Текст книги "Полигон"

Толик

Она шла привычной дорогой – по тропинке, посыпанной мелким гравием, мимо старой трёхэтажки, через старый, заросший, и оттого уютный дворик. Спешить, как обычно, ей было некуда, и поэтому шла она медленно, с удовольствием слушая, как скрипит– шуршит красный гравий под ногами. Она подняла глаза и остановилась. На хорошо знакомой ей лавочке, что стояла рядом с дорожкой, сидел мужчина. Незнакомый. лет этак пятидесяти. Седой. В дорогом кашемировом пальто. Она, помедлив, двинулась дальше, искоса поглядывая на него. Сидит. Молчит, хмурится. Что-то бурчит под нос.

Да мало ли их – таких вот? – подумала она, – Я иду и иду. Он сидит и сидит. И пусть сидит. Подумала – и остановилась. И села рядом. Сама не зная, почему.

Он даже не повернул голову. И глядя куда-то внутрь себя, в своё прошлое, заговорил.

А я ведь вырос в этом дворе. Знаете, вот этот фонарь тут был всегда. Стоял сколько себя помню – и перечёркивал небо над двором. А когда было ветрено – качался и скрипел. С детством у каждого из нас связаны воспоминания, часто странные и отрывочные. Мне отчего-то помнится именно фонарь. Колпак его всегда был зелёный и всегда – ржавый. Вечерами мы играли в прятки, и фонарь освещал жёлтым светом двор, и было страшно, потому что тени от кустов метались на стенах, как сказочные чудовища. Почему фонарь? не знаю… Фонарь и дверь. Старая, тяжеленная дверь в подъезд. Дверь была доброй, с огромной резной ручкой, за ней всегда можно было найти спасение от страхов. И от непогоды. За ней царил уют, чистота, свет и вкусные запахи. Ведь в подъезде – это уже почти дома. Вот она – дверь, до сих пор стоит. И ручка всё та же.

Он говорил и говорил. Про Кольку из первого подъезда и его велосипед, про Серёжку с третьего этажа, про хулиганистую Юльку из квартиры напротив. Себя он называл Борькой.

* * *

Но больше всего он рассказывал про Толика, местного дурачка. Толик жил в соседнем подъезде, там, где к Борькиному дому примыкал углом соседний, четырехэтажный, бледно-оранжевого цвета. Толик всегда носил один и тот же пиджак с чужого плеча, в тонкую полоску и сильно вытянутые в коленках штаны-трико. Он постоянно улыбался и очень плохо говорил, разобрать его речь умела только мать. Фигурой Толик широкоплеч, как Илья Муромец, роста маленького, с непропорционально большой головой. Голова была неправильной формы, угловатая, с сильно скошенным вперед теменем, широким затылком и узким лбом, что делало Толика похожим на орангутанга. Не смотря на грозную внешность, он был обезоруживающе добр и абсолютно безобиден. Когда мальчишки из соседних дворов дразнили его, крича хором «Толик – дурак!», он радостно улыбался в ответ и отдавал честь, как военный. Он вообще всегда отдавал честь, когда к нему кто-нибудь обращался. И – улыбался. Счастливо, во весь рот.

Пятилетнему Борьке казалось, что Толик большой и взрослый, хотя тому и было всего около шестнадцати, а ростом он больше полутора метров так и не вырос. И казался взрослой одеждой его бессменный пиджак в тонкую полоску, мятый, с загнутыми вперед лацканами. Особенно впечатлял Борьку этот пиджак летом, когда Толик по причине жаркой погоды носил под ним одну только застиранную майку, а то и вовсе надевал пиджак на голое тело. И тогда видна была его впалая белая грудь, совершенно не гармонирующая с короткой крепкой шеей и широкими плечами.

