Текст книги "Foxy. Год лисицы"

Хорошо в любимых местах. Родной дом помогает выжить, что бы ни случилось. Пусть течет река, пусть растут птенцы и чужие лисята, а я буду приходить сюда и смотреть на мир. Буду ждать. Кто-то вернется. А может, и нет. Никогда… Но я все равно жду. Вслушиваюсь. Всматриваюсь.

Вот! Этот шорох со стороны старого моста… Я не ошиблась. Лис крадется в зарослях малины и ежевики, это его лапы чуть слышно ступают по вытоптанной нами тропке. Здесь мы ходили вдвоем.

Нет. Теперь я различаю поступь второго зверя, он полегче, и шаг короче. Все-таки я ошиблась. Вот они.

Мой старый лис – мой нежный, любимый друг, мой спаситель в минувшем несчастье. Рядом, плечо к плечу с ним, – яркая маленькая лисичка, почти лисенок. Точно такая, какой я была когда-то. Но я-то пришла сюда одна. И этот лес стал моим домом – моим, только моим. Я сама рыла свою нору, сама обживала, одна начинала жизнь. Мою жизнь…

Так мы стоим и смотрим: я – снова одна, как в самом начале жизни, напротив – пара.

Я знаю, чего от меня ждут эти двое. И я не буду драться. У меня ничего не осталось. Он играл со мной, спал в моей норе, согревал меня, когда я гибла, – теперь мой черед, и я отдаю ему все. Не за что мне драться. Нечего защищать. Ведь мне ничего не нужно. Все уже было.

Сначала я встаю боком, поперек тропы, и неподвижно, в последний раз гляжу на него. Смотрю долго, чтобы запомнить.

Наконец, изогнув спину и хвост – так легко и так красиво, как только могу, – бесшумно поворачиваюсь на узкой тропе и сперва шагом, потом рысью, нетороп-ливо, пока они не потеряли еще меня из виду, а потом все быстрее, быстрее – и вот уже вскачь, в галоп, в карьер – бегу прочь, прочь, куда ноги несут, куда глаза не глядят, – бегу из своего леса. Навсегда покидаю свою реку. Свое время. Свою прошедшую, унесенную рекой жизнь.

Я и не заметила, как пронеслась через поле, – не скрываясь в луговой траве, прямо по дороге – и вот я у поселка. Когда-то, молодой лисичкой, я таскала из крайних домов кур для своих лисят – где они теперь, эти корявые покосившиеся заборы? Эти низкие домишки, из-под крылец которых лаяли мелкие шавки, охраняя десяток кустов смородины, грядку клубники и несколько яблонь?

Тяжело дыша, я крадучись иду вдоль глухой серой стены и сторожко вслушиваюсь, принюхиваюсь… Запустение, тишина. Каменные горы недостроенных домов брошены, и сквозь проход, оставленный в бетонной стене и небрежно заделанный звенящим от малейшего касания куском железа, я проникаю внутрь. Высоко растут травы. Крошится кирпич лестниц. Темнеет провал под домом, не пахнет ничем. И никем. Даже бродячим собакам противно здесь поселиться. Но сейчас это мое спасение. Здесь я ложусь – на песок, присыпанный сосновой хвоей, наметенной ветром прошлой осени, – и закрываю глаза. И вижу свою реку.

Почему, почему мы не знаем, что это такое – старость? Лисят терпеливо наставляют в охоте, в поисках жилья, – во всем, что нужно для жизни. Кто же научит тому, что нужно для смерти?

Отлежавшись, я выбираюсь на свет. Он уже брезжит – серый свет раннего утра. Птицы не поют – пора миновала. Только черные тени с визгом носятся вокруг холма, на вершине которого высится странный дом с круглой крышей. Скользнув сквозь решетку ограды, я вижу яркий красный огонек над высокой белой лестницей, прямо над аркой замкнутого входа. Огонек горит не мигая, словно алый уголь в лесном костре. А рассвет сер, как утиный пух.

За оградой – стоячие камни, кресты и холмики. На них прежде я находила сладкую еду по весне: яйца, ломти и крошки вкусного хлеба. Сейчас ничего нет.

