Текст книги "Одна среди людей"

Невозможно совладать с желанием стать смертной и боязнью этого нового состояния. Что-то должно было победить. Страх прикрылся материнским инстинктом. Но как можно было спать с человеком, к которому я изначально относилась как к сыну? Предательство идеалов любви, ложь в каждом слове. Я не любила Джона и не хотела делить с ним супружеское ложе, но согласилась пойти на это преступление. Уйти теперь будет не просто. Я снизила свой возраст до двадцати трех, однако маменька не поверила. Слишком умной оказалась я для столь юного возраста, а притворяться глупенькой простушкой не хотелось. Джон осмелился пойти против матери, предложив мне руку и сердце. Мой воображаемый сын стал ближе.

Свадьба в Марчмонт-Хаусе собрала весь свет Бервикшира. Местные газеты окрестили меня «невестой столетия», настолько мне удалось затмить всех своей красотой. Мы танцевали: я – как древнеегипетская богиня Мерет или греческая Терпсихора, он – как Вацлав Нижинский, даже лучше. На миг мне показалось, что я влюблена. Танец увлекал в бездну безумия. Звуки волынки вселяли изначальную вселенскую страсть. Люди вокруг виделись первобытными дикарями, нацепившими маски. Волынка затихала, сменяясь ритмичным стуком барабана откуда-то из головы. Неистовые пляски гостей извивались змеями и плели вокруг нас сеть, из которой невозможно выбраться. Я плохо знала шотландские танцы, но атмосфера веселья и пьянящей радости, захватила меня в поток, увлекая в неизвестность. Движения сотен тел вокруг, музыка, крики, хлопки – а в центре стояла я, переполненная чувством сопричастности к чужим и далеким шотландцам, что стали на мгновение ближе и понятней. Они просто люди, такие же, как и везде, как и 400 лет назад там, в Великом Московском княжестве, успевшем превратиться в Российскую империю. Я дышала глубоко и часто, я смотрела только на Джона. Наши глаза встретились. Что я почувствовала? Сильную материнскую любовь или все же страсть, которой напоил танец? Не знаю, но чувство влюбленности на миг появилось между нами, и, прильнув к мужскому телу, я полностью отдалась воле чувств. Легкий поцелуй пробил дрожью насквозь, и только танец не давал мне уйти от реальности. Дикарские маски плавно сменялись лицами людей, барабаны вновь превратились в волынку. Язвительный прищур маменьки не ускользнул от меня, ну, да ладно – главное, что Джон счастлив.

Кажется, со дня свадьбы прошло полгода. Маменька всерьез озаботилась будущим Джона. Не пристало молодому серьезному человеку только и делать, что танцевать.

«Его безмозглая развратная женушка только и знает, что потакать пустым желаниям, – говаривала она своим подружкам, – надо спасать мальчика, иначе что с ним будет? Ладно она – сирота с кучей денег. Ей неизвестно, что такое семья, строительство семейного будущего, хранение домашнего очага. Слишком легко все досталось. Даже мужа заполучила, танцуя. Вот она потанцует с ним год-другой, а потом бросит, помяните мое слово. А ему-то что делать? Всю жизнь танцевать нельзя, надо подумать и о семье. Не об этом недоразумении, а о настоящей крепкой семье. Дорогие мои, помогите, умоляю! Есть ли возможность устроить Джона куда-нибудь? Может быть, в Лондон или в Эдинбург? Куда-нибудь, но подальше от этих балов и танцев, чтобы он смог образумиться и увидеть змею, которую пригрел на груди. Спасите моего мальчика!»

