Текст книги "Одна среди людей"

Клим, наш старший лакей, высокий, худой мужчина лет сорока с окладистой бородой, всегда казался степенным и серьезным, но знал все обо всех, а еще его язык иногда становился длиннее, чем следовало. Говорил он на ломаном французском, но понять я его могла, пара слов на русском, пара на французском, и вот мы уже находили общий язык.

– Вы очень внимательны, госпожа. Иван нынче запил. Сэр Джон, говорят, очень сердится, а мужики с фабрики Ивана уважают. Они все кутили в его имении. Оно, правда, ужасно выглядит, ужасно, ля мэзон терибль, трэ вьей э абандонэ, – Клим возмущенно поцокал языком.

Радость затеплилась в моем сердце, но виду я не подала. Написала записку Ивану с просьбой о встрече в близлежащем лесу сегодня в полночь. Я знала, что Джон будет спать в это время, а еще я уговорила мужа тоже написать послание секретарю, хоть Джон и был так рассержен и зол, что не желал видеть Ивана. Таким образом, я оказалась вне подозрений и передала две записки нашему конюху, сказав, что это записки от сэра Джона и владельца фабрики и вручить их нужно лично в руки. Да, негоже замужней женщине отправлять послания холостяку, но счастье Джона было в моих руках. Я не имела права его подвести и была обязана подарить наследника любой ценой.

Осталось ли во мне чувство влюбленности, загоревшееся при первом взгляде на Ивана? Мучительно ожидая наступления ночи, я только и думала о своих чувствах – чувстве долга, любви, страсти… Что влекло меня к Ивану? Только ли жажда спасти Джона, только ли животное желание получить наслаждение?.. Я терялась в догадках – так сложно понимать и говорить о своих чувствах, но легко понимать желания. И желала я тогда только одного – встречи с Иваном.

Наш с Джоном сакральный акт зачатия завершился быстрее обычного. Я давно не получала удовольствия на супружеском ложе, а в тот день все закончилось так скоро, что разочаровало еще сильнее. Мы помолились, задули свечу и легли. Джон подавленно молчал, и молчание это тяжелым грузом передалось мне. Я не могла вымолвить и слова. Темнота окутала комнату, и через некоторое время я услышала мерное сопение.

Полночь была близко. Большая желтая луна освещала дорогу до леса. Я скользила тенью по нашему тихому саду, по огородам за пределами дачи, по полю, что вело прямиком к высоким соснам. На небе россыпью сияли звезды, и ветер был таким теплым и свежим, что я почти не ощущала холода, что бил меня нервной дрожью. Ах, хоть бы никто не увидел, хоть бы Джон ничего не узнал! Я рисковала если не жизнью и честным именем, то счастьем Джона, что стало мне дорого, как может быть дорого счастье ребенка для матери. Идя по полю, я фантазировала, что милый Джон спит ангельским сном… Но может, и тяжелым, неспокойным, и снятся ему будущие дети, а вовсе не деньги, что приносила фабрика, не пустое семейное имение с одинокой матерью, что строчила ему письма… Я бежала на встречу к Ивану, а думала лишь о Джоне, о том, как он будет рад, когда я сообщу о беременности.

Но вот я на краю леса. Малейший шорох обращал на себя внимание, и я напрягалась струной, вслушиваясь в ночь. Ветви шумели, ухала сова. Пальцы не слушались, теребя шаль, что я успела накинуть в последний момент. Миг неизвестности овладел мною. Эй, Иван, где же ты? Ты получил мою записку? Прочел? Забилось твое сердце в ожидании заветной ночи? Что медлил ты тогда? Отчего не пришел раньше меня? Я всматривалась во тьму, жалея, что не имею остроты зрения как у кошки, что не столь быстра и проворна как ящерица, что могла бы проскользнуть незаметной по всем камням и травам и заползти к Ивану сквозь щелку под дверью, а затем превратиться в стройную красавицу иностранку. Ожидание душило меня. Я задыхалась – то ли от страха, что мой план беременности сорвется, то ли за то, что все откроется очень некстати.

