Текст книги "Виткевич. Бунтарь. Солдат империи"

Как мы помним, попытки Бернса после его первого путешествия по Афганистану и Средней Азии побудить британское правительство внести коррективы в свою политику, не увенчались успехом. Тем не менее, вновь очутившись в Кабуле, он решил на свой страх и риск предложить Дост Мухаммед-хану в виде платы за лояльность вожделенный Пешавар и, возможно, другие территории на восточном берегу Инда, которые контролировал магараджа сикхов. Чтобы подобная договоренность не вызвала гнев Льва Лахора, предлагалось держать ее в секрете вплоть до егосмерти, каковая, считал Бернс, была не за горами. По тогдашним меркам Сингх находился в преклонном возрасте (57 лет) и тяжело болел[398]398
  Ранджит Сингх скончался 27 июня 1839 г., когда Первая англоафганская война была уже в разгаре.


[Закрыть]. Вдобавок Бернс обещал, что Лондон потрафит амбициям кабульского владыки, признав его титул эмира и фактическое право на господство во всем Афганистане. Для того, чтобы Дост Мухаммед-хан тоже сознавал свою долю ответственности за сделку, ему предлагалось направить в Лахор в качестве заложника одного из своих сыновей. Такой обмен не вызвал возражений, это была норма для политических отношений на Востоке.

Кроме того, условия сделки означали, что Дост Мухаммед-хан отказывается от навязываемого Россией союза с Персией, объединения афганских княжество под ее эгидой, не станет помогать шаху с осадой Герата и даже поспешит со своей армией на выручку Камран-хану.

Все детали намеченной договоренности Бернс изложил в письмах Окленду и Уэйду, надеясь, что они отойдут от прежнего консервативного подхода и поймут: игра стоит свеч. Другой заботой Бернса было обеспечение лояльности Кандагара. Он предлагал задобрить кандагарских ханов суммой в 150 тысяч рупий для «отражения любой атаки со стороны Персии»[399]399
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 457.


[Закрыть]. Заметим, что ровно столько же собирался выделить кандагарцам Мохаммад-шах, англичане получили эту информацию из своих источников, так что Бернс был на данный счет осведомлен. В общем, этот ловкий и предприимчивый англичанин был убежден, что в Кабуле им сделано все, что возможно[400]400
  Ibid.


[Закрыть].

Мэссон, находившийся там одновременно с Бернсом и полностью осведомленный о содержании переговоров, сомневался в реализуемости задуманной комбинации: по его мнению, она, прежде всего, отвечала интересам Дост Мухаммед-хана, который теперь мог выбирать между англичанами, русскими и персами. Этот археолог критиковал Бернса за «наивность» и неспособность «раскусить» кабульского эмира, хитрого и коварного. С точки зрения Мэссона, Мухаммед-хану ни в чем не следовало верить и с ним нельзя было идти ни на какие компромиссы, и только жесткий напор мог дать эффект в общении с этим правителем. Такая вот установка, вполне в духе официального британского курса.

Отношение Мэссона к Дост Мухаммед-хану отличалось явной предвзятостью, хотя порой он признавал за ним качества крупного государственного деятеля, отмечал, что подданные хвалили его за мудрое и справедливое правление, а Кабул при нем стал городом «процветания и изобилия»[401]401
  Ibid. Р. 14.


[Закрыть]. И вправду мало кто из других правителей Афганистана мог так умело ладить с высшими классами и простым людом, выстраивая свое государство. Популярность эмира находилась на подъеме, он сознавал свои возможности, поэтому говорить с ним языком силы и диктата было контрпродуктивно. Бернс это прекрасно понимал, а вот Мэссон не мог или не хотел побороть свою тенденциозность, обусловленную, допускаем, и какой-то личной неприязнью к эмиру.

К тому же нельзя исключать, что Мэссон ревниво относился к Бернсу – энергичному и талантливому офицеру, прославленному путешественнику, снискавшему уважением первых лиц Британской империи. Этот археолог, также выполнявший разведывательные задания администрации Британской Индии, возможно, видел в нем конкурента, что, конечно, не способствовало установлению добрых отношений между этими двумя англичанами. В своих записках, увидевших свет уже после трагической смерти Бернса, Мэссон не скупился на критические оценки его деятельности, с удовлетворением отмечал его просчеты и подчеркивал собственную проницательность.

