Текст книги "В дебрях Магриба. Из романа «Франсуа и Мальвази»"

* * *

Проснулся Омар Мейяд от сильного хлесткого удара стальным лезвием плашмя.

– Вс-с-с! – встрепенулся он и прикрыл засаднившее место на ягодице.

Перед ним в вальяжно полулежачем положении находилась белая сеньора – одетой, и по ее настроению можно было сходу понять, что эта пантера при любом его резком движении готова его разорвать. В руках у нее для этого не зря находилась острейшая шпажка… В это прекрасное свежее утро сразу спросонья ощутилось, что так не хочется умирать.

– Почему мужчинам меня показывал, потом задумал меня им отдать?

– О, наипрекраснейшая из жен моих, души моей несравненная прелесть! Душу свою я отдам перед тем как тебя мне придется отдать. Очарованье глаз моих…

– Что же ты очарованье мужланам показать не постеснялся?

– Не знаю что ты нашла в этом подозрительное? Ты была в шатре, а шатер позволяет показать телесную красоту своей женщины. Люди пустыни – арабы, мы живем в общих шатрах, часто гостим у друг друга, просто собираемся вместе, скажи, глядя вокруг, где можно найти укромное место от чужого взгляда? – Нигде! Поэтому мы кочевники не прячемся лицемерно, а занимаемся этим при всех, даже дети не помеха, а ты женщина мужчин постеснялась! Привыкай к чужим взорам на себе.

Обескураженная таким оборотом обстоятельств, и почувствовавшая что действительно примерно к подобному и придется ей привыкать, заинтересованно спросила о доме его – шатер?

– Настоящий дворец. Но летом обязательно будут шатры. – уверил он ее.

Зачем они? – Она так и не поняла, и в этом непонимании ничего в сердцах отчаянно воскликнула:

– Куда ты меня везешь?! Зачем мы едем в эти пески?!

Осторожно рассмешившийся Омар Мейяд, снова воспылавший к прелестной сицилианке эросной страстью, о чем засвидетельствовала вздыбившаяся тряпка на выдающемся месте и общий телесный потяг с мурлыканьем, заставил женщину дрогнуть, после чего ее оставалось только умело дожать:

– Я везу свою ненаглядную сосочку себе домой.

– Ты забыл своей ненаглядной сосочке дать отсосать из кальяна!

– Все будет, моя ненаглядная, прямо сейчас иду…

Осторожно вылезший из-под лезвия шпажки Омар Мейяд поспешил как можно скорее одеться и выскочить наружу. Там во всю шли сборы каравана к дневному переходу, сворачивались последние шатры. За высокими кустами саксаула он заметил крытую повозку с открытым бортом, в которой сидели закованные в цепи узники, и пошел туда. Желая как-то сорвать свое нервное напряжение, подходя к Европейцу неожиданно из-за передка, растопыревшего свои незапряженные оглобли, Омар Мейяд постарался как можно похотливей, и потому больней, тихонько сказать ему:

– А она сосет у меня…

– И у тебя! – громко вскрикнул Амендралехо и с напыщенной экспансивностью продолжил. – Нет, это становится уже возмутительно, она каждого своего нового любовника знакомит со мной! А я не желаю такого общения! Иди обратно и так можешь и передать ей…

Омар Мейяд, за неимением ничего в руках из оружия, со злостью задернул полог. И здесь проигравший, в самой казалось бы выигрышной ситуации, отходил поскорее от криков, чувствуя себя как оплеванным, слыша за спиной неугомонившиеся сетования:

– Ну уж нет, все, хватит! Я возвращаюсь домой. А она, при таком отношении ко мне пускай делает что хочет сама…

У них не сердечная связь. Однако же что тогда заставляет его стремиться за ней сломя голову, через сонм самых смертельных препятствий? Уже ли служебный долг? Нужно будет разузнать у ней… Впрочем он вспомнил какой он получил ее этим утром и испугался, что разговоры о нем снова сделают ее такой. Надо пойти распорядится о кальяне.

