Текст книги "Foxy. Год лисицы"
Автор книги: Анна Михальская
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
– Ну что ж, пора! – сказал Саша Огнев, стоя посреди комнаты и оглядывая плоды их общих трудов. Ремонт – не ремонт, а жить в квартире уже можно. – Пожалуй, пора ехать. По чашке кофе – и вперед?
– Пора, – ответила Алиса. – Пойду мотор прогрею, а ты пока свари. Я поднимусь – и сразу поедем.
На пути в Звенигород – меньше, чем за два часа, – ноябрьское утро успело превратиться в день.
Снега пока не было, и темные ели по бокам узкой и прямой дороги, ведущей от шоссе на биостанцию, еще зеленели. Но трава по обочинам уже полегла и выцвела. Небо над рекой, стылая вода, сам воздух – все казалось холодным. Больше – никаким. Просто холодным.
Алиса за рулем повела плечами, будто унимая дрожь:
– Так, а теперь куда?
– Прямо вниз, сейчас приедем на «площадь» – это центр биостанции, место студенческих линеек и всяких собраний. Вон, посмотри, там посередине – дуб.
Машина затормозила и почти остановилась.
Вековое дерево так и не сбросило своих карих листьев, и они ударялись друг о друга на ветру, словно жестяные.
– Теперь налево, вот, по дорожке, сколько можешь вверх. Все. Стой. Приехали.
Дом был очень маленький. Давным-давно его выкрасили под цвет еловой хвои, и вечные, вечнозеленые ели тихо стояли, опустив над темной крышей свои могучие ветви. Из почерневшей кирпичной трубы поднимался чуть заметный дымок и улетал, растворяясь в прозрачном воздухе северного предзимья.
Лиза ждала их и вышла навстречу. Саша заметил – мать смотрела только в себя. Да, она поздоровалась с Донной – как они все-таки похожи! – не целуя, не дотрагиваясь, как будто перед ней оказался вдруг призрак.
Так же – и с ним. А может, она всегда так себя вела, просто он не замечал?
Перед тем как сесть в машину, она оглянулась и замерла на мгновение. Он понял: она прощалась с рекой.
– Ну, конечно, – сказала она, когда машина подъехала к подъезду – не по набережной, с переулка – и Донна повернула ключ зажигания. – Так я и знала. Всегда так бывает.
– А мы-то хотели сделать сюрприз! Обидно даже…
– Да нет, я удивилась. Не может быть, чтобы тот же дом – но вот он… Только раньше вход был с набережной. Парадный. А теперь – черный, со двора. Эта дверь была заколочена. Так попадаешь по черной лестнице прямо в кухню. Да?
– Был капремонт, не так давно. Все изменилось, наверное. Ну, сейчас увидишь.
Все трое вошли в подъезд.
– Ну да, теперь код и прочее. Смотри-ка, даже ковер на площадке. И цветочки… А высоко подниматься?
– На самый верх.
– На самый верх?! А какая дверь – налево или направо?
– Увидишь.
Мать молча переступила порог, так же молча подошла к окну и, глядя на набережную, спросила:
– А крыша не грохочет по ночам? От ветра? Нет, конечно? – в ее голосе зазвенела надежда – и потухла.
– Нет, крышу перекрыли. Но, знаешь, какой-то шум остался. Глухой, тихий…
– Правда?
– Ну, вот, – сказала Донна. – Теперь мы будем обедать и все обсудим.
– Что? – спросила мать. Она все стояла у окна.
– Мы думали, может, ты захочешь жить здесь? Если уж решила ни за что не возвращаться в «Зону»? А мы с Донной могли бы там…
– Чтобы не уезжать из Москвы вот так, надолго. Не переселяться, – подтвердила из кухни Донна.
– Спасибо. Спасибо вам. Только… Нет, это невозможно. Я не смогу снова… Боюсь, что я сюда больше не приду. Вообще никогда. Если вы это сделали для меня – это так… Это прекрасно, Донна. Саша… – И она опять отвернулась к реке.
За обедом и чаем говорили о другом. Ясно было, что гнездо в высотном здании на горах пока опустело.
Они отвезли ее назад, в маленький дом под елями. Ветер глухо шумел в черных кронах, а листья дуба на опустевшей до весны площади биостанции звенели и бились друг о друга, словно листы старой железной кровли.
