Текст книги "Foxy. Год лисицы"

Ло злилась на себя – за дурацкий маскарад, за идиотскую мечтательность, за потерю хватки. Выдумала невесть что вместо того, чтобы просто взять, что нужно. Как привыкла. Как брала деньги в ящиках родительских столов – спокойно, бездумно, небрежно.

А больше всего – за слезы.

Злилась на Джима: выследил!

Злилась на мать: это она его подсылала!

Но главное – на того мальчишку: как он посмел! Вырваться, освободиться, прнебречь. Все разрушить. Была такая прекрасная сказка – и вот… Как он мог – и это как раз после того, как она явилась в образе великой танцовщицы с великой картины – ведь как было задумано! Гениально! Такое внешнее сходство – ну, положим, в живописи он не разбирается. Но ведь как было красиво! Роза! Локоны! Кружева и кораллы, цыганская юбка, тонкая талия в черном атласе – зашибись… Дурак, да еще и невежда. На хрен ей такой нужен. Даже лучше, что так вышло.

Но провал… Прокол… Досада, как после двойки. Незаслуженной притом двойки. Нет, тут что-то не так.

И Ло стала думать. Истинные причины неудачи виделись ей в слежке взрослых. Мать, конечно, постаралась. А может, сам Джим? Ох, он парень не промах… Подозрительный тип. Посмотрим еще, какой он там капитан и какой яхты. Увядшие прелести матери вряд ли его волнуют. С чего это ему вдруг влюбляться в сорокалетнюю старуху? Обман. Конечно, обман. Она не слепая, чтобы не заметить его взглядов. Мать как средство, дочка как цель… Тем более вероятно, что она-то уже отнюдь не нимфетка. Вышла из этого статуса, к счастью. Так что любой не откажется, педофилы отдыхают. Как все просто! Конечно, какой ему с этого навар, если бы она тут осталась? Да еще с парнем? Может, он его, кстати, знает? Ведь где-то же она его видела, этого идиота, косящего под рыцаря с картин прерафаэлитов! Значит, и Джим мог – в Москве.

Но даже если нет – тем вероятней, что это Джим ее выследил и парня отправил. Как уж это ему удалось – потом выяснится. Но недаром все совпало с отъездом. Нет, недаром!

Так, не реветь. Парня я еще достану – если не забуду о нем по ту сторону Атлантики. Пусть пока будет Джим. Ничего ему не светит, конечно, но матери она кайф сломает. И Джиму достанется – по заслугам.

Откинувшись на сиденье такси, Лолита почувствовала голод. Здоровый аппетит и здоровый, агрессивный заряд азарта.

Начиналась новая игра, и, чем она кончится, – не важно! Главное, чтобы было интересно. А интересно будет, она уж постарается.

* * *

Нет, истинно влюбленный – лишь такой,

Кто чист очами, речью и душой,

Сгорающий в огне сверхбытия

И, все познав, отрекшийся от «я»[25]25
  Пер. В. Державина.


[Закрыть].

Алишер Навои. Смятение праведных

Саша Огнев держал в руках билет на самолет в Москву. Что ж, отлично, а как еще вчера – подумать только, еще вчера! – он этого боялся! Так неистовствует наркоман, предчувствуя ломку. А сегодня все иначе. Совсем иначе. Как все-таки непредсказуема жизнь! Как неожиданно она хватает тебя и держит, все сильнее сжимая, словно силок охотника, словно петля, настороженная и наконец захлестнувшая долгожданную дичь.

И как внезапно освобождает! Задыхающегося, потерявшего надежду, обессиленного борьбой – отпускает в самый последний момент, предсмертный…

Да, ему повезло – неслыханно, несказанно. Он цел и невредим. Чары развеялись, оковы пали. А чего он бы мог натворить в том безумии – страшно подумать! Вся жизнь, вся его едва начавшаяся жизнь, такая прекрасная, такая полная, такая устремленная к чистым и светлым высотам, к знанию и красоте, а главное – такая свободная, – чуть не месяц была под угрозой. И сейчас, шагая по парижской мостовой, под этим неистовым, мятущимся, страстным небом, уже осенним, под этим солнцем, все еще жарким, он чувствовал то же, что человек, избавленный вдруг от рокового диагноза или чудом избегнувший авиакатастрофы. Все казалось ему невыразимо прекрасным: слезы любви к каждому пожелтевшему листку платана, к каждому встречному, к каждому камню на мостовой, трещине на асфальте поднимались к глазам.