Узкокрылые птицы черными тенями носятся вокруг круглого белого дома, визжа, словно пули охотника. И, прячась между холмиками и камнями, я осторожно выхожу к песчаной насыпи. Наверху ее лежат две бесконечные блестящие змеи – те, что дрожат и сотрясают землю, когда по ним проносятся тяжелые одноглазые погибели – ревущие и свистящие ужасы.

У подножия насыпи тянется укрытие – густой молодой ельник. В нем еле заметная тропка. Голова клонится к земле от усталости, и неторопливо, то рысцой, то шагом, я ухожу вдоль дороги – дальше, дальше, дальше…

3. Тени от облаков (август)

The pangs of the despised love…[21]21
  Боль презренной любви… Шекспир. Гамлет. Пер. Б. Пастернак.


[Закрыть]

Shakespear. Hamlet.

Вот-вот объявят, что нужно отключить мобильные телефоны. Все торопятся: последние слова прощанья, последние смски – в салоне борта «Москва – Бишкек» перезвон мелодий, писк витающих в эфире слов…

А я смотрю в иллюминатор на поле аэродрома. Никто не звонит и не пишет – уже неделю. Вечность. И мне писать некому. Как все оборвалось… Разве так бывает? Бывает, со мной только так и бывает. Ну вот, опять слезы – и я не поворачиваю головы, чтобы их спрятать.

Я в коконе абсолютной тишины. Как в яйце МТС. Смешно… И все время слезы – что это со мной?

Произошло самое страшное в моей жизни. Вот что со мной. И вынести это невозможно. Не удастся, наверное. От любви умирают. Теперь я понимаю. Что же мне делать? Нет, я не дам себе погибнуть.

Вот поехала в далекую экспедицию, в дикие горы. Якобы изучать киргизских лис. Я знаю: горы, небо и свежий солнечный ветер – последнее средство. Конечно, есть еще новая любовь, но это не для меня. Я не смогу.

Какая нелепость эта цель – избавиться от любви. А что я буду делать потом? Без нее? Тоже умирать, только медленнее и не так мучительно?

Самолет уже в воздухе, и впервые я едва это замечаю. Разобьется – и пусть. Других жалко – тех, кто прижимал к уху свои живые, говорящие человеческими голосами мобильники, кто дрожащими руками набирал номера, кто боится сейчас потерять жизнь – ведь она так прекрасна… А мне, наверное, лучше сразу, чем вот так мучиться.

Да, случилось самое страшное. Я ведь не шучу. И не преувеличиваю, ничуть. Жизнь была длинная, опыт страданий серьезный, а вот такой боли – никогда. Именно опыт говорит: можешь не пережить. Ты, наверное, не поняла: статуя Свободы каменная, а ты – живая. Сердце не выдержит – и все.

Ну, подумай, Лиза, почему это так ранит? Откуда эта отчаянная боль? Ну, не плачь, подумай.

Обида? Зачем было столько слов – и ведь как он учил тебя им, требовал их и ждал. Язык любви… Слова и создали все. Но зачем ему нужно было такое сильное чувство? Глубины наших душ, неприкосновенные прежде, эти закрытые врата рая – зачем было искать к ним ключи? Пусть бы оставались замкнутыми – никто из нас двоих и не подозревал о них прежде, а ведь большая часть жизни минула. Зачем было снимать все эти печати, одну за другой?

Понимаешь теперь, для чего? Да, верно. Догадалась наконец. Просто, совсем просто: иначе наслаждение не было бы таким острым. Непереносимо сильным. Властно мучительным. Необоримо влекущим. Душа и тело до самых глубин проницаемы только вместе. В единстве естества. Вот в чем дело. Так она и родится – любовь. Как дитя – от обоих родителей, душ и тел мужчины и женщины. Душ и тел.

Он бросил свое дитя. Не меня одну – нас обеих. И больно вдвойне: и за себя, и за нее, эту любовь. Я стала видеть ее, чувствовать, научилась с ней жить. А что с ней будет теперь? Как мне одной, с таким ребенком на руках, последним в моей жизни? Как мне одной? Мне, раненой, с нею, брошенной?

Слезы высохли. Вот видишь, Лиза. Может, и справишься.