С какой стороны придет Иван, я не знала. Адрес его дома мне не был известен, а посему я смотрела по сторонам, переминаясь с ноги на ногу и кутаясь в свою тоненькую шаль, иногда отгоняя комаров. Вдали что-то треснуло. Я заметила темную фигуру в поле. Та быстро приближалась. Никак Иван! Он ловко забрался на пригорок и, опустившись на колени, прильнул к моим ногам.

– Я ждал почти год, – заговорил он, запыхавшимся голосом, – благодарю тебя, благодарю! – Иван вытянулся пружиной, обхватил мое лицо руками и прильнул к губам. Я ощутила вкус и запах алкоголя. Не этого ждала я, совсем не этого… Хотела было попятиться назад, но его хватка была столь крепка, что я не могла и пошевелиться. А может, и могла, но желание мое оказалось не столь сильным. Его горячие руки обжигали лицо, губы опьяняли. Минута сомнений развеялась, и я упала в объятия Ивана. Его горячность и страсть, с которой он целовал мои руки, были так свежи, так желаемы мной на протяжении столь долгого времени, что, вскоре осмелев, я ответила ему тем же. Он схватил меня за талию, повалил на землю и прильнул всем телом. Казалось, Иван обезумел от страсти. Алкоголь подливал огня его чувствам, и он начал меня раздевать.

Слегка оторопев, на этот раз я схватила его руку в попытке остановить, и он, чутко чувствующий меня и понимавший без слов, только и сказал:

– Вы ведь написали записку не просто так. Мой дом далеко, я шел пешком часа два, вам не вернуться будет засветло. Здесь и больше нигде. Возможно, нам не представится больше случая оказаться наедине. Решайтесь, мадам!

И я решилась. Молилась о зачатии ребенка. Отдаваясь Ивану телом, в голове мелькало «лишь бы забеременеть для Джона». О, как я этого хотела! Иван успел познать искусство любви и одаривал меня им во всей полноте. Давно не встречала я столь умудренных опытом любовников, но делать ему комплимент решилась лишь своими ласками. Он не подал виду, что удивлен, но вскоре упал в траву полностью изможденный. Еще и еще. Я хотела этого. Шансы забеременеть с первого раза всегда малы, нужно больше. Я пустила в ход все уловки, все приемы, что успела узнать за свою долгую жизнь, и Ивану не оставалось ничего, как подчиниться зову страсти.

Вдали забрезжил рассвет. Пора идти, пока не прокричали первые петухи.

Ивана я оставила спящим на краю леса, а сама что было сил помчалась домой. Все еще было темно. Рассвет только разгорался. Видел ли кто меня из прислуги? Знать наверняка я не могла. Прокравшись в спальню, я застала Джона спящим. Долго всматривалась в его лицо, думая, что, быть может, уже ношу под сердцем ребенка. Потом легла и забылась крепким сном. Утром меня разбудила служанка, Джон к тому времени уехал на фабрику как обычно, а я, как и подобает леди, поехала играть в лаун-теннис. Все было так, словно ничего не случилось – ни записки, ни встречи в лесу.

С нетерпением я ждала дня, когда будет понятно, беременна я или нет. Сердце ускоряло свой бег, когда я сидела среди яблонь, когда читала, когда ехала куда– то в экипаже, когда слушала чью-то игру на фортепиано или скрипке, когда… смотрела на Джона и мысленно молилась. Время, казалось, замерло, издеваясь надо мной.

Джон стал хуже есть. Иногда по его виду я понимала, что ночью он не спал. Минуты любви случались все реже… Так долго находиться в напряжении, в которое загнал себя Джон, нельзя.

– Если детей не будет, будет ли смысл жизни? – он смотрел на меня заплаканными глазами, словно просил о помощи, спасении и беззвучно вопрошал: «За что нам все это? Почему мы, а не кто-то другой?» – Чувствую, что Бог отвернулся от нас. Хотя нет… Ты все так же цветешь… – Он слегка дотронулся до моих волос. – В чем смысл нашего существования? Зачем мы здесь?