Толик мог сидеть часами на лавке, глядя на суету какой-нибудь пичуги, порой по непонятной причине сильно возбуждался. Тогда он начинал много и бессвязно говорить и размахивать руками. Что его так задевало, не знал никто, даже, даже его мать. А она появлялась каждый раз, едва заслышав его волнительную речь. Появлялась и что-то долго-долго ласковым голосом говорила ему, и Толик потихоньку успокаивался.

Но чаще всего его можно было увидеть за домом, у дороги. Туда малолетнего Борьку родители не пускали, но пацаны всё равно забегали за угол и подглядывали. Толик стоял возле самого асфальтового полотна, на высоком канализационном люке, как на постаменте, всегда в одном и том же месте. Стоял терпеливо, смиренно, в любую погоду – и в дождь, и в снег, и в жару. Как на посту. С утра до обеда и с обеда до ужина. Он делал какое-то очень важное дело, стоя на чугунной крышке люка. Он не обращал внимания ни на кого вокруг, даже на кошек и собак, в которых души не чаял. ему было не до того – он был занят, он встречал проезжающие машины – те, что ехали из области в центр. Перед некоторыми он вытягивался во фрунт и прикладывал руку к козырьку. Верней, к тому месту, где должен быть козырёк. Как он выбирал машины, которым отдавал честь, совершенно неясно. Это мог быть и видавший виды грязный самосвал, и новая сияющая легковушка, и мотоцикл, и автобус. Для шоферов Толик стал ориентиром. Борька сам однажды слышал, как один водитель объяснял другому: «Как доедешь до дурачка на люке, сворачивай налево».

Борьке казалось тогда, что столб с фонарём, дверь в подъезд и Толик были всегда и будут тоже всегда. Он потихоньку рос, истаптывал сандалии, вырастал из штанов, а столб всё так же оставался недостижимо высоким, дверь – надёжной и доброй, а Толик – всё таким же радостным и таким же непонятным. И всё так же Толика любили окрестные кошки и собаки, и воробьи клевали хлебные крошки с его ладони.

Подошло время, и Борька пошёл в школу. Начались арифметика, чистописание и муки домашних заданий. А Толик всё стоял и стоял на посту. И в сентябре, и в декабре, и в июле. Каждый день, без смен и без выходных.

Однажды глубокой осенью, когда листья уже давно облетели, а снег ещё и не думал выпадать, Толик исчез. Дворовые ребята и хватились-то его не сразу, а только через неделю. И опустел сразу двор, стал неуютным и чужим. Вернее, не чужим, а уже не настолько близким, своим, каким был всегда. Показалось тогда Борьке, что птиц во дворе стало меньше, и пели они уже не так весело. Однако жизнь продолжалась, била фонтаном, и пацаны, занятые своими всегда важными и неотложными делами, про Толика потихоньку позабыли.

В год, когда Борьке повязали красный пионерский галстук (которым он сразу возгордился и с которым почувствовал себя намного взрослее – не октябрёнок, чай!), Толик вернулся. Где он был и что делал, и что делали с ним, неизвестно. Но стал он совсем другим. Нет, пиджак он не сменил, и любовь к кошкам и собакам в нём не исчезла, и он так же бесхитростно и открыто улыбался на детские дразнилки – это всё осталось. Но он бросил свой пост. Точнее, не бросил, а сменил. Отныне Толик ходил по двору со знанием дела, с совершенно ясной, чёткой целью. Летом – с метлой, совком и детской оцинкованной ванной, поставленной на колёсики от детской коляски, зимой – с широкой лопатой. Он стал дворником. И относился к своей работе ревностно, как, наверное, ни один другой дворник во всём Советском Союзе. Казалось, он дежурил круглосуточно, в любое время года и в любую погоду его можно было видеть во дворе занятым делом. Кто, как и каким трудом смог растолковать Толику его нехитрые обязанности – неважно. Важно, что он эти обязанности осознал, принял всей душой.

