Текст книги "В дебрях Магриба. Из романа «Франсуа и Мальвази»"

– Сейчас пойдешь туда скажешь чтобы тебе отрубили язык!

Шут с испуганным хныканьем упал под его взглядом за барьерчик лавки исчезнув из видения.

Больше султан на него внимание не обращал. Его юный сын по-детски развеселившийся на задиранья шута, теперь почувствовал что чисто по-отцовски хотел воспитать в нем султан уважение к старшему, сильно было поколебавшееся в подростке. Он наблюдал за сыном и после как тот смотрел на шедших женщин около стадиона и входящих на трибуны с чувством необуянного загадочного к женскому… И султан улыбнувшись пожурил смущенного сына по голове. Пора говорила в нем.

Султан Исмаил увидел одну светлолицую девушку со взбитыми слабоприбранными сзади красно-шатеновыми волосами, повернувшуюся со взглядом на него и пошедшую ему навстречу волнительно-ломливой походкой… при крайнем приближении, перед тем как повернуть в сторону на свои ряды скамеек, когда ее могли видеть только немногие сидящие наравне с султаном, сманерничав всем телом, подернувшись вперед, посмотрев глазами на саму себя ниже, раскрыв ротик стеснительно шальнула язычком, внутри… Эти женщины ангелами сходят на бренную землю, раз могут так передернуть нутро!

Такой и сына родного не страшно отдать, совсем еще юным и неискушенным, если бы не было жаль потерять ее для самого себя, особенно… после той нервной ночи с такой душераздирающей красоткой блондинкой с длинными острыми ногтями …, которые если только вспомнить так сразу потянет найти у какой-нибудь другой забвение.

Рыжеволосая девушка уселась на смежный ряд, разделенный ступенчатым проходом, и когда он подался чуть вперед чтобы взглянуть на нее, ответила ему самым открытым, самым приветливым взглядом.

Султан кивнул на нее сидевшему между ними Омару Мейяду:

– Кто такая?

– Новенькая, гречанка из вашей знаменитой коллекции.

После неудачного «подарка» Хусейнида, его подарок надолго придется султану по душе – самодовольно подумал Омар Мейяд и получил указание приготовить ее на следующую ночь.

Присеменил евнух, виноватый за столь долгое ожидание. Он валялся в ногах умоляя его простить за то что не смог управиться с бабьим царством вовремя, пеняя на женскую медлительность. Еще им было сказано что полька в наглую ушла к тунисцам. Вспоминая как в прошедшую ночь с ней приходилось чикаться, разбираться что ей так, что нет, наконец чувствуя по-настоящему себя изможденным после этакой ночи, султан воспринял это известие даже с каким-то облегчением, возникшим после представлений о Польше.

Омар Мейяд так же вспомнил о еще одном происшествии.

В эту ночь от нас ушел ученый сеньор Ласаро, перебравшись со всем своим научным скарбом.

– Мы потеряли зоркий глаз мастера смотреть на небо, нам остается как слепым котятам взирать наверх. А к кому именно он ушел, чья страна напялит его стекла себе на бельма?

– Кажется он подался в театр к бродячим артистам, то есть к бременским музыкантам, которые заявили что ныне ни к какому посольству не относятся. Сами по себе – подарок. Их бы никто и не взял, но пригревают все.

– Ничего скоро тебе за все воздастся! Они у меня попляшут и споют, и все под фанфары.

Омар Мейяд сделал продолжавшему валяться в проходе на ступеньках евнуху заслушавшемуся о том, о чем они говорят пренебрежительный жест уметываться, а султан стал искать глазами окрещенную Клеопатрой. Шейх видя старания государя указал ему на сидевшую в первом ряду, немного левее.