А глаза его видели иначе, чем прежде. И прозревали иное.

Он шел пешком, не в силах остановиться, снова и снова вспоминая вчерашнее.

Он стоял у перил центральной лестницы, справа от главного входа Как всегда в этот день недели – первый из двух, когда она появлялась. Неужели она и впрямь – явь? Какой она явится сегодня?

Вот кто-то выходит из-за колонны и будто колеблясь ставит ногу на верхнюю ступень, начиная спуск.

Она!

Нет, не она. Это Лола де Валанс – и не Лола – валенсийская цыганка, танцовщица, – а ее призрак, привидение, двойник.

Но какой двойник! Он дрогнул, когда по спине пробежала волна холода.

Свежая роза в руках – но будто уже смятая, тленная. Такие он видел на свежих могилах, такие вплетают в погребальные венки – тепличные цветы, тронутые смертью.

Жемчужно-розовая кожа – но будто уже желтоватая, бледно-смуглая, словно опаленная огнем – не страсти, нет. Тем огнем, что нам никогда не покажут. Тем, что сжирает прах и превращает в пепел – там, за последней кулисой, за страшной заслонкой, куда уезжает гроб.

Тело, прекрасное тело юной девушки – но подвластное времени, тленное. Страшное. И этот взгляд – темный, блуждающий, матовый – словно неживой, невидящий.

Он стоял, не смея шелохнуться, и смотрел на приближающийся призрак. Алые цветы цыганской юбки. Алые кораллы – капли крови на бледной шее.

Она прошла, и ледяное дыхание преисподней веяло следом. И коснулось его – едва, только краем, но коснулось.

Она исчезла, как появилась, – не взглянув на него, молча. Как всегда, молча.

Оцепенение прошло, и он понял: его спасла картина.

Если бы не Лола де Валанс – настоящая женщина, страстная и живая на холсте, если бы не ее мудрость, ее жертвенность, ее искусство, и если бы не любовь, восхищение и мастерство художника, – он пропал бы.

Призрак впустил бы в свою жизнь. И пропал.

Его спасла картина.

И вот теперь, свободный, здоровый – исцеленный, – с билетом в кармане и с легким сердцем, он идет еще раз взглянуть на эту картину, пусть копию, идет посмотреть в глаза – сперва цыганке, потом подруге. Взглянуть на них своим новым взглядом – пусть и на прощанье, перед расставанием. Перед возвращением в свое родное гнездо высоко над Москвой.

Дверь открылась, и он вошел. Вошел как к себе домой, спокойно и смело. Легко.

И увидел ту, кто открыл ему дверь. Наконец увидел!

Это была знакомая – и совсем забытая женщина. Такая близкая. Такая родная.

Это была его мать в молодости – первой своей молодости, той, когда его и на свете еще не было.

В алом халате, рыжеволосая, розовая и золотая, она смотрела на него сияющими узкими глазами, и зеленый огонь переливался в них, как весенний сок под тонкой оболочкой весенних трав, как живые всполохи пламени только что разожженного костра.

В руках у нее были розы – она только что поставила их в воду и, открывая ему дверь, держала вазу одной рукой, прижимая к себе.

Он узнал эти розы – одну такую она протянула ему, когда показалась как Marie de France – там, на той лестнице. Алые как кровь, плоские, как готические розетки на стенах Нотр Дам, любимые розы его матери.

Он узнал наконец и женщину – это была и его юная мать, и Marie de France, а когда-то Алиса Деготь – Dieu-Gott, авантюристка и стриптизерша из Текстильщиков, и это была Тирселе – маленький сокол, взлетающий все выше и парящий прямо под солнцем. Его подруга. Его любовница. Его любовь.

Это была его Донна – узкоглазая, узколицая, с тонкой улыбкой длинных розовых губ и длинноватым носом, его Донна в алых одеждах. Та, кого ждало его сердце, чтобы полыхнуть и никогда не погаснуть.

Он знал, что никогда больше не оставит ее одну – ни на миг. И сам не будет в жизни одинок – никогда.

Потому что это была уже новая жизнь – настоящая. Та, что дается немногим.

