ну конечно, отчего же нет? Только давай не сегодня, ладно? И знаешь, с твоими полуамериканками, то есть полурусскими, я встретиться не смогу. Нет, никогда. Почему? Дорогой, я думала, взрослые мужчины не задают таких вопросов – только у нас в Москве. А ты там так давно не живешь, должен был бы отвыкнуть… Ну, хорошо. Просто это случайное и очень неблагоприятное стечение обстоятельств. Судьба такая. В общем, мы почти знакомы. Они меня видели… на одной фотографии. Могут узнать. Сказать, что ошиблись? Могла бы, и успешно. Но – нет, не хочу. У меня, знаешь, есть одно чувство… Ты не поверишь! Какое? Сама не знаю… Наверное, чувство социальной справедливости. Да, точно. Оно. Ненавижу буржуев. Ненавижу московских буржуа, особенно из Америки. Развлечение нашли – жить в России. Мы тут с голоду подыхали, а они на это смотрели. Интересно ведь посмотреть. Впрочем, тебе-то было, кажется, вовсе не так интересно.

Ах, чуть не забыла! Послушай, у меня просьба. Отвези их посмотреть Сорбонну – ты ведь говорил, девочка собралась там учиться. Только так, чтобы завтра ровно в полдень она оказалась на главной лестнице с розой в руках. Купи ей какую-нибудь, только одну. Какого цвета? Сам выбери. Ну, сделай для меня. Потом расскажу, зачем. Очень важно, очень. Согласен? Нет, ты не слишком обязательный человек. Я должна твердо знать: она будет на главной лестнице в двенадцать, с розой. Только не перепутай ее с матерью! Ну, салют.

* * *

14 июля, едва солнце поднялось над Сорбонной, Саша Огнев проснулся в светлой маленькой спальне, в квартире Тирселе – так она велела себя называть. Она, сладко спящая за стеной. Она, его друг. Проговорили весь вечер, почти до света. Он рассказал ей все – впервые в жизни у него был человек, которому можно рассказать все. О матери, о Мергене, об отце. О том, что ждет его наутро – в День взятия Бастилии, на лестнице в главном корпусе Сорбонны – и как все условлено с Marie.

А она, Тирселе, только слушала. Слушала, поглаживая свои волосы – в Париже они еще отросли, светились совсем другим оттенком, огнисто-рыжим, и чуть вились. Он спросил – и узнал, что там, в Москве, ее делали скандинавской блондинкой – такой был выбран для нее тип – а для этого обесцвечивали волосы и разглаживали их специальным утюгом – подумать только! Пожалуй, это единственное, что она удостоила сообщить о себе, пропуская между пальцами рыжеватые пряди: такая у нее была манера слушать. Вот он и рассказывал, рассказывал все, а она слушала, полулежа на диване, как дама полусвета, подлинная парижская кокотка, и лишь иногда вставая, чтобы сварить еще кофе, или приподнимаясь, чтобы налить его в чашки.

Они разошлись под утро, и как он был счастлив, что в воздухе ничего такого не висело, не нагнеталось и не угрожало дружбе. Все было прозрачно. Свежо, чисто и прекрасно.

Он забылся на какой-то час и проснулся от криков стрижей, первых лучей солнца и мыслей о Marie.

И вот, задолго до полудня, он в Сорбонне, на главной лестнице. Они договорились встретиться на верхней площадке, и сначала он встал там, у балюстрады. Но через несколько минут понял: нет, он спустится и будет смотреть снизу, чтобы увидеть и узнать Marie прежде, чем она его. Было условлено, что у нее в руке будет роза – любого цвета, какой она сама захочет в это утро. А у него – зеленая повязка на рукаве. Зеленая, потому что… Ну, он не знал, почему.

На ступенях появлялись иногда студенты – будущие и настоящие. Их было мало – не сезон. Лестница поднималась перед ним – пустая.