Борькин двор стал самым чистым, самым аккуратным в районе, а может, и во всём городе. Асфальтовые дорожки были девственно чисты, чисто выметены, зимой лёд сколот, снег вычищен. Окурки, горелые спички исчезли раз и навсегда, опавшая листва покоилась в ровных кучках. Толик приучил и взрослых не бросать мусор куда попало. Была одна квартира в соседнем с Борькиным доме, откуда постоянно из окон третьего бросали мусор, прямо из помойного ведра, в палисадник. Под окнами уже образовалась зловонная куча, а обрывки бумажек летали по всему двору. Подъезды этого дома выходили в другой двор, который негласно считался чужим. Сколько ни ругались с жильцами этой квартиры, сколько ни угрожали им – всё было бесполезно. Вызывали даже участкового, и по слухам он их даже штрафовал. Всё равно не помогло.

Отучил их Толик. Сообразив, из какой именно квартиры падает мусор, он стал дежурить под окнами. Приберёт во дворе, идёт под окна и безропотно ждёт, пока бросят мусор. Ждёт час за часом, целый день, не жалуясь и не раздражаясь. Упавший мусор от тщательно собирал, отвозил на помойку и снова занимал свой пост. Так продолжалось целое лето и осень. А потом не выдержали люди этого терпеливого ожидания и перестали гадить.

Примерно таким же способом Толик отвадил курильщиков разбрасывать окурки. Он хорошо изучил обитателей двора и прекрасно знал, кто из них горазд мусорить. Ну, и ходил за ними следом, волоча за собой оцинкованную ванну на колёсиках. Или стоял рядом, когда курильщик сидел на лавочке или играл в домино. Выдержать такой конвой не смог никто. И люди приучились кидать окурки и спички только в урны, и никуда больше. Даже когда были пьяны.

Забытые вечером игрушки Толик поутру заботливо складывал рядком в песочнице, а потерянные вещи – на доминошном столике. И никогда ничего не пропадало. Так Толик постепенно заработал уважение всех без исключения обитателей дома и завсегдатаев двора. С ним начали здороваться, и он в ответ важно кивал головой, а вовсе не отдавал, как раньше честь. Неудивительно – ведь у Толика появилась самая настоящая работа, и самая настоящая должность. Он был зачислен в штат, ему были выданы инструмент и униформа, на него завели трудовую книжку. Наконец, он получал самую настоящую зарплату. Он стал полноценным членом общества. И, наверное, не было человека счастливее него.

* * *

Мужчина замолчал. Достал сигарету, помял её в пальцах.

– И вот сегодня я попал сюда, совершенно случайно. Машина сломалась, и я пошёл пешком, напрямик. И что-то мне так тоскливо тут стало. И мысли полезли всякие. Вот я вроде – успешный бизнесмен. И деньги есть, и машина, и дом, и дача, и вилла на берегу моря… Дела серьёзные, всё такое. А как будто и нет ничего… Жизнь переменилась, она подчинилась единой цели – добыче денег. Вместо друзей – нужные люди, друзья остались где-то там, в детстве. Вот Толик – он был, пожалуй, счастлив. Счастлив тем, что мог выполнять свою нехитрую работу. Он жил и радовался жизни. Нараспашку. Всей своей доброй больной душой. И уж точно счастлива была его мать – ведь для неё он так и остался несмышлёнышем, любимым малышом.

Мужчина бросил окурок под ноги, поднялся и, помедлив мгновение, пошёл прочь. Она только и успела крикнуть вдогонку:

– Погодите! Одну секунду…

– Да? – мужчина обернулся и посмотрел на неё.

– А что с ним стало?

– С Толиком? Он умер. Когда ему не было и двадцати пяти. А через год умерла и его мать.

Мужчина повернулся и пошёл скорым шагом по дорожке. Не оглядываясь.

На красном гравии остался дымить окурок. Его больше никто не подберёт и не положит в урну.

