Текст книги "Одна среди людей"

Какое-то время я жила в лаборатории, но потом не вынесла однообразия и попросилась в мир людей. И если раньше я жила сама по себе, перебежками спасаясь от разъяренной толпы, взбешенных любовников и охотников на ведьм, то теперь я просто стала объектом постоянного наблюдения и не могла никуда скрыться. Спецслужбы XX, а теперь и XXI века действительно не вмешивались в мою «жизнь», спокойно позволяя продавать тело за бутылку джина. Бывало, спасали после ненужных мне похорон, и я просыпалась в лаборатории, а потом снова «шла в народ», пытаясь хоть как-то себя развлечь. Работать на спецслужбы тоже приходилось. Идеальная шахидка многократного использования. Но вспоминать об этой стороне жизни совсем не хотелось. Я предпочитала смотреть на себя, как на «обычную» женщину.

В соответствии с паспортом, который был сейчас на руках, меня звали Sophia Katherine Stokes, и я являлась гражданкой Новой Зеландии. Выбор имени был легким. Наверно, это единственное, с чем было меньше всего проблем – мое имя при рождении Софья, маму звали Екатерина, а фамилия Пожарская. Все остальное в паспорте было ложью. Осознавая, что моя внешность позволяла ходить с этим паспортом еще лет десять-двенадцать, я, не теряя времени, поступила в университет, стала дипломированным рекламщиком и начала карьеру в Силиконовой долине, потом перебралась в Париж, а оттуда махнула в Сингапур. Для меня этот виток стал попыткой развлечься на фоне алкогольного угара.

Возвращение в Москву представлялось самым волнительным событием за последнее столетие. Но оно того стоило.

Глава 2

Подобно смертельно больному человеку, который использует любую возможность отсрочить последний вздох, я цеплялась за каждый шанс, который мог даровать мне возможность умереть. Мои кураторы прекрасно знали о заветной мечте и никак ей не препятствовали. Им тоже было интересно, смогу ли я отправиться в мир иной. Если честно, я так и не поняла, почему из меня не сделали машину-убийцу. Должно быть, существовала некая международная договоренность на мой счет, в суть которой меня, естественно, не посвящали. Являлась ли я ключом к эликсиру бессмертия или к чему-то еще, мало волновало моих кураторов. Для меня же главным стало то, что мне дали свободу, пусть и мнимую…

Путь в Москву начался с оформления российского паспорта. Теперь меня звали Софья Ивановна Пожарская. Впервые за почти четыреста семьдесят лет я смогла смело назвать свое настоящее имя. По легенде я родилась и выросла в США, в семье советских

дипломатов. Жила на территории советского посольства, потом с родителями переехала во Францию, а после окончания холодной войны вернулась в Америку, где получила образование, потом работала в Силиконовой долине, Париже, Сингапуре, и вот потянуло на историческую родину. Родители осели в Москве, а любимая дочь хотела быть рядом с ними. Правдоподобно, да к тому же объясняло мой легкий акцент, ведь на русском языке я не говорила с начала Второй мировой.

Работать захотелось в российской компании. Для меня это звучало экзотично. Я и вправду не представляла себе, как устроен бизнес по-русски. Интересно, смог ли в Москве кто-нибудь построить компанию наподобие тех, что существуют в Силиконовой долине или в том же Сингапуре? Отличается ли чем-то деловой мир современной России от азиатского или западного?

Тем не менее я собиралась работать в Москве, хотя знала только устройство западных компаний. Выход из зоны комфорта всегда идет на пользу, хотя, учитывая весь мой жизненный опыт, я бы освоилась даже на Марсе. Очертив круг компаний, интересных мне на рынке, я сразу отбросила российские представительства транснациональных корпораций. Выбор пал на 1Т-сектор и только на чисто российские компании. Зная, что математики и программисты сильны в России, стоило ожидать действительно интересной работы.

Я отправила резюме на несколько вакансий, из интереса и… страдая от ностальгии.