Мальвази сидела на некотором удалении от ближайших зрительниц, и облокотившись на спинку нижнего ряда держала голову на пригнутом кулачке, почему ее лицо было слегка повернуто в сторону смотревших на нее с выступающей площадки, из-под которой продолжали выходить гаремные жены растекаясь по трибунам, она только это замечала. Во остальном же выражение ее лица излучало какое-то недовольство… неверием. Она не могла знать что за зрелище здесь разыграется. Она еще больше уверивалась нереальности происходящего, ведь не может же такое происходить при женщинах… эшафот, плаха для отрубанья головы, должная родиться кровь, ужасное жуткое зрелище будет свершено над верно послужившим слугой на глазах у его же жен!? И семьи? – Трагикомедия естественно кончиться комическим фарсом помилования.

Султан Исмаил наблюдал за ней свысока, посмотрел куда она могла смотреть и словно бы угадав ее мысли, обратив внимание на существенную деталь – метод казни, представляя себе ужасный исход, приказал заманить его на менее впечатлительный и более сносный – повешенье.

Становление виселицы опять заняло некоторое время. Султан посчитал это изменение отступлением со своей стороны и хотел скорейшего доказательства, для большей достоверности приказов перед казнью дать смертнику время взглянуть на нее и не надевать на него лицевой колпак, чтобы она видела все его долгие муки и страдания, очень нелегкой и достаточно ужасной смертной экзекуции, достаточно продолжительной чтобы истерзать ее и заставить горько посожалеть своему упрямому упорству по-старому, развлечь и женщинам гарема все их скучное существование.

На Малъвази же наоборот водружение висельного столба произвело удручающее впечатление. Вся ее уверенность, пропитанная негодованием по поводу предательства уходила, уступая место одной только боязни за него.

Султан махнул рукой – ввести.

…Больше всего на свете ей захотелось сейчас при вице вводимого с перевязанными руками сзади Амендралехо, показавшегося милым по воспоминаниям, близким, знакомым, родным, чтобы все оказалось так, как она думала. Пусть он будет виной всех ее несчастий, только бы он оказался подставной уткой – она ему все прощала только бы не мучиться еще и этой потерей. Сейчас она забыв все обиды, желала только одного и надеялась на это, стараясь увериться сознанием, не зная что делать и ожидая что в конечном счете должно случиться только то что должно, в чем только может быть наигранное плохое или: она ждала отмены в случае которой, опять же не восторжествовала бы победу, а наоборот была бы очень благодарна султану, с глубоким уважением отнесясь к его отходному решению.

Держирмый за руки Амендралехо с растрепанными во все стороны длинными волосами с усталым лицом, остепененным предстоящим, остановленный под сенью виселицы и эшафота, на который его еще должны были возвести, в лучах солнечного света не ловил жалкие остатки времени, оставшиеся на жизнь до конца ее, а жадно искал глазами ту женщину, о которой были сейчас все его помыслы, которая довела его жизнь до петли, безрассудно считая его своим врагом. Что думала она сейчас, ему хотелось уйти с впечатлением от ее отношения к нему, уйти с обидой или воспрянуть духом.

Его взгляд блуждал по трибунам, выискивая в лицах сидящих женщин ее заветное лицо, но наверное она его прикрыла пологом платка совершенно растворившись в общем, или не пожелала присутствовать, но так, или иначе, она не удосуживалась даже привстать, обратить на себя внимание. Взгляд бесплодно блуждал, возможно обходя только то место, где находилась она. Он ее увидел только после того как был возведен на эшафот и поставлен на подставку. На голову надели тугую петлю из толстой веревки. Продолжая неотрывно смотреть на нее он весь внутренне сжался, сопротивляясь насильственному и обидному… Она просто смотрела на него… Мальвази не могла шелохнуться. Она оцепенела охватившим ее растеряньем, за которое потом себя проклинают и раскаиваются всю жизнь.

Султан нарочно затягивал время совершения казни, ожидая что она все-таки склониться, и в этой борьбе невольно склоняясь к стремлению в конечном счете отменить предполагаемое. По крайней мере он не хотел увидеть кровь и потворствовал тому что его первоначальное приказание рубки головы по-европейски, палачи настойчиво заменяли на повешение.