В конце концов, это объяснимо – то, что сейчас он не пишет. Это я в горы, а он – в Италию, Рим… Выставка, суета подготовки, шумные новые люди… Работа, наконец. Для мужчины – главное. Так что зря я волнуюсь. Придет время – вернет его мне. Вернуло ведь уже однажды – через двадцать лет.

Время. Непостижимое, непобедимое, неумолимое. Пришло и минуло. Не обманывай себя. Не вернет, оно никого никогда не возвращает. Только обманывает. Да нет, не обманывает, оно бесстрастно и не снисходит до жестокости. Нам позволяет обманываться. Вслушивайся. Всматривайся. Так и поймешь, где правда.

А вот где. Стрижи улетели от церкви, лиса пропала. Ее больше нет в Трехдубовом лесу, моей Фокси. Может, и на свете нет. В ее норе – другая пара. Следы крупного лиса я знаю, это он приходил к Фокси, оставался, но всегда снова уходил за реку по новому мосту. А живет с ним теперь маленькая лиса. Новая, незнакомая, юная. Понятно?

Время пришло: оно всегда приходит, стоит только это понять. Мобильники снова включились, засновали туда-сюда эсэмэски, радостно залились трели. Я выхожу из самолета – вот и мой телефон ожил: меня на этой земле ждут. Встречают.

Вот оно, другое солнце. Отраженное зеркалами ледников, умноженное, дикое. Другое солнце, другое время, другие лисы в горах.

Джип несется по серпантину, на перевалах встает на дыбки, словно горный козел – теке, чтобы осторожно, медленно, нащупывая верную тропу, ползти отвесно вниз. Молодые орлы играют в хрустальных потоках ветров. Солнце в пустыне предгорий, солнце над вершинами, солнце за тучами, гром отдаленных гроз.

Палатки, чай, загорелые лица, – как всегда, и будто впервые. Разреженный воздух высей кипит в крови, как веселящий газ. Я спущусь отсюда другой. Прежней мне не бывать. Излечусь от этой напасти – здесь, на разноцветных камнях, у белой воды – у ручья, рядом с которым не слышно слов. Под фиолетовым солнцем, испепеляющим ложь.

Все разошлись от лагеря кто куда, а я поднялась выше по склону, к зарослям арчи у серых скал. И села, спиной опершись на гранит.

Прямо под ногами играют беркуты. Далеко внизу, на зеленых лугах, россыпь белых камешков – это отары на летних пастбищах.

Словно небесные овцы, неторопливо проплывают мимо белоснежные облака, чуть не задевая туманными боками.

И скользят по ущелью их черные тени – переползают со склона на склон, крадутся. Холодные, страшные, бесформенные.

У каждого белейшего облака – свой чернильный двойник. Белое – сверху. Черное – снизу.

А над ними, надо мной, над перламутровыми пиками вечных гор, выше самой вершины мира – солнце.

* * *

Митя сидит, привалившись к серому шершавому боку вяза. Нагретая солнцем кора медленно отдает тепло. Белесая голубизна небесного свода видна сквозь ветви – на дерево, на заливной луг тихо льет свет предзакатное солнце.

Показалось? Зеленый лист золотится в косых длинных лучах, или это осеннее золото уже одевает мир?

Да, желтый лист. Второй, третий… Седеет человек по осени своей жизни, и желтеют деревья. Странно, как все странно…

Внизу, под холмом, через реку – теплую, обмелевшую от солнечного жара реку – курчавой зелено-голубой овчиной лежат бескрайние леса. Плывут чередой облака, и бегут по шкуре лесов их черные тени. Тень и свет сменяют друг друга… Без конца, без конца…

От реки потянуло влажной прохладой, и, не дожидаясь тумана, Митя поднялся, с трудом разгибая затекшие ноги, вышел по сухой еще траве на пыльную дорогу. По косогору вверх она повела его к дому. Белье, за день добела высушенное солнцем, не гнулось на ветру. Что ж, сам стирал в чистой колодезной воде, пришло время снимать, пока не коснулась холма вечерняя влага.

Митя подходил все ближе. Вот уж слышно, как щебечут ласточки, влетая и вылетая из слухового окна, кружась в прозрачном воздухе, мелкими живыми бусинками унизывая нити проводов.

Время уезжать.

