Текст книги "Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы"

Несмотря на почти идеальные условия, спустя какое-то время сытая и однообразная жизнь стала тяготить меня, хотелось побывать в других местах и познакомиться еще с другими ребятами. Случайно нелепый и печальный эпизод помог мне. При колке бревна топор как-то вывернулся и врезался в ногу. Рана оказалась глубокой, и потребовалось ее сшивать. Меня отвезли сначала к местному хирургу, а затем отправили в госпиталь в центральный лагерь. Так неожиданно мне пришлось расстаться с такими милыми ребятами и с небывало хорошими условиями. Некоторые подозревали, что я умышленно нанес себе эту рану, но видит Бог, что это настоящий несчастный случай. Я бы никогда не решился нанести себе такую опасную рану, грозившую мне остаться без пальца или ноги. К счастью, заживление прошло без осложнений. А пока что я с палочкой пребывал в центральном лагере на амбулаторном лечении, ожидая выздоровления.

Я еще хромал, но меня все равно отправили в командировку, на этот раз на завод Лескинена (лагерь Лоуколампи). На заводе была основная база еврейского лагеря. Всего в бараке размещалось человек пятьдесят. В километре от завода находились соляные копи, а поблизости – и торфоразработки. Все жили в большом бараке, деревянные нары в нем были в три этажа. Жили здесь также по «колхозам».

Меня направили на торфоразработки. На ней работала конвейерная лента. Операции были следующие. Жидкую массу из заболоченного грунта следовало формовать в формы немного большие, чем брикеты строительного кирпича, и затем подавать их на ленту транспортера. Она уносила эти кирпичи на расстояние нескольких метров. Стоящие вдоль ленты должны были снимать эти кирпичи и укладывать их в шахматном порядке в штабеля для просушки. Финские мастера наблюдали, чтобы с ленты кирпичи вовремя снимались и укладывались в штабеля. Работа была тяжелая и грязная. С больной ногой я не успевал, но лезть в торфяную жижу тоже отказывался, так как нога была еще перебинтована, и из рваной обуви она намокала. Мастера следили, чтобы конвейер был заполнен и вовремя разгружался. Труднее всего было выкапывать из грунта жидкую массу и подавать ее на конвейер. Более легкой была операция по снятию и укладке штабеля. Но это зависело от скорости конвейерной ленты и от числа людей, стоящих вдоль нее. Питание – довольно скудное, и о сливках, которые мы иногда отведывали в командировке Соломона, можно было только мечтать.

Но после работы в бараке – шумно и интересно. Там было несколько примечательных личностей. Особо выделялся Самуил Борисович Ассиновский. По возрасту он был старше всех. Ему было около 50 лет. Величали его профессором. Он, кажется, не имел официального научного звания, однако проявлял отличную эрудицию. До войны он стал жертвой сталинского террора, и его взяли на фронт из лагерей. Наивно думать, что он попал в плен по собственному желанию, так на фронте почти не бывает. Как и у всех, создались условия, при которых иного выхода не было. Но, будучи в плену, в частности, в еврейском лагере, он не скрывал своего критического отношения к сталинскому режиму, который он хорошо испытал на собственной шкуре. Он всегда подчеркивал свои сионистские взгляды, носившие скорее идеологический, чем практический оттенок.

В беседах с ним мы нашли несколько общих знакомых, которых он хорошо знал по своей работе, будучи редактором издательства. Среди этих знакомых – Абрам Соломонович Соколик и Моисей Борисович Нейман; оба были моими научными наставниками и руководителями работы. Воспоминания о них были приятными минутами в той полуголодной обстановке. Самуил Борисович, несомненно, был одаренным лектором и знатоком истории. Его лекции, которые он с ходу читал в самых невероятных условиях, были приятными и увлекательными даже после трудового рабочего дня.

Среди новых знакомых было несколько талантливых молодых ребят, которые умели играть на инструментах. Один играл на скрипке, другой – на кларнете, третий – на рояле. Они устраивали концерты. Их посещали и рабочие-финны. «Население» лагеря до моего прибытия как-то сжилось. Уже существовали «колхозы», и на первых порах сблизиться с кем-нибудь оказалось трудновато. Но спустя какое-то время я сошелся с ребятами, и пошли задушевные беседы о пережитом в плену в других лагерях, о Ленинграде. Кое-кто писал стихи. И у меня набросаны были 2–3 рассказа. Мы решили даже издать журнал. Вышло, кажется, два номера с объемом каждого – в ученическую тетрадь… Увы, все пропало при очередном обыске. Журнал назывался «Отчизна».