Спасение не заставило долго ждать. Не буду скрывать, наша жизнь с Джоном походила на один бесконечный праздник. И надо признать – я действительно потакала его желаниям. Но не от безмозглости, как могло показаться со стороны любящей матери, а от действительно большой сильной любви, которою я испытывала, и от глубокого разочарования в жизни, людях и всех этих бесконечных делах, отдалявших человека от первобытной близости к природе, что, как мне казалось на тот момент, была единственным достойным смыслом жизни. К чему дела и гонка за несметными богатствами, если в конце человека ждет смерть? Доски под спиной и полтора метра землицы сверху – вот итог любой жизни, какой бы она ни была. Самые смелые и благородные герои, самые дерзкие и жестокие преступники, одинокие дамы в замках, многодетные крестьянки в лачугах – всех их ждал один и тот же конец. Тогда к чему ссоры и ругань по мелочам, если можно наслаждаться друг другом – в танце, в разговорах о чем-то возвышенном и прекрасном, в трогательных письмах и чувственных стихах. Именно там крылась жизнь – чистая, незапятнанная. Я жила так весь девятнадцатый век и продолжала жить в двадцатом. Но, если честно, чувство легкой горечи оседало на языке даже после самых головокружительных танцев.

Смертные не могут жить в вечном празднике. Им требуется работа, деньги, страсть, скандалы, терзания и мучения. «Если не будет мучений и страхов, они все покончат с собой, потому что потеряют смысл жизни», – думала иногда я, осматривая очередных гостей на званом ужине. В Джоне этого не было. Он любил танцевать, гулять по тенистым аллеям, играть в теннис и крокет, ездить на поезде, кататься верхом, слушать веселые истории и быть наедине со мной. Его наивный и слегка отсталый взгляд на жизнь, по мнению маменьки, был не чем иным, как наслаждением жизнью. Джон никому не завидовал, не мечтал еще сильнее разбогатеть, не думал, что может потерять унаследованное – он был инопланетянином среди людей, зажатых в тиски условностей и придавленных своим положением в обществе. Большой ребенок – вот определение, которое подходило ему. Увы, это качество часто считалось негативным, да и сейчас в веке XXI, его не жалуют, но и тогда, и теперь умение быть ребенком, который способен удивиться рассвету и закату, способен увидеть новое в самых обыденных вещах, является редким, почти исчезающим качеством. Я была счастлива, что могла танцевать и общаться с простым открытым разумом. У меня так давно не было этой возможности, что я делала все, чтобы мы проводили вместе как можно больше времени. Маменька ревновала, и правильно делала. Я смотрела на Джона и видела сына, которого давно лишилась. Того маленького мальчика, что играл со мной в горнице, что лез на ручки, плакал при падениях и чей последний взгляд увидел меня.

Предчувствие, что расставание с Джоном будет тяжелым, не оставляло. Конечно, мы расстанемся – это закон, по которому живут все. Однако в моем случае он приобретал жестокость и обреченность. Мне приходилось покидать всех, кто был хоть сколько-нибудь дорог. Покидать добровольно, зачастую причиняя людям страдания и боль. Оставлять всех в замешательстве, гневе и ненависти по отношению ко мне. Я проклята сотню раз. Меня преследовали, пытали, убивали. Но не было другого выхода – никто не был в состоянии поверить в мое бессмертие. Единственный, кто поверил, был один католический священник, сразу предложивший обряд изгнания дьявола. Услышав, что он так и не помог мне, священник усомнился в правильности его проведения, и после долгих и мучительных уговоров я согласилась пройти обряд еще раз. Но ничего не произошло. Отец Фредерико ни разу не видел ничего подобного. Все, что мне осталось тогда – быстро ретироваться, чтобы не быть записанной в дьяволицы.

Я боялась расставания с Джоном. Не самого расставания, а того, что за ним последует. Мы были слишком счастливы…

Покинуть общество после того, как я стала одним из его украшений, не так просто. Мама Джона, не доверявшая мне с самого начала, по слухам наняла сыщиков, чтобы выяснить мое истинное происхождение. Однако, что бы они там ни узнали, никаких видимых мне действий с ее стороны не последовало, что одновременно успокаивало и держало в напряжении.