За пологом, закованный рядом широкоплечий и широколицый Бабрак, еще не старый мужчина, осторожно спросил Амендралехо, о чем они говорили?

– А-а, ничего хорошего он не скажет. Рвать когти отсюда надо, и как можно скорей.

Затретированному с самого утра Омару Мейяду на всем протяжении дневного перехода мерещились всякие страхи и опасности. В пустыне очень частое явление, когда «кричат камни», собственно и превращающее каменистые поверхности в песочные. Нагревающийся, раскаляющийся на сильном дневном солнце камень вдруг взрывается с сильным характерным звуком такой поломки, а тут вдруг два сразу как выстрелы из засады, смертельно напугавшие Омара Мейяда вплоть до того что он с ужасом подумал: «все, началось!»

Будучи человеком не спускающим своим врагам и толики безнаказанности, а попросту говоря будучи мелкомстительным, он к концу дня надумал и стал приводить замысел в исполнение. Когда караван остановился в удобном месте на ночную стоянку, по темноте из повозки узников вывели одного и подведя к двум вбитым жердям на задней стороне шатра, знакомого уже по предыдущим событиям, мертво завязали браслетами цепей по рукам и ногам, стоять в непосредственной близи от края материи, в которой виделась прорезь. Во рту у него пребывал кляп, с каковым его оставили стоять на вытянутых вверх руках, но если податься головой вперед, то можно было прислонить глаз к ткани и увидеть: … сидевшего одиноко за кушаньем главного противника Амендралехо, которого намеренно оставили без лепешки. Омар Мейяд выслушавший сообщение поглядел в его сторону и показал недоглоданную кость мяса… кинул ему, желая попасть в глаз. После очевидной неудачи, хлопнул в ладоши, привести ее, указал пальцем.

Мальвази была приведена поспешно, не успевшей еще как следует вытереться после омовения, закутавшаяся головой в материю вытирания, но перед ним раскрылась. Остатки опийной осоловелости еще держались на ней, несмотря на освежение водой, и он успокоился на счет ее дальнейшего поведения. Он задрал ей юбку платья и заставил ее стоять так и держать.

– А почему моя девочка прячет от меня свои сисички?

Мальвази с готовностью задрала край еще выше, дав ему пощупать свои прелести. Заставил вообще снять через голову платье, положенное на высокий сундук, оставив стоять перед ним голой, положил еще пятерню ей на задницу и похлопывая вожделенно, поталкивая повел ее на показ ближе к глазу наблюдателя, приговаривая для него же:

– Хорошая девочка…

Картина была более чем откровенной и недвусмысленной, не зря ей прозвучала еще уничижительная похвала сосочки… Опять! В то что ни за что нельзя было поверить прежде.

Остановив ее на коврике близко смотровой щели, Омар Мейяд завернул, поцеловал в губы.

– Давай разденем своего господина…

Мальвази принялась разоблачать его от рубашки сверху, и не постеснявшись оголить охальное место, опустилась ниже, снимать все с самого низа ног, и все в непосредственной близости лица от вздыблевающегося зачатника. Проходила даже надежда на то, что она на это нарочно идет, чтобы… что-то навроде: затянуть петлю на его слабом месте… Она же, так и оставленная ниже пояса, получила позорный знак ребром ладони по боку и принялась за дело. Предварительно поиграться ей всегда приветствовалось, она желая доставить мужчине разнообразные удовольствия, подувалась в конец, прикладывалась языком под стволик, пока наконец не приняла в раскрывшийся для этого ротик и затрудилась самым постыднейшим образом… Амендралехо глазам своим не верил. Это была несомненно она, но не та неприступная знатная сеньора, а другая. Ее как будто подменили! Как можно было такого добиться от Мальвази? Ее умилительное поведение не было похоже на эротическое, она казалась двинувшейся разумом. Она как… ударенная по голове? Неужели нет той девушки? Тут Амендралехо очень испугался за неё и продолжил вглядываться, стараясь найти в ее состоянии обыкновенную женскую умилительность… Раньше от вульгарного знака двумя руками у головы, означающего оральный акт, ей по этикету следовало чуть ли не упасть в обморок… вот только в том-то и дело что по этикету…