Родившись в Москве, я никого не знала в этом городе. Он для меня был таким же чужим, как и вся остальная Земля. Каждый раз с очередной сменой паспорта я примеряла новую легенду, становясь истинным космополитом. Ложь стала для меня вторым «я». Лишенная прошлого, я металась из страны в страну, словно неприкаянная. Да я такой и была. Что же сейчас изменилось? Я удивлялась сама себе, но мысль о том, что стоит умереть там, где родилась, казалась мне чертовски романтичной. Так и должно быть. Прямо как в кино или бульварном романе, на которые очень смахивала моя жизнь. Представители спецслужб смогли мне поверить, только когда я несколько десятков раз воскресла, а что уж говорить об обычных людях. Итак, следуя логике своей исключительно абсурдной и не поддающейся пониманию жизни, мой путь лежал туда, где я когда– то родилась.

Мне хотелось пойти на собеседования, если позовут, а если нет, то хотя бы просто пообщаться с людьми на языке, который является мне родным, посмотреть, сохранилось ли что-нибудь с тех далеких времен, да хотя бы с начала XX века, посетить могилу любимого и мысленно сказать: «Я приближаю нашу встречу, как могу, скоро мы встретимся, обещаю…» Нет, обещать я не могла. Я не знала, когда я умру, и умру ли вообще. Быть может, моя Аннушка уже разлила масло…

Собеседования могли мне действительно пригодиться с практической точки зрения, но так как надежда на скорое избавление от земных оков не оставляла, то мое отношение к ним было, как к еще одному развлечению.

«Ах, как это завораживает! – пыталась приободрить я себя. – Сколько новых лиц, новых встреч, сколько всего необычного меня ждет!..»

«Перестань, – отвечала я себе. – Ты столько лет топчешь землю и еще надеешься обнаружить что-то новое? Не смеши свои тапочки, старушка. Люди все те же, что и тысячи лет назад. Новые технологии ты уже увидела, и Россия вовсе не та страна, где ты их найдешь, а ничего нового, кроме технологий, мир тебе не в состоянии предложить. Надейся на лучшее».

В итоге я получила приглашения на собеседования во все компании, куда отправила свое резюме. Кажется, всех сильно впечатлил мой опыт работы и нестандартный для обычного россиянина жизненный путь.

Билет в один конец был уже куплен, чемоданы упакованы. Я волновалась и не могла вспомнить, когда это чувство посещало меня последний раз.

Ровно через неделю в Москве будет солнечное затмение.

Кажется, вспомнила…

Примерно так же я волновалась, когда увидела затмение впервые. Именно это явление, видимо, сотворило со мной то, что я так безуспешно пыталась исправить. Единственная правдоподобная версия обретения бессмертия – в затмении. Наблюдая его, я потеряла сознание, а потом, через месяц, когда вымерла почти вся деревня от неизвестной хвори, я умерла и впервые воскресла. То затмение я наблюдала, находясь на территории, где ныне раскинулась современная Москва. Как не забывается первый поцелуй и первый секс, первое воскрешение забыть невозможно.

Великое Московское княжество, 1546 год. Мне тридцать три года. Когда-то я была обычной русской женщиной того времени, принадлежала к классу помещиков средней руки. Замужем с тринадцати лет, двое детей. Первый раз родила уже в четырнадцать, второй – в шестнадцать. А после мой благоверный уехал служить на Московских князей, и за некие его заслуги нам выделили поместье недалеко от Москвы, сейчас оказавшееся бы на территории разросшегося мегаполиса.

В XXI веке я изучала по интернету предложения по аренде квартир в Москве, и прошлое казалось выдуманным миром, причем настолько диким и невежественным, что не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться.