Выжидая, или не решаясь отправить человека на смерть, впечатляясь мгновениями женской бессердечности во много крат более повинной тем, что женщине во столько же раз легче отойти, измениться, испугаться, но он несмотря на это не видел чтобы она к нему побежала умолять… Уже готовый махнуть рукой заметил далеко с правой стороны от дворца с протяжным конским ржанием бегущего любимого коня Европейца, который издали мог видеть и видел своего хозяина, о чем свидетельствовало новое и новое ржание. Или его нарочно выпустили.

Для обострения ситуации, когда бы конь оказался жалостливее женщины, султан приказал впустить вырвавшегося, или выпущенного кем-то коня, желая посмотреть и на это. Иноходец скоро подбежав к загонам, вслепую тыкаясь в тупики, перескакивая через барьеры, снова пробуя пробиться, был запущен в основной проход, как показалось и без неуспевшего повеления, и пробежав оный, выскочил из-за открытого воротного щита, увидев знакомого человека радостно заржал… И тут султан махнул рукой… свершилось! Только покачнулось и подернулось тело на натянувшейся веревке с грохотом отскочившей подставки.

…В это же самое время раздался душепомрачительный не крик, ни рев – горький глубокий голос женского горя, содрогнувший всех, заставивший всех до единого проникнуться новым людским вниманием.

…Обезумевшая Мальвази только сейчас понявшая что она делала, ужасаясь соделанному, прижав тот же кулачок ко рту пошла, не зная как дальше быть и что дальше делать? Поздно с умолением взглянула наверх, но там нечего было искать… В горе прорывающемся у нее изо рта в руку выйдя в проход пошла вниз к нему.

Стражник у ограды отступил перед ней и… ее горем. Она вяло, как бессознательно прижалась к решетке и переклонилась на другую сторону, упав вниз, задержавшись только рукой и снова пошла с замедленной осторожностью перейдя через ровок, направляясь в нему.

Другая жалостливая сцена с конем, который ничего не понимая дергал снизу хозяина за ногу вниз с ржанием непонимания, или может быть наоборот.

Мальвази горько плача все так же в руку взошла по ступенькам на эшафот и устремившись к повешенному телу, остановившись, ужасаясь перед ним рухнула вниз обнимая ноги еще горячие прижимая к себе! Пытаясь снять.

Расчувствовавшийся молодой стражник рубанул саблей по веревке и скоро отошел, откинув саблю в сторону и спрыгнув под эшафот. Висельник упал, бездыханно растянувшись лицом вверх, а она обрадовавшаяся было хоть какому-то его движению, снова впала в ужасающее отчаяние реальности с горестным акающим криком, притягиваясь к его лицу с приоткрытым глазом, тонко взирающим на нее, как живой.

Она с последним стоном уронила свое лицо на его, приживаясь и впадая в бессознательное состояние, в котором еще шевельнулось какое-то облегченное чувство связанное с движением и ее и его, и все пропало…

…Подхватив Мальвази под пояс Амендралехо, как говориться: и не думавший умирать, в одном броске запрыгнул с ней на удобно пришедшегося Фарлэпа и прежде чем кто-либо что-либо успел сообразить или опомниться, погнал в открытый проход. Но стоявшие стражники успели сообразить задернуть щит воротины на закрытие, который тут же все перекрыл. Тогда – мгновенно соориентировавшисъ и прикинув, согнув тело Мальвази по конской шее и сам обхватив шею коня и намертво прижавшись к ней, удобно удерживая собой ее, дал знать Фарлэпу перепрыгивать, хотя у щита была такая высота что пришлось повторно дать знать – перелазить.

С мощного порывистого разбега, сначала казалось в сторону от ворот, но затем резко с прыжком взмыв вверх, конское тело грациозно поднялось на невероятный ошеломляющий даже если смотреть свысока уровень, вровень с гребнем края щита, сначала казалось немного все-таки недожав, слишком высоко стояло препятствие, но забросив передние ноги и поднажав ими под себя, конь уже навис над гребнем, дернувшись перевис, и съезжая передними копытами, переваливаясь на другую сторону вовсе плавно слетел – не спрыгнул, вниз – такая была высота. И тут глубоко провалившись вперед, все-таки устоял на одних передних ногах, несмотря на надавившую ему на шею нелегкую ношу, поднялся, погнал дальше… И впереди снова встала преграда хоть высотой несколько меньше и с рыхлой упорной почвой. Но и эта преграда была так же с ошеломляющим успехом преодолена.

