Электронная библиотека » Анна Одина » » онлайн чтение - страница 22

Текст книги "Всадник"


  • Текст добавлен: 13 мая 2014, 00:43


Автор книги: Анна Одина


Жанр: Историческое фэнтези, Фэнтези


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Шрифт:
- 100% +
2. Уроборос: на лестнице

«Существуют простые вещи, которые слишком сложны для простых умом людей. Речь не о простоте созидательных идей и здравого смысла – они слишком сложны и для людей сложных. Но возьмем хотя бы… кофе. Все знают, что кофе, молотый в кофемолке и сваренный в джезве, лучше, чем кофе из эспрессо-машины. Но почему простые действия – смолоть, залить водой, довести до кипения, не дать закипеть и снять с огня (молчу о песке) – вызывают такие сложности у наших э-э… бариста, способных изобразить тебе пеной капуччино хоть Мону Лизу? Или для того чтобы получить нормальный кофе… Стоп, Митя. Ты запутался в своих бессонницах, кофе, сигаретах и в книге. Нет никаких простых вещей».

Из дневника Дмитрия Дикого

На следующее утро после этой записи – она впервые соотносится у нас по времени с реальными событиями – Митя промаялся в редакции до обеда, тщетно пытаясь продрать глаза над статьей о плаваниях Колумба (ее никто, кроме него, не мог сократить на какие-то несчастные две тысячи знаков), наконец, не выдержав, набрал в месте, где остановился, зверским шрифтом: «АДМИРАЛ ПЛЫВЕТ», выделил желтым маркером и пошел к Олечке. Подсев к ее столу в красивой приемной[151]151
  После того как начальство издания сменилось (см. финальные главы книги «Амфитрион») и коллектив, сориентировавшись в новых приоритетах, стал более творческим, журнал «Солдаты гламура» провел ребрендинг, запланировал смену названия и корректировку концепции и переместился из жуткого здания на улице Полковая на Страстной бульвар. Митю не смущало близкое соседство Пряничного домика (тот встал на реставрацию с перспективой передачи Щусевскому Музею архитектуры), гораздо больше его радовало, что в хорошую погоду он ходил на работу из дома пешком.


[Закрыть]
, Митя вперил в девушку воспаленный взгляд.

– Что, Дмитрий Алексеевич? – улыбнулась Олечка. По Митиному настоянию она уже довольно давно сняла с души подозрение в дурацком диабете, занялась йогой и сальсой и совершенно расцвела – до такой степени, что перешла с Митей на ты.

– Оля, знаешь что?

– Что, Митя?

– Мне нужен кофе.

– Так я сварю, Митя, что за беда? Или тебе из машины принести? – не поняла Оля.

– Оля, понимаешь, мне нужно место в Москве, где варят нормальный, – Митя сопроводил последнее слово ужасающей средневековой гримасой в стиле то ли крошки Цахеса, то ли зюскиндовского парфюмера, – кофе. В центре. Чтобы с работы бегать, чувствуя себя вправе! Чтобы людей водить, чтобы, Оля, не стыдно было и чтобы, Оля, Оля… забыл, о чем я… да, – чтобы не хотелось спать!

– Ой, – взволновалась Олечка, – ты что это, Митя? Может, попробовать спать побольше?

– Оля, место, молю!

– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Оля и нахмурила лоб. – Я слышала об одном… Сейчас позвоню кое-кому и доложу!

Через пять минут секретарь редакции деловито простучала каблучками в Митин кабинет и положила ему на стол элегантную визитку настолько кофейного цвета, что Митя едва удержался, чтобы наркомански ее не понюхать.

– Что это? – благоговейно покрутил он в руках картонный прямоугольничек, пытаясь по номеру телефона определить место расположения заветной кофейни.

– Знаешь, где нужно пить кофе? – спросила рисковая Олечка.

– Где же? – проскрипел измученный кофеиновой ломкой Митя.

– На лестнице.

– Оля, милая, ты прямо сейчас быстро войдешь в историю – как первая женщина, зарезанная страницей верстки под влиянием кофейной абстиненции.