Он взял у нее вазу с розами, обнял ее колени, потом подхватил легко на руки – и она все поняла. Она была очень умная, его Донна. И очень доверчивая.

И ему расхотелось смотреть на картину. «Потом, – решил он. – Времени так много… Удивительно много времени».

Странная была эта ее парижская квартира. Два этажа, несколько комнат, студия, а вся жизнь Донны сосредоточивалась в одном углу спальни – у окна, на диване. Так она привыкла – с детства. Так жила Алиса в Текстильщиках. На диване – тот был гораздо уже, хоть и разложен, – она провела не вставая год, когда болела после ухода отца. Впрочем, разложен диван был вовсе не потому, что место позволяло, а просто он был давно и безнадежно сломан, так что собрать разошедшиеся части было уже невозможно.

Сколько она тогда прочитала!

Книги ей приносила мать из районной библиотеки.

В тот год, с двенадцати до тринадцати лет, она побывала и Золотой мухой – куртизанкой Нана из темно-бурых томиков Золя, и Эсмеральдой, и Козеттой бирюзового с черными завитушками Гюго, и всеми дамами бальзаковского возраста из голубого двадцатишеститомника, и печальными, остроумными англичанками всех разноцветных сестер Остин и Бронте, темно-зеленого Диккенса, розового Вальтер Скотта, пурпурного Теккерея – сколько миль прошла она с ними по зеленым лугам и пурпурным вересковым пустошам под переменчивым небом Англии!

Веселые влюбленные кокетки Лопе де Вега, под мантильями и за ставнями укрытые от жаркого испанского солнца и мужских нескромных взглядов, загадочно-героические фройляйн и фрау туманных немецких земель – тевтонки с белокурыми косами, от наивной Маргариты до чахоточных героинь Ремарка и Манна, роковые и смелые женщины Хемингуэя, плачущие себе в рукав высокородные японки – сколько она прожила жизней! Сколько испытала судеб!

А вот русских романов она не читала. Не могла. Слишком близко к дивану подбиралось с ними горе – униженные и оскорбленные то тихо всхлипывали, то гордо молчали, то разражались истерическими рыданиями по всем Текстильщикам, в каждой малогабаритной квартире, и сама-то она была – кто? Неточка Незванова – будущая Настасья Филипповна. Бедная Лиза – Лиза, Лиза, Лиза – чуть не в каждом романе. Она ведь понимала, что Алиса – это не ее имя. Но Лизой быть не хотела. Так и отец вовсе не Джим. Самозванцы. Самозванцы из случайного семейства.

И вот теперь в углу на диване – в парижском углу на французском диване, мягком, широком и не колченогом, – был ее дом. Здесь она лежала рядом со своим любимым. Над ними, по тонкой занавеске, скользили тени пролетающих птиц, а они любили друг друга, объятые жаром того пламени, что само возгорается и уже не гаснет. Много званых, да не много избранных, – они знали это. Но почему-то наступали иногда такие минуты, когда они почти не удивлялись своему счастью.

«Бедная Marie, бедная Изольда!» – думала Донна. «Бедный Тристан, – думал Саша Огнев. – Бедная моя мать! Счастливая и несчастная Франческа да Римини! Как все это печально. Почему ты так печальна, жизнь? И как ты, такая печальная, смогла дать нам друг друга?»

Но время все-таки шло, тени птиц на занавесках бледнели и наконец совсем исчезли. Наступил вечер.

– Я без тебя не поеду, – сказал Саша. – Ты смотри, конечно, если тебе неудобно, оставайся. Но приезжай, как сможешь. Я все равно буду с тобой, а не там. Там, но с тобой. Чтобы ты не чувствовала, что я тебя связываю. Понимаешь?

– А ну-ка пойдем, вместе посмотрим. – Она повела его за собой – за руку, вниз по лестнице, в так называемую студию.

Остановилась перед картиной, не выпуская его руки.

Как она взглянула на них в этот раз, эта Лола де Валанс!

Прежде она смотрела будто хищно, словно кошка на пару мышат. И губы ее изгибались довольно и тоже хищно. Самодовольно. Презрительно.

А теперь – неужто это робость скрывается за снисходительной улыбкой? Неужто слезы стоят в цыганских очах? Слезы о несбывшемся? Ускользнувшем? Недостижимом?

Они купили еще билет на тот же рейс. Все оказалось очень просто.

И Лола де Валанс снова осталась одна.