– Глянь-ка! – воскликнул пораженный султан, пока все еще пребывали в оцепенении, – Я всегда говорил он прыгает как тушканчик!

Омар Мейяд, к которому был обращен восклик не будучи возвышен, низко процедил сквозь зубы:

– Он у меня еще и не так попрыгает! Они у меня с вашего позволения все допрыгаются!! – злобно почти вскричал последнее, видя выбегающих из входного зала ниже людей Варлафа и его самого подбегающего с волнением:

– Ну что там еще! Почему ты здесь!!?

– Укройтесь скорее! Они вышли из повиновения и всем скопом движутся сюда!

Обострение ситуации, крайнее, так что нервы от растерянности сдали и первые мгновения казалось что ни прикинь, куда ни глянь – все становится неожиданно плохо и не так, султан просто попадал в плен. Бежать султан отказался, не бросать же позорно родных и не отстреливаться же над женщинами? А непредвиденное, упущенное из виду старым тупачом Варлафом, воинство гостей составившись вместе внушительным отрядом, уже появилось на вид и против них жидкое число стражников и алжирцев Варлафа, могло не устоять. И это бы было большой бедой, так как трибуны были наполнены женами, как тут можно было вообще даже обороняться, если они предпримут напасть через низкую ограду справа?

– Пошлите за ибн-Талалом! – вскричал Омар Мейяд.

– Уже послано – успокоил Варлаф, знавший что за воротами поджидают гвардейские сотни. И действительно ворота уже открывались и из них стремительно вынеслась первая сотня, понесшаяся напрямик к стадиону.

Европеец на коне сначала скакавший от стадиона в сторону, где появились люди его друзей и увидев ворота открывшимися, смекнул что воспользоваться следует только ими, не надеясь на городские ворота. Это можно было понять по тому какой жест издалека подал он своим и сам последовал этому жесту, резко загнув напрямик к стене, объезжая гвардейцев, а потом за их спиной поскакав к оставленным воротам, с которых даже стража, видно было разбегалась в предверии грозного индийского воинства…, да и к тому же опять со слоном!

Выскочив за ворота касбы на просторы свободы, Амендралехо чуть не столкнулся с новой сотней, пошедшей по-видимой тревоге за первой. Еще бы минута и было бы даже поздно завернуться обратно, в противном настоящем его Фарлэп делал за минуту полмили по открытому ровному вытоптанному пространству в окружении стен и дворцовых построек, почему Амендралехо и решился выскочить еще дальше, увлекая за собой следующих, так как они его и приняли за причину, да еще и с такой ношей, с которой на всем мусульманском свете будет нагоняй.

Ближайшая же к стадиону сотня черных гвардейцев поспевала к цели, чем вынудила, или наоборот предоставила возможность отряду гостей, готовому проехать освободившимся путем, отклоняясь в сторону стены впереди. И все равно могло бы считаться проехали прямо на виду у султана, по-наглому приветственно махая ему руками и сохраняя даже дружественность поведения. Дружественность приходилось пока сохранять и ему, сотня заезжала позади стадиона, а не спереди. Когда же сотскому было приказано погнаться за ними, то есть проделать обратный путь, когда опасностъ спала и даже как выяснилось слишком. Скрывшись в створе ворот гости вежливо потрудились их за собой закрыть, подперев слоном, да так что подъехавшим за ними не довелось их открыть вновь, сколько они там не возились. Пришлось вернуться и доложить что ворота закрыты, и даже больше того – законтрены слоном.

За воротами было видно как большие пестрые пятна устремляются все на облаву за одним быстрым всадником, пропуская всех остальных и султан проговорил с обычным недовольством.