Мы с Джоном были женаты всего шесть месяцев, а я уже думала о побеге из этого маленького рая, судорожно перебирая варианты. Спасение неожиданно пришло само собой. Maman устроила Джона на работу к одному местному фабриканту. Тот владел ткацкими фабриками в Шотландии, Англии, Голландии и собирался открывать очередную в России. По всей вероятности, толчком послужило создание Антанты, но я так до конца и не была уверена, что именно привело фабриканта в столь отдаленную страну, как Российская империя. Для новой фабрики требовался хороший управляющий. Вот Джону и предложили на некоторое время переехать на мою истинную родину. Говоря современным языком, мужа «пропихнули на хорошую должность по блату».

Каким бы замечательным человеком Джон ни был, необходимые качества для управления рабочими, причем иностранными, у него явно отсутствовали. Более того, опыта работы на фабрике у него не было вовсе.

– Но это не беда, – говаривала леди Фрэнсис. – Джон смышленый мальчик и быстро всему научится. И русский язык он тоже выучит… Главное, что будет подальше от hooley gangs и наконец-то возьмется за ум.

Кто-то возражал, предполагая, что близость к Москве развратит его еще больше – замещать охоту на лис охотой на волков и медведей представлялось нежелательным для истинного шотландца. Maman же никого не желала слушать и сама паковала вещи Джона. Что касается меня и моего неприятия Москвы, то ее реакция была вполне ожидаема:

– Согласна с тобой лишь в одном – Россия варварская страна, но теперь мы с ними союзники. И потом, управлять фабрикой даже в такой отсталой и дикой стране, как Россия, дело почетное. Не хочешь, не езжай… Джон все равно поедет.

Как бы я ни любила Джона, однако мать есть мать, тем более что она имела власть, деньги, авторитет и влияние на сына. Оказалось, что Джону все равно где играть в лаун-теннис и крокет, где танцевать и бродить по тенистым аллеям. Странно, но он представлял Россию чем-то большим и неизведанным, где les montagnes russes точно самые высокие в мире. Зимняя охота, катание на санях – вот что привлекало Джона. Смена обстановки – тоже неплохо. Мы были желанными гостями на всех балах в округе, а теперь нам предстояло завоевать симпатии общества Москвы и… Петербурга. Не знаю, кто убедил Джона, что в России прекрасно, возможно maman, возможно тот самый владелец фабрик – ведь ему нужно было чем-то завлечь людей.

Теперь я была уверена, что Джон действительно имел самое поверхностное представление о жизни, и мать его оказалась не так далека от истины. До недавнего времени мне казалось, что Джон противился ее влиянию, и брак со мной стал тому доказательством. Однако чистый незамутненный разум мужа легко сдался под давлением, уступая разуму чужому и недалекому. Я не могла запереть Джона в комнате или отгородить его от родной матери со всеми ее связями и благими намерениями. Передо мной встал выбор – бросить Джона немедленно или потом в России…

Я покинула Родину еще во времена Ивана IV. Гонимая неудавшимися обрядами изгнания дьявола, преследованием одиозных священников, монахов и прознавшими обо мне людьми. Мне ничего не оставалось делать, как бежать, причем как можно дальше. Образ матушки Евдокии преследовал. Кошмары приходили во сне, а после уж и наяву.

Мое первое самоубийство произошло там – в России. Впервые я решилась лишить себя жизни где-то в современной Новгородской области. Я была уверена, что если сама убью себя, то наверняка умру – самоубийство страшный грех, и Господь не станет держать меня более на земле. Потеряв самых близких людей, родной дом и даже веру в изгнание дьявола, коим я без сомнений была одержима – так я тогда думала, – у меня оставался лишь один путь – сдохнуть, подобно бешеной собаке, чей труп растерзают голодные звери. Я осознавала, что недостойна быть погребенной рядом с другими православными.