Мы стояли на веранде. Заходящее солнце светило последними кроваво-красными лучами, что проникали в наш маленький и уже совсем не уютный мир сквозь ветви садовых яблонь. Розоватое пятно скользнуло по когда-то ровно белой балке, обнажив теперь на ней трещины. Облупившаяся краска завивалась узкими полосками, образуя кудряшки. Прежде я не замечала этих мелочей, но теперь вдруг разглядела увядание во всей его красе. То здесь, то там ржавые гвозди вылезли из балок и изгибались в поклоне, наклоняя шляпки, чуть поодаль от входной лестницы отцвели лилии, сбросив ненужные лепестки, как кожу, под ноги. Шелест листьев, шлепок, и на лужайке оказалось еще одно яблоко. Яблоки… где гнилые, где белесые от плесени, а где поклеванные птицами, сплели грязно-черный узор прямо перед главным входом. Никому не нужные, они были отвергнуты и зияли коричнево-белыми пятнами. Где я была, что не видела этого уродства? А вслух солгала:

– Смысл есть всегда. Хочешь уехать?

– Не знаю. Странное чувство. Вроде бы я занят и все устроено, ты нашла для себя общество, но… мы потеряли главное – радость жизни. Будто что-то выскользнуло невидимое из рук и его уж не найти… Понимаешь? – Джон смотрел куда-то вдаль…

– Милый Джон, ты губишь себя… У нас будут дети, обещаю… – он не дал договорить, и в его голосе я услышала нотки разочарования.

– Как ты можешь это обещать? Будущее скрыто и неподвластно человеку. Ты еще слишком молода, милая Катарина! Но полно, давай станцуем! – Он через силу улыбнулся, бравируя напускной веселостью, от которой хотелось плакать. Танец казался совсем неуместным тогда, но Джон забежал в дом и позвал меня на второй этаж.

– Уже завожу патефон! Твой любимый вальс, Катарина!

Мы станцевали, а потом еще и еще. Джон принес бутылку вина. Его грусть и усталость сменились игривостью и мальчишеским задором. Он начал флиртовать со мной, заигрывал, целовал… Я уловила суть игры и отвечала тем же – смеялась, пила вино, убегала, давая себя догнать, кокетливо вертела юбкой, примеряла шляпки и хохотала что есть сил над его простыми шутками… Вино – отличный помощник в попытках забыться и убежать от реальности. И я даже забыла, что завтра должно стать известно, беременна я или нет.

Наутро голова болела с похмелья, впервые Джон не поехал утром на фабрику. А вечером я окончательно убедилась, что беременность не наступила. И теперь уже я предложила Джону повторить вчерашнее. Он согласился, и мы вновь танцевали и пили.

Прошел, наверное, еще месяц. Джон перестал с рвением относиться к работе, утратив то ли смысл в ней, то ли саму радость и ценность жизни, предпочитая идти в салон, чтобы поиграть в карты и выпить, или даже приехать в поместье к Ивану, где можно было предаваться еще большим возлияниям. Я испытала настоящее потрясение, когда узнала, что мой любовник и муж теперь вместе пьют. Это не соответствовало образу Джона, который я себе все это время рисовала. Да и Иван был сам на себя не похож – с чего бы русскому богатырю, смерившему нас презрительным взглядом при первой встрече, брататься со своим господином? Я терялась в догадках. Однако в моем присутствии Джон стеснялся пить что-то крепче вина и старался не попадаться на глаза. Стало казаться, что Джон с Иваном что-то скрывают от меня. Оно и понятно, нечего дамам в мужские дела лезть, но тут было что-то другое…

Медленно, но верно наш ритуал с молитвами сошел на нет. Вначале Джон перестал молиться вечером, а я побоялась напомнить, понимая, что непоколебимый фундамент веры дал трещину. Мы не разговаривали на эту тему, но было ясно, что после почти целого года усилий и молитв что-то надорвалось в мировосприятии Джона. Потом уж и утренние молитвы прекратились. Отчасти виновным было похмелье Джона, отчасти мое нежелание возобновлять эти пустые ритуалы.

Я стала думать, как вновь встретиться с Иваном, и было бы хорошо, если б наши встречи стали регулярны, иначе, осчастливить Джона я не смогу. А он спивался на глазах, хоть и не подавал виду, отказывался со мной общаться, танцевать тоже не хотел. «Если он знает, что я ему изменила, то отчего пьет с моим любовником? Или он не знает имени своего соперника?» – тревожные мысли терзали.