– Начинается! … Всевышний праведный! – По-моему у нас сбежали все кому было не лень!

– Далеко не сбегут, – поспешил заверить его, как всегда Омар Мейяд, который сейчас был уверен в успехе как никогда, потому что и нынешнее удивительное поражение по всем статьям, тогда переделывалось бы на пользу: все-таки они вышли на чистую воду и как заставив поволноваться султана!

– Полно тебе, брось зарекаться отпетый неудачник! У тебя уходит из под носа все, и валиться из рук также!

– Кто знает, не на еще большую ли это удачу. – не посмел прямо возражать ловкий придворный, по одному главному правилу. – Ведь все в конце концов неизменно и возвращается

– Я знаю – только на неудачу! Горе ты мое со злосчастьем в придачу!

– Но сейчас совсем другое дело я расставил в оцепление тысячи!

– Ну, чуть не оставив без охранения меня с гаремом. Вчера ты тоже хвалился что поймаешь вчерашний отъезд, где вчерашние, покажи мне их?

– Они еще попадутся. Все дороги перекрыты. Думаю даже они попадутся на дороге на Мазаган, прямо марабутам в лапы. Мне известно что в мазаре у них имеются перекладные.

– На какой Мазаган..? Хорошо что только марабутов держите. Они оставили Мазаган. В заливе у них стоят корабли дожидаются что бы поднять их. Вот куда нужно бросить пару отрядов чтобы перестрять хоть кого-нибудь! Даже я и то знаю что можно делать лучше вас! Ступайте с моих глаз гоняйтесь… за сегодняшним утром. И о вчерашнем дне не забудьте.

– Вы разве не примете участие в такой забавной охоте?

Султан до этого очень хотел, но сейчас зная что выезжать придется не через ближайшие ворота прямо из касбы, а позорно объезжать по городу, эта нудь просто вывела его из себя

– Отцепитесь от меня! Зовете! С вами поедешь!

– Поедемте, – все равно звал Омар Мейяд, – Это недолго. И султан подумав – решился ехать.

*солнце всем на планете – одинаково светит*

Вернемся же к оставленным без нашего внимания на половину дня и ночь, великолепной троице беглецов, сбежавшей первыми, и может быть потому что они благополучно ушли в тень, назревшая развязка вне очереди потеснила наше внимание. Но скорее всего мы отступили от последовательности временной в пользу последовательности содержания открывающейся новой главы повествования о грандиозных бегах галопом по и через все препятствия и преграды возникающих и воздвигнутых на путях к спасению – но то было потом, важно что Григорий без всяких сомнений предвидел это, ничуть не сомневаясь в успехе побега друзей, чему придавал уверенности его собственный успех. И не беспокоясь за остальных, чувствуя эйфорию парил. Его несказанно радовала жизнь, а значит радовало все вокруг. Он ехал к цели. А рядом ехала его заветная мечта – принцесса, снявшая с себя свои усики и бородку. Оставалось нужным чтобы она как-то и остальные ненужные перышки скинула. Муштре к тому эта молоденькая офицерка уже было проверено – подавалась хорошо, нужно только было закрепить! Он ей так прямо и заявил:

– Либо вы милая поступаете под мое распоряжение, и подчиняетесь моему командованию, либо скидываете портки и остаетесь в чем есть. Мундир это вам не хухры-мухры, а регалии, которые надо уважать!

Сделав вид что она не понимает речь, плутовка тем не менее охотно научилась отдавать ему честь как старшему по званию, козыряя ему смешливо каждый раз как он ее этому заставлял.

При виде ее, с ней он становился парень хоть куда, хоть даже в поговорку: грабить так на миллион, любить так принцессу. Какая это была удача, что принцесса оказалась, почти как в его мечтаниях похожа на цыганку. Цыганок он любил и иной жены себе не представляя. Эта же была еще лучше, превосходя былые его представления – индианка! – такую так легко по-настоящему полюбить, он сейчас уже чувствовал что любит ее заодно только то, что она принцесса и за всю загадочность с ней связанную.