Часть вторая
На дальней станции

Во времена, когда правительство и партия, засучив рукава, стирала грань между городом и деревней, горожан, во исполнение грандиозных планов, активно в эту самую деревню отправляли – чтобы помочь с уборкой урожая, нести культуру в массы и, заодно, стирать злополучную грань. Отдувался, как правило, инженерный корпус – дёргали корнеплоды, красили известью заборы, пололи, удобряли. За ударный труд особо отличившихся награждали отгулами и премиями. И если всей премии едва хватало на пару литров разливного пива, от отгулов за две недели работы в колхозе можно было привезти штук десять. В деревнях с нашими людьми тоже нередко случались весёлые истории…

Данилыч

Так уж получилось, что меня с этим человеком свела судьба. Хотя по всей логике ну никак у неё это получиться не могло. Он был человек сугубо деревенский, всю свою жизнь проживший на одном и том же месте, и лишь дважды посетивший райцентр. Один раз – в пятилетнем возрасте, другой – на собственной свадьбе. Он чуть не с детства сел на трактор, тогда, во время войны это считалось нормальным, и проработал трактористом до старости, далеко перешагнув пенсионный возраст. У него никогда не было дел в большом городе, и попал он туда единственный раз – поехал к свату, который выписался из больницы и остановился погостить у двоюродного брата.

А мне, коренному горожанину в третьем поколении, с городской профессией конструктора, городскими привычками и городским мировоззрением (ничем этим я не горжусь, этого я скорее стыжусь, но что выросло – то выросло) делать в глухой деревне, за многие сотни километров от города, совершенно нечего. мне б и в голову не пришло туда ехать – с чего ради?

И всё же вышло по капризу судьбы так, что дорожки наши пересекались неоднократно.

Познакомился я с ним случайно, в трамвае. Ехал я тогда к своему дяде, в гости. Поболтать о том – о сём, поиграть в шахматы, он давно меня ждал. Гостил я у него обычно все выходные, с ночёвками. Народу в вагоне – человека три-четыре. И вот, на вокзале влезает в вагон мужичок лет пятидесяти пяти, а роста чуть больше полутора метров. В кирзовых сапогах (начищенных и, соответственно, пахнущих), в широченных штанах и новенькой фуфайке. Венчал его гардероб великолепный малахай – зимняя шапка. Верёвочки на малахае развязались, и уши болтались при каждом движении головы. В руках мужичок держал внушительных размеров мешок. Тронулись. Мужичок уселся на свободное место, поставив мешок на пол, под ноги. Поскольку фигурой он оказался весьма колоритной, то и привлёк на себя внимание пассажиров. Видно было, что внимание это его явно тяготит. Он беспокойно завертел головою, а потом встал и подошёл к двум молодым людям лет двадцати с вопросом:

– Робяты, а где ж кондуктор-то?

– А ты, отец, в первый раз, что ли, в трамвае едешь?

– Ага.

– Так нету кондуктора.

– А как же билет?

– Иди у водителя купи.

Мужичок пошёл. Видно было, что нет у него опыта хождения в едущем трамвае. Зрелище оказалось презабавнейшим. На поворотах его немилосердно швыряло в стороны, при разгонах и торможениях – вперед и назад. Он то оказывался возле самой двери водителя, то отступал назад почти на пол– вагона. Неустойчивое его положение изрядно усугублял тяжеленный мешок, висевший на плече.

Однако добрался-таки, постучал в дверь. Водитель открыл. И – начался спор. Водитель жестикулировал и нервничал, объясняя, что талоны продаются по два или по четыре (тогда талоны по одному просто не продавали), а мужичок упорно настаивал на одном и не давал водителю закрыть дверь (тот несколько раз попытался). В конце концов, водитель сдался. Мужичок, гордый тем, что его не удалось облапошить, вернулся на место. Возвращение оказалось более тернистым, сложным и длительным, чем дорога до водителя, так как теперь Кроме мешка был ещё и талон. Талон крепко сжимался мозолистой и рукой, и за поручни хвататься было нечем.

Наконец, мужичок уселся на место и обвёл победоносным взглядом пассажиров:

«Знай, мол, наших!». Пока он проделывал свои сложнейшие манипуляции, трамвай проехал две остановки. Двое ребят, с которыми он разговаривал, снова обратились к нему:

– Слышь, батя! Талон-то закомпостировать надо. А то всё равно ты без билета считаешься.