В жизни же ее руки наставили упираться так в бедра и она обыгрывала тот знак въявную. Заставили руки протянуть вверх, чтобы поелозить пальчиками по его соскам на возбуждение. Конец он отнимал наружу, желая отдалить невоздержания, тогда она не смея противится тому, снаружи дотягивалась и блудила по головке вытянутым язычком…

…Она как уже обыкновенно профессионально занималась этим; когда начались белые струйки выпрысков… он отнял, чтобы ей в лицо, но все же она ухватила зубками. Омар Мейяд удовлетворенно всем, видел как последние раза отражались на ее щеке. Вдобавок желая показать врагу свою непроходящую силу, так и заставил Мальвази держать свой конец не выпуская. У нее во рту он быстрее наберется новых сил, вот только сам он чувствовал сильное изнурение и присел на корточки, ей оставляя сглатывать только слюньки. Наконец она бросила с писком, чтобы вытереть личико, но снова была поставлена в позу стоять на локтях и коленках, держать в вытянутых пальчиках, но строго-настрого не заниматься этим, только стоять в пикантной позе. Ее беленькое тело соблазнило его налечь задом-наперед, ниже от этого закашлялись. Он развернул ее под себя как надо и встал над ней. Почувствовав в этом предзнаменование вчерашних страданий Мальвази побеспокоилась обратиться к нему с величанием: «Мужчина», очень мило предлагая все же чтобы лучше… отсосать, и показывая о том пальцем для большей побудительной наглядности и ясности своих именно таких намерений. Зная чего она не хочет, Омар Мейяд потворствовал ей в этом, не спеша с самым тяжким, которому на сей раз была приготовлена и она, во время омовения, и у него была смазка, то было самым последним, когда он затащил ее окончательно в постель и драл ее так, что звуки ее стонов хорошо доносились до слуха врага. Но до того ему пришлось внимательно наблюдать за ее манерами во время того, что прямо называется скабрезно-вульгарно по-простонародному: ебали… всякому разному увиливающему, и ей пришлось по-ойкать в самых разных позах и положениях как-то: на руках на весу, в различных наклонах, заваленной и прорушаемой с высокоподнятой ногой, поднятой ногой стоя, дергая обеими этими ногами за спиной после ебательных движений … – все это было вполне нормальным неестественным для взрослой девушки, в руках у поработителей. Амендралехо был рад за нее и ее нравственность, согласие ее с тем, что все равно добъются чего хотят – выглядело вполне здравым, а ее половое участие только подняло желание ее добиться себе, и он добъется ее рано или поздно – всенепременно, всеми правдами и неправдами, но увезет ее отсюда! Ведь княжнами просто так не рождаются, он это воочию убедился. Что бы заполучить такое надо о-го-го как постараться, даже придется втайне ожененной подержать чтобы и тогда не отняли в силу знатного пиетета, или чего там?… Так бодрился и настраивался на далеко идущие направления жизненных горизонтов Амендралехо, а свои страдания по поводу того что она там под другим ойкает, не ему на ухо… он соотнес с неприятными ощущениями от заендевелых рук, надо было заняться и этим, после того как он выяснил что там все нормально, и сладкая парочка спряталась под одеяло.

…Поэтому хорошо, что с ней было всё нормально. Она даже такой падкой, какой он её видел и знает была даже лучше, чем та надменная и неприступная, и ещё к тому же уверовавшая в его причинность всех её бед. А всё-таки быстро же здесь её уделали до кондиции знания своего предназначенного ей места, без всяких там что она княгиня, здесь она нужна была для другого и быстро же сломили к необходимому. Действительно рассусоливание только вредно излишне для той стороны.