Тогда вселенная для меня ограничивалась нашим поместьем, соседними поместьями, где я побывала в поисках мужа для дочери и жены для сына, да городком поблизости, куда мы изредка наведывались. Москву я не любила, потому что чувствовала себя там потерянной, чужой. Я умела читать и писать, но ничего кроме молитв не читала, а писала крайне редко, обычно мужу. Москвички же были слишком красивы, умели преподнести себя ловко, применяя белила, румяна и другую косметику тех времен. А все потому, что растили меня в скромности подальше от развратной и скверной Москвы, готовили стать идеальной женой идеальному мужу.

Весь распорядок дня – молитва, еда, дети (пока были маленькие, присматривала за ними вместе с кормилицей), пряжа, общение с соседками, точнее поиски суженых для детей, что в те дни было делом крайне ответственным и важным. Девочку можно было выдавать замуж с двенадцати лет, мальчика женить с пятнадцати, а договаривались о свадьбах заранее. Когда судьбы детей устроились, времени, конечно, прибавилось, а муж как не бывал дома раньше, так и после не баловал меня своим присутствием. Все в округе знали, что я в немилости у него по причине своей… ужасной фигуры. В то время женщина считалась красивой, если была в теле, а мне выпала доля остаться стройной даже после родов. За моей спиной судачили, что муж изменяет, разлюбил, – да кто ж такую-то полюбит! – и поэтому редко наведывается домой.

Будучи недалекой от рождения, по-другому и не скажешь, хотя теперь с высоты моего возраста я понимаю, что была всего лишь порождением того времени и не могла мыслить по-другому ввиду отсутствия реального жизненного опыта, я постоянно ждала мужа, молилась о нем, о детках наших и, конечно, просила Господа послать мне лишний вес, чтобы муж полюбил еще крепче. Будь я смелее и чуть прозорливее, то в отсутствие мужа смогла бы найти себе кого-то другого, ведь многие на меня заглядывались, пусть и фигурой я не вышла, зато лицо затмевало красотой всех других женщин. Но я трусила. Боялась Бога, наказания, боялась, что меня сошлют в монастырь, лишат общения с детьми. И вот, пребывая в постоянном страхе, я усердно молилась, пытаясь загладить свои грехи, ибо считала себя большой грешницей за такие скверные мысли. Чем занимался муж в свое долгое отсутствие, страшно было подумать. Такие мысли я приравнивала к греху и молилась еще усердней. Ходила в церковь на богослужения, а дома продолжала воздавать молитвы Господу. Так продолжалось лет до двадцати семи, когда я случайно осознала, что повзрослела.

Говорили, что если выпивать стопочку натощак, то можно поправиться. Однако у меня ни после стопок, ни после молитв лишний вес не появился.

Помню, как-то в очередной раз осушив стакан, поморщившись, я со злости швырнула его в дверь и выругалась так громко, что прибежала служанка, осеняя крестным знамением себя и меня заодно. Я отправила ее на двор и запретила входить без разрешения.

Поползли слухи, что в меня вселились бесы. Я перестала пить натощак, стала уделять меньше времени молитве, стала горячей на руку и на словцо. Все мое существо восстало против сложившегося уклада жизни, против постоянного страха, против мужа, который уже в открытую сказал, что я ему не люба: «Или поправляйся, или пеняй на себя».

Так вот мне пенять на себя из-за своей природы точно не хотелось. Проблема заключалась в том, что у меня, как у женщины, прав практически не было. Меня словно вещь передали от отца мужу, причем мужу, которого я не видела до свадьбы. И что бы я ни сделала, виноватой оказывалась я. Будущее в монастыре казалось вполне реальным. Тогдашняя я воспринимала подобное положение женщины, с одной стороны, нормальным, ведь другого не видела и не знала, что может быть иначе, а с другой стороны, хотелось чего-то большего, но чего, я тогда не могла сформулировать четко. Свободы? Но от чего или кого? Одна я бы не смогла прожить долго (деньги закончились бы, а в делах управления поместьем я не смыслила), разве что стать продажной бабой, коих в Москве было много – стояли, держа колечко с бирюзой во рту, на рынках или шумных улицах, а мужики, да видно с деньгами, засматривались на них, и мой муж не был исключением. Боялся ли он церкви, что так строго блюла духовную жизнь народа? Блюсти-то она блюла, но со свечкой у каждой кровати не стояла, поэтому все церковные запреты и предписания обходили легко, да и сама церковь на многое закрывала глаза.