Митя и сам не знал, как появилась вдруг эта мысль. Так, прилетела откуда-то.

Время уезжать.

Словно перелетная птица, Митя дрогнул от нетерпения, удивления, страха. Как? Жил-жил, чинил дом, топил печь, стирал белье, добывал волкам и себе хлеб насущный, и вдруг – бросить все, сорваться с места, волков по лесу распустить, а сам – куда? Как? Зачем?

Время уезжать.

Торопливо сложив свежее белье, пахнущее солнцем и сеном, в красной от закатных лучей горнице Митя пил у печки чай, а когда стемнело, лег на пол, под окно, на сенник, прикрылся чьей-то старой солдатской шинелью, найденной на чердаке, и стал засыпать.

Тонко пищала над лугом болотная сова, пробовали голоса дикие волчьи выводки в далеких лесах, а Митя грезил. Или думал – кто знает.

Перед глазами его, широко открытыми во сне, лежат две дороги. Две белые дороги на темном вечернем лугу – то сближаются они, то далеко расходятся, а Митя летит над ними, словно ночная птица. Бок о бок бегут дороги – или это время бежит, или это птица летит, – но ни разу не слились дороги в одну, ни разу не смешалась их тонкая белая персть…

Пустеют одно за другим птичьи гнезда, вот и его гнездо опустело – то, что высоко на холме, над медленной рекой. Где этот холм, где река, где пустое гнездо? Где его лес? Или его город? Один он, или есть кто рядом? Близко ли? Далеко ли? Где? Кто?

Нет у него дома, остыло брошенное гнездо. Если и был кто с ним – дорогой, милый, родной его сердцу, – где он? Где сын, где жена? Далеко, так далеко, что на темном лугу, как ни смотри – не увидишь, как ни зови – не услышишь…

Вот оно! Наконец! Кто-то стучит! И от стука, нетерпеливого стука звенит, дребезжит тонкое оконное стекло. Крик и веселый смех под окном! У дверей!

Прилетела на практику новая стайка студентов. Растормошили, разожгли огонь, напоили чаем, побежали вниз, к реке, по рассветной дороге – купаться. С ним, только с ним.

Хлопоты, хлопоты… Снова жизнь. Рано собрался – да и некуда. Все закрутилось снова: еда, вода, рюкзаки и спальники, главное – работа. Подросшие звери смотрят сквозь вольерную сетку сурово: волки – не волки, а объекты курсовых и дипломных работ.

Вечером за столом – разговоры. У раскаленной от готовки печи – новые стриптизерши, промышленные альпинистки, наездницы и друзья крупных хищных. Подруги волков. Молодые волчицы.

Рано уезжать собрался. Не время. Еще не время.

* * *

Саша Огнев снова стоял на лестнице, внизу, у самого подножия, где перила расходились в стороны двумя крутыми завитками. Опершись на один из них, он ждал.

«Страсть барокко», – думал он. Почему барокко, он не знал: слово явилось само. Здесь, на этой лестнице. Крутые завитки судьбы, продуманный вихрь чувств, изгибы перил и кровель – рассчитанное желание. А может быть, скрытое внутри слова короткое «рок».

О том, как достать деньги, чтобы быть здесь, он уже не задумывался. Просил в долг у всех. Даже у матери. Знал ведь, что не отдаст. Но то, что случилось 14 июля, было непоправимо.

За минувший с тех пор месяц всего неделю он провел в Москве, а значит, не приходил к подножью этой лестницы. Не ждал. Сколько раз он видел ее? Если считать первый – 14 июля – всего шесть. Дважды в неделю.

Вот, наконец. Сегодня судьба благосклонна.

Черные блики на крупных завитках кудрей, черные брови крутыми дугами на белом мраморе лба, темное сияние глаз. Мрак и свет. Розы на щеках. Розовый шелк, словно это кукла, самая красивая на кукольном балу – и маленькие тупые носки атласных туфель.

Он не знал, откуда эта девочка. Она не появлялась на ступенях – она являлась ему, и он не думал о ней – только смотрел, как она сходит вниз, а потом исчезает. Когда он приходил в себя, ее уже не было.

Он жил у Алисы – свободной и веселой подруги, светлой дарительницы бесед, – словно у вечно журчащего лесного ручья. Но кто благодарен ручью за его лепет? За его свежесть? За его живительную влагу? За его чистоту?

