Текст книги "Foxy. Год лисицы"

«Милая», «родная», «единственная» – читала я на экране мобильника. И думала: а что это значит: родная? Как это? И какая же я единственная? И потом: а вдруг он называет так свою жену. Или она его… Нет, не могу. Не буду. Язык страсти мне не дается.

Лучше у меня получается другое – вслушиваться в себя и писать то, что слышу. И ему это нравится. «Лиза, – говорит он, – ведь это так просто: несколько слов – и вот: счастье».

Прошлой ночью я проснулась, подошла к окну – там, далеко внизу, темнел шлем храма, над ним в отсветах фонарей розовело небо. Сейчас я нажму «отправить», и несколько слов моего письма полетят через реку. И кто бы мог подумать, что слова, как перелетных птиц весенней ночью, можно посылать вот так, стайками?

Я еще немного постояла на мосту, села в поезд, и все скрылось – Воробьевы горы, река, чайки. На даче меня никто не ждал – может быть, только Фокси…

Дверь холодного пустого дома скрипнула в тишине. Как давно мы приезжали сюда все вместе – маленький Сашка, Митя, я, большая белая собака… С тем псом в метро не пускали, а с борзой можно. И теперь я все-таки не одна, нет. Но уже сумерки. Идти сейчас к Трехдубовому, искать следы Фокси уже поздно.

С тихим свистом прилетела одна стайка слов, за ней другая. Сидя у печки, смотря в огонь, я посылала в ответ своих птиц. И думала, думала… Что будет с нами? С нами обоими? С его женой и дочкой? С Сашкой? Митей? Пламя разгоралось, и все исчезало в странных извивах огненных змей. Все, кроме него. Желание видеть его наяву стало невыносимо острым и обратилось просто в желание. Ноющая, сладкая боль поднималась словно раскаленный докрасна стержень, нанизывая на себя все тело, расходясь по моей грешной и покорной плоти кругами и волнами. Покалывая, дурманя, томила и жгла.

Ну почему, почему мне выпали такие муки? Такое счастье? Что делать? Тело не просто просило своего, но требовало, а разгоревшийся в печи огонь жаждал новых сухих поленьев. И я была щедра, была расточительна, кормила пламя так, будто заклинала судьбу: дай мне его – на одну ночь, на один день, всего на час… Ведь это так просто. И знала: не даст. Ни на миг не даст. Отняла навсегда.

Измученная, истомившаяся, заплаканная, униженная, я перестала просить. Постепенно желание погасло. Угли долго еще переливались малиновым аксамитом в черном жерле печи. Так наступила ночь.

Утренний свет залил мои закрытые веки – я и не помнила, как уснула, не раздеваясь, на старой, пропахшей псиной кушетке напротив печки. Не успев прийти в себя, еще не открывая глаз, я услышала странный гул. Незнакомый или давно забытый? Мощный, многоголосый, он сотрясал весенний воздух, и даже тонкие стекла старой дачи чуть слышно позванивали в рассохшихся от времени пазах.

Я встала и распахнула дверь. Это были птицы. Сотни, тысячи птиц летели всю ночь, торопились, напрягая последние силы на пороге родного дома – и вот они здесь. Бархатные звучные ноты черных дроздов, скрипки певчих, треск рябинников, флейты зябликов, свист трясогузок – все было едино, неистово, страстно, сильно…

И я улыбнулась. Плеснула натаявшей водой, схваченной поверху тонкой морозной пленкой, в заплаканные глаза – и улыбнулась. Мир был прекрасен.

И я вспомнила: Благовещенье. Сегодня – Благовещенье.

Свет лился с неба так широко. Так щедро.

На опушке Трехдубового леса шуршала шоколадная листва под ногами, торчали сквозь нее прозрачно-серые стебли прошлогодних трав, на тонких бугристых веточках бересклета набухли, вытянувшись зелеными язычками, нежные почки.

Знакомая тропа огибала раскидистую старую черемуху – и на ее черных ветвях что-то ожило, что-то пробудилось. У самого ствола на глинистой земле вокруг лужи я увидела то, за чем пришла. Маленькие отпечатки аккуратных лисьих лап. Один коготок – на внутреннем пальце левой передней – почти не виден. Это Фокси, и след совсем свежий. Рядом – крупные лапы тяжелого зверя. Лис. Очень большой и незнакомый. Неужели тот, алый, которого я видела тогда, из машины?