Тогда, в первый раз, место для смерти я выбирала недолго. Пошла по лесу куда глаза глядят. Переплыв реку и углубившись в чащу, я оказалась посреди почти непроходимого леса. Сквозь прореженную осенним ветром листву пробивались лучи ласкового солнца. Воздух пах свежестью, и приглушенное пение птиц создавало лживую атмосферу лесной умиротворенности. Продрогшие пальцы крепко сжимали рукоять ножа. Мой расчет был прост: перерезать запястья и умереть от кровопотери. А после, пусть тело мое скроет толща опавших листьев, и дикие звери однажды набредут на то, что когда-то было мной.

Воображение рисовало бренное тело, засыпанное гнилыми листьями и ветвями, укрытое высокими папоротниками. Ало-черная кровь пропитала всю одежду и землю. Мое бледное лицо, застывшее восковой маской, остекленевшие глаза, уставившиеся в точку уродливого своей яркостью бездонного неба. Только бы рука не дрогнула, только бы удалось пересилить страх…

Я заметила куст дикой малины. Его спелые ягоды и последние цветы стали для меня своего рода символом, словно сама Природа пыталась отговорить от необратимого действа. Но я отказалась его принять. Желание умереть было сильнее любых соблазнов, а решение – сильнее самой любви к жизни.

Когда я резанула свою плоть, резкая боль пронзила руку насквозь, побежала вверх по предплечью, вниз по нервам до самых пальцев, в землю с каплями крови. «Тук-тук-тук». Вдруг я различила стук дятла, что солировал в монотонной мелодии лесных звуков, в которую самым естественным образом вплелась кровавая капель. В такт в ярком осеннем небе закружились верхушки деревьев…

Помню, я лежала на спине, а сверху падали листья, саваном застилая мое тело. Кровь впитывалась в землю. «Не придут ведь звери, если крови не будет», – такой была последняя мысль перед потерей сознания.

Я очнулась, сильно дрожа.

Лес. Возможно, тот же самый, но место незнакомое. Солнце садилось, листья все еще падали, только дятла было не слышно. Первым оказалось рефлекторное желание подуть на руки и подняться с холодной земли. Ни ножа рядом, ни зверей, ждущих очереди полизать свежую кровь. Робкий взгляд на запястье – нет даже шрама. Помню, меня охватила паника. Обезумев, я вскочила и побежала, куда глаза глядят. Через несколько минут выдохлась, схватилась за дерево и медленно сползла по стволу вниз. Господь не желал моей смерти. Меня не пускали в заветное место, куда попадали все без исключения. Да, грех мой тяжек, видимо придется расплачиваться таким образом – жить, осознавая собственную греховность, до тех пор, пока не смогу искупить свои проступки, если это возможно. Обессиленная, побрела я по лесу. Ветви рвали мою плохонькую одежду, но я ничего не замечала. Первый раз внутри меня была пустота. Жизнь, похожая на смерть. Смерть, похожая на жизнь. Все в моем мире перевернулось в один миг.

Эти воспоминания – последнее, что осталось от России. И надо ли говорить, почему я не хотела туда возвращаться. Приглушенная алкоголем память вновь возвращалась, обнажая мою истинную сущность – так и не отмоленные грехи, пустую бессмысленную жизнь и страх смерти с одновременным желанием поскорее вернуть себе способность умереть. Осознавая нереальность последнего, мне только и оставалось, что продолжать заводить интрижки, сбегать, предавать, обманывать и сожалеть о каждом прожитом дне.

Джон не мог понять, почему я не хотела в Россию. Мои путанные объяснения звучали неубедительно. Всякий раз он уверенно возражал, приводя одни и те же аргументы:

– Холодно?.. Снег?.. Перестань, это отговорки Наполеона… Разве ты не привыкла к зиме, когда жила в Пруссии? И потом, нам необходимо освободиться от опеки maman, разве нет? Я вижу, она тебя тяготит. Пойми, это необходимо!

После этих слов я вновь начинала верить в чистый разум Джона и соглашалась, бросившись ему на шею. Неважно, что случилось раньше, важно, что будет! Я смотрела на поездку, как на очередное приключение – главное не увидеть монастырь, только не его, пожалуйста, Господи!..

