Текст книги "Стать дельфином"

Глава LXII

Небольшая группа римских конников бродила по болотам уже третьи сутки. Люди устали от недосыпа, оголодали и не понимали, ради чего они терпят такие лишения. Эмиссариус, чье прозвище было «Probus», не отличался красноречием, он просто сказал им, что нужно делать, и велел проявить расторопность. Ему самому было неловко перед своими подчиненными за командирскую блажь, которую они все должны были удовлетворить. Пять отловленных лошадей были настоящей обузой: их приходилось окарауливать, чтобы те не разбежались, терпеливо пасти и поить. Оставалось отловить еще хотя бы двух жеребцов, чтобы можно было возвращаться в лагерь на отдых.

На утро четвертого дня, продвигаясь вдоль болотистого берега у кромки соленого озера, один из воинов, шедший впереди, насторожился и сделал знак остановиться. Одна из пойманных лошадей в конце колонны зафыркала и ее беспокойство передалось остальным лошадям. Эмиссариус подошел к первому воину и взглядом спросил в чем дело. В ответ тот лишь вытянул руку вперед, указывая на нечто, скрытое за высокой травой. Эмиссариус легко и бесшумно прошел вперед, присел и осторожно раздвинул стебли в изобилии растущего на болотах тростника. Он увидел высокого галла, стоявшего между двумя великолепными ослепительно-жемчужными жеребцами. Галл стоял к римлянам спиной, о чем-то разговаривал с лошадьми, поглаживая их по спине и шее. Затем он стал напевать что-то вслух тихо и нестройно. Голос его был хрипл, и эмиссариус, оценивая его комплекцию и потенциальную силу, решил, что справиться с ним в одиночку ему не удастся. Он обернулся к остальным воинам и знаками велел двум из них напасть на галла и связать его, чтобы дать возможность другим заняться жеребцами. Те кивнули головами и начали тихо продвигаться сквозь заросли осоки и тростника к варвару. Они были всего в пяти шагах от него, когда одна из пойманных лошадей громко заржала. Галл и обе лошади замерли. Человек резко обернулся и увидел двух римлян, приближавшихся к нему с гладиусами наголо, слегка наклонившись вперед и расставив руки, словно загоняя опасного зверя. Галл был почти безоружен: кроме короткого кинжала в кожаных ножнах у пояса у него ничего не было из вооружения. Он был на своей территории, куда римляне не заходили, поэтому беспечно оставил дома все, что могло его защитить: копье, щит и длинный тяжелый меч.

Римляне, помедлив с мгновение, стремительно бросились на галла. Завязалась борьба, завершившаяся победой завоевателей, и очень скоро огромный мужчина был повержен на землю и связан.

Он лежал в крови на влажной белой от соли почве, наблюдая одним глазом из-под опухшего века за тем, как римляне набрасывали на диких жеребцов веревки, пытаясь их связать. Лошади испуганно пятились назад, хрипели и норовили вскинуться на дыбы. В какой-то момент один из жеребцов, повернув свою большую голову к галлу и вытянув мощную шею, громко и отчаянно заржал. Он просил у человека помощи и защиты от этих странных существ, собиравшихся надругаться над ним.

Дальнейшее произошло быстро: галлу каким-то чудом удалось освободить свои руки от пут, он сбросил с себя веревки, вскочил на ноги и бросился на римлян с безумными глазами, размахивая перед собой коротким кинжалом и пытаясь отобрать у римлян хотя бы один гладиус. Но силы были не равны. Римляне не спали несколько дней, их мозг отупел, и они не могли позволить чему-либо или кому-либо встать на их пути к долгожданному отдыху и избавлению от ощущения глупости и никчемности собственных усилий. Поэтому они действовали более жестоко, чем обычно. Их беспощадность была молниеносной: в галла вонзились все гладиусы и тело несчастного было порублено на куски в считанные секунды.

Связав жеребцов, римляне пошли прочь, назад в лагерь, даже не оглядываясь на то, что они оставляли за своими спинами.

Густые заросли тростника скрыли римлян, удалявшихся с долгожданной добычей, и на поляне воцарилось спокойствие и тишина, перемежаемые лишь щелканьем кулика и низкими криками выпи. Ничто не напоминало о страшной бойне, свершившейся на этом крохотном пятачке земли. Ничто, кроме кусков человеческого мяса, разбросанных по поляне, и соляного озера, воды которого стали лилово-красными от крови галла…

С тех пор, когда пару раз в год соляные озера приобретают столь ужасающий цвет, местные жители поговаривают, что дух галла не успокаивается и вновь жаждет возмездия. Они крестятся и не велят своим детям в такие дни ходить на болота.