Скоро, скоро полдень. Вот. Стрелки сравнялись.

На верхней площадке появляются две девушки. И обе спускаются, медленно, не глядя друг на друга, одна – черноволосая – впереди на ступеньку. И в руке у нее – роза. Розовая, очень бледная, гораздо бледнее ее щек – Боже мой, да она почти ребенок, но как хороша! Как испанская танцовщица, она аккуратно и точно ставит точеные ножки в розовых атласных туфлях-балетках и смотрит прямо перед собой. Странно – кажется, она сама по себе и иногда рассеянно осматривается – но вовсе не так, будто ищет или ждет кого-то! Нет, это не может быть она. Не может быть Marie… Эта цветущая, свежая, едва распустившаяся красота – в ней все – земное, все – тленное, все – отблеск и предчувствие увядания… Как странно! Девочка – и мысли о смерти… Нет, не Marie – но как же роза? И полдень? Неужели все-таки… А что-то удерживает на месте, что-то не дает сделать шаг…

Другая, опустив лицо, совсем отстала. Да! Это она! Вот она, Marie!

И он летит вверх, к ней, перепрыгивая ступени, а почему – и сам не понимает. Но одно знает точно: это она, она! Он узнает ее по контуру склоненной головы на длинной шее, абрису плеч, рисунку рук с длинным запястьем – одну она держит за спиной… Все это говорит, говорит то же, что ее письма, и о том же!

Он едва успевает остановиться, чтобы не сбить ее с ног, и только тут она поднимает к нему лицо. Узкое лицо светло-рыжей женщины с миндалевидными зелеными глазами и длинным, божественным, дивным носом! Лицо сиенской мадонны родом из Текстильщиков.

Тирселе!

Она протягивает ему розу – алую розу цвета только что пролитой крови, розу, плоско развернувшую розетку своих нестерпимо ярких, пламенных лепестков…

Как она похожа на мать! Как он мог не заметить этого раньше! Но ведь она так изменилась с тех пор, когда он чуть не убил ее на другой лестнице – там, в музее… И эта роза… Точно такая, как единственный цветок, который мать посадила на даче… Кажется, сорвана с того самого куста.

И как он мог не догадаться… Люблинская-Талбот… Люблино – ведь это совсем рядом с Текстильщиками. И свидание, назначенное на лестнице. Да не она ли сама и сочинила все эти совершенно прекрасные, прекрасно совершенные стихи? Неужели она? А кто еще мог придумать саму идею «Боярышника»? Она, Тирселе! Только она!

Да, перед ним не девочка. Не девушка. И даже не совсем женщина. Перед ним – донна: узкие глаза льют зеленоватый загадочный свет, и легкая тень порхает в углах розовых губ. И все это говорит о том же, о том же…

Ну что ж, Мария Французская, подлинная Marie de France, вам, верно, понравилось бы это «лэ»… Кому как не вам и оценить «Боярышник» – повесть в стихах, сочиненную этой донной, – краткую и занимательную историю о любви!

«Но почему он оглянулся? – думает Алиса. – Зачем ему эта девочка, ведь разглядел уже и пронесся мимо, прямо ко мне! Ведь понял, почувствовал – сумел. Выдержал испытание, как сказочный рыцарь. Его не обмануть. Так зачем же оглянулся? Зачем смотрит ей вслед?

И отчего, ну отчего мне пришло в голову все это подстроить? Если бы не я, он никогда и не увидел бы ее, эту девочку с цыганскими глазами, никогда бы не встретил…»

* * *

В сумерках кажется серым даже поле цветущего иван-чая на опушке моего леса. Я спускаюсь прямо к воде. Утка тревожным кряканьем успевает подозвать утят, и вот уже они на безопасном расстоянии в заводи. Резко, грубо кричат серые цапли, поднимаясь на крыло. Пара куличков свистит, проносясь вдоль реки над самой водой вверх по течению.