Пока Донна отдавала ключи хозяйке, Саша выносил к такси вещи. Зайдя в дом в последний раз, чтобы присесть на дорогу, взглянул на танцовщицу. Ее глаза смотрели насмешливо и печально: эта женщина привыкла скрывать одиночество.

Портрет обошелся им недорого и был быстро упакован вместе с рамой.

* * *

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уставилась зима.

Борис Пастернак

Малиновый круг исчезал за мохнатой спиной леса, а я неподвижно сидела неподалеку от своей новой норы, забравшись повыше на бетонную опору, и смотрела, как оранжевые всполохи последних лучей бледнеют на стволах сосен.

Когда все вокруг подернулось туманом сумерек и пряный дым сожженных в садах листьев опустился к траве и осел вместе с каплями росы, я шевельнулась. Спрыгнула с опоры и потянулась, припав на передние ноги. Хвост поднялся вверх, и волна напряжения колыхнула его из стороны в сторону.

Что ж, силы восстанавливались. С тех пор как я увидела на желтом песке насыпи темное пятно под куртиной голубого осота – вход в нору – и поняла, что этот дом брошен и пуст, прошло несколько дождей. В первые дни я спала и спала. А просыпаясь, только сжималась плотнее в тесный клубок, согревая себя своим телом.

Во сне появлялись оба – и тот, кто был моей жизнью все годы, а потом покинул меня ради молодой лисички, едва перейдя темную реку, – тот, ради кого я молча ползла по склизким сваям старого моста назад, в Трехдубовый лес, навстречу смерти… Я-то знала, что и смерть вышла в лес. Чувствовала. Но первым ей повстречался охотник.

Да, он мне снился – мой родной лис: брат, ведь с ним я играла и возилась, как лисенок; отец – ведь он был старше и опытней, я слушалась его и была спокойна; муж – ведь он разбудил мое тело, и с ним я давала жизнь крохотным существам, не больше взрослой полевки, и с ним счастливо и трудно мы выращивали их, кормили, учили и смотрели, как эти пищащие комочки превращаются в молодых красивых зверей. А потом уходят – гордо, играючи, смело… Легким нарыском. Уходят, чтобы никогда не вернуться…

В этих снах и он уходил от меня. Всегда уходил: то я видела, как он скрывается за белым сугробом, не обернувшись на прощанье, то как исчезает за зеленым кустом жимолости, не взглянув назад, то как растворяется в осеннем тумане: был – и нет… И тогда я кричала во сне и почти просыпалась от крика – сдавленного прощального крика… Почти посыпалась и засыпала снова – так мало было сил. Я думала тогда, что и не очнусь больше. Так было холодно…

Во сне я видела и второго – это было еще страшнее. Наверное, потому, что моим родным он никогда не был – моим, только моим.

А может, он-то и был?

Может, потому эти сны придавали сил? Оживляли?

Может, потому во снах он всегда приходил?

Вот застрекотали сороки. Смолкли. Чуть колыхнулась трава. Да, он! Стоит на тропке у норы, склонив набок голову – свою прекрасную крупную голову, – и смотрит прямо на меня, и я чувствую, как я красива, и зеленый огонь просверкивает между нашими узкими глазами, и тело становится легким и жарким, как рыжее лесное пламя. Наяву или во сне? Нет, это сон, и глаза мои закрыты. Стоит открыть, как все пропадает. И веки опускаются, но тепло разливается по телу. Что это? Кажется, кто-то заслонил вход в нору: светлое пятно в конце хода исчезло. Камешек скатился вниз. Несколько песчинок прошелестели, потревоженные чьей-то лапой. Это он! Он вернулся! Глаза открываются – нет, все сон. Но вдруг? Вдруг? И снова теплеют кончики лап, ушей, хвост… Нежная истома трогает низ живота, словно горячий язык.

Это память меня греет. Память спасает меня.

Пора пришла, и этим вечером я отправилась на далекую прогулку. Решилась. Сил набралось достаточно, чтобы спастись от погони, чтобы не проморгать опасность, чтобы вовремя спрятаться в траве.

Самое трудное оказалось сделать первые несколько шагов от тех спасительных даров, что дала мне судьба: от норы, кустика жесткого осота над входом, от бетонной опоры, с которой я привыкла уже осматриваться вокруг. Но я была голодна, а значит, не просто жива. Готова к жизни. Здорова.

