Текст книги "Стать дельфином"

Глава 65

У прадеда Арман, в бытность свою владевшего огромными пастбищами в Стране Степей, парой аулов и табунами с бесчисленным поголовьем овец и лошадей, была в собственности также небольшая баржа, курсировавшая вдоль Большой Степной Реки (которая, между прочим, является самой длинной рекой-притоком в мире) вверх и вниз от сибирских лесов почти до китайских гор, и перевозившая доходные и редкие товары, осуществляя цикл взаимовыгодного обмена между людьми и культурами: вверх по реке (что соответствовало южному направлению) отправлялись пушнина, панты оленей, выделанная и сыромятная кожа, войлочные килимы, полудрагоценные камни (преимущественно малахит и яшма), хвойная древесина и кедровая живица, а также самовары; а вниз по реке доставлялись хрупкий и удивительно легкий фарфор, драгоценные растительные парфюмированные масла, чай, рис, тончайшие и мягчайшие, словно лепестки жасмина, шелка, плотные шелковые чесучи с матовым блеском и шероховатой поверхностью, а также изящные шкатулки из сандалового и кипарисового дерева, нефрита и кости. Иногда привозились и прекрасные ювелирные украшения ремесленников Индостана и страны Парсов, обмененные на большом базаре на берегу озера Зайсан.

В семье Арман с давних пор, почти два века, хранилось несколько вещей с тех времен: крупные браслеты из чистого серебра с чернением, гравировкой и вкраплениями больших грубо обработанных изумрудов и сапфиров; черепаховый гребень с тонкой резьбой, пара женских вееров из сандала и шелка, все еще источавших тонкий сладковатый аромат дерева, несколько фарфоровых чайных пар, штук пять больших латунных коробок для хранения чая, роспись на которых на манер средневековых индийских миниатюр уже поблекла, а кое-где и облупилась. С давних времен в семье хранился огромный чайник из меди, без гравировок и украшений, с простой гладкой поверхностью, потемневшей от времени. Когда Арман была совсем маленькой, этот чайник хранился у Аже в ауле. В то время за ним трепетно ухаживали, и Арман любила смотреться в его начищенные до зеркального состояния бока и корчить рожицы. Еще Арман помнила длинный чесучовый камзол прадедушки, пожелтевший со временем. Аже утверждала, что в былые времена он был почти белоснежным и блестящим. Этот камзол, да еще длинная камча с деревянной ручкой, обложенной узорчатыми серебряными пластинами, и заплетенными в косичку кожаными полосками – вот и все, что осталось от прадеда для его потомков.

Богатство, накопленное прадедом, испарилось во времени, не переживя череды политических потрясений и социальных катастроф. Прадед легко смирялся с потерей нажитого годами: «На все воля Всевышнего. Он дает, он и отбирает». Но единственное, о чем горевал прадед, была его любимая кобыла Айше.

Он сам принимал роды, в результате которых на свет появилась Айше, и с самой первой секунды проникся к ней особым чувством. Словно невидимая нить связала их по воле Судьбы. Айше росла, крепла и превратилась в гибкую и сильную кобылу. Она была абсолютно черная, и лишь небольшая звездочка на ее лбу и носочек на левой лодыжке сияли белизной. Прадед славился своим своенравием, быстротой мышления, находчивостью и горделивой осанкой. Все эти качества каким-то непостижимым образом передались его Айше. Старшая жена прадеда смеялась над этим дуэтом и называла их не иначе, как «близнецы» – так они были похоже даже внешне, когда выступали неторопливо рядом друг с другом, с одинаково горбоносыми профилями, черными волосами-гривами и гордой поступью.

Айше с самого детства не признавала никого, кроме прадеда. Никто из членов семьи, не говоря уже о работниках прадеда, не смел даже приблизиться к Айше – она моментально настораживалась, пряла ушами и, если приближающийся не отступал, резко вставала на дыбы, грозя обрушиться на нарушителя всем своими весом. Еще она нещадно кусала зазевавшихся глупцов, полагавших, что заигрывание с ней может пройти для них без последствий.