Он с завистью наблюдал за тем, как росли в Кабуле акции Бернса, искренне надеясь, что это ненадолго и благорасположение к нему Дост Мухаммед-хана имеет свои границы. Ответ от Окленда задерживался, что радовало археолога и внушало беспокойство Бернсу. Он все больше нервничал, а при дворе эмира пошли толки. Среди приближенных владыки хватало тех, кто принципиально не доверял англичанам, а значит, и обещаниям Бернса, что усугубляло его душевное смятение. В отчаянии он говорил придворным вельможам: «Только подождите, придет письмо от лорда Окленда, и лица тех, кто сомневается, почернеют от досады»[402]402
  Ibid. Р. 459.


[Закрыть].

И вот, в Кабуле появился Виткевич. Данные о конкретных сроках его приезда разнятся. Как пишет Гус, а вслед за ним Евсевицкий, это произошло 19 декабря, а по свидетельству Бернса русский агент прибыл в канун Рождества[403]403
  A. Burnes. Cabool: a personal narrative of a journey… P. 94.


[Закрыть]. Впрочем, с известной натяжкой 19-е число тоже можно посчитать кануном этого праздника. Сам Виткевич в донесении Симоничу называет еще одну дату, 8 декабря[404]404
  Mohan Lai. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P– 327.


[Закрыть]. Если она указывалась по старому стилю, то мы выходим на 21 декабря, что более или менее согласуется с предыдущими предположениями.

Дост Мухаммед-хан, получив известие о том, что в Кабул направляется русский эмиссар, пришел в замешательство. Большие надежды, которые усиленно подогревал Бернс, возлагались на союз с англичанами, и понятны были опасения, что Виткевич способен помешать задуманному. Чтобы подстраховаться, первый министр Абдул Самед-хан с ведома эмира приватно обратился к Бернсу, предложив тому определить судьбу Виткевича: пускать в Кабул или нет. По словам министра, эмир был готов запретить русскому въезд в столицу (к тому времени Ян добрался только до Газни, города, отстоявшего от Кабула примерно на 150 км). Однако, к удивлению визиря, британец сказал, что не видит ничего дурного в том, чтобы Дост Мухаммед-хан встретился с Виткевичем. Это будет нормальным проявлением гостеприимства и еще позволит получить дополнительную информацию[405]405
  Ibid. Р. 294–295.


[Закрыть].

Эмир был несколько озадачен и раздосадован подобной реакцией, ведь по-своему он был заинтересован в согласии английского агента: тем самым Бернс продемонстрировал бы свою ангажированность, в смысле готовности разделить с кабульским правителем ответственность за политические решения, которые, таким образом, становились как бы их общими. Возможно, Бернс разгадал хитрый маневр эмира, следовательно, им двигало не только врожденное благородство, но и политическое чутьё и тонкий расчет, нежелание попасться в расставленные сети. Не пустив в Кабул Виткевича, он тут же повысил бы ставки и в случае негативного ответа Окленда мог столкнуться с многократно возросшими претензиями со стороны Дост Мухаммед-хана. Мало того, что ввел в заблуждение относительно истинных намерений Лондона и Калькутты, еще и русского представителя прогнал! Это могло повлечь за собой суровую расплату.

Когда Дост продолжил свои попытки и с «притворной любезностью» (по словам Мохана Лала), уже не через визиря, а сам предложил Бернсу выбрать для Виткевича место проживания, англичанин вторично увернулся, заметив, что не он, а эмир – властитель Кабула, которому положено решать, «как наилучшим образом принимать агентов и гостей в собственном доме и как обращаться с ними»[406]406
  Ibid. Р. 295.


[Закрыть].

Бернс, вероятно, исходил и из других соображений. Например, мог посчитать, что лучше иметь соперника перед глазами, чем оставлять его «без присмотра» где-то вдали, на афганских просторах. Допускаем, что сыграло свою роль и присущее ему джентльменство, исключавшее попытки «нейтрализовать» Виткевича чужими руками. При всем при том Бернс, конечно, был настроен вполне русофобски – а как иначе должен был быть настроен офицер, отстаивавший интересы доброй старой Англии и Ост-Индской компании? В одном из писем Уэйду он писал: «…Я не считаю, что мы можем позволить себе наблюдать за интригами русских вблизи наших границ, не пытаясь противодействовать им…»[407]407
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 439–440.