<…>

Мне случилось познакомиться с героем курьезного случая. Один человек попал в плен на о. Ханко. Будучи родом из Одессы, а по своему характеру озорным, он и в плену не терял оптимизма и слыл хорошим товарищем. Так его и звали Миша-одессит, по фамилии Ляховецкий. При каких-то обстоятельствах он попал в поле зрения лейтенанта финской армии, по происхождению еврея, который взял его на какое-то время в качестве денщика. Причем и лейтенант оказался сыном одесского еврея, в свое время пытавшегося выехать в Америку, но из-за карантина не попал туда, остался в Финляндии. Финский еврей оказался в армии: защищал честь и суверенитет Финляндии при вероломном нападении Советского Союза. Так с разных сторон встретились отпрыски двух еврейских фамилий из их родной Одессы!

Летом 1944 г. началось наступление на Карельском фронте. Финская армия начала откатываться от Ленинграда и Карельского перешейка. События стремительно развивались, ясно стало, что финны «выходят из игры». Нас начали небольшими партиями направлять в центральный лагерь Наариярви. Постепенно скапливалась вся масса пленных. Возбуждение перед предстоящими переменами нарастало. Собравшиеся стали вспоминать тех, кто запятнал себя темными связями с охранниками. В основном это были карелы-переводчики. Среди них Петька – свирепый, яростный полицай. Сейчас предатель выглядел худым и встревоженным, сторонился и даже прятался от расправы. Происходил самосуд и над некоторыми украинцами и русскими, бывшими придурками, за их плохое обращение с пленными.

С намерением самосуда некоторые носились по лагерю, передавая иной раз правдивые, а чаще сбивчивые сведения о тех, кого подозревали в содружестве с охраной. Иногда пытались свести личные счеты или отвести от себя подозрения по принципу «лови вора». Более благоразумные не участвовали в таких расправах, считая, что этим займется советское правосудие, хотя многие высказывали сомнение в объективности и корректности следственных органов. Не забыты были нелепые «служебные ошибки» и наговоры, существовавшие в годы массовых репрессий. Радость предстоящего возвращения омрачалась возможностью подобных несправедливых подозрений.

Я был почти уверен, что мне придется подвергнуться пристрастному допросу и мне обязательно припомнят и «пришьют» к плену как пребывание в сионистской организации, так и исключение из ВКП(б). Но совесть у меня была чиста, и я надеялся, что сумею всякие подозрения и обвинения отвести. В ожидании отправки нас иногда посылали на сельские работы. Однажды несколько дней мы были на хуторе, пололи огурцы. Платой служил картофель. Нашлись умельцы, нагнавшие самогон. Раз есть выпивка – можно праздновать и наш отъезд. Среди нас было несколько финских крестьян и даже девушки. Это было первое наше общение с финским населением. Всем хотелось, чтобы расставание, как и жизнь в дальнейшем, оказались бы беззлобными и доброжелательными.

В сентябре 1944 г. нам объявили о перемирии между СССР и Финляндией. Весь лагерь был выстроен, и нам сообщили о ближайшей поэшелонной отправке. Нежелающим возвращаться предложили выйти из строя. Набралось несколько десятков. Среди них я заметил знакомого Петьку (карела) и еврея, у которого в Финляндии оказались родственники. Затем произвели осмотр обмундирования. У кого оно было рваное и грязное, тому заменяли на чиненое и чистое.

При смене своего рваного обмундирования я допустил ошибку. Она потом принесла добавочные неприятности. Взамен солдатской гимнастерки мне попался китель финского сержанта с накладными карманами, серого цвета, суконный. Он отличался от советского обмундирования. Я выделялся среди других. И по возвращении довольно долго не мог сменить этот китель на «нормальную» одежду. Мой внешний вид задевал патриотические чувства советских людей, навлекая на меня подозрения. Бывший финский китель походил на немецкий.