– Митя, это место такое, кстати говоря, не только кофейня. Называется «На лестнице». Переходишь бульвар, ныряешь во двор, – Оля указала элегантно наманикюренным пальчиком в окно, – и вуаля.

Митя прошел взглядом вдоль Пряничного домика, поводил глазами вдоль стены Петровского монастыря и пробормотал:

– Ага. Понятно. Ну а как же. Не дом Левиссона и не «Кучка», конечно, но… – Он перевел взгляд на Олечку и встал. – Оля, ты это… как это называется. Отгул завтра возьми, за ту субботу… или воскресенье? В общем, возьми, а то ты ведь сама-то не скажешь никогда.

Оля торжественно кивнула, потом, повернувшись, хлопнула в ладоши и, издав что-то похожее на «Уи-и-и!», уцокала на место. Митя же надел пиджак, подхватил со стола папку с распечатками, хлопнул по клавиатуре, закрывая окна с так и не доредактированным текстом, и пошел на лестницу.

В Москве бушевал горячий май.


На лестнице было малолюдно. Митя прошел уютные залы, где в медовом свете бра и золотом свете свечей по углам сидели окутанные благоуханными пара`ми кофеманы, отметил мальчишек с планшетами, влюбленную студенческую пару с пестрыми коктейлями, грустную женщину двадцати пяти-сорока пяти лет с пилингом, тюнингом, клубничным дайкири и погруженным в омнитэк ждущим взглядом, стайку четких бизнесменов в плотно пригнанных серо-стальных костюмах и сдвинутых набок сингапурских галстуках и – о чудо, нашел зал, где не было никого. Зальчик был оснащен небольшой сценой, по дневному времени так же пустовавшей. Митя с гордостью первооткрывателя плюхнулся на самое выгодное место – в угловое кресло, позволявшее видеть всю «территорию», – и заказал у немедленно возникшей девушки «два плюс два четыре» – кофе, выглядевший в меню самым… самым кофейным.

Разложив свои распечатки, главред углубился в текст. Он прихватил с собой не журнальную работу; с ним были последние главы книги, и он не мог думать ни о чем другом, пока не поставит последнюю точку. Не напишет последнюю фразу, которую уже придумал, только все не мог подвести к ней сюжет.

Митя сокращал, отчаянно вымарывал повторяющиеся эпитеты, свои любимые паразиты – «похоже», «видимо», «свой» и «действительно», что-то зачеркивал, гонялся за беглыми запятыми и не заметил, как в зал вошли еще какие-то люди, занявшие секцию диванчиков вблизи от сцены. Эти трое ходили тихо, разговоры вели негромкие и Мите из-за высоких спинок были практически не видны.

Беспардонно пользовавшийся обеденным перерывом для работы над собственной рукописью Дикий и не заметил, как пролетели полчаса, а когда пришел в себя и оглянулся, расставшись с Тибром и предвоенным Римом, обнаружил, что двери в зал закрыты, светильники потушены, горят лишь свечи на столах, а сцену заливает обольстительный золотой свет. Из тени вышла и поднялась на подиум молодая женщина. Митя не понял, откуда она взялась, но долго раздумывать у него не вышло, потому что появился струнный квартет, актриса кивнула скрипачу, квартет вступил, и, улыбнувшись в сторону диванчиков, где сидели невидимые гости, женщина стала петь. Митя закрыл рукопись и открыл рот. Во-первых, в свете софита выяснилось, что молодая дама была красива… вся. От медных, приглушенно поблескивающих волос до кончиков ногтей и туфелек. «Говорят, рыжеволосые – лучшие сопрано», – попытался отвлечься от ангелической дьяволицы Митя. Но не смог, и это было во-вторых: она не пела, а транслировала в мир какую-то идеальную музыку. Пела она по-итальянски, а что именно, он не знал – узнала бы музыкально подкованная Алена, но Алены рядом не было. Митя вздрогнул и включил омни на запись (пусть Алена дома опознаёт). Допев арию и дождавшись, пока мастера струн растворятся в складках занавеса, дива неподражаемым жестом поправила медную волну волос у лилейной шеи и направилась… к диванчикам. Только сейчас Митя понял, что она входила в состав троицы, все это время мирно переговаривавшейся за ближним к сцене столиком.