Иван встреч не искал. Неужто спор выиграл и забыл обо мне? И тут однажды подвернулся удачный, как мне показалось тогда, случай, чтобы узнать дорогу к нему домой.

«Спасти Джона любой ценой» оказалось не такой уж простой задачей, но в тот осенний вечер, когда Джон отправился к Ивану, дождь лил как из ведра, дорогу развезло, и стало понятно, что муж останется ночевать там. Прекрасно понимая, что Джон вернется в ужасном состоянии, я решила рискнуть и под маской заботливой жены съездить за ним.

Дождавшись утра, я приказала снарядить легкую бричку и, посадив конюха на козлы, отправилась к Ивану. Несмотря на распутицу, лошади быстро нас домчали. Иван не солгал. Дом его оказался не так уж и близко. Да и Клим оказался прав – имение представляло собой удручающее зрелище. От былой роскоши не осталось и следа. Когда-то богатый деревянный двухэтажный дом сейчас дышал на ладан – давно не крашенный, он весь почернел, скособочился, и когда я поднималась по ступенькам, они едва слышно скрипели, будто у них уже не осталось сил даже на это. Тяжелое предчувствие закралось мне в душу… А половицы на веранде вторили своим покосившимся подругам.

Я знала, что Джон что-то скрывал, но что? Сердце мое готово было выпрыгнуть, когда я отворила дверь. Тишина. В лицо дунуло пылью, ощущением сквозняка и общим запустением. С картины маслом на меня смотрела красивая пара – бородатый мужчина средних лет сидел в кресле, а подле него, положив одну руку ему на плечо, стояла кудрявая блондинка, в чьих чертах я узнала Ивана. Рядом висели картины поменьше и фотокарточки в рамках. Но лица были слишком малы, и я не стала далее их рассматривать. Бросилась в глаза запылившаяся детская игрушка. Наездник на лошади, вырезанный из дерева, стоял на маленьком столике рядом с еще такими же как будто безделушками – колокольчиком и резным подсвечником, на котором едва читалось «С Рождеством Христовым». Они выстроились под картиной, и, очевидно, к ним давно никто не притрагивался… Поодаль возвышалась треснувшая ваза. Дорогая, искусно раскрашенная под китайскую, она выделялась на всеобщем сером фоне еще не до конца поблекшими красками. Что-то теплилось здесь, не все еще успело остыть…

Я отвлеклась, заслышав шаги в отдаленных комнатах. Мужские голоса, звон тарелок и рюмок доносились будто из другого мира. Оглядываясь по сторонам в этом чужом и холодном пространстве, мне захотелось уйти, но я сдержалась и пошла к закрытым дверям, чтобы их распахнуть и войти туда, куда меня никто не звал. Предчувствие никогда не обманывало прежде, вот и тогда я знала, что, возможно, это начало конца наших с Джоном отношений.

Усилием воли я толкнула двустворчатые двери. Ответив мне визгливым скрипом, они распахнулись, явив взору просторную столовую. Посередине длинного стола сидел Иван, напротив Джон ко мне спиной. Рядом стоял бедно одетый мужичок, наполняя им рюмки. Иван улыбнулся, но было в его улыбке что-то мерзкое, уничижительное, надменное. Будто он меня ждал и захотел поиздеваться. Джон даже не обернулся и как не бывало продолжал есть и пить, громко отхлебывая вино. Что случилось, милый Джон? Ты ли это?

– Доброе утро, господа, – начала я, робея сделать шаг вперед. Меня никто не пригласил войти, все будто ждали, что я скажу, унижая своим молчанием.

– Доброе утро, мадам! Присаживайтесь! – наконец после долгой паузы Иван поднялся и на правах хозяина предложил сесть во главе стола. Джон даже не посмотрел на меня, он вкладывал силу в свой нож, которым терзал кусок мяса, и со звоном лязгал по тарелке. – Скажу честно, мы с сэром Джоном вас не ждали. Большая неожиданность, что вы приехали в такую даль. Вчера мы зажарили поросенка на вертеле, изволите попробовать? – И, не дожидаясь моего ответа, Иван что-то приказал мужичку, что разливал вино. – А теперь разрешите откланяться, дела-с. Сэр, я на фабрику, все выполню, как вы приказали.