Прадеда такие отношения восхищали, и со временем он пришел к выводу, что Айше – единственное существо на всем белом свете, которое абсолютно ему преданно и никогда не подведет его ни при каких обстоятельствах.

Когда он был в силе – а это продолжалось почти до того дня, когда ему исполнилось семьдесят пять, – он часто уходил с баржей в торговый поход в Китай. Ходить на север в Сибирь ему становилось тяжело – «там собачий холод и жуткие кусачие комары», – и уже не интересно. А на границе с Китаем все еще можно было встретить ученых людей и купить у них уникальные книги, написанные золотыми и серебряными чернилами. Он любил окунуться с ними в дискуссию о Боге, мироздании и Будущем и обрести внутреннее спокойствие и ясность мысли. «Я так сверяю свой компас с Всевышним», – говаривал он, оправдывая тем самым очередную «срочную» необходимость отправиться в плавание вверх по Большой Реке.

Перед каждым отплытием он приходил в стойло к Айше и долго разговаривал с ней о чем-то очень тихо, поглаживая ее по щекам, шее и бокам, сам чистил ее и расчесывал ей длинную густую гриву и хвост, а затем, прижавшись к ее переносице своим лбом, застывал на некоторое время, молился, целовал ее в антрацитовый нос, похлопывал по щеке, поворачивался и уходил. Он никогда не оглядывался, боясь, что не выдержит горя Айше, которая каждый раз начинала ржать, метаться, и в глазах ее появлялась влага.

Весь аул еще долго вынужден был слушать стенания кобылы, которую покинул ее любимый хозяин. Айше успокаивалась только через несколько часов, ложилась на сено от усталости, и впадала в зыбкую дрему, вздрагивая в полусне и похрипывая.

Прадед, уходя в плавание, сам никогда не знал точно, когда он вернется. «Может, одна неделя, а может и все четыре – один Всевышний знает», – философски отвечал он женам и детям на их традиционный вопрос. В те времена единственным источником информации был «узун кулак», который каждый раз перевоплощался то в русского купца, возвращающегося из Китая, то в азиата-воина, спешащего на новое место назначения. От них родственники прадеда – а ими были, как можно легко догадаться, почти все обитатели аула – узнавали о его передвижениях и похождениях. Так, однажды до аула долетела следующая история: как-то раз прадед поспорил с одним парсом на пару верблюдов, что он запомнит все цифры, которые тот ему назовет, и умножит любое шестизначное число на любое шестизначное в уме и быстро. По правде сказать, он ничем не рисковал – легенды о его феноменальной памяти на цифры и лица ходили вдоль всей Большой Степной Реке. Ни один из имевших с ним дело и заключавших сделки даже не смел его обмануть при калькуляции – обман тут же был бы выявлен, а мошенник опозорен навеки.

Но парс не знал об этом и сделал такую глупость, что поспорил с ним. И, конечно, проиграл. Он был посрамлен в своей самонадеянности и высокомерии, и страдал от этого. Но более того, он страдал от мысли, что ему придется возвращаться в Герат не на своих верблюдах, а, как постыдный бедняк, примкнув к чьему-то каравану.

Можно представить, насколько невыразима была его благодарность прадеду и хвала Всевышнему, когда победитель спора проявил истинное великодушие и не стал отбирать у него верблюдов. Они зашли в чайхану и отметили победу и примирение молодым вином и крепким чаем с молоком. А заодно угостили всех собравшихся в тот день в чайхане.

«И зачем мне эти южные верблюды?», – недоумевал прадед, делясь этой историей со своими друзьями и работниками. «Они же в наших суровых степях передохнут в первую же зиму».

В общем, никто никогда не знал, когда прадед вернется в аул. Одно лишь было ясно – это произойдет до того, как реку начнет сковывать лед после первых сильных морозов. Но прадед никогда не задерживался до таких холодов.

Никто не знал. Кроме его преданной кобылы Айше.