Неумение понять собственные чувства, невозможность дать определение своему положению и желаниям сыграли со мной злую шутку. Эх, были бы тогда психологи, но их тогда заменял батюшка в церкви…

Несмотря на слухи о мужниной измене и мои наблюдения на рынке, доказательств его неверности не было. Если бы были, то его бы отлучили от причастия на какое-то время, и «штраф» заплатил бы церкви. Ну, хоть так бы насолила ему…

Мое положение вынуждало либо спровадить супруга на тот свет, что дало бы долгожданное избавление от семейного ига, либо подстроить измену. Ни то, ни другое сделать я не решалась, осознавая греховность подобных деяний, да и сами мысли о том были греховными. Но несмотря на бездействие, что-то изменилось во мне, но я не знала, что. Тучи незаметно сгущались. Я знала, что катилась вниз по наклонной и самое лучшее, что мне уготовано – монастырь.

Возможно, на мое восстание повлияли женофобские высказывания, которые я подслушивала не раз, когда к мужу заезжали его друзья по службе. Женщина считалась олицетворением греха, по крайней мере такая точка зрения присутствовала в обществе того времени. Соблазнительница, откусившая яблоко, змея в овечьей шкуре – и это лишь самые безобидные эпитеты, коими называли женщин. «Хорошая жена, есть ли такая вообще?» – задавалась вопросом компания, попивая горячительный напиток.

– …Держать ее под замком, на люди только с мужем! Такая жена хороша! – доносилось до меня из-за двери.

– А слыхали, жена Ивана сына Кириллова, пока он в Москве по делам или в походе, имением управляет. Ключника выгнала, сама взяла все в руки и давай холопами помыкать. Ух, говорят, злая бабенка!.. А твоя может такое учинить?

– Нет, моя не такая, да и холопов-то видела только издалека, – отвечал муж, не скрывая гордости за меня, – сидит дома, молитвы читает. Я наказал ей поправиться, вот она и молится, и стопочки пьет по утрам. Хорошая у меня жена, правильная.

А потом я твердо решила, что лучше жить в вечной молитве, чем притворяться благочестивой женой перед мужем, который изменял направо и налево да хвастался мною перед другими, как очередным хорошим холопом. Управлять имением как чья-то жена? Я не знала, как управлять, и не знала даже, как к этому подступиться. Даже как уволить ключника нашего не ведала. И выбрала для себя путь наименьшего сопротивления.

Единственное, о чем болела душа, – дети. Но и они будут устроены. Дочь скоро выйдет замуж, сын отправится по стопам отца на военную службу и тоже женится. А моя участь сводилась к стопочкам натощак и одиночеству в горнице или светлице, к ненавистной пряже, к пустым разговорам с прислугой и к бесконечным молитвам.

Бунтарская часть моего «я» задавала глупые и неуместные вопросы: «Почему мне не дали выбора, когда я выходила замуж?.. Почему я обязана молиться, хоть это и не приносит пользы?.. Почему моя жизнь такая, какая есть?.. Неужели нет другой, более красивой и интересной?.. Почему я должна расплачиваться за то, какой родилась?.. Почему стройная женщина не может считаться красивой и здоровой?»

Я поделилась своими сомнениями с батюшкой, и лучше бы я этого не делала.

– Надобно молиться еще усердней, потому что твои вопросы от дьявола. Все, что мы имеем, – благодаря Господу, весь наш мир и уклад жизни – все от него…

Только потом я поняла, что своими вопросами я подвергала сомнению веру в Господа, который дал мне все, который создал меня, воспитал, подарил радость жить в молитве, иметь прекрасного мужа и красивых здоровых детей.

– В чем смысл молитвы, если она не дает мне лишний вес? – спросила я напрямую.