…Наутро по выходу из шатра Омар Мейяд обнаружил не изнывающего от бессилия узника, а жизнерадостного весельчака в выси, поднявшегося своими кандалами по жердям на основательный край шатра, имея там возможность удобно прилечь и под надзором же двоих стражников, не спускавших с него глаз снизу, с которыми, или над которыми, он смеялся о чем-то? Он находился над их головами до странности высоко, сидя, как при внимательном рассмотрении выяснилось на той самой цепи, протянутой от браслета к браслету, и потихоньку раскачиваясь в тон своему настроению, раскачивая ногой. Некий вариант из европейского английского Шалтая-Болтая, висевшего на стене и еще же и бывшего довольным по увиденному и ещё более довольный наверное, чем даже после заточения в кубрике, если судить по тому вниманию с которым тот встретил его выход… Его заявление, не заткнутое отсутствовавшим кляпом, было о том, что он переменил решение и караван ни за что покидать не будет! И в случае… или при случае опять расскажет бею Хусейниду каким интересным приключениям подверг, провозя с собой!

Если раньше было: ты ему одно слово – он тебе два, ты ему два – он тебе двадцать два, то теперь ему на эдакую дерзость просто ничего не нашлось что сказать. Просто еще какой-то новый вид извращенчества, о котором еще не слышал.

* * *

На следующую пятую их по счету ночь, чтобы обособить ее как-то тоже, Омар Мейяд придумал воспользоваться одним из тех средств для занятий эротическими удовольствиями, что он вез в подарок султану, да простит он его за такую невоздержанность.

Амендралехо видел как Мальвази стояла совершенно голой и обреченной у сего натянутого меж столбиков приспособления, на котором ей то-то предстояло, разбираться опробывать ей было не к лицу, будут заставлять и все выяснится. Ее половая роль проявлять образец полной безмозглости, ведь так нравится мужчинам. Некая седелка, возле которой ей велено было подождать, так и осталась мерно покачиваться на натянутых ремнях. В ожидании его прихода, чтобы предстать в еще более соблазнительном виде, Мальвази распустила волосы, делая это так же величаво как и прежде, но теперь уже для чего-то и кого-то расчесывала свой роскошный волос. При раздевании она сохранила лишь малые остатки былой величавости. При тусклом свете Амендралехо видел ее наготу, обращенную к нему, выражение лица, манеру поведения… Мальвази прежняя угадывалась в ней, но много несвойственного такого, какого в ней прежде не замечалось, проявилось ныне. Да и что еще могло проявляться в женщине, легко сбрасывающей с себя облачение, как не проституция. Она проституировала, а не любила, это было видимо европейцу, не арабу, когда вошел тот, и она отметила его приход ротовыми знаками с прицокиванием, хотя должна бы была наоборот добиваться их по отношению к себе. Да и то как она его встретила – как самца, самого как пришедшую соску, вставая перед ним на поджатые под себя ноги, устремляясь руками в пояс расстегивать, сначало брать в рот чтобы коротким возсосом только поднять причинное место мужского достоинства, перед которым ей отводится соответственно недостойная роль и исполнение приказа продолжить заниматься начатым, целых три минуты продолжать как сучка, дать кончить себе в рот, не на песок, пока ее положение надежно не закрепилось за ним, так притягивая… Все это в ней выдавало не любовницу, а любительницу чего-то своего, или проститутку, заложенную изначально в каждой женщине, чтобы добиваться, особенно в ее неопределенном положении, как и в остром кругозоре каждой женщины, положение которой невольно, и нужно добиваться всего… Чего добивалась этим Мальвази? – Амендралехо недопонимал; боялась попасть в большой гарем, боясь самого упоминания женой султана, боясь стражи государственной, предпочитая иметь дело с одним обособленным лицом? Или вернее его концом, который наполнит все радости жизни? Трудно понять что витало на уме бедняжки, или типичной блудницы – в зависимости от исходного.

Пока он так гадал, Мальвази съиграла интрижку с тем почему она молчунья, сделав полными щеки и попросившись пальчиком уйти за сундук. Нет! Ей решительно не дали того сделать, снова заставив показательно взять в себя – еще одно удостоверение того, что в существующем положении безполезно пытаться что-либо менять…

– А что это такое? – спросила она улыбчиво. – Это для меня?