Как притворно это звучало! Будто они вместе и не пили. Иван удалился, закрыв за собой двери. Джон тяжело вздохнул, положил столовые приборы. Его лицо напряглось, губы сжались, словно он хотел что-то сказать и не мог. То ли от того, что чувствовал себя неуютно в моем обществе, то ли не решался бросить мне вызов…

– Вы даже не поприветствуете меня?.. Поедемте домой, милый Джон, – заговорила я, а сама смотрела на кусок свинины в своей тарелке.

– Нет у меня больше дома, – прошептал Джон, и на его глазах я заметила слезы. Пальцы сжали салфетку. – Здесь останусь. И ты знаешь почему. Уходи. Развестись я не смогу, но и видеть тебя сил больше нет. – Его голос постепенно становился все громче, надрывнее. Словно кто-то медленно наливал в чашу терпения огня, и вот она переполнилась и задрожала, рискуя опрокинуться. – Ты воткнула мне нож прямо в спину, когда мы… когда я так хотел ребенка… – Джон задыхался от переполнивших его чувств. Уже было не важно, как он узнал об измене, и не важно, что я хотела ему лишь добра. Все было кончено. Рассказать правду? Да он и не поверит, любой бы не поверил. Джон медленно, но решительно отодвинул стул, остановился, словно размышляя, еще подальше от меня отойти, или можно и с такого расстояния вести разговор, но все же решился на действия и медленно, нарочито отвернувшись от меня, глядя на печь в изразцах, подошел к окну и облокотился на подоконник. В его движениях я видела усталость. Подоконник скрипнул, и Джон отвернулся от меня. Сзади он походил на немощного старика, что оперся о палку после долгой ходьбы. Помятый жилет, расстегнутая и торчащая из брюк рубаха…

– Вернемся домой, а как скрыть позор? Как смотреть в глаза леди Фрэнсис? Хотя ты сможешь, ты же мне смотрела в глаза и мук совести не испытывала. – Его голос едва долетал до меня. – «Смысл есть всегда!» – твои слова. Конечно, кто бы сомневался… А я дурак, принимал это за слова утешения… – Он обреченно мотал головой, будто не в силах поверить, что эта сцена и вправду происходила. – Господь прав, что не позволяет моему роду продолжиться. Мой род не приемлет такого отношения к себе. За что ты так со мной? – он обернулся, и я увидела лицо, искаженное отвращением, болью, глаза полные слез, а между ними две глубокие складки на переносице – он не мог принять мой постыдный поступок. Глядя на Джона, я понимала, что он в состоянии аффекта и будет воспринимать в штыки все, что бы я ни сказала. Его желание было лишь одним – унизить меня, показать и доказать себе самому, насколько низка я и насколько благороден и жертвенен он. Я знала уже наперед его реакцию. Вот я рассказываю правду, вот он смеется над ней и втаптывает в грязь словами, злобно хохоча мне в лицо, прыская самодовольством и хорохорясь от собственной невинности и чувства обманутого мужа.

Тогда я решила сделать то, что было нужно еще раньше – сбежать. Я напишу записку, в которой объясню все как есть, уйду куда-нибудь в лес, убью себя, а потом выкручусь, как это бывало не раз. Деньги на первое время имелись, авось не пропаду… А ты, Джон, вернешься домой вдовцом, что не так позорно, как быть обманутым мужем. Да, муки совести тебя, возможно, будут терзать, но ты оправдаешь себя и скажешь потом «сама виновата», найдешь себе другую, на этот раз шотландку, и будешь счастлив, пока не столкнешься опять с проблемой бездетности…

Я так и не притронулась к поросенку на вертеле, не пригубила вина. В глазах Джона я видела ненависть. Мне ничего не оставалось сделать, кроме как уйти, не закрыв за собой двери. До меня долетали надрывные: «Куда же ты, супруга? – это слово он не говорил, а буквально выплевывал. – Или ты не знаешь, что сказать в свое оправдание?!»