И тихо, медленно, потом чуть быстрее, но все равно осторожно, я двинулась вдоль насыпи – так, чтобы быть незаметной снизу, с дороги, и прямо на ветер. Ветер никогда не предаст.

Как это чудесно! Просто плыть туманной тенью, серой тенью над вечерней землей, остывающей в осенних сумерках, но все еще медленно отдающей свое тепло – накопленное за день тепло далекого солнечного огня.

Из-за заборов слышался лай собак – нет, они не чуяли меня. Так, взлаивали иногда, как это делают хозяйские псы в вечерней мгле, – для порядка, а больше – от смутного страха чего-то дикого, что живет еще в остатках изведенных лесов, кроется меж стволов обреченных деревьев, в некошеной жесткой и сорной траве пустырей и помоек.

А я скользила мимо, мимо – живая, свободная, голодная. Счастливая!

Обнюхала не торопясь камень – там, где от насыпи и станции отходит тропинка и сменяется жесткой дорогой, широкой и опасной.

Камень не сказал ничего неожиданного, и я сделала несколько шагов вперед.

Запах, знакомый запах – он встряхнул меня, словно взрослая лисица детеныша, и, подпрыгнув на выпрямившихся лапах, я снова опустилась на песок.

Это был запах той женщины. Запах фиалок – нежный и горький, запах опушки моего леса. Запах моей прошлой жизни. Моего дома. Той стороны, куда я никогда не поворачиваю голову, когда сижу на своем бетонном пне.

Ах, как цепко схватила меня тоска! Как птица-смерть, как белый призрак, – острыми крючьями за спину, ломая хребет, терзая внутренности, когтя сердце…

И, жадно впитывая ноздрями запах женщины, забыв о голоде, я пошла по следу.

Сначала женщина шла медленно. Не было сил, наверное. Или желания не было – идти. Двигаться… Грустно, не спеша, она тяжело переставляла ноги. Совсем как я шла до того, как увидела нору.

Вот место, где она опустилась на песок у жесткой дороги. Рядом лежала ее ноша – вечно, как и все люди, она таскает что-то с собой. Не может без этого.

Она сидела довольно долго. И вдруг – вскочила!

Вскочила на обе ноги, да так, что следы отпечатались глубоко и четко. Будь сейчас лето, я подумала бы, что ее ужалила оса. Подхватив свою кладь, она сначала заторопилась, а потом… Потом полетела! Понеслась к станции! Когда-то и я так бегала…

Внезапно, неожиданно для себя, и я побежала – легкой рысцой… Галопом… Вскачь… Сперва по ее следам, легким красивым узором летящим вдоль насыпи, а когда ее след слишком приблизился к станции, я свернула в сторону, куда глаза глядят.

Так и скакала, пока не выскочила на незнакомую поляну – прогалину в молодом леске, густо поросшую засыхающими, бледными уже травами. Вокруг молча стояли желтые березы. Серые кружки осиновых листьев мелко дрожали, хотя ветра не было.

Целые выводки толстых молодых полевок ждали меня здесь, в корнях трав, – отъевшиеся к холодам, неуклюжие, сладкие, они насытили меня быстро.

Тяжело, спокойно и грустно возвращалась я назад по своим следам – не вскачь, а так. И, добравшись до норы, полежала у входа, полузакрыв глаза, переваривая добычу.

Поднявшись, занялась наконец делом. Расширила нору, расчистила пол, выбрасывая наружу несвежий песок, сохранявший еще нестерпимую собачью вонь. На этом силы кончились.

И я снова забираюсь на свой бетонный пенек.

Узкий молодой серп сверкает в ясном небе, словно лисий глаз. Осенний ночной ветер чуть шевельнул ветви. Дождем посыпались листья, обнажая опустевшие птичьи гнезда.

Внизу темнеют окнами пустые дачи.

Грохоча, рыча и свистя, проносятся мимо поезда. Один из таких унес ее – мою женщину – далеко-далеко. Не добежишь. Не догонишь. Да и зачем?

Сначала уносится жизнь – далеко-далеко. Не вернешь.

А потом и память о ней. Не догонишь. Да и зачем?

Там, внизу, в поселке у станции, кто-то жжет костер. Едва слышно звучат песни – люди тоже поют по ночам.