– А как?

– А вон, видишь хреновину? Компостер называется. Надо подойти, засунуть в него талон, сказать имя, фамилию, отчество, место жительства и год рождения. А потом нажать на рычаг. Если всё правильно сделаешь – дырки пробьются.

Мужичок вроде засомневался. Но тут вошёл ещё пассажир с другой площадки, прошёл к компостеру, и продырявил свой талон. Мужичок увидел его не сразу, а среагировал только на характерный звук. Когда мужичок оглянулся, новый пассажир уже вынимал свой талон из компостера. Талон был продырявленным. Мужичок пошёл к компостеру. Засунул в щель заветный талон, и, сильно волнуясь, выпалил:

– Михайлов Пётр Данилович, деревня Михайлово Камышловского района, одна тыща девятьсот двадцать шестого года рождения.

И дёрнул рычаг! Компостер клацнул. Мужичок извлёк из него талон и посмотрел его на свет. Дырки были. Он облегченно вздохнул и сел на место. А потом повернулся ко мне и спросил, как добраться до улицы Блюхера, дом 27. И вовремя: ему как раз пора было выходить. И мне тоже. Нам оказалось по пути, в один и тот же дом, только в разные подъезды. Там, возле дома, мы и расстались. Как я полагал, навсегда.

* * *

Вечером мы с дядей пошли к его старинному приятелю в гости. Знал я его с самого детства и называл по старой привычке дядя Коля. Жил он совсем рядом, в первом подъезде. Представьте мое удивление, когда в гостях у дяди Коли я встретил Петра Данилыча!

Шахматы по случаю приезда дальнего родственника дядя Коля отложил на потом. Да какие там шахматы, когда перед нами ломился дефицитными, натуральными, самыми что ни на есть домашними разносолами стол! На белой накрахмаленной скатерти красовались огурчики солёные, крепкие, с мелкими семечками, ровнёхонькие, как на подбор; помидорчики солёные зелёные; помидорчики в собственном соку красные; крепкие солёные грузди в сметане; лисички маринованные; сало копчёное замороженное, порезанное невесомыми ломтиками, в розовых прожилках; сметана деревенская, густая, хоть ножом нарезай; колбаска домашняя горячего копчения; варенье вишнёвое, клубничное, земляничное; мёд липовый душистый; настойка на рябине; наливка на черёмухе; чеснок маринованный и бог знает что ещё. А с клубней варёной, рассыпчатой картошки, окроплённой пахучим подсолнечным маслом и припушённой мелко порезанным укропом, валил ароматный пар. Запах над столом витал сногсшибательный. Настоящий запах, густой. Дядя мой привнёс и свою лепту в убранство стола – банку давно припасённых крабов, банку кальмаров и бутылку «Столичной».

Мы поздоровались. Нас представили. Представили и гостя, по всей форме. «Да чего там церемонии разводить, просто – Данилыч», – засмущался он. Сели за стол, задвигав стульями. И – по маленькой, кто под грибочки, кто под огурчик. И разговор под водочку потёк плавный и приятный, про рыбалку да про охоту. Говорил больше Данилыч, а мы слушали. Знал он всего удивительно много – где какая рыба живёт, и как её брать. Со знанием дела объяснял, как смастерить бредень, сеть или ботало, как ставить жерлицу, морду, как поймать щуку, сома, карпа, леща. И на любой вопрос отвечал обстоятельно и подробно, без лишних слов, помогая себе мимикой и руками. Да так увлёкся, что ненароком смахнул рукавом стакан минералки со стола. Но изловчился, поймал его над самым полом, только воду пролил. Видно было, как он смутился, его, пожалуй, даже бросило в жар.

– Едва не разбил, – заоправдывался он.

– Да не переживай, – отмахнулся дядя Коля, – он всё равно небьющийся.