[Закрыть].

Возможно, впоследствии Бернс пожалел о том, что вовремя не убрал Виткевича со своего пути, но этого нельзя знать наверняка, как и то, какими мотивами англичанин руководствовался в большей степени – благородством или прагматическим расчетом. В любом случае он обязан был понимать, что впускает в Кабул человека, с которым придется бороться за право привлечь на свою сторону эмира. В тот момент позиции Бернса представлялись несравненно более сильными, но все могло перемениться…

На руках у Виткевича имелись свои козыри: готовность Петербурга идти навстречу давнему предложению Дост Мухаммед-хана о сотрудничестве плюс почти согласованный проект договора шаха с Кохендиль-ханом. Конечно, у кабульского эмира и Кохендиль-хана имелись свои разногласия, но их сплачивала общая угроза со стороны Шуджи-уль-Мулька и магараджи Сингха. Незадолго до появления Виткевича эмир получил письмо от первого министра Кохендиль-хана (естественно, составленного с учетом мнения его повелителя), который призывал конструктивно отнестись к миссии русского и использовать ее в своих интересах. «Теперь, когда у Вас при дворе будут находиться оба посла, английский и русский, следовало бы договариваться с тем из них, кто впоследствии, по Вашему мнению, окажется полезным. Когда в Кабул приедет русский элчи[408]408
  Посол (фарси).


[Закрыть], окажите ему уважение, это подействует на Александра Бернса. Его (Виткевича – авт.) прибытие заставит англичанина быть более конкретным, не тянуть время и говорить по сути»[409]409
  The Annual Register… Р. 327.


[Закрыть].

Эмир поначалу отнесся к Виткевичу холодно – с учетом заверений Бернса о возможности договориться с генерал-губернатором Индии и надежды на то, что англичане уступят Кабулу пешаварский округ. Хопкирк утверждает даже, что Яна поместили под домашний арест и условия содержания были «полутюремные»[410]410
  П. Хопкирк. Большая игра против России. Азиатский синдром.
  С. 204.


[Закрыть]. Так ли это? Беллетрист черпал информацию из записок Мэссона, но во-первых, делал это не во всём аккуратно (археолог отмечал, что Виткевича поселили под надзором в дом первого министра Абдул Самед-хана, но не называл это арестом, поскольку русский мог свободно выходить на улицу или в гости), а во-вторых, не всегда принимал во внимание субъективность автора этих записок, его тенденциозность и однозначно отрицательное отношение ко всем трем участниками переговоров – эмиру, Виткевичу и Бернсу.

Допустим, Мэссон не грешил против истины, когда заявлял, что у эмира вызвал сомнение статус Виткевича, и тот именовал его «обманщиком и фиглярам» (на том основании, что прибывший по своему обыкновению щеголял в казацком мундире)[411]411
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 462.


[Закрыть]. Но, скорее всего, подобные резкие высказывания делались намеренно в присутствии англичан, чтобы те не заподозрили Доста в двойной игре. Подвергать же «полутюремному содержанию» посланца русского государя императора, пусть явившегося с некоторым запозданием, он вряд ли бы решился. Подобное обращение с иностранным представителем выглядело бы по меньшей мере непонятным в стране, славившейся своим гостеприимством. Сам Мэссон не раз констатировал приветливость афганцев вообще и кабульских горожан в частности: «Мало найдется мест, подобных Кабулу, где чужеземец мог так скоро почувствовать себя как дома и непринужденно общаться с представителями всех классов»[412]412
  Ibid. Vol. II. Р. 243.


[Закрыть].

Трудно сомневаться и в том, что Дост Мухаммед-хан учел просьбу Симонича, высказанную в письме, которое передал Виткевич – оказать посланцу «вежливый» прием, отнестись к нему с уважением и доверительно поделиться с ним своими соображениями[413]413
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 327; Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. II. P. 243.


[Закрыть].