Ровно за день до его возвращения она начинала беспокоиться и за пару часов до того момента, когда его баржа причаливала к берегу, она входила в неистовство, металась по стойлу, грызла ограду и старалась вышибить дверцу копытами. Старшая жена прадеда была воистину мудрой женщиной, и когда это случилось в самый первый раз, она, догадавшись, что происходит с кобылой, велела конюхам выпустить ее в недоуздке на волю. Женщина женщину всегда поймет, говорят люди. И Айше ринулась к причалу, чтобы встретить прадеда.

Когда прадед в первый раз увидел свою любимицу, в неистовой радости скачущую вдоль берега и ржущую громко и зовуще, он не выдержал и расплакался. Трап был спущен на причал, прадед ступил на землю, и тут на него налетела Айше, стала ласково бодать его в грудь, в голову, лизать лицо и жевать уши. Прадед крепко обнял Айше, обцеловал ее морду и, взяв в руку поводья, не торопясь направился вместе с ней к дому.

В следующий раз он приготовил для Айше кусочки сахара и изюм. А Айше неизменно входила в воду и плыла к барже.

Никто так и не смог понять, как кобыла узнаёт, когда же приплывет ее любимый хозяин.

И ни о чем в своей жизни так не горевал прадед, как об Айше, когда она ушла, проживя на удивление долгую даже по человеческим меркам и преданную жизнь бок о бок с хозяином. Он похоронил ее как в древние времена: сам вырыл могилу, положил туда овса и пшена в больших глиняных сосудах, упряжь и попоны кобылы. Еще положил свой кожаный пояс, доставшийся ему от своего деда, с нашитыми серебряными бляхами и петлей для колчана. «Чтобы ты не забыла меня в другом мире, а я узнал бы тебя, когда придет срок», прошептал прадед, вылез из ямы, засыпал ее, упал на колени, прочел молитву, выпил воды из кувшинчика, оросил ею бугорок над могилой Айше, поднялся и побрел в аул. С тех пор он больше никогда не плавал на своей барже.

Глава 66

Из порта вышел необычный груз.

Старожилы и те, кто проработал в порту всю свою жизнь и успел выйти на пенсию, не помнили такого груза: табун лошадей. Диких лошадей, которых отловил в прибрежных степях немногословный и невозмутимый американец. Он был похож на известного авантюриста-археолога: такая же широкополая шляпа, штаны из кордроя и неизменный кнут у пояса.

Американец молча наблюдал с палубы за погрузкой животных, и взгляд его ярко-аквамариновых глаз внимательно фиксировал каждую мелочь: от нервной дрожи кобылы, пятящейся на широком помосте, перекинутом между берегом и большой баржей, до машинального жеста одного из грузчиков, собиравшегося закурить сигарету. Американец резко окрикнул уже немолодого мужчину: «Эй!» и медленно покачал головой: «Не смей!».

Ему совсем не нужна была паника среди лошадей. Совсем. Американец и так нервничал, хоть и «бессимптомно». Лишь несколько человек на Земле знало, каких усилий, крови и пота в самом буквальном смысле ему стоил этот табун великолепных диких созданий. Эти лошади, отловленные на болотах юга Франции, значили для него почти все: его работу, его радость, благосостояние и – да, в конечном счете, его обеспеченное будущее. А ему очень нужна была обеспеченность, потому что он планировал покончить с затянувшимся беззаботным одиночеством, и возглавить Семью. Женщины. При этих мыслях американец вздохнул тяжело и обреченно.

Когда-то давным-давно, когда он был молод и безоглядно любил жизнь, он уже отдавал свое сердце и свою руку прекрасной даме. Это был счастливый брак по любви. И они жили счастливо, но недолго. Она оставила его вдвоем с маленьким сыном, уйдя в прекрасную страну грез.

Он вдруг подумал, что стал забывать ее глаза. Но все еще помнил ее удивительный запах: тонкий лавандовый аромат. Он все еще иногда, очень редко, тосковал по этому запаху, который давал ему ощущение безмятежности и защищенности. Как в детстве.

Погрузка закончилась. Лошади скучились в загоне на палубе и пока не проявляли признаков сильного беспокойства, слышалось лишь легкое ржание и пофыркивание.