– Это скорее всего для меня, но тебе. – подчеркнул подчиненность ее женской половой роли Омар Мейяд, что уже выявляло у него начатки философического подхода, впрочем на чувственном востоке, так и неотлепимом от основного, тут же снова вспыхнувшего при объяснении обнаженной глупышке. – Вчера помнишь как ты у меня кувыркалась? … Так вот сейчас ты будешь летать. Эта штучка так и называется летающий корсет.

– Не-ет! – смеющееся простонала она, и зная что будет всегда да, принялась все же совращать его скорее на свое легкое, согнувшись в позу угла, и принявшись снова за сос. И эта захватывающая сценка разбередила душу Омара Мейяда, что он возсмеялся и взглянул в сторону глазка. В данном случае можно было понять, что она добивалась облегчения тяжелой ночи, понятным ей путем одного, чтобы было меньше другого. Ошибаясь в целом, то как она заводила и какие силы вытягивала – множила! Другого было ни сколько не меньше, и на качели корсета она попала, раскинув ему перед ним свои точеные ножки. Наносила ему на пенис мази, на соски, для поддрачения вытянутыми руками…, но какое там под, когда с лету надсадившись на его боенос, проигрышно вскричав, запрыгала у него на полную длину, и с неимоверной скоростью до двух раз за секунду, когда он беспощадно догонял корпусным движением и брал в противоход! Дух бедняжки захватился так, что она уже не могла и толком визжать, вздроченная до исступления, она прокрикивала от немочи, возвещая на мир о своем женском…

На ней отдохновенно лежали, так же сильно утрудившись, но чуствуя усталь. Это было насилование, ничего подобного ей еще и близко не доводилось сносить. Упругие грудки расквашивались в пятернях пальцев и не ощущались уже даже, ничего кроме общетелесного раздора… Никакие мольбы, никакие хныканья, нервные конвульсии на опухших щечках. Последний раз, кончившийся пустым оргазмом, что выяснилось когда он вытащил извергнуться над ней, но лишь немного скапнул.

Оставленная незаметно, она в один миг очнулась от забытья. Встав нетвердо на ноги, поддерживаемая более корсетом, медленно развязалась от его шнуровки и сломилась упала наземь ниц. Через некоторое время поползла подальше от места экзекуций, но и не к своему мужчине в постель. А осталась лежать на коврике, обернувшись им как одеялом. Страдалица эросного фронта.

* * *

Перед тем как пойти на следующую ночь, Омар Мейяд решил удовлетвориться моральным торжеством над своим врагом. Дождавшись когда тот останется один во всей той длинной повозке, подошел.

– Ну, что ты на это скажешь, дорогой друг достославного Али… ибн-…

…что-то там не очень хорошего всего такого, чего он был бей у недостойных мужчин, и вызывал у них почет. Амендралехо не стал слушать, чтобы без лукавства недоумевать:

– Извините, но иногда я вас просто не понимаю в каком вы смысле это говорите? Если в плохом, то мне всегда казалось что у вас на Востоке к этому… относятся весьма спокойно: кто как хочет – так и дрочит. Целыми городами как Содом и Гоморра. И так что я так же теряюсь в догадках, как и тогда когда мы ругались у Али-Бабы. Вы величали меня белым свином…

Омар Мейяд, у которого ныне оружие было предусмотрительно взято с собой, и собиралось им уже быть запущено в ход, для уточнения понимания смысла своего отношения и к бею, и к этому…, поспешно было переведено Амендралехо на интересную приманку.

– Дело в том, что это животное помещено в родовой герб нашего знатного рода и является своего рода отличительным символом от всех остальных. Поэтому можете себе представить мое удивление тому, что я, не представляясь о себе, был узнан символически, и где, даже здесь, в таких дебрях премного наслышаны о нашем роде…

И не давая врагу удовольствия позубоскалить над естественно напрашивавшимся определении: сыном свиней, которого и без всякой родовой славы видно хоть где, с подманенным слушать, вместо того чтобы достойно ответить и за себя и за родину, продолжал новым нападением.