Что-то неспокойно им было в ту ночь. Ветер с реки, хоть и тихо, но все-таки погромыхивал чем-то под крышей. Так уж, наверное, был устроен этот дом. И они снова вышли в темноту, навстречу ветру, и скоро уже стояли напротив храма. Огромный купол, подсвеченный снизу, казался призрачным. Или вовсе не казался? Ведь не так уж давно его тут и не было… Может, его и сейчас нет?
– Знаешь, а я ведь получила то, о чем так просила, – сказала Донна.
– Когда просила? Ты о чем?
– Когда все по очереди обидели меня. Так обидели, что… Ну, так, как только один раз в жизни можно кого-то обидеть. А вот мне досталось таких обид не одна. Много.
– И я тебя обидел. Я знаю, – сказал Саша. – Прости меня. Сможешь?
– Ты? Да нет, не обидел. Бог с тобой! Я сама тогда уже была хороша. Стала отвечать на первые обиды, так и до тебя ниточка дотянулась.
– Первые?
– Сначала отец. Бросил, и как-то очень обидно. Мог бы хоть поговорить… Вот от этого я заболела. Нет, даже раньше обидел. Много раньше. Обещал купить собаку – и не купил. Пятого апреля. Тогда мне было всего пять. И я не обиделась, просто мне было очень больно.
– Бедная моя девочка…
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Прости.
– Потом – мать. Не буду уж говорить, не хочу. Потом еще и еще… Когда я с тобой встретилась – то есть не по-настоящему, а в предыстории, понимаешь? В прологе? – я уже сама стала обижать. Всех, кто подвернется. И так хотела свободы. Только свободы. Ну, ты знаешь, каким путем, я тебе рассказывала. Что ж – вот она, моя свобода. А все ты!
– Я? А я-то тут при чем? Просто ты очень талантливый человек. Волевой и талантливый.
– Ну, это все спало. Точнее, сидело где-то внутри и мучило меня, а вырваться не могло. Только когда я тебя полюбила, освободилось.
– Когда? Когда это было, Донна?
– После лестницы. В музее, когда ты меня чуть не сбросил, отца своего от меня защищал и обещал убить. Я потом шла по переулку, и – знаешь? Я точно помню! Я проходила под лиственницей у выхода из музея – ну, под длинной веткой, это дерево ее высунуло и простерло над тротуаром, и я под ней шла. И в это мгновение – всего миг, меньше секунды, наверное, я поняла: люблю!
– Ты хочешь сказать, что полюбила меня, когда проходила под веткой?
– Ну да.
– Как странно!
– Да нет. Что тут странного. Странно другое. Еще по дороге домой из музея, уже после ветки, я решила тебя разыграть и придумала эту мистификацию с Marie de France. Пришлось писать стихи – и тут я поняла: могу! До этого я писала какие-то пошлости, но это была совершенная графомания, полная. А тут вдруг… Пришла любовь – и я поняла: могу! Ну, вот так все и получилось. Это любовь.
– Милая…
– А ты? Что эта любовь для тебя, ты думал? Что она тебе принесла? Мне – свободу, а тебе?
– То, что мне нужнее всего.
– Что? Что?
– Тебя. Нет, подожди… Это слишком общие слова для умного человека. И честного. Да, я тоже получил то, что хотел. Сам того не понимая. Особый дар, именно для меня, – знание. Знание, да. Я научился отличать подлинное. Истинное. Видеть красоту. Теперь я смогу быть ученым, я думаю. Пойми, цель у меня всегда была, и я очень самодовольно и очень… напористо работал. Мне все было интересно. Больше всего – я сам. Но чего-то главного не хватало… А теперь внутри этот огонь… Он все оживляет, будто высвечивает любой предмет. А сам я уже не важен. Я только инструмент этого знания, а не цель. Вот такая любовь…
– Любовь…
– Да, любовь… Так вот что я тебе хотел сказать. Послушай. Я узнал очень важную вещь про любовь.
– Да неужели? – Она рассмеялась.
– Да. И не смейся. Я знаю теперь, что такое эти три сущности – Вера, Надежда, Любовь.
– Ну и что же, по-твоему?
– А вот что. Каждая из них есть сочетание двух других. Любовь – это Вера и Надежда…
– А Надежда – Любовь и Вера… Да!
– Да! Потому что Вера – это Любовь и Надежда. Вот как!