Итак, после того, как Бернс в очередной раз «ушел от ответственности», отказавшись выбирать жилье для Виткевича, эмир определил русского в дом к своему первому министру, которому безгранично доверял. Это было и почетно, уважительно, и позволяло присматривать за гостем, сохраняя в тайне детали его пребывания в Кабуле.

Впрочем, гостеприимство – гостеприимством, однако в поведении государственных мужей Востока (как, впрочем, и Запада) политическая целесообразность могла все же взять верх. Поэтому не будем априори отметать все свидетельства Мэссона; несмотря на его склонность к преувеличениям, они в различной степени отражали реальную ситуацию. Скажем так: не нужно недооценивать опасность, угрожавшую Яну. Его могли поселить в прекрасных условиях, но это не гарантировало его безопасность. Едва ли Мэссон выдумал сказанное как бы в шутку Абдул Самед-ханом – что неплохо бы «перерезать горло» Виткевичу. Хотя, поспешно оговаривался Мэссон, он не поверил в искренность подобной угрозы, «она все же прозвучала»[414]414
  C/z. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 470.


[Закрыть]. Указанный пассаж лишний раз подтверждает, что миссия Виткевича была сопряжена с немалым риском.

Вообще же, нестыковок в рассказе археолога хватало. Он так стремился выплеснуть побольше «негатива» на Виткевича и Бернса, что нередко в представленном им описании событий утрачивались причинно-следственные связи. Особенности обращения с Виткевичем говорили о том, что эмир по-прежнему верил обещаниям Бернса, всерьез рассматривая возможность партнерства с Англией в обмен на Пешавар. Следовательно, англичанину нужно было радоваться реакции Дост Мухаммед-хана на приезд русского. Почему же Мэссон изображает Бернса расстроенным и совершенно «обессиленным» (overpowered) – лежащим в постели с мокрым полотенцем на голове и припадающим к бутылочке с нюхательной солью?[415]415
  Ibid. P. 463.


[Закрыть]. Читателя подталкивают к выводу, что британец был по определению слаб, робок и пугался русского, даже когда этот русский находился под неусыпным наблюдением первого министра. Все это не очень убедительно.

Бернса пригласили к эмиру, чтобы высказать экспертное мнение относительно верительных грамот Виткевича, то есть адресованного Дост Мухаммед-хану официального письма Николая I. Бернс, если верить

Мэссону, все еще пребывал «в расстроенных чувствах» (disconcerted) и это якобы послужило причиной того, что он неосмотрительно подтвердил подлинность документа и стоявшей на нем императорской печати. Мэссон возмутился столь «опрометчивым шагом» (imprudent admission), то есть тем, что капитан упустил хороший шанс дискредитировать Виткевича в глазах эмира[416]416
  Ibid.


[Закрыть].

Мэссон уверял, что письмо русского царя поддельное и изготовили его, дескать, в персидском лагере, а что до печати, то она будто бы ничем не отличалась от печати на мешках с русским сахаром, которые продавались на местном рынке. В ответ на такие рассуждения Бернс лишь «пожал плечами, вздернул брови и прищелкнул языком»[417]417
  Ibid. Р. 464.


[Закрыть], чем окончательно расстроил и разочаровал Мэссона. Тот никак не мог понять, что в отношении к своему противнику британский капитан проявлял определенное великодушие, не опускался до подлых приемов и предпочитал схватку с открытым забралом. Он мог не доверять русскому, опасаться его, переживать по поводу его намерений и действий, но это не могло стать оправданием низости. Распространенное мнение о том, что взаимные интерес и симпатия, с которыми разведчики отнеслись друг к другу, не помешали Бернсу настроить Дост Мухаммед-хана против Виткевича[418]418
  В. А. Шкерин. Ян Виткевич и Оренбургский губернатор Василий
  Перовский. С. 135.


[Закрыть], не отвечают действительности. Британский капитан считал Россию и русских своими противниками, но не строил гнусных козней ради достижения своих целей.

Кстати, Мохан Лал, в противоположность Мэссону, поддержал Бернса и также подтвердил подлинность императорского письма[419]419
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I.
  P. 298.