* * *

Римляне ушли далеко от своего лагеря, и теперь обратный путь домой занимал у них почти двое суток. Когда они пересекли болотистую равнину и вышли на сухое плоскогорье, силы их были на исходе. Никто из них не мог предположить, что эта странная операция отнимет у них столько сил, физических и душевных. Они ненавидели недалекого римлянина, нежившегося в своей палатке, высыпавшегося и попивавшего вино, которое доставляли специально для него из Испании, пока они бродили и отчаянно мерзли в болотах. Призрак раскромсанного ими на куски галла преследовал их, и потому каждый звук или шорох заставлял их напряженно вслушиваться и оглядываться по сторонам, хотя они давно уже покинули территорию галлов. Оба великолепных жеребца, отобранных у галла, несомненно, были украшением их добычи. Эмиссариус по прозвищу «Probus» не мог налюбоваться на этих жемчужно-серых существ, которые все еще помнили пережитый ужас и держались обособленно от остальных камаргу, хрипя и пятясь каждый раз при приближении кого-нибудь из пленивших их воинов. Но эшелонирование семерки диких лошадей не облегчало участи его подчиненных.

Наконец, после двух дней мучительного возвращения, воины уловили запах дыма, и, перевалив через небольшую гору, с облегчением увидели перед собой родной лагерь.

Эмиссариус вошел в палатку к римлянину, доложил об успешном окончании операции, выслушал восторженную благодарность легата, уже успевшего взглянуть на великолепных камаргу, отдал честь и вышел из палатки. Он стоял посреди лагеря, усталый и подавленный, наблюдая за тем, как лошадей уводят в стойла. Подняв голову, он прислушался и резко вдохнул через нос, словно пытаясь принюхаться к чему-то. Ничего не происходило. «Показалось», – решил про себя эмиссариус, глубоко выдохнул и отправился в свою палатку, почти засыпая на ходу.

Войдя к себе, он плотно задернул полог палатки, отпил мощными глотками воду из кувшина, разделся и, уже в бессознательном состоянии рухнул в постель. Сон своими мягкими крыльями подхватил его и унес в дальние космические пределы, где спящий переживал другую жизнь, более счастливую и радостную, и где его сопровождали чудесные крылатые белые кони, один из которых, словно Арион, что-то успокаивающе говорил ему на человеческом языке и нес сквозь свежие потоки эфира…

А с гор подул мистраль…

Глава LXIII

Римлянин ликовал: его план удался, и возможность выделиться в глазах повелителя была более, чем осуществима. За плотным ужином, сопровождавшимся терпким испанским вином, он был так добр и снисходителен, что велел налить в кубки с водой целых три киафы вина своему слуге и по две киафы двум телохранителям, охранявшим его покой снаружи большой красной палатки. Разогретый вкусной едой и горячим питьем, довольный легат после трапезы решил проветриться перед сном и навестить великолепных лошадей, предназначенных в дар императору. Накинув на плечи шерстяную накидку, он вышел из палатки и с наслаждением вдохнул свежий холодный воздух. Отметив про себя, что поднялся северный ветер, и как-то сильно похолодало, легат кивнул своим телохранителям, отдавшим честь господину, и, жестом отказавшись от их сопровождения, пошел через весь лагерь к конюшням.

Его маленькая конная армия уже отошла ко сну, и вокруг сторожевых костров сидели лишь немногочисленные наблюдатели.

Стойла находились на другом конце лагеря, на поляне неподалеку от широкой реки. Расстояние до них от палатки легата было не большое, но пока он шел, с каждой секундой ветер крепчал, и когда римлянин достиг стойл, то сила ветра была такова, что ему пришлось уже крепко держаться за заграждение из крепких бревен. Ветер словно задумал своей целью сорвать с римлянина его накидку, и каждый следующий порыв был с сильнее предшествующего. Римлянин вошел под навес почти в полусогнутом состоянии, чтобы удержаться на ветру. Под навесом было не лучше: широкое плотное шерстяное полотно, натянутое на столбы, трепетало на ветру, словно большой парус, надувалось пузырем и с сильным хлопком сдувалось, с тем, чтобы немедленно тут же рывком надуться, грозя вырвать из земли колья, на которых оно было закреплено. Римлянин приблизился к загону, и свет факела, метавшийся по пространству, осветил лошадей: их ноги были схомутаны грубыми веревками, позволявшими им передвигаться по загону, но не дававшими им освободиться и покинуть его.