– Прекрасно! – Она снова рассмеялась, от радости. – Красиво! Очень!
– А главное – это правда. Красота и правда. Вот оно, счастье, а?
– Да, – печально сказала Донна. – Да… Наверное…
Так печальна могла быть только та, что вознеслась сквозь сферу огня и познала всемирный закон любви, о котором Дант сложил первую песнь «Рая». Так печальна была его мать. Все-таки они были удивительно похожи…
– Странно, – сказал юноша, – в «Божественной комедии» все читают «Ад». Первую терцину знают многие. А вот что до «Рая»… Ты помнишь, чем кончается все?
– Что «все»?
– «Рай» и, соответственно, весь божественный текст?
– По-моему, ты меня с кем-то перепутал. Я ведь читала другие книги. Романы. А так – я ведь не очень начитанная девочка… Мало что знаю.
– Ах, ты… лиса! Ну, тогда слушай:
Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий,
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
– Да, – отозвалась она быстро, – «Любовь, что движет солнце и светила»… И ведь это последняя строка! Последняя!
* * *
«Почему моя жизнь пресна, как вареный рис? Почему каждое утро у меня болит голова? Почему я не могу написать ни строчки, а вместо сердца у меня мобильник? Да, мобильник, хотя я знаю, что ты никогда ничего мне не напишешь. И не позвонишь никогда».
Так думал Александр Мергень, мысленно разговаривая с Лизой.
Он все время говорил так с Лизой. А кто мог теперь этому помешать? Она была в нем самом – и для всех, кроме него, невидима. В этих беседах Лиза то послушно соглашалась, то решительно возражала, иногда не отвечала, иногда плакала. А иногда – всегда в его снах – она улыбалась.
И ради этой ее улыбки он все чаще стремился лечь на диван, закрыть глаза и уснуть.
Больше он не хотел ничего. Нельзя же желать невозможного?
«Знаешь, – говорил он ей, – я ведь и впрямь получил, что хотел. То, о чем так просил судьбу, так молил – меньше года назад… Подумать только, года не прошло!
– Что же это такое? – спрашивала Лиза. – Что ты получил? О чем просил?
– Я просил, чтобы мое тело не мучило меня. Не терзало. Чтобы моя плоть утихла. Сначала это случилось, когда мы с тобой любили друг друга. Я узнал свободу – впервые в жизни. Это ты освобождала меня – то есть то, что между нами происходило. Мы любили друг друга, и после этого я мог жить свободно – ну, день, ну, два. Иногда даже больше. Потом появлялось напряжение, какое-то беспокойство: мне нужна была ты. Но только ты.
– Правда? Только я?
– Да, в том-то и дело. Я ведь уже знал, что только ты способна меня вот так освобождать. И поэтому, даже когда встреча откладывалась, я был почти спокоен: ну, думал, – подожду. Не получится завтра – наступит послезавтра. И само ожидание было так сладко… Предвкушение иногда сильнее самого счастья. Но с тобой и это иначе – счастье всегда оказывалось немыслимым. Новым, не таким, как прежде, – каждый раз, ты подумай! И после любви – ну, после любви вообще… наступало особое состояние. Совершенно. Я чувствовал такую легкость, такую радость – это моя плоть была удовлетворена и довольна. Это она радовалась. И наступала свобода. Покой и свобода.
– Ну, а сейчас? Что теперь?
– А теперь я тоже спокоен. Только по-другому. Так что все равно можно считать, что глупые мольбы годичной давности исполнены.
– Как по-другому?
– У меня нет желаний. Вообще нет. Мне ничего больше не нужно. Даже ты. Не обижайся. Наверное, даже ты…
Лиза плакала.
– Не надо, милая, – говорил он ей. – Ну что ты? Ты знаешь, мне кажется, пора нам уже перестать ждать чего-то от жизни…
Лиза заплакала еще горше.
– А я от нее ничего и не ждала, – шептала она. – Как встретила тебя год назад, так и ждать и просить перестала. Почти сразу. Я просила у нее мужа. Настоящего мужа. И тут вдруг – ты и столько любви… Столько любви…
Она подняла на него заплаканные глаза – от слез они стали зелеными – и улыбнулась».
Он проснулся.
* * *
Почему в Москве год проходит так быстро?