Возвращались мы, еврейские военнопленные, не все вместе. Комплектование очередного эшелона шло беспорядочно, и сравнительно небольшой еврейский лагерь затесался среди общей массы пленных. Вероятно, всех в то время интриговала мысль: что с нами предписал сделать наш мудрый вождь и учитель: казнить или помиловать? Конечно, среди возвращавшихся находились некоторые, кому можно было опасаться. Одну такую историю я узнал.

Один пленный спросил мое мнение, что ему будет? Отца парня, как кулака, сослали, а сам он попал в лагеря, откуда прямо на передовую. Когда он попал в плен, то активно высказывал антисоветские взгляды. Добился, что его в числе других выделили, и он находился в привилегированных условиях и даже сотрудничал в какой-то газете, издававшейся на русском языке. Однако масштаб деятельности не мог удовлетворить его. И он нарушил предписанный режим. Однажды направился без разрешения в какую-то инстанцию, и такой самостоятельный уход был расценен как побег. Парень попал в штрафной лагерь, откуда и возвращался на родину. Не знаю, чем закончилась его жизнь. О судьбах бывших военнопленных почти ничего не известно.

Стоял сентябрь. Война еще шла, но уже на территории Европы. Солдаты были нужны фронту, но достойны ли мы добить врага со всеми вместе или должны расплатиться кровью за поражение в начале войны? Как много от нас требуется?

Наконец, наступил долгожданный отъезд. Нас строем привели к станции, и мы погрузились в товарные вагоны. Эшелон сопровождали финские охранники. Поехали. На одной станции произошла смена. Охраняли уже советские охранники, тоже с автоматами. Стало ясно, что мы уже теперь под охраной своего родного конвоя. Но и от них узнать, куда держит путь эшелон, не удалось. Наконец, прибыли куда-то, попали в казармы. Прошли санобработку и в первый раз встретились с политруком, проведшим беседу. Он кратко описал положение фронта, успехи армии и перспективы, ответил на вопросы. Разговор был благожелательный, и настроение у всех приподнялось. Нам предстояло пройти «госпроверку», после нее каждому воздастся по заслугам. Где будет это проходить, он, конечно, не знал, но сообщил, что мы будем обеспечены питанием и работой. Инвалиды и больные тут же госпитализировались. Связаться с родными пока не разрешалось.

Большинство мечтало попасть в Ленинград, откуда ушли на фронт, но поезд миновал город, и мы прибыли в Москву. Предстояла пересадка. Я запомнил переход с одного вокзала на другой и мелькнувшую дерзкую мысль: в сутолоке позвонить по телефону сестре – авось она окажется дома. Но сделать это оказалось невозможным.

Мы прибыли в Тулу и под конвоем, пешком, направились за колючую проволоку в бараки, в лагерь – теперь в советский.

Итак, я нахожусь в уже в котором по счету лагере. Мне все здесь знакомо. Мы – на госпроверке. Надо ждать свою очередь. Какие методы проверки – неизвестно. Мы обвиняемые, нам следует оправдываться. В чем наше преступление? Нам об этом заявят при личном допросе. Родина встретила защитников. Но защитники ли мы? Чувство вины и неполноценности тревожит. Неужели в тех условиях, в которые мы попали, мы не выполнили свой патриотический долг? Более того, неужели мы совершили преступление, и нам надлежит кровью смыть его? Того и гляди, мы можем попасть в разряд шпионов и диверсантов, тогда наверняка ждет слежка и подозрительность на всю жизнь. Каждый из нас становится лакомым кусочком для доносчика.

Мы находимся в расположении лагеря уже в родной стране. Бараки, нары. Режим, пожалуй, полегче, чем в Финляндии. Нет длительных проверок по утрам, когда нас держали на холоде, подсчитывая наличный состав, по несколько раз пересчитывая, пока, наконец, не раздастся облегчительный возглас: «кайки», что по-фински значит «все», и чему были рады были не только охранники, но и мы. Затем разрешалось шевельнуться. До этого – не дай Б-г!

Здесь нам разрешена переписка. У нас теперь имеется обратный адрес, и мы можем узнать о судьбе родных, сообщить о себе. Какое счастье выяснить, что они живы, и как им должно быть радостно услышать о нашем благополучии. Ведь прошло долгих почти три года в полной безвестности! Не теряя времени, пишу сестре в Москву по адресу, который, к счастью, запомнил. Получаю ответ. Безмерная обоюдная радость, предстоит встреча. Не всем, к сожалению, везет, многие опечалены молчанием родственников.