Продираясь сквозь стелющиеся у самой осоки сплетения бересклета, жимолости, прошлогодней малины, перевитые засохшим вьюнком, я подошла почти к самой норе. Ближе не хотела – зачем тревожить пару. Впрочем, пара ли это?

Похоже, да. Но никаких признаков щенков в норе. Примятая трава, вытоптанная лапами песчаная земля – все это следы ночных игр. Бедная Фокси!

Впрочем, почему «бедная»? Так бывает: вслед за первой течкой, если беременность не наступает, все удовольствие повторяется. А потом… Потом жизнь может повернуть по-разному. Насколько привязан к ней этот новый лис? Все зависит от этого… Бедная Фокси.

Пернатый хор все ликовал. У птиц сегодня свой праздник.

Сумерки еще не наступили, а я была уже в Москве. Мы сидели друг против друга в кафе. «Шоколадницы» были слишком на виду и слишком дороги. В окрестностях Кропоткинской нашлось только одно подходящее, и называлось оно «Оазис». Судьба, как всегда, была вполне иронична.

Итак, мы сидели в «Оазисе», и время таяло за стеклами. Блистательный день угасал.

– Ты знаешь, Лиза, я устал, – сказал он. – Как я устал!

«Ну вот, – подумала я. – Вот оно». Мне показалось, что я проглотила кусок льда и он так и стоит у меня в горле.

– Что ты побелела вся? Лиза? – Он взял меня за руку. – Я совсем не о том. Не бойся. Я всегда с тобой. Я всегда буду с тобой. Просто я устал. Ну, может человек устать? У нас очень тяжело с Лолой.

У кого это «у нас»? – не поняла я, и только потом догадалась. Ну, как же. «У нас» – это у него с женой.

– Понимаешь, она очень своевольна. Никого не слушает. Вот сейчас собралась в Париж. У нее экзамены на носу, а она не спит ночами. Сидит в Интернете. Слушает музыку. Постоянные эсэмэски. Носится с телефоном по всему дому до рассвета. И – в Париж, в Париж… Завтра, сегодня, сейчас. И – никаких разговоров. Или кричит, или запирается. В общем, тяжело все это. Аликс просила, и я купил новую кошку. Ты знаешь, ведь прежняя упала.

Я не знала, что сказать.

– Да, Лола забыла закрыть окно, и кошка выпала. Не удержалась на подоконнике. Наверное, ловила птицу. Приехала машина, но уже ничего нельзя было сделать. Они говорят, весной это часто. Кошки так и падают. Но нашей не повезло. На асфальт, и очень неудачно. Мгновенная смерть.

«Что ж тут неудачного?» – подумала я, но опять промолчала.

– После у Ло сразу явилась эта идея-фикс. Про Париж. Новая кошка не помогла.

– Ну так отпустите ее, пусть съездит, – сказала я наконец. – Что вы ее держите? – А про себя подумала: «Париж…Никогда, наверное, уже никогда в жизни… Не складывается как-то. И не сложится. А тут – девочка в шестнадцать лет». – А что… Она уже была в Париже?

– Да миллион раз, – ответил он. – Ну, не миллион, конечно, – и посмотрел на меня. – Прости, Лиза. Я как-то не подумал… Видишь, совсем не в себе.

– Ничего, – сказала я. – Но я бы ее отпустила.

– Это потому что ты своего Сашку балуешь.

– Наверное, – сказала я. И мне захотелось плакать.

Какие странные отношения, и как все непохоже. В самом деле, каждая несчастная семья… Его рассказы о дочке рисовали удивительные для меня картины чужого детства: несчастливую девочку, окруженную всем, что только можно пожелать, а главное – одаренную отцовской любовью, нежной и преданной, трогательной и заботливой… Мать готовит обед к восьми, семья в сборе за вечерней трапезой. Ради этого мы и должны сейчас расстаться.

– Ну, пора. – И я попросила счет. В «Оазисе» дело обстояло проще, чем даже в «Шоколадницах», и ритуальное питье зеленого чая с марокканской мятой почти не наносило ущерба бюджетам – ни его семьи, ни моей. Сегодня платила я.