Скрип ступеней вторил голосу Джона, который продолжал выкрикивать оскорбления мне в спину, пока я не села в бричку.

Скелеты яблонь, пожухлая трава и все те же завитушки облупившейся краски встретили меня. Наш дом. Нет, уже ничейный и пустой, что не нужен ни хозяину, ни нам с Джоном. Поднимаясь по лестнице, я видела, как запустение крадучись перебиралось с одной ступеньки на другую. Оно уже захватило коридор, гостевую спальню и скоро постучится в спальню хозяев, будто невзначай, случайно. Но в углах уже белела паутина, чердачное стекло было разбито и скалилось на улицу своими острыми зубьями. Скоро в доме будет жить ветер, все обрушится, сгорит и умрет. Клим со всей прислугой уедут далеко, потому что случится нечто страшное. Сегодня я уйду отсюда навсегда.

Все проходит, и этот период моего существования подошел к концу. Не раздеваясь, я вошла в спальню. Бумага и перо оказались на месте. Поскрипывая, металлическое острие с чернилами следовало за движениями моей руки. Строчка за строчкой ложились на бумагу, слова складывались в предложения, расплываясь за пеленой слез. Закончив писать, я прощальным взглядом обвела комнату, взглянула в узкое серое пространство за окном и решительно вышла. Что мне нужно кроме ножа, теплой одежды да денег на первое время? Пожалуй, больше ничего.

Нет сожалений, угрызений совести и жалости, что сжимала бы сердце. В голове крутились строчки детских стишков и какие-то бессмысленные фразы… Я бежала от реальности и шла не оглядываясь. Глина комьями пристала к обуви, засасывая меня в липкие чавкающие лужи воспоминаний, словно желая удержать, вернуть в прошлое. Нет, со мной этот номер уже не пройдет. Воспоминания смывало дождем, как пыль на окнах. И родится вновь что-то чистое и безупречное… В какой-то миг, словно нырнув головой в омут, я открыла лицо мелкому дождику. Очищение…

Лес гулко шумел. Здесь я совокуплялась с Иваном, а там вдали, за стенами на втором этаже – с Джоном. А теперь вон там, за частоколом из живых деревьев, Катарина Кэмпбелл найдет последнее пристанище. Твердой поступью я шагала вперед, уходя все дальше и дальше от жилых построек, словно хотела, чтобы осенний холодный ветер и дождь скрыли меня. Где-то прокричала чайка. Близко вода. Утопиться, что ли? Давно я не топилась. Но искать воду пришлось бы долго. От добра добра не ищут. Зачем желать иной смерти, если есть известный способ. Я присела на корточки и без особых приготовлений полоснула ножом по запястью. Еще и еще…

Как обычно, я очнулась здоровой и полной сил. Осмотрелась – кругом поле, где-то вдалеке деревня. Дождя не было, только тяжелые серые тучи неспешно плыли, угрожая пролиться ливнем на мое озябшее тело. Теплая одежда исчезла, уступив место легкой сорочке. Неужели они меня похоронили? Сердце бешено забилось. Как нашли так быстро? Неужто прислуга прочла письмо? И деньги, конечно, исчезли. Черт бы побрал этих преданных лакеев! Госпожа не явилась к ужину, и они забили тревогу. Скорей в спальню, скорей читать чужие письма… Это следовало бы предвидеть. О чем я тогда думала? Ах да, детский стишок, что так вертелся на языке, отвлекая от неудобной реальности. Но ничего, полно, Софья, полно… Все образуется, не впервой уже выкарабкиваться из подобных ситуаций, и сейчас выберешься. Выйдешь сухонькой из воды, восстанешь из ада, попугаешь местных набожных крестьян, похихикаешь и посмеешься в полях, да на кладбище покричишь, ох страху-то нагонишь…

Вперед к деревне, скорей, скорей! Я подгоняла себя, словно наездник лошадь. Высокая трава хлестала кнутом по ногам, ветер бил в спину. Так и заболеть можно, и еще раз помереть. Дважды восставшая – местные не выдержат такого чуда. Босые пальцы месили глину, а я еле держалась на ногах, стараясь балансировать на кочках. Медленно, но верно деревня приближалась, и чем ближе я подходила, тем отчетливей понимала, что это чей-то богатый дом. Поместье, окруженное флигелями, домами для прислуги, конюшней, сараями. Правда, все выглядело заброшенным. Домишки кособочились кто на правый, кто на левый бок, дверь сарая, видно наспех и неумело починенная, гуляла на ветру туда-сюда, глухо шлепаясь о косяк и отскакивая, чтобы вновь к нему вернуться. Туда-то мне и надо.