Между тем в лагере нормализуется жизнь. Часть людей уже подвергается допросу, часть формируется и направляется на работу в шахты под Тулой. По слухам, некоторые влиятельные родственники стараются вызволить из лагеря бывших военнопленных. Иногда к воротам лагеря подъезжают черные лимузины на свидание с заключенными. Такое же счастье выпало и мне. Неожиданно меня вызвали и разрешили свидание с одной дамой. Она подкатила в роскошной машине, разодетая в меха, благоухающая. Это оказалась подруга сестры, которая неожиданно для меня проживала в Туле. Ее муж работал на престижном предприятии, в тресте «Тулуголь». Эта встреча казалась сном после всех переживаний.

Запомнилась и беседа с одним заключенным. Он был румынским подданным, евреем, офицером румынской армии, застигнутым советской армией на территории Румынии. Какой-то период он находился в рядах советской армии, но довольно быстро почувствовал необыкновенный антисемитизм, царивший там. Это заставило его добиваться возвращения в Румынию с целью переезда в Палестину. Впервые за многие годы я встретил человека с ярко выраженной идеей сионизма, мечтающего ее реализовать. <…>

Кроме нас, бывших военнопленных, в лагере содержался и другой люд. Были и проживавшие на «территории, временно оккупированной немцами». Среди них попался врач, русский. Он рассказывал о бесчинствах немцев по отношению к евреям, не успевшим эвакуироваться. Попадались солдаты, которые по милости «стукачей» попали на проверку в лагеря. Из бесед с ними мне стало ясно, что «величие и оригинальные идеи антисемитизма», духовной сердцевины фашизма, не встречая особого заслона, перекочевывали в советскую армию.

Не было сомнений, что нас, содержавшихся в еврейском лагере, начнут с особым пристрастием прочесывать. Мне же предстоит выдержать по совокупности с биографическими «пятнами» дополнительные тяготы, так как я в юности состоял членом сионистской организации. Не трудно было тогда предположить, что антиеврейские идеи в конечном свете пропитают весь бюрократический аппарат и станут также краеугольным камнем идеологии КПСС, если, конечно, не произойдут коренные изменения. Но произойдут ли?

Наконец, подошла моя очередь, и меня вызвали к следователю. Он жестом показал мне на табуретку, стоявшую в двух шагах от стола. Только я уселся, как он, смерив меня презрительным взглядом, огорошил словами: «Ну, рассказывай, предатель родины!» Слова, как плетью, меня полоснули, но я промолчал. Предо мной сидел в военной форме… еврей, на вид интеллигентный. Я насторожился, ожидая дальнейших вопросов, но он продолжал писать, изредка наблюдая за мной. Затем спросил, при каких обстоятельствах я попал в плен и в каком лагере содержался. Горький осадок от его первой реплики сковывал мою речь, и я весьма кратко ответил на вопрос. Под конец он спросил, кто из пленных знает меня, и отпустил. К моему большому удивлению, больше меня не вызывали и никаких каверзных вопросов не задавали. Никакой увязки плена с моими биографическими данными также не произошло. Всех благополучно прошедших госпроверку распределяли по двум направлениям. Посылали либо на работу в шахты, где надлежало работать и жить в общежитии, получая зарплату и паек на вольных основаниях. Но без паспорта все равно никуда нельзя было уехать. Либо посылали в армию, через Тульский военкомат.

К этому времени я уже списался с родными и имел встречу с сестрой. С ее слов я узнал, что институт, где я работал до войны, переведен в Москву и мой непосредственный начальник, друзья и сослуживцы, конечно, обрадованы моим спасением и надеются, что я смогу к ним вернуться при подходящих обстоятельствах. Мне было приятно узнать, что научная работа, над которой я трудился перед уходом в армию, получила признание. Меня ожидали большие возможности, и я с нетерпением стремился вырваться из лагеря. Наконец, этот день наступил, и я был направлен в армию. Это было предельное желание многих бывших пленных. И я также был этому рад. Ведь война еще продолжалась, армия наступала, выйдя за пределы Советского Союза.