Мы вышли в сиреневый туман, окутавший переулки у реки. Узкие переулки…

Он целовал меня в подворотнях, и серые тени пречистенских кошек разбегались, недоуменно озираясь и прячась за мусорными баками.

Неожиданно сквозь пелену тумана сверкнула первая звезда. Нет, не та – еще не полночная.

Но на семейный обед он опоздал.

Утром я шла на факультет, обогнув здание МГУ не справа, как всегда, мимо Клубной части – веера ступеней в храм знаний, там, где сидели две каменные фигуры с книгами в руках – мужского пола, в широких штанах, и женского – в широкой юбке, – а слева, чтобы хоть издали взглянуть на реку, что навсегда нас разделила, и на мост, что соединял нас иногда и ненадолго.

Из углублений и щелей изваяний у лестницы главного входа, наглухо, как обычно, закрытого, доносились нежные звонкие трельки. Это синички-лазоревки ликовали и суетились у своих гнезд.

Одно из них, судя по песне, прозвеневшей из моей сумки, оказалось в моем мобильнике. Кто это мне звонит? Странно, – подумала я, когда на экране высветился его номер. Он никогда мне не звонил, всегда писал эсэмэски. Почему, я и не задумывалась. Но так разволновалась, что нажала клавишу и только слушала его голос. Ответить не хватило духу: я не привыкла к телефонным разговорам.

Через секунду раздался привычный сигнал: письмо. Я открыла конвертик и прочитала:

«Я слышал твои шаги. Твой божественный лисий нарыск. Ровный стук каблучков по асфальту. Моя Фокси! Люблю».

Ноги понесли меня куда-то вверх, и я пошла словно по облакам. «Вот оно, счастье, – думала я. – Вот эта минута. И эта. И эта…»

Вдоль кованой решетки Ботанического сада из серой листвы высунулись букетики пролесок, ярко-синие, словно кусочки небесной ткани.

На кафедре пили кофе. Я смотрела в свою чашку и ждала. Недолго!

Чтобы прочитать эсэмэску и ответить, вышла в коридор.

«Я решил пожить недельку в той самой квартире, – писал он. – Мне надо работать, дома невозможно. Договорился».

В смятении я застыла с мобильником в руках. Что же теперь будет? Что мне делать? Экран все светился, в коридоре, меж дубовых панелей, было полутемно. Внезапно я почувствовала чье-то дыхание. У моего локтя кто-то пошевелился. Однокурсник и Митин приятель – из тех, кто никогда мне не симпатизировал. Он оказался не просто рядом – в опасной близости от текста на экране. Я быстро захлопнула крышечку.

Вошла в лабораторию, снова села за кофе и положила мобильник у самой чашки. Следующее письмо пришло через три минуты.

– Знаете, почему эсэмэски стали так популярны? – обратился к коллегам приятель Мити. – Вовсе не только из-за дешевизны!

– Почему? – спросили любители кофе-брейков.

– Потому что их очень трудно отследить частным детективам, – сказал он. – Телефонные звонки – легче легкого, а вот эсэмэски – почти невозможно.

– Откуда информация?

– А по «Рен-ТВ» слыхал. Там есть такая программа – не помню, как называется. Ну, короче, показывают, как частные детективы работают. Муж, например, нанимает, чтобы получить доказательства измены. Или жена…

– О-о-о!!! – ответили все. Я молчала.

Неужели правда? Тогда понятно, почему он мне никогда не звонит. Сегодня – в первый раз. Нет, этого не может быть.

Я посидела за столом еще несколько минут, допила кофе и, положив мобильник в сумку, вышла в коридор, а оттуда – в рекреацию. Подошла к окну и открыла телефон.

«Ты приедешь ко мне вечером, Лиза?»

Боже мой, – колотилось сердце. – Я этого просто не выдержу. Просто не выдержу.

Я отвернулась от окна.

Мой бывший однокурсник смотрел мне прямо в глаза и усмехался.

* * *

Алиса Деготь пристально разглядывала стену. На нежной охре – матовой клеевой краске – за десятилетия не появилось ни пятнышка. Зато время подарило стене цвет спелого абрикоса.

На стене не было ничего – только солнечный луч, а неподалеку от него, в центре, – копия какой-то картины в старинной раме, некогда хорошо отреставрированной. Но с тех давних пор бронза на резьбе рамы – виноградных листьях, головках и крылышках путти – успела уже потускнеть.