Из разговора в кафе
Я одна на пустынном перроне – в последний раз съездила на дачу, за вещами. День торопливо уходит – последний день осени. А я не тороплюсь.
Я люблю ждать. Люблю смотреть на поезда. Вот поезд показался вдали, приближается – это будущее. Вот он уже рядом… На минуту останавливается, затихая, – это настоящее. И снова вперед. Мимо, мимо… Наконец последний вагон, качаясь из стороны в сторону, исчезает в прошлом… И снова покой. Тишина. Заснеженный перрон, ветер… Где-то там, в вершинах елей, кричит неясыть – как тогда, как тогда…
Неожиданно свистит электричка. С визгом тормозит, я вхожу в открытую дверь, сажусь у окна. Станция уплывает…
В конце вагона появляются двое – мужчина с тяжелым восточным лицом и девочка. Цыгане? Нет, непохоже. Но – черноволосые, черноглазые, смуглые. Грязноватыми пальцами привычно перебирает он перламутровые клавиши, раздвигаются и сдвигаются алые мехи баяна, звонко, пронзительно и страстно звучит детский голос:
Один лишь год – я не забыл —
Я всех богаче в мире был,
Я всех богаче в мире был —
Лишь потому, что я любил…
И для людей, и для собак
Кто я теперь – богач, бедняк?
Есть у меня прекрасный дом,
Но холодно и пусто в нем,
Есть у меня чудесный сад —
На год вернуться бы назад…
А я все смотрю в окно.
Только бы не пропустить! Только бы увидеть – в последний раз…
Вот он! Тот крутой поворот дороги, от которого щемит сердце, как от изгиба любимых губ… Стучат колеса на стыках блестящих рельсов, проносятся мимо голые березы, темные ели… Мимо, мимо… Кончено. И это уже прошлое.
Но я смотрю в окно. Песок, редкие куртины побуревших трав… Где-то здесь, помнится, видела я нору… Смеркается.
На насыпи стоит рыжая лисица и неподвижно глядит вслед поезду. Миг – и она пропала из виду.
* * *
Снег выпал, пока я спала. Свет за окном холодный и белый. Я открыла глаза и сразу поняла, что случилось. Затопила печку – комната сильно выстывала за ночь – и вышла на крыльцо.
Вниз, к реке, ведет запорошенная снежной крупой тропинка. Мои следы на ней выглядят непривычно, будто по пятам за мной идет незнакомка.
Дорожка кончается у самой воды, там, где бурые стебли осоки все еще торчат остриями копий, а темный от воды песок схватило льдистой кромкой.
Река – что время: пока смотришь – будто течет, а отвернешься – стоит на месте…
Вот она несется из-под крутого песчаного обрыва, мимо и вниз, туда, где далеко за поворотом, за полями и лесами, живет без меня мой город.
Темная вода, что плывет сейчас у меня под ногами, скоро промчится быстриной мимо покинутого мной гнезда в высотном здании на Воробьевых горах, устремится под мост метро, потом под Крымский, протечет мимо дома на набережной, где я ждала и любила, и мимо огромного темно-золотого купола – когда-то и я смотрела на него с надеждой…
Я ничего никогда не попрошу. Знаю, что получила больше. Вот только времени – совсем немного времени – мне не хватило.
Пусть я слаба, но сильна любовь. Измученная, истерзанная, она все-таки выжила, и я чувствую, как глубоко и спокойно спит, свернувшись клубком, лиса в норе.
Что ж, она жива, и я не одна. Мы с ней вдвоем – с моей Фокси.
Об авторе
Анна Михальская (1952) родилась и живет в Москве. Потомственный ученый и преподаватель, закончила Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова по специальности «Зоология», Московский педагогический государственный университет – как филолог-русист. Исследователь поведения животных и человека, автор научных работ, научно-популярных книг и учебников для вуза и школы. С 1995 г. – профессор риторики МПГУ; в 1997–2002 гг. – декан факультета журналистики Международного университета (МУМ); с 2003 г. – профессор Литературного института им. А.М. Горького. Почетный член Британского Кеннел-клуба, профессиональный заводчик восточных борзых.
Литературную деятельность начала в 1972 г. как переводчик современной английской поэзии (Р. Олдингтон, Э. Паунд, Д. Томас). Лауреат Булгаковской премии (1995). Член Союза писателей России. Первый роман – «Порода. The breed» опубликован в 2008 г.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.