Алиса, жаворонок-сокол, Тирселе – жертва и молния, Marie de France – источник речей и песен, сказок и странных пророчеств – она была счастлива с ним, эта рыжеволосая прорицательница из Текстильщиков. А может, теперь она счастлива всегда. Так он думал, сидя рядом с волшебницей – тоненькой, длинноносой, – глядя в ее узкие светлые глаза за столиком кафе, под низким небом Парижа, под белыми летящими прямо над головой облаками – кажется, стоит руку протянуть – и поймаешь. Тени от облаков скользили и проносились, словно тени огромных птиц, и их обоих то бросало в холод, то снова жгло августовское солнце.

– Ну так что это со мной, как ты думаешь? Стоит мне узнать, кто она? Заговорить? Познакомиться? – спрашивал он Алису, вернувшись после созерцания пустой лестницы. Или – после явления розовой куклы. – Знаешь, она очень похожа на одну картину… Да, ту, что у тебя. На Лолу из Валенсии.

– Нет.

– Ты что, видела ее?

– Нет.

На самом деле видела, конечно. Еще тогда, в День взятия Бастилии. И тогда еще поняла, что случилось. Она знала, что так бывает. И чем все это кончается, тоже знала. Сходила еще пару раз – за ним по следам. Рассмотрела из-за колонны. Все разузнала, поговорила с отцом. Выслушала подробный рассказ о девушке, ее русско-американской матери и московском папочке – уж его-то она пока не забыла… Джим, знаток женщин, не просто рассказывал – сообщал результаты расследования. А теперь она просто ждала. Ждала, как лисица, затаившаяся в зарослях, – без надежды, но терпеливо. Время, только время, быстрое и вечное, – ты даришь и отнимаешь, только ты.

– Если не видела, так откуда знаешь, что нет? Так вот сразу – «НЕТ!» – большими буквами… Да ты ревнуешь!

– М-м-м…

– Извини, милая. Как я мог. Ты – и пошлость… Ты – чудо, ну, и это тоже чудо, и все чудесно. Но только с тобой. Это ты все одушевляешь, как фея в «Золушке».

Алиса молча смотрела на него. Серебряный шлем волос, а глаза уже давно не стальные – будто поднято забрало, и мечтательно голубеет взгляд. Что-то он понимает. И не что-то – главное. Значит, все хорошо. Значит, стоит ждать. Пусть смотрит на свою девочку-куклу.

– Знаешь, Тирселе, мне кажется, она – просто твое создание. Персонаж романа, ожившая героиня. Что ты там еще напридумала? Признавайся. Она живая? Или это видение? Твоя воплощенная мысль?

– Может быть. Придется тебе проверить. Боишься?

– А вдруг это Лола де Валанс в юности? Бывает ведь, что картины оживают. А вокруг тебя оживает все.

– НЕТ!!

– Но почему «НЕТ!»? Откуда ты знаешь? Почему это не Лола?

– Это Лола. Другая Лола, не та. Двойник.

– ???

– Это дочка Мергеня. Елизавета. В семье – Лолита. Ло.

– НЕТ!!!

– Ну, вот видишь…

* * *

– Послушай, – сказал Джим. – Что ты какая… Неживая будто? Ты так страдаешь, милая? Что с тобой?

Аликс посмотрела на него – редко она смотрела так прямо. Почти никогда.

Постель была мягкой, как парижский вечер. Дневная жара спала, и свежесть, странная хрустальная свежесть дрожала в воздухе.

– Никто никому не верен, – сказала женщина. – Вот почему. И ты… Ты тоже. Все повторяется. Всегда все повторяется. – Она повернула к нему лицо, не поднимая головы от подушки, и смотрела в глаза. Лоб ее, сухой и холодный, открылся, челка светлых волос свисала набок. Между тонкими бесцветными бровями залегла глубокая складка.

– Что это значит – верен? Не верен? – Его взгляд стал жестким.

– Не знаю. Я не знаю… – Слеза медленно прокладывала себе путь по ее щеке и наконец капнула. – Все уходят. И каждый раз я боюсь, что навсегда. Мне трудно расставаться. Больно.