Митины внутренности сжались. Он допил минеральную воду и попытался вернуться к рукописи. Слух его не слушался – он против воли услышал, что троица говорит по-французски, и понял слова «Доницетти», «апрель», потом, кажется, «Гранд-Опера» и дальше уже не понимал ничего… кроме того, что безошибочно узнал один из двух мужских голосов. Митя медленно сдвинулся вместе с креслом так, чтобы оказаться поближе к стене и получить доступ к виду на обитателей диванчиков. Не помогло – он увидел только диву, которая улыбалась так, что хотелось сначала встать в полный рост, а потом прямо с этого полного роста упасть навзничь, навсегда разбив себе голову.

Но обточенный суровыми злоключениями Митя не сдавался. Он разглядел еще симпатичного кругленького очкарика, строчившего то в записной книжке, то в омнитэке, но человека, чей голос заставил его заняться всей этой шпионской деятельностью, так и не было видно в тени. Потом Митя увидел его руку. Рука была тонкая, с длинными острыми пальцами, и она бездумно складывала салфетку.

Митя поднялся, сложил рукопись и пошел к столику. Пока он шел, он уже понял, что ошибся. Обладатель узкой кисти и бархатного инквизиторского голоса был старше Мити всего лет на семь-десять. Митя увидел черные волосы («дирижер» – сказало что-то внутри его), прямую линию плеча, белую полоску манжеты с лаконичной V-образной запонкой, острый профиль. Этому человеку было лет тридцать пять – тридцать семь. Дива смотрела на него сияющими глазами – дивы это умеют, но Митя разглядел в ее взгляде и то, что уже когда-то видел в другое время и в других глазах. Очкарик первым заметил Митю и радостно заблестел на него улыбкой, как будто говорящей: «Что? Хороша, да? Восхищаться пришел? Давай-давай!»

Главный человек за столиком тоже повернул голову; он не узнал Митю.

– Здравствуйте, – сказал господин Дикий и исполнил светский полупоклон. – Позвольте выразить… выразить… восхищение. Я случайно оказался среди тех, кто…

– Merci bien, – сказала дива, и Митя даже не успел понять, как склонился над гладкой белой рукой, какие бывают только у рыжих, и благоговейно приложился к ней. Но ему было все-таки не туда. Он повернулся к «дирижеру».

– Маэстро, – сказал Митя. – Или магистр? Я рад, что вы вернулись.

Человек, удостоенный звания «маэстро», смотрел на Митю без улыбки, а отвечал с неуловимым акцентом.

– Простите, мистер… – Митя изящно скользнул по столику визиткой, – …мистер Дикий. – Он действительно в первый раз видел эту фамилию. – По-видимому, вы меня с кем-то путаете. Я не имею отношения к музыке – только к музыкантам. К некоторым.

Толстячок возбужденно заговорил о какой-то шумной осенней премьере с «мадемуазель Авриль» в заглавной роли (вот почему «Апрель», с досадой подумал Митя), но Митя деликатно перебил его:

– Я выполнил последнее задание, – сказал он магистру. – Я обещал сообщить вам об этом и сообщаю. И вот еще. – Митя положил на столик папку с рукописью. – Это вам от меня. Это ваше… о вас.

«Магистр» немного помедлил и открыл папку. Пролистал, дошел до стихов. Прочел одно стихотворение, хмыкнул и закрыл папку.

– Благодарю вас, господин Дикий, – сказал он. – Я вижу, вы полны решимости во что бы то ни стало отдать мне этот манускрипт. – Он вручил Мите визитку, где помимо телефона и имейла значились только два слова – видимо, название компании: Santa Maria. – Но вы ведь захотите получить рукопись назад – она предназначена другому человеку.

Митя засмеялся и отступил от столика.

– Это вам. Даже если вы и не тот человек и даже если, уходя от компьютера, я нажал на delete и у меня не осталось копии, все-таки это ваше. Прочтите.