А потом сомнения вновь возвращались…

* * *

Звучный голос, объявивший посадку на самолет, отвлек меня от воспоминаний. Люди выстроились в очередь. Я купила самый дешевый билет Сингапур – Москва, который только смогла найти. Пересадка в Бангкоке, четыре часа ожидания, и прямой рейс до Москвы. Хотелось почувствовать жизнь, выйти из кокона бизнес-класса, услышать голоса людей, русскую речь, хотя бы в рейсе Бангкок– Москва. До Бангкока я летела бюджетной авиакомпанией. Всего полтора часа без услуг стандартного эконом-класса, и я на месте. Кругом азиатские путешественники, даже туристы то ли из Европы, то ли из Австралии, и я, одна– единственная с российским паспортом среди этой многонациональной очереди за посадочным талоном. Никому нет дела, что теперь я показываю не американский, а российский паспорт, как будто так было всегда.

Работница аэропорта быстро выдала мне посадочный талон, и я проследовала за другими пассажирами на борт самолета. Меня приветствовала стюардесса на английском.

Услышу ли я когда-нибудь русскую речь? Конечно, я услышала. Рейс Бангкок – Москва – российские туристы возвращались домой, азиатских бизнесменов почти не было. Заглянув украдкой в паспорт стоящей впереди меня женщины в очереди за талоном, я прочитала обычную русскую фамилию – что-то вроде Русакова или Рубакова… Русская речь лилась со всех сторон, и я то все понимала, то совсем ничего. Какие-то новые реалии, новые словечки и шутки, отгораживающие меня от своих теперь уже соотечественников. Меня переполняли чувства предвкушения и радости от предстоящей поездки, и вместе с тем оставалась отчужденность… Я ощущала себя иностранкой… Нахлынула легкая грусть, но я улыбнулась и показала стюардессе свой российский паспорт.

Заняв свое место, захотелось оглянуться, вслушаться в разговоры. Чем жили люди вокруг? Что их волновало? Я ощутила себя в роли первооткрывателя, который вдруг столкнулся лицом к лицу с аборигенами неведомого острова. Чтобы не вспугнуть их, первопроходец принял облик туземца, затаился и стал наблюдать…

Слева рядом со мной восседал моложавый мужчина, вряд ли турист, скорее человек от туристического бизнеса, справа мужчина постарше, тоже явно командировочный. Оба углубились в газеты. Откинувшись назад, я закрыла глаза. Еще немного, и моя жизнь изменится. Я летела в Москву, в новый-старый мир, практически на другую планету, надеясь измениться навсегда.

Самолет взмыл вверх, резко набрал высоту – заложило уши. А в голове между тем возникали образы той старой Москвы из прошлой жизни, куда я приехала в 1910 году вместе с Джоном.

* * *

Мы прибыли в Москву на поезде. Ничего похожего на мои детские воспоминания об этом городе. Не похож он был ни на азиатский, ни на современный европейский город. Луковицы церквей, непонятный славянский язык, да одежда простого люда, перемежавшаяся с европейскими платьями людей побогаче – таким было первое впечатление от Москвы. Приглядевшись, я заметила каменные дома, напоминавшие европейские, увидела и деревянные, в местном стиле с резьбой на окнах. Притворяться иностранкой не приходилось – язык настолько изменился, что я с трудом понимала, о чем говорили вокруг. Странное ощущение не покидало меня – своя среди чужих, чужая среди своих. Хотя теперь, по прошествии стольких лет, трудно было понять, где для меня свои, а где чужие.

В смятении, пытаясь осознать свою принадлежность хоть к чему-то в этой стране, внешне я была весела, игрива и полна радости. Джон был счастлив. Работа на фабрике его не интересовала. Ему хотелось осмотреть абсолютно все, что возможно.