И она была при нем, около него! Он ее спас и закруглился как можно скорей с ней на свой дикий путь, вдали от дорог и мешавших глаз, посторонних здесь в безлюдных горах на скаку, рядом с ней, такой красивой и манящей, дававшей ему ощущение легкости, раскованности в отношении ее, что душа его парила в лазурном воздухе и пела вместе с ним под конский скач:

Конь горяч и игрив

Но послушен и

Гордиться – своим ездоком!

Она, Рита и раньше замечая что ему хорошо, и он весь светится рядом с ней, обернулась, обдав его улыбчивым взглядом. И он ей нравился, и он ей шел. Григорию хотелось ликовать наяву при ней, спрыгнув наземь на колени перед Всевышним этой страны и попросив помочь ему в этом деле. Но внизу уже по каменьям пошла бурная студеная вода горной речки.., оказавшейся довольно-таки глубокой, чего испугался и ее конь и она сама глупо задрав ноги, норовя при первом же резком скачке коня не удержаться и упасть в стремнину – упала бы она! – он бы ее еще раз спас и этот бы раз она заполнила не меньше прошлого. Но она не падала, а лишь затруднялась, и он тогда с охотностью стал помогать ей в этом, держа и ведя коня за уздечку, не делая так чтобы она упала, боясь что она расшибется.

Выведя на берег он, отпустившись от упряжки прильнул к ней по поясу, обвив стан надежно защищенный широким ремнем и крепко прижался. Она стала ждать когда это кончиться? – Это не кончилось бы никогда, если бы она не вырвалась, понукнув коня… А Григорий удержавшись подогнутой ногой на седло, повиснув с вытянутыми руками к ней, думая чтобы продолжить, деланно упал и растянувшись стал протягивать к ней руку, смеша ее.

– Давай, вставай, блядь!!! – заорал недовольный Степан впереди, добавив с русским жаром последнее и еще, – Что ты развалился?!

– Сейчас наскочат басурмане, хахаль ты – (с осложнением), рассмешив индианку, которая хоть не дослышивала ни единого слова поняла весь смысл по интонации.

Однако погони, или даже случайной засады, нечего было бояться. Григорий взял в такой объезд сразу в горы и долины, что сейчас после огромнейшего многосложнейшего пути, оставленного позади за половину дня можно было позабыть былое напрочь. Оно уходило как этот кончавшийся уже день, сумеречневший быстрее всего и раньше всего в горах. А с этим поддувал вечерний холодок. Нужно было торопиться обрести ночлег.

Конечно по идее им бы лучше было провести ночь в поездке, как самое наилучшее время, и пока были на это силы, заряд которых с ночью отдыха как раз мог иссякнуть без еды, если бы они не нашли ее, но они и не думали ни о чем этом. Степан уже не думал в громкой ругани, уговоренный Григорием, провести ночь именно так, а не эдак как нужно, на под конец поняв, что тому сильно нужно, когда напарник послал его дальше всего на свете, сказав езжать туда и в то же время куда хочешь.

Тут уж ничего не оставалось делать бедному Степану с самодурством Григория, не оставлять же его одного, да еще с девкой. А если уж пропадать так вместе – как говориться и делается у них российских.

Что задумал Григорий это было не просто нужно проездить. Проехать они всегда и днем успеют, а провести ночь как следует! Ведь одна она у них имеется. Все это время что они проводят сейчас в пути – вообще последнее на этом краю света, куда их занесла нелегкая, и несла в последний раз по горам по долам к самому нижнему месту, дальше которого эта бренная земля уходила в океан, покрываясь им и уже как будто не имея ни какого отношения к земле выше. Не желанного царства Нептуна.

Так же и с представлениями была все время эта земля бренной, отсталой, страной недоразвитых, а все-таки проведено здесь столько лет, что стала привычна и жаль расставаться. Эх!