Все, можно отплывать. Американец обернулся к капитанской рубке, кивнул головой и махнул рукой «отчаливаем». Громко заскрипели механизмы, послышался душераздирающий лязг цепи, тянущей якорь вверх, зашумел двигатель, и огромная махина с грохотом, ржанием и плеском стала отдаляться от берега.

В открытое море.

А на берегу стоял прокопченный на солнце и соленых ветрах Камарга цыган Жером, махал вослед отчаливающему судну своей старой мятой фетровой шляпой и молился за себя и безумных американцев Черной Саре. «Если бы мы подождали зимы и отловили камаргу, когда дует мистраль, у нас было бы оправдание. Преступления, совершенные в жестокий мистраль, не наказываются. Ведь всем известно, что мистраль лишает людей рассудка… Эх! Да простят нас Черная Сара и Мать Мария!». Он стоял растерянно на причале и провожал взглядом удалявшийся сухогруз, пока тот не превратился в точку на горизонте, а затем и вовсе пропал из виду.

Глава 67

Битвы бывают самые разные: за материальные блага, за самоуважение, против несправедливости или продиктованные амбициями. Любую битву можно, однако, назвать «битвой за место под солнцем». Странно, что всякое существо, будь то микроскопическая букашка без признаков интеллекта, или человеческий детеныш, количество извилин в коре которого уступает таковому у взрослого кенгуру, обладает способностью бороться за свое местечко под солнцем с самого своего рождения. Но если присмотреться к более интимной битве – с самим собой, своими комплексами и страхами, то и здесь мы увидим ту же борьбу за место под солнцем. Только солнце расширится до вселенских масштабов собственного «Я». Нет более жестоких и страшных по мощи и последствиям битв, нежели та, что порой возникает в нас под влиянием обстоятельств или кармической предуготованности.

* * *

Такие мысли бродили в голове Майи, которая пребывала в томительном ожидании возвращения Джерри и Адама. Она пыталась развить основную мысль о борьбе с самим собой, но мысль ее не желала обретать более четких и законченных очертаний и блуждала затейливыми тропами, цепляясь за обрывки воспоминаний об исторических эпизодах и историях отдельных людей. Иногда эта мысль перескакивала на другую, о смысле жизни, но поскольку последняя была слишком глобальна и серьезна, Майя отмахивалась от нее и гнала прочь из своей головы. Этот приступ меланхоличной философичности был спровоцирован новостью, которой с ней поделилась ее мать дня через два после отъезда Джерри. «Скоро, даст Бог, мы с тобой будем не одни!», – изрекла Арман, многозначительно округлив глаза и подняв брови. Майя не поняла намека и продолжала вопросительно смотреть на мать. Та, погладив себя по животу вновь задорно посмотрела дочери в глаза. Та, все еще не понимая, о чем речь, недоверчиво уставилась на живот Арман, но затем, наконец, проникнув в суть знаков и слов, удивленно вскинула брови и с нескрываемым возмущением вперилась в глаза матери. Та, оценив всю комичность сцены, не выдержала и радостно расхохоталась. «Да!», – только и вымолвила она. И сильно прижала свою дочь к себе. Майя начала было сопротивляться, но, нечаянно пихнув мать в живот, вдруг замерла и нежно обняла ее руками.

Первая радость от новости, которой мать поделилась пока только с ней, своей дочерью, несколько поутихла, когда Майя задумалась над вариантами сценария своего дальнейшего существования. Всю свою жизнь она чувствовала себя – и в действительности была – Единственным Ребенком, Принцессой, Баловницей. Весь мир вращался вокруг нее, она была центром Вселенной и управительницей всего мира. И вдруг, когда ее положение на почетном пьедестале казалось вечным и незыблемым, оказывается, что ножки трона не так прочны, а в не столь отдаленной перспективе вообще грозят рассыпаться в прах.