Картина же оставалась слишком яркой. А вот лицо женщины на портрете – слишком бледным. Алиса подошла совсем близко и застыла, напряженная, словно кошка перед добычей. Так она всегда смотрела на вещи – знаки судьбы. У нее было чутье.

Женщина-плясунья. Стриптизерша прошлого – нет, позапрошлого века. Но сколько же на ней надето! Сколько роз на юбке, полтораста лет назад казавшейся совсем короткой – целый сад прекрасных крупных ярких роз… А кружева, а красные кораллы… Прозрачное кружево белой мантильи на черных блестящих кудрях. Алиса взглянула на свою ногу – она казалась тонкой, словно веточка, рядом с крепкими стволами розовой плоти, обвитыми шелковыми лентами телесного цвета, – ногами тацовщицы-испанки.

Но лицо – белое, даже чуть желтое от страсти. Изгиб сухих розовых губ, эта полуулыбка, насмешливая и страдающая, презрительная и безнадежная – и черное пламя в глазах… Что все это значит? Зачем она здесь – в парижской квартире у Булонского леса, очень скромной, но именно такой, о какой Алиса мечтала – не могла и мечтать – всю жизнь? Почему именно эта женщина?

Чужие стены… Здесь она будет жить и писать. Получать и тратить уже не авансы, как сейчас, – гонорары… И, быть может, скоро уедет – и вправду уедет на юг Франции, вдыхать ароматы цветочных плантаций, как сочинила в письме от Marie de France…

Но, посмотрев в глаза испанки, поняла: нет, не уедет. Не с кем. Ведь ее самой еще нет. Будет – если останется здесь, если будет одна, если будет писать, писать по-настоящему, так, как она одна только и может, – и если будет ждать. Взаперти, в одиночестве, сама с собой, она превратится в ту женщину, какой ей суждено стать. Кажется, главное сделано. Нет, это только начало. Неопытную цыганку взяли в труппу. Будет работать – выйдет толк. И вот тогда она встанет напротив этой женщины, рост в рост – прямо, гордо, – выстрадав себя, выстроив себя. Себя – создав. И улыбнется – устало, торжествующе, спокойно.

И настанет свобода. А с ней – любовь. Он полюбит ее. Этого не миновать. Так и будет.

После Алиса внимательно и не торопясь раскладывала и разглядывала свои вещи – их было совсем мало. И покупать она пока ничего не будет. Ей ничего не нужно – ноутбук, к которому она привыкла, как птица привыкает к своей ветке на своем дереве, – единственном в лесу жизни; кружка с розой – розой старинной, какой-то романской, плоско развернувшей все свои лепестки, словно пластины кольчуги; маленькая ложечка, украденная в Мак-кафе на Арбате… И черная одежда – вся черная, кроме блузки, белой, словно первый московский снежок. Вот и все. Чего же еще?

Потом Алиса была в кафе с Надин и ее друзьями, потом в другом, потом они гуляли по улицам и танцевали в третьем, четвертом, пятом…

Утром она проснулась от крика. Кричала она сама, во сне. Кричала, чтобы заглушить боль, отогнать, отпугнуть ее, – кричала и плакала.

Алиса села в постели и вытерла слезы. Но сон не кончался, и боль была все еще в ней – глубоко, словно нож, загнанный по самую рукоять под дых, под сердце.

Отец стоял перед ней – нет, не отец, а какой-то чужой, незнакомый человек, которого она видела впервые, но она знала: это он. Он вернулся. Отец стоял над ней, что-то быстро и неразборчиво говорил и заставлял ее слушать. Она знала, что ей будет больно, очень больно, прижимала голову к коленям, закрывала ее руками, но он кричал так, что она все-таки расслышала:

«Хочешь, я тебе расскажу, как я ее любил? Я ее очень сильно любил, мою милочку…»

При этих его словах Алисе вдруг привиделись руки – маленькие белые ручки, нежные и изящные, словно голубки, так и порхали перед ней. И вот тут-то она и закричала:

«Перестань! – кричала она. – Переста-а-ань!!!»

Этот крик все еще звучал в комнате, испанская танцовщица – Лола де Валанс, Лола из Валенсии – теперь Алиса уже знала ее имя, а это очень важно, знать имя, – смотрела, чуть усмехаясь, сверху вниз, на кровать, где только что кричала и плакала новая, молодая девушка. Девушка, которая хотела стать собой. Стать настоящей артисткой.