Встречающий нас человек, видно из дворянского сословия, весьма сносно говорил по-французски, и таким образом мы смогли легко найти общий язык в прямом и переносном смысле. Его звали Петр Кульчицкий. Он объяснил, что будет нас сопровождать в поездках по городу и введет Джона в курс дела.

Сама фабрика располагалась неподалеку от Москвы, жить мы собирались там же рядом – отличный дом с прислугой уже нас ждал. Нам были доступны все развлечения того времени: охота, русская баня, приемы и балы, которые в провинции оказались вовсе не редкостью. По случаю своего прибытия и для знакомства с местными деловыми кругами, Петр рекомендовал нам устроить званый ужин с танцами. Естественно, мы так и поступили.

Для начала мая погода стояла жаркая. Наш новый дом был окружен садом. Яблони и вишни, облепиха, просто березки, клумбы с цветами – это не слишком походило на тот английский сад, к которому привык Джон. Однако ему все пришлось по душе. Иногда я думала, что нет ничего, что ему бы не понравилось. Все, что сотворено матерью природой – каждый кустик, травинка, каждая мошка и жучок, – приводили Джона в состояние блаженной расслабленности. Мне было странно смотреть на него – большого избалованного ребенка, которому подавай только развлечения.

Петр Кульчицкий произвел впечатление человека, которому мы были интересны. Он признался, что никогда не бывал за границей, и общение с иностранцами позволяло приоткрыть щелочку в огромный таинственный мир, лежащий где-то за горизонтом. Петр оказался прекрасным секретарем. Он организовал наш первый прием. Мы только молча стояли в сторонке и созерцали, как он общался со слугами, с музыкантами, обсуждал меню ужина и даже заказывал фейерверки, расставляя ракеты по территории нашего сада. Ему слишком хотелось нам понравится – его услужливость иногда превышала все допустимые нормы. Петр был вездесущ, всезнающ и готов подставить плечо в любой ситуации, от подачи руки даме до колки дров. Как говорил Петр, он «сделал себя сам». Не было в нем дворянских кровей, а было неудержимое желание добиться чего-то в жизни. Он самостоятельно выучил французский, поднялся с низов до должности секретаря и ставил в заслугу свою исключительную добродетель, проявлявшуюся в помощи всем всегда и везде.

Список гостей Петр составил тоже сам, ведь мы никого не знали. По его словам, никто обижен не будет – к нам прибудут и руководители цехов, и предводитель местного дворянства, городской глава и другие официальные лица, и даже представитель церкви. Ведь не каждый день в городе открывается фабрика. Особенную гордость вызывал факт прибытия на ужин руководителей цехов. Это был прекрасный политический шаг, призванный показать расположение руководства фабрики к рабочим. Также наш секретарь предложил организовать турнир среди мастеров по езде на велосипеде, уроки по лаун-теннису и позаботиться о бесплатных билетах на воскресные гулянья.

Джона все это немного забавляло поначалу, а потом стало расстраивать. Привольная жизнь вдали от зоркого глаза maman оказалась не такой уж легкой. Да, все было очень мило, но слишком по-другому. Как почувствует себя городской глава на одном приеме с руководителем цеха? Да и примет ли приглашение последний на этот самый прием? А уроки лаун-тенниса? И это при том, что в округе одни мануфактуры с двенадцатичасовым рабочим днем, рабочих кот наплакал, а основная масса трудящихся на фабриках – сезонные батраки. Деревенская нищета соседствовала с привилегированными классами мастеров, руководителей цехов и, конечно, дворянством. Некоторым неквалифицированным рабочим даже запрещалось покидать территорию мануфактуры по воскресеньям. Им работать приходилось от зарплаты до зарплаты, которую выдавали как угодно хозяину. И тут игра в теннис для фабричной интеллигенции. Разрыв между рабочими и батраками-люмпенами и так уже велик, а что будет дальше? Несмотря на то что положение дел казалось вполне логично, атмосфера на фабриках порой была еще та. На фоне всего этого Петр выглядел настоящим революционером, который решил все сделать нашими руками. Даже на московских фабриках никаких турниров не проводилось, что уж говорить о провинции, где мы обосновались. Идти у Петра на поводу становилось подозрительным и опасным. Джон поделился со мной тревожными мыслями.