Адресат рукописи поднялся.

– Я прочту, – сказал он, и Митя ушел…

Почти – и ушел бы вовсе, если бы не маленький крючок глубоко в памяти, который, с отчаянием уцепившись за движение слов, за складку в не до конца развернувшемся сюжете, заставил его притормозить и, обернувшись, спросить с кривой улыбкой:

– Кто такой…

Дирижер ждал.

– Кто такой Брайан Фардарриг? – спросил Митя, выдохнув.

Дирижер поднял красивую бровь. «Вот, вот сейчас он скажет, что не знает, кто это! – с горьким смехом воскликнул Митя внутри себя, – и не видать мне ни точек, ни “и”!»

– Я не знаю, кто это, – отвечал его собеседник, помедлив, пожалуй, дольше, чем было нужно, чтоб расписаться в незнании. И добавил неискренне: – Мне жаль вас разочаровывать. Из моего знакомства с ирландским фольклором (весьма ограниченного) могу предположить лишь, что «фардарриг» – fear dearg, дословно «красный человек». Друг лепрекона, маленькое злокозненное магическое создание.

– Это я и сам выяснил, – обиженно сказал Митя. Человек в остроконечных запонках смотрел на него весьма пристально, как бы спрашивая: «Ну и чего ты тогда от меня хочешь?» Молчание становилось невыносимым, но все-таки Митя ждал, мялся и не уходил.

И случилось удивительное: ему почему-то позволили выиграть в эти гляделки. Дирижер вздохнул, сел обратно и посмотрел на рыжеволосую спутницу с комическим выражением капитуляции, как бы говоря: «И что с ним поделаешь?»

– Ну… что, сказать вам, москвичи, на прощанье? – сказал он со странно расставленными паузами, как будто размышляя. Вежливо-нездешние эти интонации Митя не спутал бы ни с чем: некогда именно таким тоном Заказчик предлагал ему «ударить по рукам».



– На самом деле, Митя, Брайана зовут Brвn Fendigaidd, дословно – «благословенный ворон». Это он исконный владелец шлема из Саттон-Ху; и это его череп, захороненный под Белым Холмом (то есть Тауэром), уже больше тысячи лет защищает Англию от вторжений.

– А у него чей же тогда череп?.. – спросил Митя завороженно и перебил сам себя: – Постойте! Еще, еще вопрос!

Дирижер молчал.

– Что вы… Что вы увидели в том ужасном клубке? – спросил Митя лихорадочно.

– Не представляю, о каком клубке вы говорите, – отвечал человек, «имевший отношение к музыкантам». – Боюсь вас разочаровать, но мне иногда приходиться бывать… в клубах. Не в клубках. Человек же не нитка.

– Вы скорее иголка, – обиженно сказал Митя. Музыкальный человек смотрел на него испытующе, словно ожидая, на что Митя способен, кроме этого простенького каламбура. Но козырей у Мити не осталось. Последний вопрос и был последним козырем, и ему надо было знать ответ на него. Потому что это – это, не что иное, как это, было вопросом жизни и смерти. Всех.

– Я увидел всех, мистер Уайльд. Агнес, Машеньку Ордынцеву, короля Карлуша, Амадею дель Соль, Страттари, Гертруду Зелле, Дельфину и Ирэн Монферран, Алену, вас, Брайана и многих других. Я увидел землю, о существовании которой не знал; землю, не имеющую конца и столь странную, что по сравнению с ней всё предыдущее показалось мне детской сказкой. Понимаете, Митя, когда знаешь, что есть новые задачи… неизбежно решаешь текущие.

– А какие новые… – начал Митя.

Дирижер предупреждающе поднял тонкую ладонь.

– Зa suffit[152]152
  Достаточно (фр.).


[Закрыть]
, – сказал он непререкаемо (тут на лице медноволосой дивы отразилось явное облегчение). – Эта история закончилась.

Тогда Митя с удовольствием поклонился ему и ушел. И на этом мы прощаемся с героем.

Но не с Героем.

О котах и людях[153]153
  Начало истории Эзымайла см. в книге «Амфитрион».