Майя уже представляла, как все пространство постепенно заполняет сопливый слюнявый младенец со своими бесчисленными атрибутами в виде сосок, пеленок, памперсов, бутылочек, шапочек, комбинезончиков, распашонок, мисочек с едой и прочим и прочим. Она уже наблюдала подобное, когда у одной из их родственниц родился мальчик, третий по счету, и вся семья и близкие родственники были поставлены под знамена лиги «Заботливых и Любящих». Она видела, как двое старших были задвинуты на задний план, бродили сами по себе, их иногда забывали накормить и все вдруг перестали интересоваться их времяпрепровождением. Один из мальчишек, непоседливый и любопытный, даже как-то потерялся в лесу на краю поселка. Но никто так и не хватился его. Он сам вышел из леса весь зареванный, грязный и испуганный, и дошел до дома, где его походя отругали за то, что тот так испачкался, и теперь стирки будет больше. С одной стороны, обоих братьев оставили в покое, и они, наконец, стали наслаждаться полной свободой. С другой, их все чаще использовали в качестве подсобной силы во имя блага младшего узурпатора. Угнетенным и наблюдателю, в роли которого невольно тогда оказалась Майя, было совершенно очевидно, что права старших детей попраны жестоко и несправедливо.

Вспоминая об этом, Майя ежилась. И теперь все это ожидало ее. Нет, конечно, без внимания она не останется – в любви матери она не сомневалась ни на секунду. Но то, что акценты сместятся, и большая часть внимания и заботы Арман переместится на будущего братца или сестрицу, казалось очевидным.

«Ну и ничего страшного, – успокаивала себя Майя, – зато меня хоть оставят в покое и перестанут контролировать мои передвижения. И я наконец заведу себе настоящего друга, с которым смогу обсуждать все самое интересное, целоваться и все такое». И в ее мыслях возник образ молодого компьютерного гения, разделявшего ее увлечения, обладавшего неординарной привлекательностью, основанной на полной свободе и самоуважении, длинной шевелюрой, собираемой в брутальный хвостик, и разъезжавшего на крутом сияющем начищенными боками и зеркалами и грозно урчащем байке.

При такой перспективе устрашающие картины сопливых орущих младенцев стали уплывать прочь из ее сознания и в конце концов совсем исчезли, не оставив ни тени тревоги в душе Майи. Девочка осмотрела свои грудные объемы и с удовлетворением отметила, что те существенно увеличились в размере за последний год. С такой замечательной грудью ее шансы на интересные и захватывающие отношения заметно возрастали. После этого настроение ее совсем изменилось: она уже с умилением представляла себе, как будет нянчиться со своим братцем – ей хотелось, чтобы это был обязательно братец, девчонок она недолюбливала с детства – и снисходительно наделять своего гениального брутального байкера правом угугукать и улялюкивать младенца. Это видение вызвало у нее приступ смеха и лицо ее озарилось просветленной мечтательностью.

Битву под своим солнцем она выиграла мудро и с любовью.

Перед Майей лежал Океан. Солнце, уходя на закат, садилось за западные горы, оставляя после себя белесый отсвет, окрашивавший все в нежные лилово-сизые тона. Штиль воцарился в воздухе, и океан впал в редкостное медитативное состояние, при котором волна забывала рождаться, а поверхность воды превращалась в опалесцирующее жидкое серебро, лениво перекатывающееся жемчужными переливами редкой ряби. Солнце зашло за горы, и граница между водой и небом стерлась, превратив все открывающееся взору пространство в серо-лиловую пропасть. Майя сидела на берегу и в это мгновение готова был поклясться, что, ступив за зыбкую кромку, отделяющую прибрежный песок от воды, можно было войти в Вечность. Это был край земли, за пределом которого начинался Космос.

Глава 68

Фуншал – последняя точка на бескрайних просторах Атлантики, гостеприимно принимающая всех странствующих по водам Мирового Океана и направляющих свои суда из Европы в Америки. Северо-западнее Мадейры, самым крупным городом которой является Фуншал, находятся лишь Азорские острова, мелкой россыпью разбросанные в более прохладных широтах, с гораздо меньшими по размерам и возможностям портами, в которые заходят преимущественно туристические суда, везущие особую категорию туристов, влюбленных в холода, фьорды, полярные сияния, айсберги и ледяные брызги. Те порты также более популярны у рыбацких сейнеров и научно-исследовательских экспедиций, наблюдающих китов и касаток, и миграцию всяких разнообразных морских существ.