Выехали на открытое, освещенное косыми закатными лучами место, с лиственным леском по левую сторону, багрящимся словно осенью. Покидать все это чтобы больше не увидеть было конечно приятно, слова нет, какая охватывала от этого легкость на душе и в теле, что только можно сравнить с облегчением; от сошедшей болячки.

А впереди маячили такие горизонты, богиня Европа манила, открывая ему свои ворота – нужно было только еще совсем маленько постараться, что ни говори, а он от этой страны взял все что нужно: в таких случаях считается дала, и свела с такой красной девкой – будет на загляденье. Нужно было еще поднажать с ней и он пристал к ней вновь, учить ее одному русскому слову:

– Скажи люблю!

– Ллублу. Что оно значит?

– Правду

Девушка смутилась, отлично понимая какая может быть правда вокруг нее, и Григорий еще много раз смущал ее смело посылая ей это слово.

Опустился темный вечер, но беды большой в том не было. Григорий здешнюю местность знал как свои пять пальцев и вел по темени, держа длинный повод коня девушки за собой в руке. Внизу тьма стала такой что хоть глаза закрывай все равно будет, но Григорий уверенно ведя, доверяясь так же конскому зрению в ночи для частных случаев под ногами, а в общем просто ведя в верную сторону, имея еще долгое время надо мглой, освещенную вершину знакомой горы. Места вокруг узнавались лишь изредка.

В такой ночи по горам много не пройдешь, согласился Степан – только голову свернешь, но все-таки его намерения остановиться в башне ни в какую не поддерживал, в очередной раз указывая Григорию на приятный лесок, где и костерок можно будет незаметно развести и шалашик из можжевеловых веток поставить, будет любо-дорого отдохнуть на природе, чем в том скотинном загоне, оставшимся после марабутского зверья. Лично он туда побрезгует даже заходить, не то что девушку вести.

Григорию же непременно хотелось показать Рите величественное Драконово логово, которое он уже успел пообещать ей и потому не мог отступать перед своим словом. Показать только утром можно будет, не то совсем никогда, и спать скученно в лесу на холоде – дурость немалая. Поэтому он был себе на уме, не желая никого и ничто слушать, делая только как он хотел. А он хотел по-своему звездной ночи, величественного утра взирать с сумасшедшей высоты, и многое другое, что он придумывал для первой ночи. Степан махнул на него рукой.

В какое-то время все же подъехав по дну пропасти к столовой горе, можно было на сегодня остановиться. Наверх молча вызвался лезть Степан. Через пол-часа он вернулся спокойным – никого. Ночью коней было плохо возводить по дорожке наверх, были опасные места да и наверху им нечем было кормиться. Оставили тут же в рощице, хотя и волки могли задрать, и увести могли, а без коней – как без рук, почти что пропад верный. По его мнению у них все делалось не по-русски. Потом он решил вернуться к коням поправить по-своему.

У башни, таинственно озаренной лунным светом, они были через пару минут. Дверь свободно открылась. Степан говорил выбил ее пинками. Внизу было множество бочонков, Степан остался разбираться с тем, а Григорий увлек Риту наверх, сначала выведя ее на открытую крышу под звездное небо, деловито любуясь вместе с ней. Затем с выси он перевел ее внимание захватываться духом, смотря вниз, оставив так пока одну, сам спустившись ниже, наводить марафет.

Первым делом он развел в камине огонь, разломав для этого стол, а стул засунув целиком. Ни то, ни другое, им не должно было понадобиться, есть было нечего кроме любви, насыщающей на другой мебели, оставленной пока нетронутой. После того как треск досок прекратился, Рита увидела что из окна вон, начинает вылетать буквально все, включая и вымётывающийся мелкий сор, Потом внизу послышались передвижки, и она поняла к чему там шла подготовка. Она, стараясь как можно незаметней, спустилась и хотела пройти спуститься еще ниже, как была задержана протянутой рукой. Он чинно, не оборачиваясь:

– Ты это куда девочка, далеко собралась так поздно? … А, попить и я сейчас принесу. Тебе еще нужно искупаться – я схожу. Но ты будь здесь никуда не уходи. Если уйдешь тебе потом от меня так достанется! … сама можешь догадаться как?