[Закрыть]. В своей книге он высказал удивление попытками археолога представить Виткевича не официальным представителем Петербурга, а «искателем приключений», даже мошенником. По мнению Лала, Мэссон мог черпать информацию из каких-то «особенных источников» или просто стремился привлечь к себе внимание столь оригинальным заявлением[420]420
  ibid. Р. 300–301.


[Закрыть]. На деле этот археолог, скорее всего, хотел любым способом дискредитировать Виткевича в глазах Дост Мухаммед-хана и Бернса.

Заступничество британского капитана сыграло свою роль в том, что эмир принял Виткевича через три дня после его приезда. Встреча, однако, получилась короткой и не во всём удачной для гостя. Помимо эмира на ней присутствовали Абдул Самед-хан и еще ряд сановников. Виткевич передал письмо Николая I, послания Мохаммад-шаха и Симонича, а возможно, и проект соглашения между Тегераном и Кандагаром (копией которого эмир, впрочем, уже располагал).

Вручая верительные грамоты, Виткевич объяснил, почему вместе с ним не прибыл Гуссейн Али, которого задержала в дороге «серьезная болезнь» (то же самое сообщал эмиру в своем письме Симонич[421]421
  ibid. Р. 327.


[Закрыть]) и затем сформулировал цель своего визита: передать эмиру самые добрые пожелания российского императора, который в ответ на письмо Дост Мухаммед-хана заверяет его в своей готовности предоставить Кабулу российскую защиту и вступить с ним в союз. Россия, как было также отмечено Виткевичем, надеется на то, что афганские владетели сумеют урегулировать разделявшие их противоречия, и «примут покровительство Персии, с которой Россия находится в поистине дружеских отношениях»[422]422
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 328.


[Закрыть].

Эмир не мог не обратить внимания на то, что, хотя Виткевич озвучил от имени императора идею «защиты» и «союза», в самом тексте послания об этом ни слова не говорилось. Между тем, для Дост Мухаммед-хана именно данный момент имел первостепенное значение. Как мы помним, в письме Николаю I, которое эмир вручил для доставки Гуссейну Али летом 1836 года, речь шла не просто о союзе, а о военно-политическом союзе. То, что в ответном послании царь обошел вниманием эту деталь явилось лишним доводом в пользу соглашения с англичанами, обещавшими реальную военную помощь (со слов Бернса, ясное дело).

Справедливости ради надо сказать, что о возможности российской вооруженной поддержки говорилось Симоничем (судя по всему, в письме, полученным эмиром ранее, до приезда Виткевича), который на свой страх и риск посулил ее Кабулу, даже если таковую не окажет Мохаммад-шах[423]423
  The Annual Register… Р. 326.


[Закрыть]. Факт подобного заверения подтверждал Бернс, имевший, благодаря расположению эмира, доступ ко всем письмам и бумагам, передававшимся Виткевичем. Об этом упоминал и Ибрагим Ходжа, тепло принятый при шахском дворе[424]424
  Ibid. Р. 326–327.


[Закрыть] и успевший к тому времени вернуться из Тегерана.

Однако для Дост Мухаммед-хана одних слов Симонича, даже в письменном виде, было недостаточно, особенно когда они не находили подтверждения в послании царя. Поэтому, попросив Виткевича передать его благодарность императорскому величеству, он признался, что уже согласился на подписание договора с Великобританией, который позволит ему вернуть Пешавар и другие афганские владения, незаконно удерживаемые Ранджит Сингхом. С некоторой гордостью правитель сообщил о том, что англичане дадут ему 20 тысяч ружей для армии, которая направится на выручку Камран-хану.

Из всего этого можно было сделать вывод, что Кабул переходит в стан врагов Персии и России. Дост не скрывал, что договор пока не подтвержден и находится на рассмотрении в Калькутте, но в то же время говорил о нем как уже о почти свершившемся факте. Это свидетельствовало либо о силе убеждения Александра Бернса, либо о том, что эмир не упускал случая подразнить русского эмиссара, чьи заверения на том этапе представлялись менее конкретными и весомыми, нежели заверения англичан.

Понятно, ему понравилось заявление Виткевича о том, что Россия готова помочь Кабулу в материальнофинансовом отношении (два миллиона рублей наличными и на два миллиона товаров), но это было устное заявление и оно не могло тогда склонить чашу весов в пользу Петербурга.

Врыв негодования у Дост Мухаммед-хана вызвало привезенное Виткевичем послание Мохаммад-шаха. На первый взгляд в нем не было ничего особенного: небольшое, лаконичное, своего рода дополнительная верительная грамота. Шах сообщал об «уважаемом капитане Виткевиче, направленном моим высокочтимым братом русским императором с визитом в Ваше государство» и обещал, что сближение с Россией обеспечит Дост Мухаммед-хану поддержку Тегерана[425]425
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 301–302.


[Закрыть]. Но некоторые формулировки показались эмиру высокомерно-снисходительными и унизительными. Шах обращался к нему несколько свысока, называя свое послание raqam, что в персидском языке означает указание или инструктивное предписание. Вполне естественно для правителя государства, значительно превосходившего по своим размерам, экономическому и военному потенциалу кабульское княжество. Тем не менее эмир обиделся, хотя, возможно, сделано это было по политическим соображениям, в расчете на внимание британцев, Бернса, Мэссона и Лала, которые должны были узнать о подробностях аудиенции.

Мэссон принял возмущение эмира за чистую монету. По его словам, кабульский владыка пришел в такую ярость, что лицо его побагровело[426]426
  Ibid. Р. 415–416.


[Закрыть]. Любопытное замечание, учитывая, что на вручение верительных грамот Виткевичем дипломатов другой страны не приглашали, и англичанин, таким образом, вряд ли мог лично наблюдать за изменением цвета лица афганского владыки.

А вот от Лала не укрылись истинные мотивы эмира. Он сообразил, что Дост Мухамммед-хан «работает на публику», чтобы члены британской делегации лишний раз удостоверились в его негативном отношении к Тегерану и Петербургу[427]427
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 269.


[Закрыть]. Выше уже отмечалось, что эмир был человеком умным, никогда не «складывал все яйца в одну корзину» и не оставлял перед собой открытой одну лишь дверь. Он сохранял надежды на то, что Лондон и Калькутта согласятся на его условия, и намеренно подчеркивал, что предложения России и Персии его, дескать, нисколько не интересуют, он их воспринимает как нечто «несуразное» и даже «комическое»[428]428
  Ibid. P. 293.


[Закрыть]. Но это не означало, что позиция Доста останется неизменной при любых обстоятельствах.

Худо ли бедно аудиенция Виткевича у эмира состоялась. Сам факт, что русского офицера приняли во дворце, был позитивен. Теперь ему оставалось ждать, лично от него мало что зависело. Эмир размышлял, и исход этих размышлений должны были определить известия из

Калькутты. Так что он пока не расставлял точки над «i». Примечательно в этой связи подчеркнуто дружелюбное письмо Симоничу, отправленное Дост Мухаммед-ханом, наверное, в начале или середине января 1838 года.

Он выражал благодарность за готовность России оказывать помощь и содействие «в его делах» и не постеснялся заметить, что «ожидает гораздо большего от дружественного правительства». Акцентировал: «Хотя нас разделяет большое расстояние, это не мешает нашей сердечной привязанности». Затем, переходя к делу, сообщал, что еще до приезда Виткевича к нему явился уполномоченный британского правительства Бернс, который «и сейчас находится в Кабуле» и «сеет семена дружбы в отношениях между мной и Ранджит Сингхом». Впрочем, оговаривался Дост Мухаммед-хан, ничего еще не решено. После такого вступления эмир информировал посланника, что «когда закончится зима и откроются дороги», он отправит Виткевича обратно той дорогой, которую он выберет. Ну, а пока, «по причине снега», отъезд русского офицера отложен[429]429
  Ibid. P. 326–327.


[Закрыть].

Как видим, в этом куртуазном послании кабульский правитель был достаточно откровенен и не скрывал своих преференций. Но русский вариант полностью не отбрасывал, давал понять, что миссию Виткевича не обязательно априори считать провальной.

Отношение к нему в течение двух месяцев (до конца февраля 1838 года) оставалось ровным, но прохладным. Дост Мухаммед-хан его не принимал, виделись они пару раз только на каких-то официальных мероприятиях.