Выйдя из Марселя, сухогруз с лошадьми сделал последнюю остановку перед тем, как осуществить бросок через океан в Мексиканский залив. Помимо того, что команда обычно пополняла на Мадейре запасы воды, красного мяса, овощей и фруктов, капитану просто нравился этот остров. И его мадейры. Когда-то у него здесь случился красивый роман с красивой женщиной… которая, правда, была тогда уже замужем, – поэтому роман продолжался не больше года, после чего та женщина покинула прекрасную Мадейру, уехав с мужем в Японию. Но воспоминания о тех дивных днях и ночах не увядали в сердце уже немолодого капитана. Через три года ему было выходить на пенсию, и он ждал этого с нетерпением, предвкушая полную свободу и отдых где-нибудь на островах. Скорее всего это будут Канары, размышлял капитан, а может, он махнет в Индонезию – он как-то плавал в тех водах и ему понравился тамошний народ и кухня. Несколько сыровато, правда, но можно привыкнуть.

Остановка была на сутки. Джерри был рад этой паузе в плавании – хотя океан был спокоен, сухогруз все равно слегка раскачивало, и лошади потихоньку начали страдать от качки. Равно как и Адам, который хорохорился, стараясь не подавать виду, но оттенок его загоревшего лица постепенно менялся на бледно-зеленоватый. Поэтому оба друга были рады сойти на берег, чтобы проветриться и размять ноги. Они обошли центр Фуншала и основные достопримечательности за пару часов и решили поужинать «по-человечески» перед тем, как вновь взойти на борт.

Espada preta, заказанная Адамом, была действительно очень хороша. Наряду с пряностями, редкость этой рыбины и обстоятельства ее лова тоже придавали блюду особый колорит. Было много морепродуктов, овощей и сладкого десерта. И, конечно, вина. Начать следовало с лозы Sercial, продолжить ею же, на десерт обязательно просмаковать сладковато-дымный сорт Malmsey и завершить праздник гурманства и сытости поистине изысканным и мужественным сочетанием Rainwater с пряными La Gloria Cubana. У друзей от обильной и достойной пищи и вина кружились головы, звуки и цвета смягчались, мир погружался в приятный приглушенный туман, в котором самыми четкими пятнами оставались лица хозяина таверны и его жены, смуглой чернобровой с огромными глазами мулатки, которая «ходит что моя парусная лодка на волнах – перекатываясь с одного крутого бока на другой», по признанию ее мужа.

Малу – так ее ласково называл муж, сокращая оба ее имени Мария Лусия, – с удовольствием ухаживала за прекрасными американцами и то и дело строила глазки то одному, то другому, усиливая у тех и без того заметное головокружение и поднимая температуру их сердец и тел.

Ее мужу, Тьяго, было интересно с этим двумя путешественниками. Не смотря на немногословность, Джерри увлекал точностью и неожиданной философичностью своих коротких рассказом. Что до Адама, то его можно было слушать бесконечно – так красочны и захватывающи были его повествования о странах, где он побывал, о красоте женщин и закатов. Тьяго тоже грезил путешествиями, но ресторанный бизнес и семья с четырьмя детьми, которых еще нужно было поставить на ноги, пока что не способствовали реализации его мечтательности. Поэтому он впитывал каждое слово посетителей своего ресторанчика и щедро поил и кормил особо талантливых рассказчиков.

Малу время от времени ворчала на мужа, сетуя на его расточительность и страсть кормить людей задарма, но понимала его и втайне мечтала вырастить всех детей, дать им крылья для самостоятельной жизни и… отправиться со своим Тьяго в дальние страны. Предвидя будущие нагрузки, неизбежные в дальних странствиях, она запрещала мужу курить больше одной сигары и пить больше двух бокалов вина в день. Тьяго и не сопротивлялся. Он рыбачил – как и все жители Мадейры, – и знал, что хорошая физическая форма – это залог благополучия.