Легко и без усилий преодолев низенький забор, я, не помня себя от холода, вбежала в сарай. Наметанным глазом нашла палку и заперла дверь изнутри. Хоть отдышаться немного. В сарае не было ничего – земляной пол, пустующий насест для кур, поддон для сена, на котором ничего не было… Словно в этом поместье все вымерли или уехали подальше от надвигающейся беды. Вспомнилась эпидемия, монастырь… Я встала на поддон. Ветер бил сквозь щели. В тепло бы мне, чаю бы горячего, а лучше ванну. Что ж они так быстро схоронили меня, невтерпеж им…

Меж тем стало темнеть. Еще чуть подожду, и пойду к флигелю. Авось кто откроет. Хотелось согреться и не умереть еще раз. Хватит с меня. Ноги почти онемели и не слушались. Но усилием воли я выволокла себя из сарая и поковыляла на свет огонька в окошке одного из флигелей. Тук-тук-тук. И еще раз громче. И еще. За дверью будто тишина, но я-то знала, что там кто-то притаился и раздумывает, открывать или нет. Этот кто– то был не избалован нежданными ночными визитами, а может, боялся быть обворованным. Как же – такую халупу вряд ли вор обойдет стороной! Мне хотелось выкрикнуть: «Ну же, открывай!» А потом меня обуяла злость, и я крикнула, что было сил:

– Помогите, замерзаю!

Мой голос показался мне тогда жалким, тщедушным, просящим и заискивающим. Еще немного, и я бы потеряла сознание. Но вот дверь распахнулась. Знакомое лицо, где-то я его видела будто, или мне померещилось?

Маленький сморщенный мужичок переминался с ноги на ногу и, выпучив глаза, застывшим взглядом смотрел на меня. Он не проронил ни слова, только отступил назад и нахмурился. Я вошла. Тепло окутало тело. Как хорошо! Мужичок пялился, потом присел на табурет.

– Матерь Божья, – он перекрестился, и в его очертаниях я узнала Матвея, того самого, который прислуживал за столом у Ивана… Я закрыла дверь, села напротив. Бедняга, каково ему было. Да и мне не легко.

– Заблудилась я, обокрали всю. Согреться бы. Чаю, кров, одежду, а завтра уйду. Слово даю, Христом Богом клянусь, – мой русский оказался лучше, чем я ожидала.

Матвей молчал. Руки веревками свесились вниз, из открытого рта на рубаху капала слюна. Лицо вытянулось, сам он сгорбился, глаза моргали, будто пытаясь прозреть. Он захватил мозолистой рукой воротник в бесплодных попытках его расстегнуть. Неуклюжие пальцы не слушались хозяина, теребили ткань. Мужичок поднялся, опершись о стол, и, ковыляя, пошел в сени. Оглядываться не стал.

Спасибо, что впустил. Жаль, что не смог составить компанию… Обветренный ломоть хлеба на столе пришелся очень кстати. Утолив голод, я поджала ноги под себя, пыталась согреться… Обстановка в передней была убогой – крючки для одежды на стене, полки для обуви, обшарпанный стол и два табурета. На крючках висело одно потертое полупальто да валялись сапоги на полу, и тепла, которое они мне дали, хватило, чтобы я уснула.