Батюшка пришел в ужас.

Не буду точно вспоминать, что он тогда отвечал, но смысл сводился к тому, что если Господь посылает мне испытание излишней худобой, то мне стоит принять и выдержать это испытание, усердней молясь за прощение своей грешной души. Господь мудр и никогда не пошлет человеку того, что он не заслуживает. Однако узнать, в чем провинилась моя грешная душа, за что на меня послали худобу, так и не удалось. То ли у батюшки не было ответа, то ли он стыдился об этом рассказать. Но после того памятного разговора люди стали обходить меня стороной. В округе сильно укрепился слушок, что я одержима дьяволом.

Однообразие и предсказуемость существования резали без ножа. Каждый день походил на другой. Муж узнал про слухи, которые распускали все, кому не лень, и… поверил слухам, а не мне. Отличный повод сослать жену в монастырь – она одержима дьяволом. Посоветовавшись с батюшкой, тем самым, к которому я ходила – обо всем, что происходило у меня за спиной, докладывала верная служанка, – муж, подкрепленный одобрением более высоких церковных чинов, объявил мне, что я буду сослана в монастырь. Дескать, я позорю его честное имя и расплачиваться за свои богохульные вопросы батюшке буду там.

– Если ты откажешься, то могут расстроиться браки наших детей. Ты подумала о них, когда задавала свои вопросики?

Последний довод мужа был как снег на голову. А ведь и правда…

Вроде бы я была готова отправиться в монастырь и самовольно даже выбрала этот путь, так отчего я тогда разрыдалась? Возможно, прорвались так долго копившиеся чувства, которые некуда и некому было показать. Я как сосуд, который наполнили водой до краев и наконец понесли, особо не заботясь о сохранности содержимого. Я расплескала его, и стало легче.

Монастырская жизнь обещала быть интересной. Неизвестное будущее манило и пугало. Что там в монастыре? Строгие ли порядки? Однако эти опасения отошли на второй план, ведь теперь я больше не сидела одна в горнице, не общалась со служанками и не пребывала в страхе, что муж опять не придет ко мне ночью. Да и браки детей удалось спасти, ведь приданое у дочери есть, она недурна собой и смышлена, и сын не подвел. Родители будущей жены согласились отдать свою дочь за него даже после моей ссылки: муж – человек не самый последний в Москве.

Если бы я отправилась в монастырь по доброй воле, то вначале прошла бы трехлетнее послушание – жила бы вместе с монастырскими трудницами и работала бы со всеми «во славу Божию». Так проверяли искреннее желание послушника остаться в монастыре, а заодно обучали монашеской жизни. Такой роскоши мне никто не предоставил, и иноческий постриг произошел сразу по прибытии. Новая жизнь началась одиннадцатого января, теперь меня звали Агриппина.

Поначалу, как и все новое, жизнь в монастыре, а главное, послушание (что важнее поста и молитвы), давались мне тяжело. Не привыкшая к труду, всю жизнь жившая с прислугой и двором, полным холопов, я уставала еще до обеда. Послаблений давать мне никто не собирался, а учитывая, что я трудилась в поварне, или по– современному на кухне, само такое послушание подразумевало особую тяжесть. Мало-помалу я привыкла и освоила послушничество, поддерживала келью в чистоте, выучила правила богослужений и трапез, правила общения с сестрами, а главное, с настоятельницей.

Настоятельница матушка Евдокия сразу смекнула, почему я попала в монастырь.

– Одержима дьяволом? – никогда не забуду ее удивленного лица. Она махнула рукой, перекрестилась и повела показывать келью и монастырь. – Если бы не было блудливых кобелей, монастыри пустовали бы, – с усмешкой поведала матушка. – Но ты здесь не одинока. С тобой Господь и мы, твои сестры. – Последняя фраза была сказана с назиданием и самоуверенностью.