– Я за тебя отвечаю перед твоим братом.

Григорий козырнув перед ней повернулся и ушел… к Степану, отправить его с большой торбой за водой.

– А ты чего же?

– У меня рука вывихнута от падения.

– Во дурная голова, падал. Я по костоправству могу, давай.

– Не надо, лучше сходи принеси того что я тебе сказал, да пополнее, на.

Сам Григорий остался с ведерком, которое Степан уже принес, отпил и принялся за омовение.

Когда Степашка вернулся с полной бадейкой на горбушке, Григорий был готов и как ни в чем не бывало, несмотря на свою больную руку взялся за обе ручки и понес наверх. Взашедши перед Ритой запыхавшимся как после долгого трудного пути поставил перед ней – на мойся!

Рита неуверенно тронула пальцами воду и посмотрела на него как на ненормального.

Тогда он взял высокий, но узковатый бачок и поставил разогреться от каминного огня, думая влезет ли она в него, а если и не влезет, то даже лучше будет… на что смотреть. Разогрев он поставил перед ней все и ушел вниз, закрывая для большей ее уверенности за собой, или вернее над собой – наклонную дверь, и стараясь как можно отчетливей протопал мягкими подошвами, так заявляя о своем спуске, но на самом же деле он тут же тихонько поднялся обратно и взглянул в щель, которая ему представилась из-под недозакрывавшихся дверей. Получалось закрытая дверь наоборот предоставляла возможность подглядывать, что он с дрожью в сердце и делал.

Девушка чувствуя что этот молодой пострел способен на все что угодно и просто так ничего не делает, подозревая о его погляде, косясь на двери, ничего не в состоянии была сделать, вынуждена была приступить к купанью, принимая при этом все меры предосторожности, начав с умывания лица прямо в одежде. Голову всю она мыть не стала, так как сегодня утром уже сделала это в гаремных банях. Ее волосы остались шелковисты как прежде, а голова и тело ощущались свежо и даже остался аромат благовонных добавок. Но все равно нужно было освежить тело новым разом, эта долгая быстрая поездка сильно пугала ее.

Огонь в камине сильно поугас, видимость исходила главным образом от лунного света из большого оконного пролета вровень с пологом. Сумрачная неясность позволила ей, встав спиной к двери в дальней стороне снять с себя одутловатые одеяния мундира и прикрываясь ими как накидкой, беспрепятственно залезть вводу. Продолжать держать так на себе и мыться было еще неудобней, чем даже перед ним мыться без ничего и она постаравшись присесть в воду поглубже, откинула верхнюю часть мундира на широкую постель рядом.

Несмотря на призрачный свет, у нее видна была округлость, выступавшая под рукой, что означало она у нее такая большая, что смотрится на груди как приставленный мячик и обоим этим мячикам, вздыбленным сосками вверх, нет места кроме как вплотную друг к дружке единым строем! – затаив дыхание представлял опытный охальник, вспоминая подтверждение своим догадкам в гардеробе.

Больше там было не зачем подглядывать, не о чем еще догадываться, за все это время он придумывал, как бы потом показать что он за ней подглядывал… Но вот настал долгожданный миг, он приник к щели смотреть во все глаза, когда она быстренько выскочила из воды на постель и взглянув назад, пеняя что оказалась совсем незакрытой бачком с острасткой пнула его ножкой заставляя перевернуться. Григорий же, поздно поняв чем ему грозит разлив воды, только оторвавшись лицом назад получил и в лицо и на грудь сразу все пропитывающую струю воды, от которой он панически бросился сбегать вниз, но вода и сверху догоняла его промочив от волос до ног и костей насквозь… Состояние мокрой курицы было не из приятных. Нужно было или долго сушиться, или скорее бежать смешить ее своим видом – не пышной цветастой формой как прежде, а блеклой прилипшей словно в какой слизи, местами настолько прозрачной что проглядывающейся как прорехи на теле.