Однако Ян не жаловался и использовал это время, чтобы сблизиться с Самед Абдул-ханом, который, как выяснилось, втайне ненавидел англичан. Первый министр проникся симпатией к поручику и расспрашивал о России, ее народах и политике Петербурга.

Бернс тем временем крепил связи с Дост Мухаммед-ханом, не забывая и о других афганских правителях. По замыслу этого инициативного и предприимчивого англичанина, эмир Кабула должен был возглавить объединенный Афганистан, но не под эгидой Персии (как того желали в Петербурге), а Британской Индии. Бернс вместе с Личем помчался в Кандагар, чтобы устранить негативные для британцев последствия визита в этот город Виткевича и объяснить кандагарским братьям: курс на взаимодействие с Тегераном чреват для них пагубными последствиями. Не без участия англичан в Кандагаре и в Кабуле распространялись слухи о том, что армия шаха потерпела сокрушительное поражение под Гератом и отступила к Мешхеду.

Лич остался в Кандагаре, а Бернс вернулся в Кабул, поскольку исход его дипломатических усилий решался именно там.

Немного подробнее о том, как складывались его отношения с Виткевичем. Поручик после приезда поспешил представиться не только эмиру, но и англичанину – в дипломатии это называется визитом вежливости, courtesy call. Знакомство продолжилось и через пару дней Бернс пригласил Виткевича к себе на вечерний обед. Оба офицера, хотя и являлись политическими оппонентами, приглянулись друг другу. Бернс отзывался о Виткевиче как о человеке «воспитанном и приятном», «умном и хорошо информированном о положении дел в Северной Азии». Отмечал, что русский гость свободно говорил на французском, турецком и персидском языках, а еще появлялся в городе в казацком мундире, что «для Кабула было в диковинку»[430]430
  Ch. Masson. Narrative of various journeys in Balochistan, Afghanistan and the Panjab. Vol. III. P. 94.


[Закрыть]. У них имелась общая тема для беседы – Бухара, разговор о политике применительно к ситуации в Афганистане они старались не заводить.

Виткевича и Бернса сближали молодость, военная служба, профессия дипломата и военного разведчика. Обоим было не занимать отваги и находчивости, готовности идти ва-банк, ставить на карту свою будущую карьеру и нередко – саму жизнь. К тому же европейцев в азиатском городе было раз, два и обчелся, так что русский и англичанин не могли не испытывать определенное чувство локтя.

Исключение из этого правила представлял Мэссон, осуждавший Бернса и не разделявший его симпатии ни к Виткевичу, ни к Дост Мухаммед-хану. По его мнению, капитан был сам виноват в постигшей его, в конце концов, неудаче, потому как проявил слабость в отношении русского, не ликвидировал его руками афганцев и давал эмиру несбыточные обещания, не принимая во внимания реальности и настроя британских верхов. Ранджит Сингх и Шуджа-уль-Мульк рассматривались там, пусть, как не самые лучшие, но самые верные союзники, и рисковать ими Лондон не собирался[431]431
  Ibid. Р. X–XI.


[Закрыть]. По мысли Мэссона нужно было воздерживаться от любых компромиссов с кабульским правителем и попросту «додавливать» его, заставляя примкнуть к пробританской группировке.

Теперь нужно сказать о том, что Бернс, при всем его аристократизме и благородстве, все-таки не был полным антиподом Мэссона и, привечая Виткевича, не упускал возможности вырваться вперед в их соперничестве. Так, он не погнушался снять копии с писем, переданных Виткевичем Дост Мухаммед-хану (с русского языка переводил Лич, с персидского – Мохан Л ал), и срочно переправил их в Лодхиану и Калькутту. В скором времени эти документы, наряду с проектом кандагаро-персидского соглашения, стали для Пальмерстона основанием обвинить российское правительство в попытках утвердиться в Афганистане в ущерб британским интересам.

Обстановка резко изменилась в начале 1838 года. 20 января Бернс получил письмо от Макнотона, в котором указывалось, как следует поступать в отношении русского агента. Ссылаясь на генерал-губернатора, политический секретарь предлагал заставить эмира побыстрее выслать Виткевича из Кабула – «со всем почетом и уважением», разумеется, с любезным и благодарственным посланием русскому царю. Миссию Виткевича, подчеркивалось, следовало считать ограниченной сугубо торговыми целями. В случае непослушания эмира Бернсу предписывалось пригрозить ему полным разрывом с Великобританией. Англичане тогда снимают с себя любые обязательства посредничать между ним и сикхами и делегация Бернса покинет Кабул[432]432
  The Annual Register… Р. 328; Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 324–325.