– Это так же как в случае с ослом, считающимся у вас достойным животным, вы бы услышали определение о себе, где-нибудь в Европе…

– Если бы я услышал такое определение о себе, то я бы тому за язык бы свой сделал так, что он только бы как ишак орать стал. Знаешь как ишаки орут? Плохо с нами их нет, могу на тебе показать. Так что ты дурачка-то из себя не строй. За то что ты дворец великого дея дебрями назвал, и за Али-Бабу… если я алжирцам скажу, то они знаешь что тогда с тобой сделают? Ну что сказать, отвечай да-нет!?

– Что-то я вообще все перестал понимать? А каких алжирцев можно откопать в этой пустыне? …А, или это те сорок разбойников, что тащутся за вами как проклятые своим главарем. Поверьте мне, уж я-то доподлинно знаю о их личном отношении ко всему этому мероприятию. На мои слова возражения, они ухватятся как утопающий за соломинку, повезут обратно разбираться за оскорбления! Поверь мне!… Если б я хотел оставить вас, то давно бы покинул таким вот и ещё много других способов есть. Но я же говорю, что ни за что теперь от вас, хоть ты гони меня от себя!… Я просто думаю ты быстро от нас устанешь и нам можно будет договориться. Причем мы будем платить, а… у нас есть деньги, но о сумме не со мной, это с ней договаривайся. Я могу по-быстрому съездить и уладить все дела, привезти деньги, если быть конкретнее. Да! А на счёт этих алжирцев у меня очень большие опасения. Хоть обнадёжь ты их что скоро всё и вообще, отцепи ты их добровольно, у них не сегодня-завтра бунт намечается! Я тебе серьезно говорю.

– Ты-то что так беспокоишься, наоборот тебе на руку… – не поверил в искренность слов его Омар Мейяд, но напрягся на запугивание.

– А то что, ты вспомни в какой позе я у тебя стою? И моя жопа чувствует, что они не от хорошей жизни по ночам слушать ходят как у тебя бляди визжат!

– Ну, а как тебе это слушается? – перешел Омар Мейяд с неприятной темы на намеченную, впрочем судя по ситуации, не сулившую того морального удовлетворения над врагом, который больше всего волновался о своей заднице, как выяснилось прежде, и все торжество подпортило, но оставалась попытка остатков интереса. – Видел какая она оказывается языкоблудная?

– Знаешь напарник, оказывается… это ты не видел какая она действительно бывает языкоблудная! Моя выучка!… – доверительно свысока заверил его Амендралехо хвалясь, чем буквально блеванул ему в душу, ведь он уже считал ее своей первой женой, и заранее приготовленная выкладка как оглушила араба. Он не убил его тут же из занывшего желания поболее узнать о ней, а он единственный кто знал, и убедится в том, что этот свистун легкомысленно блефует, не думать потом, дожать, вывести на чистую воду.

– А что Европа? – бодрясь на обозначении и стараясь держать себя на высоте положения, похотливым тоном заинтересовал. – Хочешь с ней, еще?

Этим добавленным: еще, почти упрашивающе на свою провокацию, не мастак разговорных дуэлей, продолжил из последних остатков надежды на старый замысел, надавить на последние остатки надежды на женщину, еще могущие быть даже в таком положении, ведь неунывающем же!

– Вместе с ней?… Втроем что-ли? Не-ет, увольте. Не хочу, с меня хватит! – отказался просто-напросто Амендралехо и чуть ли не замахал руками насколько давали наручные скобы. А сконфуженный сильно от неправильного его понимания Омари – как его звали в детстве, чувствуя в себе мальчишеский порыв начать отнекиваться по-типу: сам ты!… Пока сдерживал приличествующую ему личину, подбирая достойные себе выражения; но пока он собирался хоть что-то ответить, ему довелось услышать такое, от чего можно не только растерять все слова, но и получить заворот (спазмы) ушей от услышанного. Если бы он готовясь к разговору с Европейцем, от которого уже знал, что всего ожидать можно, спросил себя: если тот тебя назовет не настоящим мужчиной, то как ты ответишь ему, то он бы ответил: снесу ему голову, удумавшую такое, вместе с языком, выговорившим такое! Но Омар Мейяд, попав в обороты и покруче за этого, выстоял. Он только наплевав на положение государственного мужа – было усомнение, готов был развесив уши, слушать и далее, даже чо-кать при этом, хотя объяснения и сами себя не заставляли ждать.