Алиса смотрела в окно и пила кофе из своей кружки. Роза тщательно расправила к утру свои лепестки и уложила их в совершенной симметрии.

Сквозь новые листочки платанов сверкнуло молодое яркое солнце. В открытое окно залетел юный ветер. Тени голубей проносились бесшумно и стремительно, словно мгновения.

«Надо сменить имя, – думала Алиса. – Надо сменить имя. Где найти мое, подлинное? Я ведь пока не знаю его, не вижу. Но зато каждое утро, стоя у окна, я чувствую себя птицей. С тех пор, как я проснулась у Надин. Я и есть птица. Маленькая хищная птица. Ястребок? Сокол?»

Алиса включила Интернет.

Вот она: острые крылья, длинный хвост, – дамский сокол для охоты на голубей и дроздов, в средние века любимый и ценимый – Tiercelet, Тирселе, по-русски дербник. Алиса включила запись крика. Да, тот самый клекот, что вырывался из ее горла, – радостный, торжествующий, сильный.

«Ну что ж, – решила она. Теперь я знаю себя немного лучше. И знаю главное – имя».

* * *

Митя шел по сухим песчаным гривам, между золотыми на утреннем солнце колоннами вековых сосен, спускался по склонам оврагов, поросшим высохшей бесцветной травой. С ним шли его волки: то обгоняя, то вновь отставая, скрываясь в кустах и внезапно выскакивая, играя и приглашая к игре.

Птица валила валом. Пролет был в разгаре, и с сияющего поднебесья доносились то приветные клики журавлиных стай, то невыразимо волнующий гогот сотенных косяков гусей, еле различимых в высоте, а то низко, прямо у виска, свист утиных крыльев разрезал воздух, как острый нож рассекает упругий натянутый шелк. Лес звенел.

Митя шел и дышал полной грудью. Прошлую ночь он провел на крыше сарая. Звезды не пускали в избу. Настелив старые ватные одеяла на черный толь, приколоченный серыми от дождей и солнца плашками, завернувшись в спальник, Митя смотрел, как небо медленно проворачивает колесо созвездий. Все мерцало и играло лучистыми иглами – голубыми, зелеными, белыми, розовыми. Лебединой стаей летел над ним Млечный Путь. «Вот она, моя дорога, – думал человек. – Как просто. Как все, оказывается, просто. До конца не пройдешь, а идти надо. Иди и смотри, коли увидел. Вот и все. Один так один – своя дорога у каждого».

И на рассвете, проснувшись от холода, спустился с крыши, развесил сушить одеяла на посеревших слегах изгороди, вылил на себя ведро ледяной воды из колодца, заварил чайку покрепче и, прихватив в пакет оставшиеся от завтрака куски черного хлеба с салом, выпустил из вольера зверей. Волчата заплясали вокруг отца, а он склонился к ним, чтобы каждый мог лизнуть в лицо – в губы, в щеки, в глаза. Куда попадет. Звери целовали и друг друга, прихватывали пасть в пасть – утреннее приветствие в начале пути.

И вот стая идет своей дорогой – по склонам сухих оврагов, по фиалкам на гривах и у опушек, в облачках летучей пыльцы ивы, орешника, ольхи, березы.

Пройдя густой ельник, Митя вышел к своему любимому месту. Грядой тянулся здесь между заболоченными низинками песчаный холм, поросший редкими пучками осота. Открытое место, высокое. Среди трав белеют брошенные волчьими выводками кости. Неподалеку находил он и логова – давно опустевшие, забытые.

Тут и стоит Серый камень – валун. Спугнув несколько пригревшихся на нем маленьких черных ящериц, Митя садится на теплый уже песок, прислоняется спиной. Даже сквозь ватник проникает тепло Камня – в тело, в кровь, в душу.

Опустив веки, Митя подставляет лицо солнцу, и оно согревает, привечает отдавшегося ему человека, доверившего себя свету: больше ведь некому. А кому еще, если никого у тебя нет? Если человека не имеешь? Солнцу. Камню. Дереву.

Открыв наконец глаза, Митя поднимает их к небу. Над ним, над Серым камнем широко раскинулся старый вяз. Рисунок его ветвей – что застывшая песня ветра.