При свете танцующего пламени камаргу казались еще более светлыми, чем при дневном освещении, почти белыми, и оттого невыразимо прекрасными и загадочными. Римлянин удовлетворенно хмыкнул, в который раз восхитившись лошадьми, и воображение его в который раз за вечер нарисовало картину триумфа по возвращении в Рим. Он видел себя верхом на коне во главе колонны, позади него конюхи вели прекрасных отливающих жемчугом лошадей с галльских болот, а с трибуны ему благоволительно кивали довольные император с супругой.

Это видение совсем было очаровало римлянина, когда на стойло налетел мощный порыв ветра, полог резко вспучился и один его конец оторвался от привязи. Лошади в испуге захрапели и заржали, в загоне возникла паника, животные беспорядочно заметались в замкнутом пространстве, и вдруг два самых больших жеребца, подскочив к заграждению, встали на дыбы и сильным ударом выбили из него колья. Путь к свободе был открыт. Камаргу в отчаянном порыве ринулись прочь из неволи, спотыкаясь о стреноживавшие их веревки, падая, перегрызая путы и освобождаясь. Римлянин в ужасе метнулся к краю загона, но было поздно: сильная кобыла, которой удалось сбросить с себя веревки, неслась на него, ослепленная пламенем факела; она налетела на человека со всего разбега, сбила с ног и задними копытами проломила ему череп… Все произошло в считанные мгновения, факел, так и оставшийся в сжатой от страха и продолжавшей конвульсивно подрагивать руке римлянина, лежал в лошадином навозе и догорал.

В лагере проснулись конники и их слуги, люди выскакивали из палаток, пытаясь понять, что происходит, и тут же бросались обратно, уворачиваясь от копыт пришедших в безумство лошадей и неистовых порывов холодного колючего северного ветра. По лагерю носились обезумевшие от ветра и огня камаргу вперемежку с объезженными военными лошадьми. Вся эта неразбериха длилась несколько минут, пока самые опытные воины ловили и загоняли в конюшни своих лошадей. Никому не было дела до диких. А те, породив панику в стане римлян и окончательно освободившись от пут, сделали несколько кругов по лагерю и прорвались за его границы, не сбавляя скорости и все еще пребывая в паническом страхе.

Когда телохранители вместе с эмиссариусом по прозвищу «Probus» нашли своего командира, от лагеря, палаток и лошадиных загонов ничего не осталось. Все разметал жестокий и мстительный мистраль. Люди и лошади были наги и беззащитны перед этим разгулом стихии. Ветер сорвал все их одежды и покрывала, смял их защитные палатки и попоны, и, подняв все это в воздух, перемешал и выплюнул далеко за пределами лагеря, где-то в море.

Кто-то из воинов, принимавших участие в ловле камаргу, высказал опасение, что этот ужасный ветер и гибель легата от копыт диких лошадей были местью галла, которого они так нещадно порубили в куски на болотах. Эмиссариус велел ему попридержать язык и не уподобляться глупым женщинам, но в душе разделял страхи своего солдата. Поэтому он, воспользовавшись правом главного, которое перешло к нему после позорной и бессмысленной смерти легата, принял решение оставить этот непонятный и суровый край.

Мистраль неистовствовал еще девять дней, словно празднуя свою победу над непрошенными гостями, и дул им в спины, пока те не достигли Массалии. Без камаргу и без своего глупого римлянина.

Глава 64

В небольшом офисе в Сен-Мари-де-ла-Мер мужчины обсудили детали предприятия, сроки и оплату. Поскольку заказчик, Принц, не поскупился, то никаких препятствий не возникло, и в конце их обсуждения Жером даже потеплел и предложил выпить старого доброго лафита, припасенного для особых случаев. Даже Джерри, который до встречи с Адамом избегал алкоголя, разрешил себе немного вина, которое быстро и приятно разлилось по его телу и обволокло его мозг патокой покоя и мечтательности.