– Я не извращенец! – вдруг запротестовал Европа. – С женщиной рядом меня никогда не уложить! Я настоящий мужчина! Я останусь верен истинному мужскому удовлетворению! Я из тех кто сам себе дрочит, а не кому-то надрачивает, как вы позорники! Совратились на женщин, лижете их. Лижите! А я аскет, я останусь верен заложенному природой! Святость учит не якшаться с женщинами! …А о вас обрезаемых и вообще говорить нечего! Вы не настоящие мужчины с самого детства… – самым доверительным тоном поведал ему снисходительно последнее утверждение этот возбудившийся онанист. Такого он еще в своей скучной жизни не слышал, ничего даже близко подобного из всяких знаемых учений, хотя и служил султану в этой области, и считал что все знает… пока поближе не начал общаться, и с одной, и с другим. Это все стоило послушать, было даже интересно смотреть как тебя запросто обсерают. Выслушивал и далее…

– … Ну, а что касается моих отношений с этой, как ее там звали забыл официально по-христиански…? Я ее по-своему кликал. – усмехнулся он. – Я думаю тебе будет небезынтересно узнать, и даже полезно… У нас отношения совершенно иного рода. … Да она меня в принципе устраивала. Это также и мальчик, кстати. Но мы сошлись на несоответствиях. Видишь в определенный момент родичи потребовали от меня продолжения рода, иначе лишат сказали… личной свободы насильно. Она очень хорошо меня в этом плане прикрывала, я под ее эгидой долгое время сохранял свое знатное имя неопороченным, пусканием там всяким под бабские приставки к именам… А в плане личных отношений она меня устраивала этим своим делом ртом, в чем устали она не знает, после моих тренирований. Я еще к этому могу допустить ее хоть и женщину, но тоже самое что и руку, главное не я для кого-то, а кто-то для меня. Во время этого тонкого феерического настроя на истинный эрос, если бы ты мог знать, нельзя делать резких движений, не то все собъешь. А она как раз извращенка на движенческий лад. Ей бы все перетрахать своим самодельным фаллосом. А интересно, она попалась вместе со своим латексным гандоном? Она его всегда при себе носила и наверное даже в себе представляясь самой себе мужчиной в чувствии. Если она тебя еще не оттрахала, значит он у нее не с собой, но обзаведется она им обязательно и перетрахает весь твой гарем, или кому ты, султану может быть везешь? Смотри, благодаря тебе прослывет твой султан козлом драным, да еще и с перетраханым гаремом, как только узнают что эта новая Мессалина появилась в ваших пенатах…! О-оо! Порочащие султана стишки сразу до глаз его будут донесены и тебе от силы искусства несдобровать. Между прочим, почему тебе ее и сбагрили задаром, я то за ней кинулся по совсем другому поводу. На счет того, мы бы могли с тобой очень хорошо договориться. Ты навроде того что мне хочешь ее за выкуп отпустить, бесконечно долго держишь ее, а я тебе плачу и тем пользуюсь. Подумай над моим предложением. В правдивость моих слов тебе в самом скором времени придется поверить. Понимаешь… если все блаженство сходит через голову, то природа заставляет ее частично быть как женщина, завлекая, а потом ставить в позы и ловить блаж не разбираясь в стати. Она у меня всю свиту задрала, что я и оказался у нее без поддержки кого-либо. Все оставили меня, буквально разбежались как ухнали что я к ней на рандеву. Они мне так и говорят, что служат только до встречи с ней, а далее их заботит только собственная репутация. Представляешь эти плебеи мне – знатному сеньору так и заявили, поросята недотраханные ею… О-хре-неть было, особенно когда я увидел как Куасси-Ба схватил её и никого под рукой! Никого