Что привело матушку Евдокию в монастырь, я так и не узнала, но видела, с какой заботой и любовью она мне помогала, учила, давала советы и просто вела неторопливую беседу. Это наводило на мысли о некотором сходстве наших судеб.

Я смирилась с новой жизнью и даже полюбила ее. Больше не было слез, самобичевания и страха за свою душу. На небе вновь взошло солнце. Приняв монастырский уклад и себя такой, как есть, я отправилась дальше по жизни, опираясь на крепкую руку матушки Евдокии. Постоянные хлопоты по хозяйству и молитвы, в которых я благодарила Бога за милость, которую он мне послал.

Так прошло почти шесть лет.

Правда, я часто думала о детях. Сильно хотелось повидать их, хотя бы одним глазком взглянуть…

Моя мечта сбылась, но лучше бы она не сбывалась.

Итак, 1546 год, год затмения. Все случилось летом. Одним прекрасным жарким днем, когда я с другими монашками полоскала белье в речке, что бежала неподалеку от монастыря, стало вдруг темнеть. Луна закрывала Солнце у меня на глазах. Сильно перепугавшись, я вместе с остальными бросила стирку и, позабыв о белье, разложенном на берегу, побежала в монастырь, ища защиту в его каменных стенах. Больше бежать было некуда. В те мгновения я, наверное, ожидала конца света. Ине я одна. Весь монастырь.

Все как один встали на колени во дворе, вытянув руки к небу, вознося молитвы Всевышнему.

Быстро темнело. Среди бела дня наступала кромешная тьма. Ад отворил врата. Воображение рисовало чертей, выпрыгивающих из черноты неба прямо к нам в монастырь.

Матушка объявила, что нам сильно повезло встретить смерть в лоне Бога, и предложила молиться не о спасении, а о благодати, которую Господь ниспослал нам, заведомо отправив всех нас в монастырь. Матушкины слова, как всегда, утешали и ободряли. Мы уверовали, что мы с Богом, а потому будем спасены.

Когда совсем стемнело, матушка предложила всем обняться на прощание и вместе принять радость встречи с Господом. Так мы и поступили – встали в круг, крепко держа друг друга за руки, и замерли в ожидании, громко воспевая хвалу Господу. Не знаю, смотрел ли кто-то на закрывающееся солнце кроме меня, но я увидела последний луч, сверкнувший на прощание. Мои глаза, полные слез, уставились в темноту, жаждая увидеть хоть что-то. Молитва лилась песней. Тяжесть вдруг сковала веки, и я почувствовала, что падаю. Последнее, что явилось моему взору, был солнечный луч, явившийся из тьмы египетской.

Все происходящее я приняла за истинную смерть в ту долю секунды, когда проваливалась в бездонную темноту.

Сколько я пребывала в этом состоянии – кто знает? Но пробуждение прекрасно запомнилось. Я открыла глаза, и первое, что заметила – свет. Келью едва освещал, нет, не отблеск свечи, а солнечный свет. Спасение! Я лежала на своей постели, и через узкую щелочку, заменявшую окно, проникали солнечные лучи, прочертив полоску на одежде и лице матушки Евдокии, которая стояла на коленях поодаль от постели и усердно, самозабвенно молилась. С осторожностью, даже с недоверием к происходящему, я пошевелила пальцами, прислушалась к ощущениям и, убедившись, что ничто не изменилось, позволила расправиться легким. Крик облегчения, смешанный с радостью и благодарностью, вырвался из груди. Матушка вмиг очнулась от молитвы – мы встретились взглядами. Она бросилась ко мне, крепко обняла.

Не могу не вспоминать эту сцену без слез. Матушка Евдокия заменяла мне мать и старшую сестру в то время, когда по всем законам общества я была обязана чувствовать себя отвергнутой и одинокой. Однако, вопреки опасениям, я таковой себя так и не почувствовала. Это было хорошее время, возможно самое лучшее, что довелось мне пережить, а повидала я немало.