Горький, горький дым. Протяжные песни. Искры взмывают в черное небо, словно золотые мухи.

Красный костер.

Догорает. Догорел. Погас.

2. Угли (октябрь)

Дни пришли, и ушли эти дни –

Для меня ничего не осталось…

Дуги радуг, огни да огни –

Для меня ничего не осталось…

Как осенних цветов лепестки

И как чаши пылающих роз,

Ветер все разметал – о, взгляни!

Для меня ничего не осталось.

Валерий Брюсов

Мы случайно встретились у подъезда «Зоны К». Они обещали пригласить меня на венчание. Кажется, он помолодел на двадцать лет, и как красив! Кто бы мог подумать, что меньше года назад он лежал в тяжелом запое, мы боролись за его жизнь, а единственный близкий ему человек – дочка – боялась вернуться домой.

Я помню: вот детские прозрачные пальцы перебирают разноцветные блестящие конфеты, перекладывают их по кухонному столу, выкладывая узор какой-то замысловатой мозаики… Что ими движет, этими пальцами? И вот появляется избавление – новая любовь, и не одна – с нею вера и надежда… Смерть отступает. Любовь…

Помню, тогда я просила Бога дать мне мужа. Шла мимо белой церкви, как сейчас иду, и вот зазвонили колокола, грянули аплодисменты голубиных крыльев, и стая белых птиц взмыла и закружила вокруг колокольни, поднимаясь все выше и выше в прозрачное небо, к золотому солнцу… С крыльца спускалась пожилая пара – прекрасные в своей освященной любви, совсем молодые люди, рука об руку, и снежно-белы были розы и сияющая седина невесты… Как я плакала тогда, идя мимо – всегда мимо! – одна со своей собакой, по липовой аллее, уходя все дальше и дальше, а слезы текли все сильнее…

Но вот уже Покров, а приглашения мне все нет. Расписались в загсе, а венчаться раздумали? Нет, скорее просто не пригласили Не знаю, почему… Может, забыли…

Покров в этот год выдался погожий. Радостный. Иду мимо белой церкви, по той же аллее. Нежное тепло последних солнечных дней на полузакрытых веках, на поднятом к небу лице. Как странно… Как я могла так ошибиться? Просила мужа, получила – любовь. И ничего мне больше не нужно, только время. Еще хоть немного времени. Да что там, и это грех просить – ведь если любовь, с нею и вечность.

И тут грянул тот же колокольный звон, ликующий венчальный клик!

Так же взлетела, кружась, голубиная стая. А я застыла на месте: что это?

По церковным ступеням, медленно, торжественно, спускалась пара.

Золотые волосы жениха я узнала сразу. Об руку с ним, в чем-то радостно скромном, и, конечно, с розами – шла его спасительница. Любимая. Венчанная жена.

А я так и стояла – прислонившись к черному стволу липы, на ковре золотом, под золотым дождем последних листьев. Стояла не шевелясь.

Опомнилась, повернулась прочь, кликнула собаку и пошла вдоль по аллее – мимо, мимо.

Вечером в дверь позвонили.

Это была она – девочка, но давно уже не моя дочка. Одна.

Мы пили чай, она все молчала, а я ни о чем не спрашивала – только как дела в школе, куда собирается поступать, как готовится. Сказала, что помогу, если надо. У меня еще оставались знакомые – мои однокурсники, но с других факультетов. Репетировали вовсю. И поступали своих учеников – все как водится. Но она хотела к нам. Изучать поведение зверей – как я. И я почему-то обрадовалась! Даже рассказала ей о лисице из Трехдубового леса – конечно, не все, что знала – а так. Рассказывала и тосковала о ней, моей Фокси. Где-то она теперь? И вспоминала, бывает ли у лисиц так, что старого лиса выгоняет более молодой претендент, чтобы остаться с молоденькой лисичкой… Бывает или нет? Может, тогда у Фокси есть шансы, и кто-нибудь из двоих предателей все-таки ее разыщет?

И еще я думала: а почему девочка пришла ко мне сегодня? Именно сегодня, и ничего не сказала? Может быть, это все-таки моя девочка? Вдруг я ошиблась? Опять ошиблась?

Во сне я получила эсэмэску. Наяву я ее прочитала.

«Ну, где же ты? Я дома. Один, и надолго. Приезжай скорее!»

* * *