[Закрыть]

Однажды весенним утром, когда Алена и Петр (он уже неплохо выговаривал букву «р») еще спали, Митя встал в неожиданное время, около пяти, когда еще само солнце зевало где-то возле линии горизонта, и подошел к окну. На улице происходило странное: дороги были пусты, но заоконный пейзаж производил впечатление присутствия. «В чем дело?» – не понял Митя и открыл окно, надеясь, что прямое взаимодействие с воздухом улицы поможет ему разобраться.

Внезапно: кошки, тысячи их! Везде: на высоких этажах, вдоль тротуаров, на фонарях, в ветках – как будто ждут чего-то. Митя оглянулся. Там был Рагнарёк. Странным образом он выглядел одновременно котом и чем-то большим, простиравшимся сразу в нескольких измерениях.

– Эзымайл… – пробормотал Митя. – Значит, это все-таки был ты, с самого начала? – Он подумал быстренько нащупать лежащий неподалеку кухонный нож, но потом решил, что защищаться от собственного кота тем же, чем мажешь масло, несолидно.

– Нет, – ответил Рагнарёк. – Это не я, а все мы. Пришло время вернуться и задать Молоду несколько вопросов.

– Как это? – нахмурился Митя. – Не понимаю. Ведь эти ksks…

– И не надо понимать, – коротко посоветовал пушистый белый кот, вспрыгнул на подоконник и вышел на карниз, оттуда повернувшись к Мите. – Много ли ты понял в собственной истории? Вначале с ней разберись.

Митя хотел парировать фразой: «Не тебе судить, хвостатый», но осекся.

– Та история закончилась, – задрал он подбородок. – Может, хоть из признательности объяснишь, что происходит?

Рагнерёк фыркнул и помедлил.

– Мог бы, – заговорил он наконец, – но не буду. За признательностью лучше обращаться к собакам, а мы – ненадежные и коварные создания.

Кот подумал еще немного, будто сам не был удовлетворен своим аргументом.

– И потом, – добавил он, – я спас тебе жизнь. Уж, наверное, это можно засчитать за признательность. Прощай, Митя.

С этими словами кот гордо прыгнул вперед с одиннадцатого этажа и серебряной снежинкой слился с пламенным столбом, составленным из его горящих соплеменников. Столб поднимался к небесам и был так ярок, что Митя зажмурился, а когда открыл глаза, улица за окном уже напустила на себя обычный сонно-утренний вид, и кошек на ней не было. Митя вздохнул и пошел досыпать.

Паркея куском угля располагалась в пространстве. Тогда зажглись звезды. Их жар достигал самых затаенных углов тьмы. Молод, существовавший предвсегда, поднялся ото сна.

Тысячи и тысячи звезд взрывались на Паркее, пробуждая ее, но все-таки не оживляя до конца. Хмурясь, Молод вновь расправил щупальца тьмы и впустил холод. Тогда с нижних пластов явился Эзымайл и обернулся самой первой звездой, еще до Молода. Он взорвался, раскалывая верхние светила, как орехи. Молод с плачем собрал щупальца к углу мира и заснул.

Паркея опять началась. Она горела. Эзымайл приложил хвост ко лбу и стал вращаться вокруг нее.

– Привет, – сказала Паркея ласково.

– Привет, – сказал Эзымайл. – Погладь кота.