Прекрасно понимая, что оказалась в поместье Ивана, уйти оттуда сразу я не могла. Но странным образом меня тогда мало что волновало кроме продрогшего тела. Даже вероятность быть узнанной меркла перед желанием поесть и поспать. Со всем этим я сталкивалась не раз. И если Иван вдруг меня здесь застанет, скажу все как есть, ну, или почти. «Инсценировала смерть, хочу жить с тобой и не вредить милому Джону. Схожу с ума от любви…» Моя дерзость и необычность поступка наверняка охладят пыл русского богатыря и заставят поразмыслить. Презирал ли он меня? Скорее всего, делал вид. Что-то подсказывало, что он был бы не прочь сойтись со мной. А чем черт не шутит! Ведь выход был всегда – в любой момент я могла уйти, но не хотела. Животное желание манило остаться. Я жаждала Ивана снова и снова, мечтала нырнуть в беззаботный океан любви…

И тут его громкий голос обрушился на меня ледяным водопадом, унося из царства Морфея.

– Эй, ты кто?! – проорал он мне в ухо в своей властно-развязной манере и готов был уже выволочь незнакомку из своего флигеля. Но что-то заставило остановиться. Мы встретились взглядами. Я – заспанная и еще толком ничего не понимающая, и он – ошеломленный увиденным. Он сделал шаг назад и застыл в недоумении, а может, в страхе перед сверхъестественным. – Что за чертовщина? Ты кто? – он прищурился, пытаясь раскусить меня. Быстро справился с ситуацией, браво!

– Я – Катарина… Живая… Смерть инсценировала… – выпалила я первое, что пришло мне тогда в голову. Главное, выглядела я наивной и жалкой в том неуклюжем и смешном наряде. Чего только стоили мужские сапоги на моих худых ногах. Но вряд ли Иван смотрел на них, хотя кто знает. Складка на переносице углубилась. Он будто и не боялся теперь, оглядывая меня из– под густых русых бровей. Смотрел настороженно, с долей недоверия. Молчал несколько минут, а потом вдруг рассмеялся. Звонким уродливым эхом разлетелся хохот по сеням. Его запрокинутая голова, ровный ряд зубов… Я вздрогнула. А потом Иван затих. Подернул плечами, будто от холода, и с вызовом взглянул на меня.

– Живая, говоришь?! – взревел он. – Да лучше б ты мертвой была! Ты знаешь, что я пережил? Что пережил Джон? Это что за шутка такая?! – злость застилала его глаза. – Кто ты? Что тебе надо?!

– Быть с тобой. Больше ничего.

Он замотал головой и выбежал из комнаты. Матвей в тот день так и не появился.

Мне оставалось только отвоевать теплую ванну и приличную одежду, а потом бороться за возможность любить и быть любимой, несмотря на смерть и все предрассудки общества.

Я вернулась в дом, из которого когда-то убежала. Тогда вслед мне неслись издевательские насмешки милого Джона. И я была почти уверена, что он уехал. Во– первых, он не смог бы выдержать столь грандиозного потрясения, во-вторых, эти места все время напоминали бы обо мне…

Мои догадки оказались верны. Позже я выяснила, что Джон уехал сразу после моих похорон. Знаю только, что maman вскоре умерла. В 1913 году Джон продал Марчмонт-Хаус. Детей у него не было, новых жен тоже. Он умер в одиночестве в I960 году.

Вот, я оказалась в доме Ивана. Со стены гостиной на меня по-прежнему смотрели красивые изящные лица его родителей. Совсем ничего не изменилось, только дверь в столовую была распахнута. На столе громоздились початые и пустые бутылки, остатки закуски и прочей снеди на тарелках. Поминки или нежданный праздник? Гости разошлись, оставив липкие бокалы, да в прихожей комки грязи на полу… Но я сказала себе, что останусь в этом доме. И не потому, что мне некуда идти, хотя и поэтому тоже, а потому, что я хотела любви – не большой, чистой, настоящей, как в романах, а сильной, дерзкой, открытой и отрывистой, как крик чайки над осенним лесом. Не хотела я быть барыней с кучей слуг, а хотела быть женщиной, у которой есть мужчина. Должно быть, во мне проснулась маленькая девочка, что вдруг одна из всех детей осталась без куска пирога. Я даже расплакалась, лишь на мгновение представив, что могу лишиться Ивана… За всхлипываниями я даже не расслышала, как он вошел и сел позади меня.

– Сумасшедшая, – услышала я его голос. Уже без злости, полный восхищения и удивления с примесью страха. – Ты как это провернула?