– Я не обманываю тебя, – сказал Джим. – Мне нужен дом.

– И мне. – Она задохнулась от волнения. – Мне тоже.

– Ну, тогда все просто. Ты понимаешь, как все просто?

– Нет, – сказала она и долго молчала. – Все повторится. Будет дом, и я в нем – одна. Как всегда. Я буду ждать и бояться, что ты не вернешься. Каждый раз, когда за тобой закроется дверь, я буду думать, что ты смеешься с другой женщиной. Что тебе весело. И ты счастлив.

– Ну конечно, – сказал Джим. – Так и будет. Мне весело, я счастлив – даже теперь, хотя я просто бездомный одинокий мужик. А представляешь, как хорошо мне будет в нашем доме? И тебе? Как хорошо нам будет рядом? А женщины… Да, мне нужна одна. Вот эта. Одна женщина в одном доме. Моя – в моем. А?

– Я не верю, – сказала Аликс. – Я не могу поверить.

– Все зависит от тебя, – сказал Джим. – Попробуй. Думаю, ты сумеешь. Забудь о себе. Думай о нашем доме. Думай обо мне – ты думала когда-нибудь о мужчине?

– Да… Знаешь, нет. Правда, нет. Я всегда волновалась. А когда волнуешься, думать невозможно. Любила – да. Но не думала.

– Ну вот, – сказал Джим. – В этом все дело. Да ты и не любила. Никогда не любила по-настоящему.

– Ты не знаешь.

– Знаю. Ты сама сказала.

– Как? – Аликс села. – Никогда. Я любила его, всем сердцем. А он меня обманывал. Всегда.

– Нет, девочка. Ты только что сказала, что не думала о нем. Понимаешь?

– О!.. Вот что… Ну, может быть.

– Ну, конечно. Поэтому он и искал любви. Все время искал любви. Наверное, он у тебя из таких людей…

– Каких?

– Есть такие люди… Их мало, а среди мужчин – очень мало. Это… Ну, скажем, люди любви. Странные, на мой взгляд. Им нужны такие же женщины. Такие. И пока не найдут, не успокоятся.

– О! – сказала Аликс снова, и глаза ее широко открылись. – Неужели так бывает?

– Только так и бывает, – сказал Джим. – Мы все разные, понимаешь? Ты – женщина верности. А он – мужчина любви. А я – мужчина дома. Забавно, но так. Может, потому у тебя никогда не было верного мужа. У него – любящей жены. А у меня – дома. Смешно, да?

– О!!! – сказала Аликс в третий раз. – Что все это значит?

– Это сложно, – ответил Джим. – Смотри: каждый жаждет того, чего у него нет. Просит. Ждет. Ты – женщина верности, потому что сама неверна.

– Ну уж нет. – Она почти кричала. – Я ему ни разу не изменила! У меня и в мыслях не было!

– Ты сама себе неверна, моя крошка, – сказал Джим терпеливо и внятно, словно говорил с маленькой девочкой. – А это самое главное. Поэтому тебе так нужен кто-то, кто бы тебе был верен, понимаешь?

– Сама себе неверна?

– Да, милая. Ты ведь первая себя бросила.

– Как это?

– Бросила свою страну. Свою американскую судьбу. Свою мать – где она у тебя? А?

Аликс отвернулась.

– Зачем ты потащилась в эту несчастную страну? Ты ведь ее не любишь. А живешь. Так и с мужем. Не обижайся только, я правду говорю.

– Так, – сказала она. – А эти… люди любви, ждут того, кто полюбит их?

– Да, и несчастны, пока не встретят такого же, как они. И тогда – только тогда – они счастливы. Страдают. Радуются. Живут. Тогда они обретают этот свой подлинный, спящий дар – любить. Так, только так начинается для них жизнь. Если начинается…

– Ну, это какая-то абстракция. Теория. В действительности все не так, я думаю.

– Какая там теория… Это моя дочка придумала. Сочинительница. Она – женщина свободы. Редкость большая. Я горд.

– Давай лучше о тебе, а то я спутаюсь. И вообще это важнее. Мне сейчас не до теорий. Может, когда-нибудь потом. Итак, тебе нужна женщина, которая даст тебе дом. Да?