Приложение: Митины стихи

Кабацкая
 
Я родился и вырос в Москве. Здесь ржаная осень.
Тут и хлеба дадут, и по морде, – и всё без спроса;
а Василий, Ивану макушкой едва ли в пояс,
отправляет меньшому гостинец – соколий поезд.
Здесь из старого есть лишь река; как гимнастки лента
она вьется, холодная, узкая (суть memento
не пришедшего к этим далеким чертогам моря).
Две сестры по ней шлют корабли; и она не спорит.
Император разгневанный топчет родные судна;
там, где он, – тишина и фонтан, а вокруг всё людно:
от святого бассейна мосты переводят к раю;
от Нормандии Неман бульвары влекут к трамваю…
За рулем его нет комсомолки. Другие вещи
отрезают нам головы, впрочем, еще похлеще:
скажем, время бесстрастное красным октябрьским краем
отсекает тепло и светло. Мы тогда бросаем
якорь в желтых кафе, в магазинах с чужой одеждой
(здесь, конечно, сам Будда велел рифмовать с надеждой);
но не любим цветное, а любим гореть поярче.
Наш срок службы недолог. Пройти от нуля до старче
лет за двадцать возьмется любой, кто в зрачках вселенных
видит только рубли на фасадах Кремля нетленных.
Как ни странно, и здесь есть Васильевский! хоть не остров —
и не надо, пожалуйста, делать его погостом.
Что сказать о Москве? Матерятся, увы, до боли.
Черт-те что здесь зимой: на дороги насыплют соли —
и ботинкам ***, всё уныло, любовь неброска.
А вот жили б по-пушкински, было б не так и бродско.
 
 Страттари
 
Из-под воды я вижу, как птицы
Свободной стрелой рассекают границы,
Движутся волны и мокрые ветры
Швыряют под киль кораблям километры
 
 
Я отчим Сан-Марко, палаццо Дукале,
Я тень под гондолой на каждом канале,
Я маска, с костюмом плывущая в паре,
Я дух изначальный, – я демон Страттари.
 
 
Минуют века, я же, скованный клятвой
Иду по затерянным…
С князьями волшбы, но их тайные знанья
Не могут уменьшить всей суммы страданья.
 
 Шалью
 
Шалью, шерстя`ною шалью,
Оренбургским пуховым платком,
Бесконечною синею далью
Или снежным безумным комком
Прокачусь, упаду, расстелюсь,
Отражаясь в воде облаков,
Заведу себя в дверь и вернусь
Отсыпаться под алый альков.
Кружевами сплетая ручьи,
Камнепадом встречая кометы,
Я возьму себе косы ничьи,
Рыбам дам леденцы и конфеты.
И бобра, и гепарда уважить мне
Против шерсти велит рука,
А в утреннем синем и теплом костре
Я зажарю конька-горбунка.
Раскрутившись пращою на самом дне,
Сколотив свой убогий плот,
Я отправлюсь, увидев слезы в окне,
Разогнав нерадивый скот.
Как часам, отекающим с края стола
И идущим быстрее мгновений,
Мне сказали «хула» и сказали «хвала»,
Подарив упаковку сомнений.
Их надув, я взлетаю к шири небес,
Отворяю великий люк.
Я сказал: «Я в хорошее место слез!» —
Дорубая сидячий сук.
 
 Милая
 
Бодритесь, милая; вам это удается,
Хоть вы печальны, и неровен сердца стук,
И кажется, он вам в лицо смеется,
И мысли обгоняют пальцы рук.
Старайтесь, милая, себе не признаваться,
Что ваши карты вышли все не в масть,
Ведь если так, за них не надо браться,
И проще сразу сдаться и пропасть.
Взгляните, милая, в часах песку осталось
Немного. Ваша исповедь проста.
Но вся та мишура, что вам давалась
С такою легкостью – теперь вам жжет уста.
Простите, милая, но вам платить по счету.
Никто иной вас обуздать не смог —
Но здесь вам не уступят ни на йоту…
Молитесь, милая. Пусть вас услышит Бог.
 
 Дышать
 
С Божьей помощью прошла ночная стража;
Распахнули окна в тлеющее небо —
Прилетели все, мне кажется, я даже
Видел тех, кто никогда счастливым не был.
 
 
Одевались кто на свадьбу, кто на сорок,
Запрягали белопенные кареты,
Настоявши, пили горькое из корок;
На прощания топили амулеты.
 
 
Наконец собрались, выкурили наспех,
Свет гасили, продевали в руки свечи.
Кто-то бледный приглашал расстаться в масках,
Потому что, мол, глаза давали течи.
 
 
И, дождавшись, пока солнце разбросает
По волнам свои расплавленные блики,
Убедились в том, что всё. Ушли. Светает.
В волглых листьях слышал пасмурные крики.
 

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации