Текст книги "Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы"

Мозг у меня работал отчетливо. Я решил во что бы то ни стало убраться с дороги в лес. Я сбросил сапоги. Один из них был обильно заполнен моей горячей кровью. Сбросил шинель. Оставил только винтовку и патроны. Осторожно, на четвереньках, я начал ползти. Жгучая боль при малейшем шевелении не давала возможности двигаться, но инстинкт самосохранения заставлял превозмогать боль. Со сжатыми зубами, испытывая ужаснейшие муки, я медленно полз вперед, оставляя за собой кровавый след. Наконец, после долгих мучений, я достиг цели. Я забрался в лес под первое попавшееся дерево и закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, я увидел перед собой стройный сосновый лес. Кругом никого не было, но в лесу все время стоял такой ужасающий грохот, что я сначала не мог понять в чем дело. Потом я сообразил: «Финны прочесывают лес». Кругом раздавались оглушительные взрывы, деревья трещали, и во все стороны отлетали куски стволов, целые ветви и с огромной силой ударялись о другие деревья. Иногда ломались и с сильным треском падали целые деревья. Все это бушевало вокруг меня, а я лежал один, совсем один в этом большом лесу, в этом страшном грохоте и думал: «Скорей бы стукнуло меня чем-нибудь, чтобы закончились все эти мучения». Но второй голос где-то внутри говорил: «Не надо, хоть бы не ударило осколком, авось как-нибудь выберусь из этого ада».

А лес бушевал. Осколки деревьев летали беспрерывно, но ни одна щепочка не дотронулась до лежащего здесь, в этом бушующем море, окровавленного комочка. Это ли не чудо?

Вскоре грохот прекратился. Слышен был только шорох ветвей – мерное покачивание деревьев, угрюмо оплакивающих невинных жертв, понесенных ими вследствие обстрела. День угасал. Тревожно и шумно летали птицы с дерева на дерево, издавая порой дикие непонятные крики.

С водворением спокойствия в лесу я резче стал ощущать свою рану. Она начинала давать о себе знать, ощущалась сильная ноющая боль. Где-то далеко впереди слышны были стрельба и шум. Это уходили наши. Вдруг послышался шорох и шум приближающихся шагов. Я схватил винтовку, но тут же заметил двух наших бойцов. Они, опираясь на винтовки и палки, медленно ковыляли на своих раненых ногах. Остановились и предложили мне следовать с ними к нашим. Я с трудом поднялся. Уж очень мне хотелось пойти с ними. При помощи винтовки я попытался сделать шаг, но страшная боль в ноге не дала мне этого сделать, и, как подкошенный, я рухнул на землю лицом вниз. Товарищи поковыляли дальше. С грустным, завидующим взглядом провожал их я. Это уходили последняя моя надежда, последнее дорогое, что называлось наше. Теперь я остался совсем один, такой маленький, такой ничтожный в этом большом, угрюмом, страшном и, главное, чужом лесу. Мне стало так больно, так жалко самого себя, что я не выдержал и заплакал.

Я плакал громко, навзрыд, я никого не стеснялся. Слезы обильно текли по моим щекам и увлажняли зеленую травку. Стройные сосны о чем-то перешептывались, наблюдая это странное зрелище.

Наступала ночь. Первая страшная ночь.

Внезапно все кругом замолкло. Прекратился треск, шум и грохот. Видимо, финны прекратили прочесывать лес. Стало совсем тихо. Испытывая страшную боль, я пополз дальше, поглубже в лес. Выбрал место поудобнее и лег на спину. Под головой бугорок земли, под сосной, сверху, в виде эллипса, виднелся кусочек неба. Начинало темнеть.

Малейшее шевеление доставляло страшную боль. Я старался лежать смирно. Открыть и посмотреть рану я боялся, ибо чувствовал, что кровь присохла к одежде.

Я отчетливо сознавал, что доживаю последние дни или даже часы. Доносившаяся издали стрельба напоминала, что к жизни возврата нет. От этой мысли становилось не по себе. Я смотрел на кусочек неба и думал, что вижу его в последний раз. Мне стало жутко при мысли о том, что никто из моих дорогих родных и близких никогда не узнает, что я так бесславно окончил жизнь в этом далеком, страшном финском лесу. Совсем один во всем лесу. И как-то не так была страшна неминуемая смерть, как страшно было это одиночество. Я понимал, что если я здесь не погибну от пули, то неминуема голодная смерть. Я вспоминал годы своего детства и юности, Носовичи, Гомель, Копаткевичи. Перебирал в памяти всех дорогих и близких и мысленно прощался с ними.

Вот стало совсем темно. Кусочек неба над головой перестал быть виден. Начал моросить дождик. Кругом шумел лес. В этом темном, могучем лесу лежал я – маленький, босой, окровавленный и сводил, казалось, последние счеты с жизнью.

А ведь я еще совсем не жил. Трудно было свыкнуться с мыслью, что еще не жив, надо так нелепо расстаться с жизнью. Измученный я заснул. Ночью мне снились всякие кошмары. У меня, видимо, была жара. Меня била лихорадка. Я бредил.

Я проснулся от невыносимого холода. Зуб на зуб не попадал. Начало сентября в Финляндии – это очень неприятные погоды. Беспрерывно лил небольшой, холодный, пронизывающий дождик. Я лежал босой, в одной гимнастерке, без головного убора. Весь промок. Пальцы ног совершенно окоченели. Я настолько замерз, что не мог прийти в себя. Скрутился калачиком, всунул голову в гимнастерку и сильно начал дышать. Немного отогрелся. Наступило утро. На некоторое время выглянуло солнышко. Немного просушился.

Мучила жажда. Есть не хотелось, только пить…, пить… Я рвал кругом мох, прикладывал ко рту и выжимал влагу. Когда опять пошел дождик, я, подобно маленькому птенчику, раскрывал рот и с наслаждением глотал очень вкусные дождевые капли. Они не утоляли жажду, ведь это были только капли. Я умирал от жажды. Я сообразил, что где-то недалеко должно быть озеро или болото (в Финляндии их много). Поверхность леса шла под уклон. Я взял свою верную спутницу-винтовку и потихоньку, на четвереньках, начал ползти вниз. Рана давала о себе знать, и приходилось после каждых нескольких шагов отдыхать. По дороге попадались какие-то ягоды. С наслаждением я их пожирал.

Вот лежит заржавелая консервная банка. Видимо, след от зимней финской войны. В ней месяцами копилась вода. С наслаждением я выпиваю эту грязную муть. И так она вкусна, как никакое вино в хорошие времена! Жажду я все еще не утолил. Ползу дальше. Наконец кончается лес, и о – чудо! Совсем близко виднеется огромное, чистое, голубое озеро. Рядом столько чистой, вкусной воды, что голова кружится от нетерпения. Зрелище это еще больше разжигает жажду. Адовы муки! А сил двигаться дальше уже нет. Но как-нибудь доберусь, думаю я.

Однако, радость была преждевременной. До озера добраться не было никакой возможности. От леса до озера пролегало топкое болото. Это совсем меня добило. С такими мучениями проделанный на четвереньках путь не привел к цели…

И все же я пополз дальше, надеясь напиться из болота. Как только я выполз из леса, к моему великому удивлению, я увидел большую яму, видимо, воронку от снаряда. А яма полна драгоценной влаги. Не чудо ли это?! И, хотя вода была стоячая и грязная, кто мог тогда думать об этом. Около ямы валялся изломанный черпак. Наверное, не меня одного спасала эта яма.

Я схватил черпак и с величайшей жадностью набросился на эту чудеснейшую влагу. И хотя в яме купались лягушки и плавали всякие нечистоты, я пил эту влагу непрерывно и никак не мог насытиться. Никогда и никому, как мне кажется, никакая пища не была так вкусна, как эта вонючая грязная вода в этой спасительной для меня яме.

Вспоминая потом этот эпизод, я не переставал удивляться, как я мог не заболеть. Ведь я, с высокой температурой, выпил, наверное, около ведра грязной, вонючей воды. Много чудес на свете…

Напившись до отвала, я опять пополз в лес и устроил свою новую резиденцию недалеко от ямы-спасительницы. Много раз в день я полз к этой яме и с большим наслаждением, подолгу, теперь уже не спеша, пил этот чудесный, исцеляющий напиток.

Прошел второй день в лесу. Напился вдоволь, встало немного легче. Но приближалась ночь. Опять страшная, темная, холодная ночь. Опять начал моросить холодный дождик. Поднялся ветер. Хуже всего было то, что было очень холодно. Я никак не мог согреться. Двигаться-то я не мог. Мои босые ноги совсем закоченели. Пальцы рук перестали слушаться. Немного отогревался собственным дыханием. Но надолго ли? Стало темнеть. Кругом ни души. Откуда-то доносятся человеческие голоса. Слышна вдалеке артиллерийская канонада. Временами пролетают какие-то большие птицы и издают дикие крики. Жутко. Вот уже совсем темно, кругом не видно ни зги. Только сплошная темная масса, мерно качающаяся и о чем-то разговаривающая на своем лесном языке. Становится страшно от мысли, что в этой темной, шепчущейся массе затерялся какой-то никому не нужный, маленький, босой солдатик. Немного согревшись своим дыханием, я, наконец, уснул. Но это был кошмарный сон. Сон со страшными видениями, бредом и полузабытьем. И вдруг я проснулся от страшного шума вблизи меня. Я отчетливо слышал (но не видел), что на меня что-то движется. Что-то огромное, ибо трещали и падали ветки. Было слышно топанье массивных ног. Мое больное воображение живо представило, что прямо на меня движется какой-то большой зверь: не то лошадь, не то лось, не то медведь. Я понимал, что зверь этот, даже не трогая меня, может меня раздавить, подобно движущемуся танку. Ведь спрятаться или даже отойти в сторону я не мог. Для этого зверя ничего не значило такое неожиданное, ничтожное препятствие.

Между тем, шаги приближались. Ветки трещали совсем рядом. Вот я уже отчетливо вижу, как в темноте вырисовывается огромный черный силуэт и движется прямо на меня. Я закрыл глаза и ждал конца… Мое ощущение в этот момент словами, конечно, трудно передать.

Но даже зверь меня пощадил. Он прошел левее меня шага на два. Видимо, он меня не заметил или пожалел. Я дрожал от страха и холода, потом забылся кошмарным сном.

Не знаю, сколько времени я находился еще в таком состоянии в лесу. Я потерял счет времени. Полузабытье чередовалось с прояснениями. Помню только, что окончательно замерз, и последние силы покидали меня. Тогда мой возбужденный мозг принял решение свести счеты с жизнью. План был такой: я начну кричать и звать на помощь. Если где-то поблизости есть кто-нибудь из наших, то, может быть, они мне помогут. Если же я увижу, что подходит враг, то я тут же пускаю себе пулю в лоб или в грудь. Таково было окончательное решение моего болезненно разгоряченного воображения. Но это не так просто – самому уйти из жизни навсегда. Я начал к этому готовиться. Мысленно стал прощаться с родителями и братьями, со всеми родными и близкими. Последним, с кем виделся я сравнительно недавно, был брат Арон.

Это было летом 40-го года. Он приезжал в Ленинград и навестил меня. Мы стояли тогда в казармах под Ленинградом. Какой это был праздник для нас обоих, особенно для меня. К тому времени я уже провел год в армии, мучительный год муштры и издевательств. Г од тоски по родным, по кому-нибудь, с кем можно отвести душу. И вот он со мной: такой родной, такой близкий…

Меня на день отпустили. Мы поехали на поезде в Ленинград. В поезде мне стало плохо (видимо от нервного возбуждения), началась рвота. Но это прошло. И вот мы в Ленинграде. Эрмитаж. Шедевры мирового искусства. Я шагаю по залам в своих огромных сапогах, оставляю следы. Мне неловко, кажется, что среди этой красоты я в своих сапогах здесь лишний. Но какое наслаждение после года казарменной жизни очутиться здесь, среди этого богатства образов и красок, да еще с родным братом.

…День пролетел быстро. И вот мы уже на вокзале. Я вхожу в вагон. Он остается на платформе. Мы машем друг другу. На глазах у обоих слезы. Видимо, предчувствие нам что-то подсказывало…

Я немного отвлекся. Очень трудно примириться с тем, что весь Божий красивый мир кругом ты видишь в последний раз. Ведь я еще совсем не жил. Но такова, видно, судьба.

Решение принято. Но как его осуществить? Оказывается, убить себя не так уж легко, не только морально, но даже физически. Как убить себя из винтовки? Она была заряжена. Но если приложить дуло к виску или к сердцу, то пальцы не достают до курка (я много раз примеривался).

Тогда я поблизости нашел небольшой толстый прутик. Обломал его. Если приложить его к курку и нажать рукой на прутик, то может произойти выстрел, и все будет кончено.

Я тщательно все отрепетировал. Кажется, все было сделано правильно. Сейчас об этом жутко писать, но тогда, когда я прикладывал дуло к виску и примерял, достанет ли палочка до курка, было совсем страшно. Но я решился. Хватит ли силы воли? Я в последний раз огляделся кругом: на деревья, на птиц, на небо, и… начал кричать.

Я кричал долго, пока не выбился из сил. Никто на мой крик не отозвался. Кругом шумел лес. Пролетали с криком птицы. Моросил дождик. Было обычное утро. Последнее, как я считал, утро в моей жизни. Обессиленный, я задремал. Винтовку из рук я не выпустил. Зловещая палочка лежала рядом.

Очнулся я от шуршания и треска веток вблизи меня. Когда я открыл глаза, то увидел вокруг дула автоматов, направленных на меня. Затем я разглядел человек пять финских солдат, которые держали эти автоматы. Я попытался достать мой прутик, но тут же почувствовал, что винтовку выбили из моих рук. Не знаю, хватило бы у меня духу нажать на курок, чтобы убить себя, но такое твердое намерение было. Хотя где-то в глубине мозга шевелилась мысль: а вдруг все обойдется, вдруг еще можно будет пожить. Все же чертовски жить хотелось.

Я не успел опомниться, как они, лопоча что-то на своем языке, вытащили затвор винтовки и бросили его в озеро. Я понял, что настали последние мои минуты. Я ждал, что вот-вот они меня прикончат, или сначала начнут издеваться, а затем уж…

Но они не сделали ни того, ни другого. Они положили меня на плащ-накидку и куда-то потащили. Единственное, что мне тогда хотелось, это чтобы все это скорее кончилось. Я не сомневался, что конец будет скоро, но каким он будет?

Тем временем, они притащили меня в какое-то помещение, положили на какой-то диван. Меня обступили много солдат. Все громко говорили, смеялись и с любопытством разглядывали меня. Еще бы. Перед ними лежал жалкий, мокрый, босой, раздетый, бородатый, беспомощный, окровавленный русский солдат. Есть чему подивиться!

Однако, к моему великому изумлению, никто меня даже пальцем не тронул, наоборот, меня тут же стали поить горячим, сладким чаем. Давали чего-то есть. После долгих дней голодания ничего в глотку не лезло, но чай меня немного согрел. Я перестал дрожать. Я никак не мог понять, что происходит. Почему они со мной ничего не делают? Я лежал и ждал, что вот-вот начнется страшная экзекуция.

Но вот я слышу шум подъехавшей машины. О чем-то громко рассуждая между собой, они понесли меня из помещения и положили в кузов грузовой машины. Громко крича, они проводили машину. Меня увезли в неизвестность. Вот так я оказался в плену. То страшное, чего мы так боялись, свершилось.

Машина неслась быстро по лесной дороге. Я перекатывался в кузове с места на место. Неровности дороги, тряска машины, вызывали адскую боль в моей ране. Я стонал и кричал от боли, но никто меня не слышал. Я думал, что живым меня не довезут туда, куда везли.

Но вот машина въехала в какой-то город. Дорога теперь была без ухабов. Стало немного легче. Я лежал на дне кузова и не видел, что делается вокруг. И вдруг… Что это?!! Я отчетливо слышу: на встречной машине многоголосый хор поет «Катюшу»! Я не верил своим ушам. Здесь, в логове врага, и вдруг – «Катюша». Не сошел ли я с ума? Тем временем, машина неслась дальше. Вот она въехала в какой-то двор. Я вижу многоэтажное белое здание. Кругом шум, разговоры и крики. Но что это? Что за наваждение? Я опять слышу русскую речь. И какую! Слышу сочную, расцветистую, родную русскую ругань. Я никогда не ругался и не любил, когда ругаются при мне. В армейские годы и особенно в военное время этот ругательный язык был чуть ли не официальным. Без ругательных слов не обходился ни один разговор, ни один приказ, ни одно распоряжение, ни один начальник, начиная с младшего и кончая старшим. Я тоже знал этот язык, но говорить на нем так и не научился. И вот когда я услышал здесь эту знакомую и такую сейчас милую речь, стало как-то легче на душе. Я подумал: а чем черт не шутит, может быть совершилось чудо, и я, каким-то непонятным образом, попал к своим. Но чуда не было. Меня вытащили из кузова, положили на носилки и потащили в помещение. Положили на пол в коридоре. Кругом меня лежали такие же бедолаги, как и я. Окровавленные, жалкие русские солдаты.

Теперь я понял. Я попал в финский госпиталь для русских военнопленных. Госпиталь обслуживался русскими врачами, санитарами, сестрами – тоже пленными. Все они подчинялись финским офицерам и врачам.

Нас было очень много. Бедные финны. Они не ожидали такого массового пленения. Они не знали, что делать с пленными, куда их разместить, как их накормить. Ведь они и сами жили не очень жирно.

Так закончился первый и самый страшный этап моей новой жизни.

Несколько суток мы так и пролежали на полу, без обработки ран. Но были под крышей и получали какую-то еду. Затем нас отнесли в баню. Подвергли санобработке, одели в чистое белье и разнесли по палатам. Меня положили на койку, застеленную хоть и стареньким, но чистым бельем. Это уже было блаженством. После всего пережитого очутиться в светлом помещении, на отдельной койке с чистым бельем и почти на мягком матраце. Казалось, что это сон или сказка. Ведь о таком я даже не мог мечтать.

До моей раны все еще не дошла очередь. А она давала о себе знать все больше и больше: сильно гноилась и очень болела. Я не мог не только встать или сесть, но даже повернуться на бок. До сих пор не могу понять, как при такой запущенной ране, в грязи, при холоде и голоде, при высокой температуре я не получил никакого заражения или еще чего-нибудь. Вокруг меня лежали еще человек 12–15, в основном тяжелораненые, преимущественно люди среднего возраста русские и украинцы. Народ простой: в основном колхозники. Некоторые уже двигались и помогали нас обслуживать. Разговор в основном касался домашних дел. Вспоминали о своих деревнях, о родных. Но главная тема разговоров вертелась вокруг еды. Дело в том, что мы были очень голодны. Нас держали на почти голодном пайке. Утром – маленький кусочек хлеба-сур-рогата. Этот кусок мы обычно тут же проглатывали, а ведь он был на весь день. Затем какая-то жидкая баланда и кружка кипятка. На обед обычно – суп с гнилой, мороженой картошкой, от которого несло страшным запахом. Вечером – тоже что-то вроде баланды и кипяток.

Естественно, что разговор шел о еде. Каждый старался рассказать, какие вкусные и изощренные блюда он ел дома. Думаю, что в основном такие блюда они просто выдумывали. Каждый старался перещеголять другого. Этим они старались возместить недостаток еды и облегчить очень голодное состояние. На меня эти разговоры действовали крайне неблагоприятно, вплоть до тошноты и головокружения.

Обслуживали нас финские сестры. Старшая сестра – высокая, худая, очень добрая женщина. Ее помощница – уже пожилая женщина, очень миловидная и добросовестная. Молодые сестры – финки. Все они выполняли свои обязанности аккуратно. С нами в разговор не вступали: ведь мы их враги; но соответствующую помощь оказывали.

Наконец, дошла и моя очередь. Мою рану обработали: обмыли, качали головами. Видно, рана была очень запущена. Чем-то помазали, перевязали бумажным бинтом. Перевязки проходили через каждые 2–3 дня. И хотя медикаментов почти никаких не было, все же стало легче, и я стал чувствовать себя лучше.

Я немного мог изъясняться с сестрами на немецком языке. Они все его знали. Это им очень нравилось. Они стали меня расспрашивать: кто я и что я. Когда они узнали, что я учитель, они были очень удивлены и стали ко мне относиться более уважительно, даже стали приводить к моей койке своих знакомых и показывать им чудо – учитель (OPETTAJA) – русский пленный с красивой, черной бородой.

Кто знает, может это и помогло мне в том, что у меня сохранилась нога. Финские врачи не очень церемонились с пленными: резали руки и ноги напропалую, ведь для них это была большая практика, чтобы помочь своим солдатам, попавшим в беду.

Я стал понемногу поправляться. Стал ковылять по палате на костылях. Я уже мог обслуживать своих товарищей по палате.

Я был очень слаб. Длительный голодный паек давал о себе знать. Одна молоденькая финская сестра стала меня подкармливать. Когда утром она раздавала градусники, она тихо шептала мне: «Ich habe in der Tasche». Это означало, что в условленном месте, в коридоре на батарее, лежит пара галет. Я потом выходил и тихонько, чтобы никто не видел, поедал эти галеты. Они были очень вкусны и дороги мне. А финка при этом очень рисковала. Им строго-настрого запрещалось не только помогать, но даже разговаривать с пленными. За такой проступок их стригли наголо и отправляли домой.

Так прошли недели и месяцы в госпитале.