Отлов лошадей начался на следующий день. Джерри, настаивая на кратчайших сроках, терроризировал Адама и Жерома, которые про себя ворчали, но спорить с Джерри не смели. Процедура состояла из следующего: люди Жерома отлавливали за день три-четыре лошади, загоняли их в специальное стойло, где их очень тщательно и придирчиво осматривал Джерри. Если его все устраивало, и он давал добро, лошадь оставляли в стойле. Отбракованных лошадей отвозили назад, на протоки, и там отпускали. Таким образом, за день отбиралось лишь по одной, максимум две лошади. И Джерри это очень беспокоило. Ему совсем не хотелось провести в этом городке больше недели, и он торопил Жерома. Тот поначалу расстраивался, но через два дня, поняв, по каким критериям Джерри отбирает лошадей, дал более детальные наставления своим людям, и процесс ускорился. Теперь Джерри мог отобрать трех камаргу из четырех отловленных. В результате, через пять дней после начала отлова в стойле было двенадцать лучших представителей камаргу, двух-трехлеток, здоровых и жизнерадостных жеребцов и кобылиц.

Затем последовали хлопоты по организации транспортировки лошадей из Сен-Мари-де-ла-Мер в порт Марселя, где их нужно было погрузить на нанятый для этого случая океанский сухогруз, который доставит их в Новый Орлеан. Там лошадей следовало переместить в железнодорожные вагоны и отправить в Город Ангелов. А оттуда довезти их до ранчо Джерри уже не составляло большого труда.

После короткого обсуждения мужчины решили, что лошадей следует погрузить в два трейлера. Джерри сразу отмел идею о перевозке на открытой платформе, поскольку боялся, что непривыкшие к такому способу передвижения дикие лошади будут пугаться каждого проносящегося мимо автомобиля, и среди них начнется паника. Жером качал головой в сомнении, представляя, как им придется загонять диких свободолюбивых камаргу, привыкших к просторам и свету, в узкие и темные трейлеры. Но тут пришел на выручку Адам, который вспомнил свой опыт погрузки одичавших персидских «арабов» в Сирии и изложил свой план, следуя которому все прошло вполне успешно и без осложнений. Пока одни конюхи укладывали на пол в трейлеры достаточно свежего сена и открывали все окна, чтобы свет проник внутрь, другие надевали на ноги лошадей ногавки, чтобы предохранить их от повреждений, а некоторым особенно пугливым еще и масковидные шоры на глаза. Наконец начали погрузку. Первым решили пустить в трейлер самого спокойного жеребца-трехлетку. Он вышел из стойла, остановился, щуря глаза от рассветного солнца, и затем спокойно прошел в трейлер, ведомый самым опытным конюхом за мягкий недоуздок («Никакого металла!», – это было категорическим требованием Джерри). Дальше процесс пошел, как по маслу. Проблема возникла лишь с одной кобылой, которая с момента отлова очень переживала и нервничала. Она донимала всех своим ржанием и протестующими боданиями ворот стойла. Жером предложил применить успокоительное для этой «своенравной женщины», как он назвал ее в пылу возмущения. Но Джерри не позволил. Накануне того утра, когда планировалась погрузка, он пришел в стойло для последнего осмотра лошадей, отдал короткие приказы конюхам и, обойдя всех остальных лошадей, подошел, наконец, к строптивице. Та раздраженно посмотрела на него искоса, фыркнула и демонстративно отвернулась, предоставив тому на обозрение свой великолепный, все еще в серо-жемчужных яблоках зад. Джерри не выдержал и расхохотался, его веселость отозвалась ответным ржанием строптивицы, которая встала на дыбы, суча копытами в воздухе, но затем, неожиданно развернулась к Джерри, подпрыгнула к нему и заржала ему прямо в лицо. Джерри прищурил глаза и… заржал в ответ. Так, как обычно ржут матерые жеребцы, усмиряющие своих кобылиц. Чего-чего, но этого кобыла никак не ожидала. Она в изумлении отпрянула и уставилась на Джерри. А Джерри вытащил из кармана брюк кусочки сахара и протянул их в раскрытой ладони строптивице. Учуяв запах лакомства, кобыла подумала пару секунд и затем осторожно протянула свою голову к ладони Джерри, обнюхивая ее содержимое. А потом она взяла в рот один кусочек сахара, а затем и второй. Требуя «продолжения банкета», она ткнулась носом в лоб Джерри и стала мягко пожевывать его левое ухо. Джерри закрыл глаза, обнял обеими руками лошадь за шею и оба затихли и простояли так несколько мгновений. Затем кобыла фыркнула и лизнула Джерри в лицо, тот тихо засмеялся и поцеловал ее в ответ в переносицу. Мир был установлен и на утро строптивица спокойно вышла из стойла. Но, узрев черноту проема трейлера, забеспокоилась и стала ржать. Конюх, ведший ее за уздцы, пытался дать ей сахар, но та заметалась из стороны в сторону, вырывая поводья. Она успокоилась лишь когда к ней быстро подошел Джерри, тихо сказал ей что-то и протянул кусочки белого чуда. Даже не взяв их с его руки, кобыла успокоилась, лизнула его в лицо и прошла в трейлер, где ее осторожно зафиксировали к перегородкам и надели на глаза шоры. Жером, изумленно наблюдавший за этим, только развел руками и про себя решил, что не иначе у Джерри в предках есть цыгане. Но делиться своей догадкой не решился.