кто бы мог засвидетельствовать и мне бы не пришлось оправдываться перед нашими общими кредиторами. Я сначало только сильно обрадовался что смогу спокойно подплывать к сицилийским берегам и меня там… её там точно не будет, но потом всё больше начал понимать как я увяз я с этой Аномалией, это она же на меня все долги повешает, а там ещё и её дядя – тоже известный воротило. Я уж думаю вам это имя известно? У неё только одной или как будет угодно у нас с ней общие доверенные долги по обязательствам не меньше чем на два миллиона золотом, а там ещё и всякой прочей долговой всячины… я уж туда и не лезу, и могу только запугивать. Сам горюю что связался по своей части. Я за вами устремился чтобы мне было точно узнать как с ней будут обстоять дела точно, чтобы знать что делать точно. А-то там деньги такие что… Мы бы ещё могли договориться платить тебе по наростающей, но чтобы ты железно держал её тут. Подумай хорошенько. Но ещё более того говорю откровенно, что ежели она там обещала на тебе женится, то это будет тебя на себе женила с её-то наподписанными бумагами. Навешаешь на себя все её долги как муж и потом не отбрехаешься. Здесь тебя через марокканское еврейство съедят со всеми потрохами. Потому что сам знаешь все южные сделки с Европой идут через Сицилию и её дядюшку с ней там же… Короче, я тебя предупредил чисто по-человечески за хорошие отношения, нельзя только сказать по дружбе. Когда мне пришлось броситься за вами в погоню… Нет, ну если ты не веришь, не верь, твое дело, я ничего доказывать никому не собираюсь! Ты и сам по-моему знакомству с беем Хусейнидом должен был понять, что у нас дела с ним только на миллион, почему я и дорогой у него такой, что он за мной готов и за моря, и в пустыню. И что касается ее, тебе не кажется подозрительным, что она такая тесная?… Это я тебе ее такой оставил! За-би-рай! Разрабатывай. Заебешься – отдашь, сам. Только вот что я тебе еще скажу. … Знаешь от чего умер ее родитель? … Наследственная болезнь! Вот только какая, знаешь? Мне-то конечно известна их родовая тайна. Слышал о таком: когда у мужчины начинает становиться нежной мягкой кожа, голос принимает высокие женские тона, и в общем когда покойника мыли, то от мужского у него ничего не осталось, он весь ушел вовнутрь. Все тоже самое, наоборот уже явно начинает проявляться у его дочери: грубый голос, как она с тобой старается помалкивать? Я уж не говорю о ее наклонностях. Ну, а то что она такая тесная внутри, ты уже и сам можешь понять почему, вскоре из женской щели может показаться мужской отросток. Не угасла младшая мужская линия дома Спорада. Вот почему так дядя ее и забеспокоился. Потому что уже женихи со стороны начали шарахаться такой партии. Ей ведь уже двадцать один, двадцать два, не спроста же осталась, сам подумай. Кому фартит такая перспектива иметь жену, станущую мужчиной? Поверь мне, прослывешь ты с ней по всей земле таким козлом порочным, что это уже бей Хусейнид будет пальцем указывать…

Омар Мейяд тупо слушал все это, пока наконец ему не дошло: это вредно слушать. Вот то самое главное, что он из этого всего понял. Нужно идти отсюда куда-нибудь подальше, и постараться забыть все это нездоровье ума, заразительно могущее передаться, и как будто даже передалось. Он чувствовал какое-то наваждение его взгляда, пронизавшего его. Он чувствовал в нем вынуто все, прежнее опустошено… И он пошел… подальше от надавившего на него грязного людского, на открытый простор остывающей пустыни, за камни и горку к ничему, к пустоте полноты всего, к горнему, очищению, отречению суетного, успокоению в настоящем отдохновении духа.