Тьяго был воспитанным мадейрианцем и никогда не задавал вопросов «в лоб» своим гостям. Он ждал, когда они, размягченные вкуснейшей едой и лучшим вином на острове, сами раскроются и поделятся своими проблемами и планами. Так случилось и на этот раз: «большой американец» размяк и помрачнел. «О Друг мой, отчего ты невесел? Или тебе не по нраву моя пища и мое вино?» – вопрошал именно в таком высокопарном стиле Тьяго. И в ответ услышал от Джерри настоящую тираду о том, что он думает и чувствует по поводу «этого идиотского дела с чёртовыми камаргу», по окончании которой Джерри в отчаянье обхватил свою кудрявую голову руками. Адам даже протрезвел и уставился на друга в изумлении от той необычной эмоциональности, которой была пронизана его речь.

Тьяго, дослушав слова Джерри, замолчал и в раздумьи закачал головой, словно отгоняя от себя плохие мысли. «Так вы пойдете через конские широты с грузом лошадей?!» – как бы про себя произнес Тьяго. Американцы кивнули головами. «Вы везете лошадей? Свободных лошадей везете в неволю через конские широты?!!!», – повторила вопрос мужа подошедшая к их столику Малу. Адам посмотрел на ее лицо и увидел на нем странное выражение: смесь изумления и какого-то суеверного страха. Он открыл было рот, чтобы спросить ее, почему это так удивляет ее и мужа, но его опередил Джерри, который оторвал свою голову от рук и хмуро спросил: «Что, черт возьми, такое эти конские широты?!». Супруги переглянулись друг с другом и Тьяго, прокашлявшись, сказал: «Друг мой, знай, что конские широты – это пояс между тридцатой и тридцать пятой широтами. В стародавние времена, когда все ходили под парусами, из Старого Света в Новый везли солдат, миссионеров и лошадей, чтобы обратно привезти золото, изумруды и табак. При подходе к Бермудам корабли иногда попадали в полный штиль, который мог длиться целую вечность. Когда запасы питьевой воды подходили к концу, за борт выбрасывался драгоценный груз – лошади. Их выбрасывали живыми, и корабль стоял с опущенными парусами посреди океана, словно призрак, а вокруг барахтались в смертельном страхе и ужасе лошади, и моряки еще сутки не могли сомкнуть глаз от ржания несчастных созданий. Души тех лошадей никогда не успокаиваются – сам Нептун забирал их в свои конюшни. И до сих пор, когда океан вдруг вспучивается в могучем всесокрушающем шторме, все знают, что это мчится колесница Нептуна, всплывая стремительно из глубин и влекомая сотнями невинно загубленных лошадей. Моряки до сих пор остерегаются этих широт…». Заканчивая свое краткое повествование, Тьяго многозначительно раздул ноздри, выпучил глаза и замолчал.

«А вы идёте туда с лошадьми… вы безумцы!», – сделала вывод Малу. Джерри тряхнул головой, словно освобождаясь от чего-то, и решительно произнес: «Бред!». У него все плыло перед глазами, нечем было дышать и хотелось как можно скорее выбраться на свежий воздух. Адам же молчал, задумчиво глядя перед собой. Невольно перед его глазами встала Майя, танцующая с Султаном и Кили, а в его ушах прозвучал ее горячий голос, отговаривающий их от этой затеи. И сердце его отчего-то сжало обручем.

Друзья уже встали из-за стола, благодарили Тьяго за еду, вино и компанию, когда вновь появилась Малу. Она подошла сначала к Джерри и плавным движением надела на его шею кожаный шнурок с подвеской в виде лошадиной головы из серебра. Затем повернулась к Адаму и надела на него точно такое же ожерелье. «Это от меня. Я берегла это для моих сынишек. Вам нельзя без оберегов. Да сохранит вас мать Мария и святой Николай!». С этими словами женщина поцеловала друзей в щеки и проводила на улицу.