– Конечно, милая.

– Но ведь получается, что мне нужен мужчина, который будет мне верен! А ты не сможешь!

– Ну почему? Я буду верен дому, а значит, тебе. Как кошка. Кот то есть. А ты поселишься в этом настоящем доме и станешь верна себе. Поймешь себя – почувствуешь, кто ты. И уже не изменишь. Себе, дому, мне. Понимаешь? Ты как собака, тебе нужен хозяин. Тогда ты будешь по-настоящему верна себе. И ему. И будешь охранять его дом. Свой дом то есть.

– Мне кажется, я всю жизнь так и жила. Не вижу разницы.

– Совсем не так! По-настоящему верна, я сказал. В первую очередь – себе. Это необходимое условие, понимаешь? Знать, кто ты есть, и не изменять себе. Тогда и тебе никто не изменит.

– Ну и будем жить, как кошка с собакой.

– Ага, ты засмеялась. Чудесно. Ну, теперь ты понимаешь, где будет наш дом?

– Где?

– У тебя на родине. В Калифорнии. В твоем родном городе, в твоем родном доме. Тебе не стоило все это бросать. Такие люди, как ты, не могут быть счастливы, если изменяют. Меняют одно на другое, родное на чужое. Чужое никогда не станет для них своим. А ты сдаешь свой дом. Безумица!

– Ты будешь играть в Лас-Вегасе. И проиграешь все.

– Твой дом? Нет, только выиграю. И ты выиграешь, милая. Ну, все? Устала?

– Ох, ужасно, – сказала Аликс. – Как это трудно – думать… Но я все постараюсь понять, что ты сказал. Обязательно. А теперь уходи, мне нужно остаться одной.

– Отлично! – воскликнул Джим. – Вот видишь! Ты, наверное, впервые в жизни так сказала – «уходи». Сказала без обиды. Без слез. Без страха. Потому, что тебе нужно думать. Нужно остаться одной. Это отлично! Милая!

– Ну… – протянула Аликс и улыбнулась. – Просто Лола должна прийти. Иди скорее!

* * *

И все-таки Саша Огнев пошел туда снова. Назавтра же. И, вернувшись, позвал Тирселе. Они вместе вышли из дома, побродили по улицам и сели за столик все в том же открытом кафе. За тот же столик. Под низкие белые облака – казалось, все те же. Отпив глоток кофе, он наконец решился:

– Скажи, что со мной происходит. Как ты думаешь?

– Искушение.

– Почему? А вдруг это любовь?

– Ничего не бывает вдруг. Особенно любви.

– А как же – с первого взгляда?

– Не тот случай.

– А тебе не кажется, что ты слишком категорична? Впрочем, я верю. Верю в твой дар. Ты пророчица, Тирселе.

– Ну уж!

– Если смотреть от самого солнца вниз, то все видно. Все – даже будущее.

– Нет, будущего не видно. Но виден общий узор. Расклад. Сравнить с казино, – ах, все-таки я дочь своего отца! – видны чужие карты. И даже свои, если постараться.

– Знаешь, у меня из головы не идет эта твоя классификация людей. Я всех теперь пытаюсь определить. Но эту девушку я не знаю. Как же быть?

– Если бы ты не заподозрил меня в ревности, как вчера, я бы ответила. Но ты не сможешь.

– Я попробую.

– В другом случае я сказала бы: познакомься с ней. Узнай ее. И суди сам.

– А в этом?

– В этом – нет. Не знакомься. Не подходи близко. Не смотри на нее. Даже не смотри.

Облако, узкое и стремительное, мелькнуло, как чайка, и темная тень пронеслась по их лицам.

– Почему?

– Это девушка-смерть.

– Боже мой, Тирселе. Что ты! Почему именно она?

– Да их много. Таких людей много. Ничего удивительного.

– Но почему смерть? О чем ты?

– Милый мой, нельзя понимать все буквально. Конечно, она будет жить, и ты будешь жить, и вместе вы проживете долго. И никогда не расстанетесь.

– Ну, тогда в чем же дело? Разве это смерть? Это любовь.

– Нет, милый. Знаешь, как вы оба будете жить? Как она.

– Ну, и что в этом плохого? Мне кажется, ей предстоит множество удовольствий.