Много лет спустя в сингапурской квартире, ставшей для меня очередным прибежищем, я часто сидела сложа руки, устремив взгляд в пустоту. Именно тогда я осознала, что с тех пор, как обняла матушку после первого воскрешения, истинная радость меня больше не посещала. Все, до чего дотрагивалась моя рука, омрачалось смертью – начиная от травинки, заканчивая вековыми дубами, и только я продолжала бессмысленно топтать землю. Ненавижу вспоминать прошлое. В нем нет ничего достойного слез – радости или печали. Ни сотни мужчин, которые соблазнились моей красотой, ни десятки детей, которым суждено было стать моими, не унаследовав бессмертие, ни могила родителей – ничто не трогало струны моей души.

Никто не знал, каких мук и усилий стоило собственноручно выкапывать могилы для сестер и особенно для матушки. Но это стало частью моей жизни и памяти, которую невозможно уничтожить. Я просила представителей спецслужб лишить меня рассудка, ведь жить с такими воспоминаниями невыносимо. Однако никто не хотел вечно заботиться о бессмертной сумасшедшей…

Все началось с эпидемии, охватившей соседние поместья. Люди умирали от невиданной ранее хвори. Лекари и знахари разводили руками. Целебные травы не могли справиться с болезнью. Тревожные вести прибывали в монастырь все чаще и чаще. За кладбищенской оградой вырыли братскую могилу. Сильнее всего болезнь ударила по холопам, которые работали в поместьях – после эпидемии из двухсот человек осталось около двадцати. Но и хозяевам пришлось хлебнуть горя. Когда мне сообщили, что мой бывший муж при смерти, поначалу я не испытывала ничего, кроме пустоты. Соблазн впасть во грех был крайне велик, но я сдерживала мысли как могла – усердно молилась за здравие всех, кто болен. После пережитого затмения, которое мы, сестры, воспринимали исключительно как неудавшуюся попытку ада прорваться на Землю, вера в Господа и собственные силы удвоилась. Мы смело выходили «в свет» и шли в неизвестность, в пугающий мир, полный боли и страданий – туда, где ожидали нашей помощи.

Поначалу люди испытывали неприязнь ко мне – одержимая дьяволом бывшая помещица в образе сердобольной монашки не внушала доверия, но по большей части у них не было выбора. Я молча делала свою работу и уходила. Мало-помалу лед в их сердцах оттаивал. Около месяца мы, сестры, держались. Болезнь нас не брала, хоть мы часто бывали в домах смертельно больных. Я ухаживала за бывшим мужем и его новой женой. Они оба оказались в плену злобной напасти. Новая пассия мужа скоротечно скончалась. А он бредил, просил прощения. Я простила.

Чтобы повидать умирающего отца, из Москвы приехал наш сын. Моя мечта хоть краем глаза увидеть детей сбылась. Тогда впервые в жизни я наблюдала, как умирал мой ребенок… Сын погибал на моих глазах, а я только и смогла, что позвать священника… Разве была я там нужна? И зачем только очнулась в день «солнцезакрытия»? Я осознала, что бессмысленно топчу Землю, ибо вся моя энергия, все молитвы повисали в воздухе, не находя выхода. Иначе я не могла объяснить, отчего люди в округе продолжали умирать.

Смерть разрушала мой старый мир, безжалостно убивая каждого, кто встречался на пути. Я не понимала, что делаю у постелей обреченных. Вовремя подозвать священника – вот и все, на что я была способна. Помню, как после таких невыносимых дней я долго не могла уснуть, а потом проваливалась в беспокойный сон, только для того, чтобы проснуться в поту волнения и идти дальше к очередному смертельно больному. Все отвары и травы, которые мы, сестры, приносили, не действовали. С каждой новой смертью надежда на лучшее таяла.

Пошел второй месяц ада. Я устала морально и физически, была истощена.