Вдали, над лугом, трепещут жаворонки. В блаженные, невозвратные времена университетского детства бабушка пекла румяные булочки с завитками-перышками по краям и длинным хвостом. В одной из «птичек» запекался гривенник: тот будет счастлив, кому достанется. И Мите доставался. Было это на Благовещенье. На даче выставлялись вторые рамы, и почему-то всегда в этот день, в эту ночь возвращались домой перелетные птицы. С рассвета звенела чаша леса, еще вчера пустая, а к утру до краев полная: весна!

Звенит в ушах песня неба. Горят на губах волчьи поцелуи. Вот она какова, моя жизнь. Моя любовь – небесная, земная, единственная…

* * *

Рыжее предвечернее солнце гладит стволы нежными ладонями теплых лучей. Тени ложатся на бурую траву и тихо двигаются, словно длинные стройные ноги косули неторопливо переступают по опушке.

Свет и тень. Свет и тень. Мир, пестрый весенний мир – его не объять ни янтарному глазу, ни черному носу, ни чуткому уху.

И этот мир теперь пуст. Только свет и тень, свет и тень. Светел свет, темна тень. Вот и все. Пустота.

Снова он ушел – куда, не знаю. По следу дошла за ним до нового моста, прячась в кустах и жухлой траве вдоль берега, – и встала. Дальше мне пути нет.

Высоко в воздух выскочит крупная рыба, шлепнет о воду, разлетятся брызги, прыснут во все стороны мелкие рыбешки, посверкивая серебром, – и снова темна вода, светла полоса неба за рекой. Там, куда он уходит…

А здесь пусто все. Пуста и я. Речной ли туман холодит, или знобко мне: никто изнутри не греет, не шевельнется… Пуста и нора. Холодны земляные стены, некому согреть.

Восторг огня, радость игры – все миновало. Тает в серых сумерках тень совы: мягко веют широкие крылья, желтым горят круглые глаза…

Я худею. Роскошная шуба висит клочьями. Нет сил охотиться – разве случайная полевка прошуршит слишком близко… Или ослабевшая от перелета птица не шелохнется вовремя…

В лесу сизый туман. Ни шороха. Птицы стихли – последний дрозд на вершине ели свистнул протяжно и звучно. Тишина.

Но и в этой поре осталась для меня радость. Одна в тишине леса, я неслышно выхожу к опушке и ложусь на сухую траву у комля сосны, нагретого за день. Дерево отдает мне тепло, а я – вся слух, вся – зрение.

И вот он, звук: словно игла в сердце, пронзает внезапно и заставляет жить. Это зовет подругу голос весны. Голос счастья. Горит полоса заката, как жаркое ягодное поле, и несут птицу острые крылья, несут навстречу любви. Или смерти.

Если гремит гром, я ухожу. Не могу смотреть, как убивают любовь. Прячусь в нору.

Но все кончается быстро: вот уж черна весенняя ночь, и только светят желтыми глазами совы.

Наконец открывается бледное око луны, и вот я опять в лесу. Нет мне покоя. Что ведет меня снова к реке, к этой любимой, родной, проклятой реке моей жизни?

Что ведет меня к скользким, замшелым, пахнущим тиной сваям моста, которого нет?

Что заставляет стоять и молча смотреть в туманную мглу, через реку?

Чего я жду, чтобы и в эту ночь не дождаться? Чтобы вновь повернуться и медленно побрести назад, по своей тропе, к пустой норе? Чего я жду – я, пустая внутри?

Но внезапно ночь оживает. Мир снова полон. Шорохи, шелест, писки и трепет ночных крыльев – я слышу вас снова! Тени в дрожащем мраке, в милом свете луны, я снова вас вижу!

Вот он, стоит у норы, смотрит, высоко подняв крупную красивую голову и переднюю лапу – вернулся!

И я иду навстречу – легко, счастливо и гордо, и ставлю след в след ноги в черных чулках – четко, красиво, смело.

И целую его губы. Целую – и люблю, люблю… Он пахнет чужим молоком, щенками, счастьем, полнотой своего мира. Но ведь я люблю. И любима – иначе зачем он со мной, здесь, на моем берегу этой проклятой реки, этой чудесной, волшебной реки моей жизни?