– Это ты сказал очень точно. Удовольствий. Именно. Но не счастья.

– Как ты знаешь?

– По ее взгляду. Она втягивает в себя все глазами. И остаются черные дыры.

– Не пугай. Мне кажется, это все-таки ревность. Она девочка почти. Розовое жизнерадостное дитя.

– Этот розовый цвет… Если бы она способна была радоваться тому, что видит, выбрала бы другой. Это замена. Подмена черного. Белый – нет. Розовый – да. Цвет несчастья. Беды. Горя. Я именно эту девушку имею в виду, понимаешь? Без обобщений.

– Знаешь, хватит говорить загадками. Отвечай, ты, женщина свободы!

– Ну, хорошо. Такие люди видны сразу: их взгляд рассеян, не сосредоточен. Их глаза скользят по жизни, как тени от облаков. У них внутри нет ничего – только пустота. Пустота, пожирающая жизнь и время. Они живут, будто ждут чего-то. И все, что они делают, случайно – только чтобы скоротать время. Время ожидания. Представь, как ждут поезда или самолета: разгадывают кроссворды, перебрасываются словами, пьют кофе, читают, спят, смотрят фильмы… Рожают детей, но тоже как-то… не по-на-стоящему, как уж получится. А потом ждут, пока дети вырастут. Помогает сократить общее ожидание, кстати. Лучший способ. И знаешь, чего они ждут, эти люди?

– Ну?

– Они ждут смерти. Как другие – поезда. Будто вся жизнь – на перроне.

– Кошмар. Она не может быть такой. Слишком юная. Все еще изменится. Что ты прицепилась к ребенку?

– Да нет, я знаю, – печально сказала Алиса. – И знаю, что ты не поверишь.

– Поверить трудно, знаешь ли. Ну, а я? Что будет со мной?

– Если ты прикоснешься к ней, будешь жить так же. Я же сказала. От тебя ничего не останется в этом мире – разве что дети. Но дети будут не очень радостные. И вырастут из них несчастливые люди.

– А кто я по твоей классификации? Скажи уж, чего там.

– Ты человек знания. Ты как стрела, пущенная в цель. И эта цель – истина. Мир создал тебя, чтобы познавать сам себя.

– Это я-то? Ну… может быть.

– Конечно. Вообще ты совершенно необычный человек, очень яркий. И потом, люди знания – я думаю, они очень высоки, очень. А эта розовая девочка с черными глазами – она не для тебя.

– Нет, ну ты уж чересчур… А как же нормальные люди? Обычные?

– Обычных нет. Все – кто-то. Кроме людей смерти, милый.

– А мой отец? Не хотел спрашивать…

– Да что ты. С ним все в порядке. Он дитя природы, вот и все. Он просто растворяется в мире – таком, как он был создан, пока не было еще человека. Для него это райский сад. И он там один. Не как Адам, а как… Дерево, куст, птица, волк… Волк, наверное.

– А мать?

– Она женщина любви. Это редкость. Очень, очень большая редкость. И – знаешь, что я тебе скажу?

– О ней?

– Нет, с ней все ясно. Она великолепна. И счастлива, как только может быть счастлива несчастная в любви женщина любви.

– Тогда о ком?

– О Мергене. Он человек любви, как она. Вот в чем тут дело, понимаешь?

– Так они будут вместе?

– Они уже вместе. И навсегда, милый. С тех пор, как увидели друг друга. А в этой жизни – не знаю, как получится. Вряд ли.

– А как же мы с тобой?

– Увидим. Не знаю. Не хочу говорить…

– Ну и не надо. Правильно, лучше не говорить. Понимаешь, я верю… Что-то в этом есть, в этих твоих выдумках… Но знаешь, я тебе честно скажу – я пойду завтра на лестницу. Я не могу ее не видеть – Лолу то есть. Пусть она дочка Мергеня, пусть она двойник и Лолы, и Лолиты, пусть она девушка-смерть. Но – не могу. Не могу, понимаешь?

– Я боюсь за тебя, милый. Ты мой единственный… – она запнулась и встала, отвернувшись, пряча глаза за солнечными прядями волос, на миг поблекших в тени летящего облака, – ты мой единственный… друг.

* * *