Лошади были погружены, за руль одного из коневозов сел сам Жером, и караван машин, который замыкал седан Джерри и Адама, двинулся в Марсель.

Дорога заняла около двух часов, поскольку караван вынужден был соблюдать скоростной режим и плавность хода. Машины двигались основной магистралью, пересекавшей всю страну с запада на восток, а затем вышли на южное ответвление, с одной остановкой в середине пути. Лошадей напоили, проветрили трейлеры, люди отдохнули, и караван вновь тронулся в путь.

Когда караван достиг порта, пришлось сделать почти трехчасовую остановку для оформления документов, прохождения санитарно-эпидемиологического контроля и прохождения таможни. Все это время конюхи были на чеку, как велел Джерри, который с каждой минутой задержки становился все мрачнее. Он знал, что лошади долго не выдержат в тесноте своих малюсеньких загонов, и предвидел неприятные последствия их усталости.

Но, к счастью, все формальности были, наконец, улажены, и осталось лишь дождаться прохождения зафрахтованного судна к грузовому терминалу.

Джерри с Адамом обосновались в портовом кафе, которое было наполовину пустым в этот предполуденный час. Обрадовавшись, что в кафе есть беспроводной интернет, Джерри стал проверять почту и вдруг увидел сигнал вызова в мессенджере своего планшета. Это были Арман и дети. Не смотря на поздний час на тихоокеанском побережье, они были еще на ногах, возбужденные скорым окончанием европейского вояжа Джерри и Адама. Обе стороны включили видеокамеры, и Джерри увидел в их глазах нетерпение и любовь. Арман не могла насмотреться на своего странника и в ее глазах плясали чертики. «Что ты хочешь мне сказать, признавайся, коварная! – вопрошал Джерри, но Арман отчаянно крутила головой из стороны в сторону, отказываясь сделать некое признание. «Сногсшибательное, уверяю тебя, дорогой». К радостному общению присоединился Адам, который не преминул заявил, что всем-всем успехом этой необычной операции Джерри обязан конечно же только ему. Он пообещал рассказать подробности и продолжить восхвалять себя по прибытии на ранчо, за что получил шутливый подзатыльник от Джерри. Айэн, как всегда, был краток и немногословен. Он лишь вдруг выпалил в эфир, что «ужасно соскучился по тебе, папа!», добавил, что Султан и он ждут-не дождутся его возвращения и неожиданно чмокнул экран монитора. Боясь, что не успеет пообщаться с Джерри и Адамом, его выпихнула из поля зрения Майя и, порывшись в планшете, послала Джерри файл со словами «взгляни – это ты». Это было изображение древнелидийской фигурки из золота, отлитой в виде крылатого коня с кудрявой гривой и дельфиньим хвостом вместо задних ног. Адам, рассмотрев фигурку, расхохотался, хлопнув себя по колену: «И впрямь ты, старина! Ни дать, ни взять, твой портрет!». Джерри улыбнулся в ответ и спросил Майю, почему она так решила. На что та ответила уже слышанными Джерри словами «Потому что ты Морской конь и Земной Дельфин одновременно!».

Тут прогудел гудок сухогруза, друзья засобирались и стали прощаться с теми, кто ждал их на том конце света. «Я позвоню тебе из Нового Орлеана! – торопливо говорил Джерри Арман, а та, словно желая задержать мгновение, не мигая, смотрела в лицо Джерри и только кивала. Планшет взял Адам, и Арман сказала ему то, что уже говорила перед их отъездом в Европу: «Берегите себя. И побереги моего Джерри. Он лихой ковбой, ты знаешь». Адам согласно кивнул, послал воздушный поцелуй и уже готов был отключить связь, когда Джерри практически вырвал планшет из его рук, чтобы еще раз полюбоваться лицом Арман. А та, увидев его на экране, радостно рассмеялась и поцеловала его «в нос». Затем еще раз произнесла напутствия доброго пути и «семи футов под килем», и, на секунду замявшись, добавила: «Береги себя и Адама. Он не такой хороший пловец, как ты». Джерри согласно кивнул головой, послал поцелуй и отключил планшет.