Глядя на все это через призму прожитых лет, я только теперь осознала, что в те дни меня одолевала скука. Все везде одинаково – те же предрассудки, общественное неравенство, пустота за красивым фасадом званых ужинов и балов. Но нам необходимо было влиться в местное общество, заручиться поддержкой, рассказать о своих намерениях и умилостивить местные власти взятками, которые частично в виде налогов отправятся в казну империи.

Необходимо. С первого шага на российской земле мы только и делали то, что было необходимо. С одной стороны, я понимала, что это абсолютно пустые занятия – мелочность, бессмысленность странных ритуалов, которые навевали еще большую скуку, чем британский этикет, а с другой стороны, я была не в силах, да и не вправе восстать против жизненного уклада, создававшегося здесь веками. Чувствуя, что смысл жизни не в количестве балов и не в широте улыбки при встрече с «нужными» людьми, я продолжала играть роль туповатой, веселой, добродушной иностранки, с которой можно пофлиртовать, если она немного выпьет, смешлива, если ей понравится мужчина, и очень строга, если прислуга сделает оплошность.

«Моя любовь к Джону не может быть оправданием моего жалкого существования», – думала я тогда, но ничего не предпринимала. В глубине души мною владел страх потерять то, чего я так долго ждала. «Не моя вина, что Джон слишком похож на моего первого сына… Не моя вина, что Джон так бесподобно танцует…» – успокаивала я себя мыслями и засыпала, положив голову на его теплую грудь.

В ответ на опасения любимого мужа я предложила подождать, а лучше первыми нанести визиты всем значимым людям в окрестностях. Там и узнаем, как они относятся к послаблениям общепринятого фабричного режима и есть ли у мастеровых потребность в езде на велосипеде и игре в лаун-теннис, и так далее. Джон счел предложение в высшей степени разумным. Но в первую очередь нужно было представиться главе городской управы.

Все оказалось в точности так, как я и ожидала.

Немного располневший, полысевший глава вышел нам навстречу, звеня орденами и медалями, непонятно за что врученными. Его супруга, дама немолодая, но и нестарая, производила впечатление скорее положительное, чем отталкивающее, вероятно потому, что по большей части молчала, мило улыбаясь и подливая нам чай. Мы расположились на открытой веранде, выходящей в сад, и угощались медом с личной пасеки главы и только что испеченными булочками. Глава был скучен, по-канцелярски правилен, но не более того. То ли должность обязывала, то ли он ив самом деле был таким. Услышав рассказы о наших замыслах, он впервые высказался эмоционально.

– Господин Кэмпбелл, вы же баронет, насколько мне известно? Ваше желание дать лапотникам нечто большее похвально, но оценят ли они это старание? Наш народ придерживается присущих ему традиций. Если же они поймут, что можно только ногами дрыгать да мячик бросать, то ваше просвещение может выйти боком и им, и нам – люди перестанут работать и будут играть в теннис. Нам этого не нужно. Империи требуются рабочие руки, а не игроки. Без трудовой массы фабрики встанут… Мы разрешили построить фабрику шотландской компании… Так что подумайте дважды, нет – трижды, прежде чем применять новаторское отношение к рабочим. Россия по сути своей самобытна и консервативна, и мы хотим, чтобы все оставалось именно так и после запуска вашей фабрики…

За свою жизнь мне не приходилось работать на фабрике, но быть бедной крестьянкой пришлось. Правда, давно это было и жизнь того времени была не сопоставима с жизнью нынешней – к хорошему быстро привыкаешь.

Я хмурила брови, сжимала губы, в мужские разговоры не встревала, даже если хотелось о чем-то спросить или поспорить. Переглядываться с женой главы городской управы, извиняюще улыбаться – вот и все, что мне оставалось, и было это на тот момент совершенно естественно. Булочки и мед оказались выше всяких похвал, поэтому женский разговор был о пасеке и о том, где нам найти хорошую повариху.