[Закрыть].

Неизвестно, успел выполнить Бернс полученную инструкцию или нет, в скором времени она утратило всякий практический смысл. Политическая погода в Кабуле переменилась и британское влияние свелось к нулю.

Через месяц после письма Макнотона пришло письмо Окленда (22 или 21 февраля), адресованное эмиру и полностью прояснившее ситуацию. Все предложения Бернса были отвергнуты.

Виткевич докладывал Симоничу в Тегеран: «Тем временем, 21 февраля, был получен ответ Окленда, в котором решительно отвергалось всё, о чем договорился Бернс. Окленд также не советовал правителям Афганистана заключать какие-либо союзы с другими державами, писал, что афганцы во многом обязаны своей независимостью Англии, которая удерживает Ранджит Сингха от вторжения на их земли»[433]433
  Mohan Lai. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P– 329.


[Закрыть].

Признание величия эмира и передача ему Пешавара снимались с повестки дня. Весьма скептически генерал-губернатор отнесся к аргументам Бернса относительно преимуществ союза с объединенным Афганистаном: Великобритания традиционно предпочитала разделять и стравливать небольшие государства, а не объединять и таким образом усиливать их. Вместо этого Окленд предлагал соблазнить кабульского эмира услугами «честного посредника», которые мог предоставить Лондон, дабы прекратить вражду между ним и Ранджит Сингхом, обеспечив их мирное сожительство в тени британской короны.

Высокомерный тон и содержание послания глубоко оскорбили эмира, Александр Бернс в его глазах немедленно превратился во врага и обманщика. «Я вижу, – объявил ему Дост Мухаммед-хан, – что Англия не дорожит моей дружбой. Я стучался к вам в дверь, но вы меня отвергли. Правда, Россия слишком далеко: но через Персию, которая также принадлежит царю, как вам Индия, Россия может мне помочь. И если мы, афганцы, еще раз должны будем подчиняться кому-нибудь, то лучше же нам повиноваться Мохаммад-шаху, который все-таки мусульманин»[434]434
  К. Ф. Нейман. Афганистан и англичане в 1841 и 1842 годах. С. 32.


[Закрыть].

Эмир первым делом отправил письмо Окленда в Пешавар с тем, чтобы кандагарские братья изучили его и кто-либо из них прибыл для консультаций в Кабул. Узнав об этом, Бернс отправил указание Личу, всё еще находившемуся в Кандагаре, чтобы тот постарался не допустить такого визита. Однако усилия Лича привели к результату, обратному желаемому. Раздраженный Кохендиль-хан пришел к выводу, что в сложившейся обстановке желательно ориентироваться на Персию и Россию, и направил в Кабул Мехрдиль-хана.

Отношение Дост Мухаммед-хана и его окружения к Виткевичу и Бернсу изменилось диаметрально противоположным образом. «Теперь становилось очевидным, что эмир Кабула непритворно демонстрировал свою приверженность российскому правительству, и дальнейшее пребывание в Кабуле Александра Бернса не делало ему чести и не повышало престижа его правительства»[435]435
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 312.


[Закрыть]. Российского агента привечали, а британского третировали. На праздник Навруз (21 марта) его даже забыли пригласить и спохватились, когда мероприятие было в самом разгаре. Чтобы не распространились слухи об ангажированности Кабула, Самед Абдул-хан послал за Бернсом, который наотрез отказался принять приглашение в подобной ситуации, и послал вместо себя Мохана Лала. Тот стал свидетелем того, насколько уверенно и независимо вел себя Виткевич. Вероятно, полагал, что союз России с Кабулом теперь дело решенное. Щедро раздавал обещания, говорил, что Россия поможет вернуть Кабулу не только Пешавар, но и все афганские территории, а заодно Синд и даже Кашмир. Этому княжеству Виткевич почему-то уделял особенное внимание, рассказывая, какой популярностью пользуются кашмирские шали в Москве и Петербурге.