Я жил в казарме Тульского гарнизона и ожидал оформления документов для отправки в действующую часть. Однажды я был вызван к начальнику Смерш. Причин вызова, как мне потом подумалось, могло быть две. Первая – довольно смешная. Это все мой китель, в котором я щеголял по казарме, среди солдат и штатских, одетых большей частью в ватники. Вторая причина – более основательная и серьезная. В то время вышел указ о досрочной демобилизации из армии лиц с высшим образованием, специалистов, в частности, физиков. Кадровики из «Тулауголь», а трест в Туле слыл всесильной организацией, просили направить меня из лагеря в их распоряжение, а институт, наоборот, хлопотал, чтобы меня направили в армию с тем, чтобы уже из армии, а не из лагеря, меня запросить для продолжения исследовательской работы.

Как бы там ни было, но новая встреча со Смершем не доставила мне большого удовольствия. Опять начался допрос, и здесь уже пришлось говорить подробно о моей биографии, о том, что в молодости я состоял в еврейской сионистской организации и что потом я порвал связи с ней. В конце концов следователь пришел к заключению, что мне все же надо кровью смыть свои пятна, заслужить храбростью ордена и медали. Он, правда, не добавил «или пасть смертью храбрых». Со мной разговаривал молодой офицер, видимо, в прошлом комсомольский работник. Вряд ли он сам бывал на передовой. В ответ я ему ничего не возразил, но про себя возмутился тем, что я почему-то обязан смывать с себя какие-то «пятна», а передо мной сидит не запятнанная ничем тыловая крыса.

Под конец беседы он мне задал коварный вопрос: хочу ли я идти в армию или на производство. Я ответил уклончиво, что готов идти туда, где принесу больше пользы. По каким-то соображениям я был направлен все же в распоряжение «Тулауголь», где меня назначили начальником строительной лаборатории.

На этом Вторая мировая война для меня закончилась.

Москва, 1979 г.

Приложения

Приложение 1

Подлинные имена и псевдонимы СОВЕТСКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ-ЕВРЕЕВ

Приложение 2

Данные о советских военнопленных офицерах – евреях ИЗ ТРОФЕЙНОЙ ОФИЦЕРСКОЙ КАРТОТЕКИ в ЦАМО, г. Подольск

Сокращения, принятые в Приложении 2:

ак – рабочая команда (от Arbeitskommando); в. – военный; д.н.у. – дислокация не установлена; инт. – интендант; кап. – капитан; к/л – концлагерь; л-т – лейтенант; мл. – младший; р. – ранг; ст. – старший; т. – инт. – техник-интендант; шт. – шталаг

Примечания:

Дулаги (№): 89 – д.н.у.; 90 – д.н.у.; 111 – Кременчуг (по др. сведениям – Синельниково, Павлоград или Щепетовка); 130 – Бобруйск; 160 – Хорол; 169 – д.н.у.; 183 – Умань; 202 – Днепропетровск (с 6.1942);? – Молодечно.

Шталаги (№№): 301 – Славута; 316 – Седльце; 319 – Хелм; 324 – Лососня-Сад (Гродно?); 325 – Замостье; 333 – Остров (3.1942 по 9.1943; специализировался на фильтрации в POA); 334 – Б. Церковь; 336 – Каунас; 338 – Кривой Рог; 339 – Киев-Дарница; 342 – Молодечно; 345 – Смела; 346 (дулаг 111-?) – Кременчуг (Ясиноватая?); 348 – Днепропетровск; 349 – Умань; 350 – Рига; 352 – Минск; 355 – Проскуров; 357 – Шепетовка; 358 – Житомир (в др. месте – Бердичев); 360 – Ровно; 363 – Харьков;??? – Новоград-Волынский; Форт IX – Каунас (возможно, Форт VI?).

Лагеря в зоне ответственности OKB (№): 359 – Люблин (или Сандомир); 380 – Кельце.

I А – Штаблак/Кенигсберг; IВ – Алленштейн; IIС – Грайфсвальд; IIIВ – Фюрстенберг-на-Одере; IIIС – Альт Древиц; IV Н (304) – Цайтхайн; VIIА – Моосбург; X В – Зандбостель; X D (310) – Витцендорф; XID – Оербке – Фалингбостель; XIID – Трир-Петрисбург; XIIIА – Зульцбах-Розенберг; XIIIВ – Вайден; XVIIА – Кайзерштайнбрух.

Офлаги: Кальвария; 57 – Белосток; оф. XIIID (62) – Нюрнберг-Лангвассер; 68 – Зюдауэн.