Следующий визит мы нанесли городскому главе. Господин Соболев, так его звали, выглядел очень серьезно, по-деловому холодно. Смотрел на нас немного свысока, с подозрением, но приглашение на ужин благодарно принял. Когда же речь зашла о переменах, которые собирался затеять Джон, Соболев нахмурился точно так же, как и глава городской управы.

– Вы, наверное, только что приехали, если вам приходят в голову подобные мысли… Ну вот, видите, я прав… Рабочие, играющие в теннис… – Соболев усмехнулся, а потом и вовсе рассмеялся, громким звучным смехом, который можно было бы расценить заразительным, если бы Джон рассказал анекдот. Немного успокоившись и смутившись, что нисколько нас не затронуло, городской глава продолжал с напущенной деловитостью: – Теннис – удел аристократов и богатых, умирающих от скуки дам, по крайней мере в России. Должно быть, в Шотландии все иначе, но давайте будем реалистами. Я, например, не играю в теннис, потому что мне некогда. К слову сказать, есть много других успешных методов мотивирования рабочих. Есть школы для их детей, библиотеки, харчевые лавки, можете построить и рабочий поселок и заработать даже, сдавая им в аренду дома. Ну и премии никто не отменял. Мне ли вам об этом рассказывать. Но все же поймите, что большая часть тех, кто пойдет к вам – это чернорабочие. Многие неграмотны, поэтому даже библиотека звучит для них если не оскорбительно, то просто не имеет значения. Им бы больше по душе пришлись разливочные и кабаки. Хотя половина чернорабочих у нас – это женщины и дети, лишенные смысла существования – у них нет будущего. А местная власть стремится дать им это будущее… Вот, скоро запустится ваша фабрика… Людям нужно хоть на кусок хлеба заработать, даже если они неграмотны и темны. И от длинного рабочего дня вы вряд ли избавитесь – найти много квалифицированных кадров проблема. Отсюда и непосильный труд для немногих рабочих. Но грамотные и зарабатывают хорошо. Большинству же чернорабочих кажется, что их успешные земляки стали таковыми нечестно и что новые станки отберут у них черную работу и возможность прокормить себя, поэтому владельцы мануфактур не закупают новое оборудование, к тому же обучение стоит денег и времени – поэтому мы наблюдаем стагнацию в развитии промышленности. Наше общество крайне консервативно. Вы скоро все это поймете. Теннису тут нет места. Он посеет только разврат и революционные настроения в массах – вместо того чтобы учиться работать на новых станках, многие возжелают праздного времяпровождения. Мы же свами водной упряжке… А подобные шаги повлекут необратимые последствия. Мне интересно, сколько вы планируете потратить средств, чтобы обучить рабочих? Где возьмете наставников?

– Разберемся, – неопределенно выдавил Джон.

– Замечательно! Посмотрим, как у вас пойдут дела! – Соболев поднялся, недвусмысленно давая понять, что нам пора уходить. Джон пребывал в сильном замешательстве. Он совсем не был готов к такому приему.

Мы быстро раскланялись и ушли.

Близился день приема. После того, как приглашения были вручены нами лично, и получив поверхностное представление, с кем придется иметь дело, Джон начал уговаривать меня вернуться обратно в Шотландию. С момента приезда в Россию мы ни разу не танцевали, ни разу не прогулялись по лесу, не сходили в русскую баню, да и охотиться не было желания. Джона угнетала фабрика и бесконечные вопросы, которые требовали решения. Они сыпались, как из рога изобилия. Еще не успев открыться, мы ощутили груз проблем, начиная от финансовых, кончая организационными. Отношения с местным обществом тоже не складывались. Поползли слухи про чудаковатых иностранцев. Петр постоянно спрашивал, будем ли мы как-то помогать рабочим.