– Как это? Стакан?!

– Ага, стакан. Мне недавно набор подарили, шесть штук. Французский. Вот, смотри.

Дядя Коля взял второй такой же высокий стакан тонкого стекла, только пустой, занёс его над полом на высоте стола и разжал пальцы. Стакан со звоном ударился о доски, подпрыгнул, перевернулся, ударился об пол ещё несколько раз, но не разбился. Данилыч удивлённо вытаращил глаза, пробормотал «ты гляди…», поднял стакан и долго его рассматривал, вертел со всех сторон, заглядывал внутрь, изучал донышко, разглядывал на свет. А потом задумчиво произнёс:

– Вот до чего додумались, черти… А можно, я уроню?

Дядя Коля согласно кивнул. Данилыч отпустил стакан. Тот попрыгал весело по полу и успокоился. Данилыч встал из-за стола и, разжав пальцы, отпустил стакан с высоты плеч. Целёхонек! Данилыч встал на стул, поднял стакан под потолок и повторил попытку. Опять цел, скачет себе по полу, и все дела. Данилыч вошёл в раж. Посмотрел на стакан, подбрасывая его на ладони, и вдруг с размаху хватил им об пол! Стакан от удара косо подпрыгнул, аж выше стола, ударился о холодильник и …всё равно не разбился. Данилыч рассвирепел «Вот гад…», в его глазах сверкнул недобрый огонёк. Он повернулся к дяде Коле:

– У тебя молоток в хозяйстве есть?

– Есть! – у дяди Коли тоже горели глаза. Он исчез с кухни и через минуту вернулся с увесистым молотком. Данилыч взвесил молоток в руке:

– Годится. Айда в ванную!

И мы пошли. Стакан Данилыч обернул тонкой тряпицей, взялся левой рукой возле донышка, а правой нанёс сокрушительный удар молотком по центру стакана. Стакан жалобно ойкнул и рассыпался в мелкие кусочки. «Ага!», – победно рявкнули в один голос Данилыч с дядей Колей. И сразу успокоились, будто не было азарта, и пошли за стол, продолжать. С таким выражением лиц, будто сделали большое и важное дело.

Посидели мы в тот вечер славно. Да и как иначе могло быть с такой-то закускою? Данилыч под пьяную лавочку уговорил меня сводить его в зоопарк, завтра же, с утра. Очень уж он хотел слона увидеть. Ну и подпоил меня коварно знатной своей наливочкой, чтоб сговорчивей был.

А потом пришла дяди Колина жена с внуком, сердитая, взъерошенная, возбуждённая. И с порога принялась ругать бедолагу-второклассника. Да так, чтоб нам было слышно. Чтоб, значит, нам стало неудобно присутствовать и мы поскорей ушли. Голос у неё был зычный, от него даже в ушах позвякивало. Горе-внук, только что вернувшийся из зимнего пионерлагеря стоял с опущенными плечами и поникшей головой и несмело отбивался.

– Ты что же, изверг, так и проходил в одних трусах? Я ж тебе четыре пары с собой положила! Я ж тебе говорила, чтоб ты трусы менял!

– А я не смог поменять… Я пробовал – не вышло. И на ножик хотел их поменять, и на фонарик, и на карандаши. Никто не хочет меняться!

Мы почувствовали себя лишними и потихоньку ретировались.

* * *

В дверь зазвонили в шесть тридцать утра. Я, чертыхаясь, в трусах и в майке, сонный, нечесаный, пошёл открывать – дядю всё равно не разбудишь. Кого там чёрт принёс спозаранку? На площадке, переминаясь с ноги на ногу, стоял Данилыч, всё в той же телогрейке, всё в том же малахае. Он смущённо улыбался, глаза его горели нетерпением:

– Ну что, поехали?

– Куда?!

– Ну, в зоопарк же! Как договаривались…

О Боже! Я в изнеможении уселся на тумбочку. Издевается он, что ли?