Расширив свое привычное окружение от пространства внутри стен монастыря до поместий и деревень в округе, до всего того, что когда-то составляло смысл и суть моей жизни, вместо радости и приятных воспоминаний, умиления от взгляда на детей, я получила лишь слезы, страх, беспомощность и желание поскорее убежать из большого и чужого мира. Запах смерти, братские могилы, заупокойная молитва как привычный звук… Я изменилась или жизнь скукожилась и протухла? Хотелось сбежать из домов умирающих обратно в монастырь. Но и там большой внешний мир доставал, тянул свои заплесневелые лапы к моему горлу.

Еле дойдя, я рухнула обессилевшая в келье. Молитва, как последнее пристанище павших духом, ненадолго спасла. А что дальше? Опять все по кругу.

«Зачем я иду им помогать? – думала я. – Все ведь умирают… А молитва дарит облегчение, так, может?..»

Украдкой закралась мысль о ските. Он располагался в полудне ходьбы от монастыря. Стоял уединенно на пологом берегу озера в лесу одиноким сгорбившимся старцем. Почерневшие от времени бревна, скупое убранство и величавость природы вокруг – таким он мне запомнился.

Скорей туда! Прочь из сумасшедшего мира, в тихое уютное место, где никакая смерть не достанет, где только тишина леса и божьи пташки, что иногда ее прерывают…

Чтобы решиться на такой шаг, разрешения не надо, а чтобы его осуществить, оно-то как раз и требуется. Только вот даст ли его матушка? Но как же не даст?.. Она обязательно поймет меня, как всегда понимала до этого, и оценит мое стремление помочь всем молитвой. Я была в этом уверена. Настолько, что сообщила эту новость как бы мимоходом, впопыхах, будто и не новость это вовсе, а незначительное словцо, брошенное небрежно под ноги…

Мы встретились на улице. Я шла из кельи, матушка из храма.

– Досточтимая матушка Евдокия, прошу вашего благословения. Я решилась… Ухожу в скит. Не поймите неправильно…

– Что? – она прервала меня. – Сестра Агриппина, ты ли это?

Молчание. Я стояла с понурой головой, не в силах поднять взгляд.

– Иди за мной, – наконец вымолвила матушка. Сказала она это тихим, добрым голосом.

«Поймет, обязательно поймет», – промелькнуло в голове.

Мы зашли в небольшую келью, служившую кабинетом и местом приема гостей. Только стол, два стула, письменные принадлежности в сундучке на полу. Матушка села за стол, я расположилась напротив.

– Служение миру невозможно без молитвы, – начала она. – Вначале молитва, потом все остальное. Однако… сейчас трудная ситуация, ты знаешь сама. Мы все молимся неустанно. Молимся у изголовья больных, молимся в храмах, в кельях. Молитва не забыта, она всегда с нами, в нашем сердце, слетает с наших уст… – матушка говорила размеренно, ее речь текла плавно, подобно медленной реке, успокаивающе, как колыбельная матери, и оттого поднимая во мне все больше протеста. Неужели она против, неужели не понимает? А между тем настоятельница продолжала свою речь: – Если мы все уйдем в скит, деревня вымрет. Кроме нас людям некому помочь. Господь помогает им нашими руками. Мы здесь на земле орудия Господа, как мотыга – орудие в наших руках. Разница в том, что мы возделываем землю, а Господь лечит тело и душу… Уйти сейчас в скит – значит оставить тех, кому нужна помощь. Не могу тебя благословить сейчас, Агриппина, хоть и понимаю твой порыв.

Большой затхлый мир не отпускал, приковывал цепями к себе, жаждал моего здорового тела. Если я тут останусь, то умру, как остальные. Страх смерти расправил крылья. Все было напрасно, неужели она не видела?

– Мы возделываем каменное поле, матушка. Наши труды пусты, – отвечала я, силясь быть спокойной и уравновешенной, стараясь говорить так же тихо, как она. Давалось это тяжело. – Никто не поправился. Все умирают. Сестра Марфа уже заболела. Кто-то один должен уйти. А что, если мы все умрем? Что будет с монастырем? – и я с вызовом посмотрела на нее.