– Данилыч, дорогой, ну кто в выходной в такую рань встаёт? Да и зоопарк открывается в девять…

– Дак я не тороплюсь, можно чаю попить, умыться. Я ж всё понимаю, – и он извлёк из кармана поллитровую банку клубничного варёнья. Углядел, значит, как я на него вчера налегал.

Само собой разумеется, в зоопарк мы приехали за полчаса до открытия, и торчали у ворот, на морозе. Я так замерз, что уже в зоопарке всё пытался завести Данилыча в тёплые павильоны, к змеям, к насекомым. Но он тянул меня на простор, к волкам, к рысям, к уссурийскому тигру. Разглядывал зверей он жадно и живо реагировал на их ужимки. Долго стоял у вольера с белым медведем – удивлялся, как тот в мороз купается, да ещё фыркает от удовольствия. Радовался как ребёнок, удивлялся как ребёнок, показывал в восторге пальцем: «Гляди, гляди, что творит!», и тянул меня за руку – подойти поближе.

Я уже устал от бестолковой ходьбы, устал от криков зверей, от толчеи, от запахов, а он всё никак не мог насытиться впечатлениями. Пришёл в полный восторг от жирафа, долго и серьёзно рассматривал зебру, задержался у крокодилов. Наконец, когда я уже хотел поднять бунт и потребовать возвращения, Данилыч, словно почувствовав, попросился к слону, а слон был у нас запланирован под занавес, на сладкое.

Я обрадовался и пошёл побойчее. Да так шустро, что проскочил бегемота, из-за чего Данилыч жутко обиделся. Однако при виде слона он позабыл обо всём. Стоял молча, сосредоточенно, не шевелясь, только переступал изредка с ноги на ногу. Минут через сорок слону тоже стало любопытно, он подошёл к ограждению и протянул между прутьями хобот прямо к Данилычу. Тот не испугался, не отступил, а протянул руку и погладил, расплываясь в счастливой улыбке. А я сдуру взял и сунул прямо к кончику хобота, в ноздрю, сигарету. Конечно же, не раскуренную, новенькую. Сигарета была без фильтра, овальная, марки «Полёт», по тридцать копеек за пачку. Слон понюхал, аккуратно втянув ноздрями воздух, аккуратно принял сигарету и …отправил её в рот. Понравилось что ли? Он снова протянул хобот, уже ближе ко мне, и помахал им чуток, мол, ещё давай. А я что? мне не жалко – дал ему ещё пару сигарет. Слон слопал и их, и попросил ещё. Точно, понравилось! Словом, опустошил он всю пачку «Полёта» и полпачки «Примы» Данилыча – всё, что у нас было. «А что?», – сказал, почесав затылок, Данилыч, – «Табак – та же сушёная трава, почти что сено. У меня коза так всё время сигареты ворует».

А тем временем в вольер вошёл служащий и вывалил на пол мешок еды – какие-то корнеплоды, вроде как свёклу. Огромные корнеплоды, размером с крупный арбуз. Слон повернулся к нам боком и начал возиться с едой. Действовал он умело. те плоды, что поменьше, ловко обхватывал хоботом и отправлял в рот. те же, что не мог захватить и поднять, ломал на куски, наступая на корнеплод передней ногой. Да он и не наступал даже, то есть вес тела на него не переносил. Он просто ставил ногу на свёклу, и та, хрустнув, раскалывалась на несколько частей, обычно на три – четыре. Четвертинку слону обхватить хоботом было намного удобнее. Данилыч наблюдал за процессом, глядя во все глаза, и, не отрываясь от заворожившего его зрелища, дёрнул меня за рукав, подзывая поближе. Я подставил ухо, и он тихо, очевидно, для того, чтоб слон не смог расслышать, шепнул: «Вот умная скотина!». А потом подумал и добавил: «А ведь корова так не сможет со свеклой-то…»

На этом поход Данилыча в город и закончился, наутро он укатил к себе, в Михайлово. И в городе он больше не был. Никогда.