Текст книги "Виткевич. Бунтарь. Солдат империи"

«Не будет ли лучше поставить точку пули в своем конце…»

16 апреля Виткевич и Салтыков достигли Владикавказа, где провели несколько дней. Просматривая прессу, они с удивлением и огорчением обнаружили, что русские газеты перепечатали множество английских статей, посвященных «русскому агенту Виковичу», злоумышлявшему против интересов Великобритании и спровоцировавшему конфликт в двусторонних отношениях. Поводом стали парламентские слушания, посвященные началу англо-афганской войны. О Виткевиче, безбожно коверкая его трудное для британского восприятия имя, писали «Лондон ивнинг стандарт», «Лондон дейли ньюс», «Морнинг кроникл», «Дублин ивнинг пост». Салтыков подтрунивал над приятелем, говорил, что тот стал героем дня, а вот Виткевичу было не до смеха. Подобное паблисити ему было ни к чему, особенно с учетом предстоявших объяснений в Министерстве иностранных дел. Русские чиновники обычно не жаловали тех, кто давал повод для шумихи за рубежом и к мнению иностранной прессы относились с повышенной чувствительностью. Сложившееся о Виткевиче позитивное мнение могло с легкостью перемениться.

Уже по дороге в Петербург пришло известие о том, что пал Кандагар. Его заняли отряды Шуджи и англичане без единого выстрела. Кохендиль-хан с братьями бежали в западные районы страны, поближе к Персии.

1 мая они с Салтыковым прибыли в столицу и там все вроде бы складывалось наилучшим образом. Остановился Ян опять у француза Луи., в привычном трактире на Малой Морской. В Министерстве никто не думал пенять ему за «допущенные ошибки». Зато сообщили о повышении в чине до штаб-ротмистра. Повод для хорошего настроения и никак не для печали.

Сенявин сообщал Перовскому в письме от 21 мая 1839 года: «В Петербурге Виткевич пробыл… только 8 дней; он был очень хорошо принят министерством, и в самый день его смерти приготовлен был доклад о переводе его в гвардию и о награждении сверх того орденом и деньгами. При свидании с ним я ему сказывал, какое благосклонное участие Вы принимали в нем, как Вы беспокоились, услышав, что он будто бы заехал в Хиву и был там убит, как пред отъездом Вы мне особенно рекомендовали устроить приличное ему вознаграждение за трудную его экспедицию. Притом я присовокупил, что он может надеяться на получение награды. Казалось, он был очень доволен и весел еще за день до его смерти, где он целый вечер проболтал с Салтыковым. Накануне его самоубийства, говорят также, видели его в середине дня, и он тоже был весел; вечер же он просидел у Симонича и, возвратясь оттуда, заперся в своей комнате по обыкновению, велел себя разбудить на другой день в 9 часов, а сам между тем застрелился»[564]564
  Н. А. Халфин. Драма в номерах «Париж». С. 218; В. А. Шкерин. Ян Виткевич и Оренбургский губернатор Василий Перовский. С. 136.


[Закрыть].

Это произошло поздно вечером 8 мая или в ночь на 9 мая.

Между тем, ничто не предвещало ужасного исхода. Виткевич наносил светские визиты, обедал с разными людьми, в том числе с Львом Алексеевичем Перовским, братом оренбургского губернатора (в будущем министром внутренних дел). Мило проводил время с Симоничем, Салтыковым, друзьями по Оренбургу.

8 мая встречался не только с Симоничем, но и с Бухом. Тот пришел к Яну в гостиницу и «не заметил в нем печальной задумчивости». Правда, «какая-то статья немецкой газеты, где упоминалось о нем, его волновала», но, по всей видимости, не настолько, чтобы ввергнуть в полное уныние. Ян показывал «привезенные им из Афганистана ружья и пистолеты, к которым всегда имел страсть» и был явно не похож на потенциального самоубийцу[565]565
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 1306.


[Закрыть].

Статья из немецкой газеты… Очередная перепечатка сообщений британской прессы, что там могло быть нового? Такого, чтобы ошеломить, выбить из колеи? Виткевич с Салтыковым уже успели обсудить все то, что сочинили англичане. Ну, немцы подхватили… Трудно согласиться с некоторыми современниками (к примеру, с Якубом Гордоном), полагавшими, что из-за этих статеек Ян испугался обвинений в измене и потому наложил на себя руки[566]566
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 257.


[Закрыть]. Разумеется, газетная шумиха – штука неприятная, но началась она еще до приезда Виткевича в столицу, где его приняли, в общем-то, отменно. Чем не доказательство, что начальство не стало придавать слишком большого значения скандальным сообщениям в прессе!

8 мая в Кандагаре, занятом войсками Шуджи-уль-Мулька и англичанами, состоялись торжественный парад завоевателей и коронация Шуджи. Не приходится говорить, что это скорбное событие непременно подействовало бы на Виткевича угнетающе. Но в тот день он об этом ничего не знал. Афганские новости доходили до Петербурга далеко не сразу, спустя дни или недели. Конечно, в общих чертах о том, что происходило в Афганистане, Ян был осведомлен. Но застрелиться из-за этого можно было еще в Тифлисе. Зачем дожидаться прибытия в Петербург?

Из тех друзей и знакомых, с кем Виткевич общался в течение восьми дней, проведенных в столице, пожалуй, только Томаш Зан заметил в его поведении какую-то подавленность. Они случайно встретились на Невском проспекте, когда Зан возвращался от одного из своих приятелей. Неожиданно кто-то тронул его за руку, он обернулся и увидел Виткевича, как всегда, «в полном казацком обмундировании, стройного, здорового и сильного». Вместе с тем Томаш обратил внимание на то, что молодость и живость Яна несколько скрадывались «густыми усами и бакенбардами, загорелым лицом и умножившимися морщинами на высоком лбу»[567]567
  Ibid. S. 250.


[Закрыть].

На первый взгляд Ян производил впечатление человека всем довольного, но у Зана сложилось впечатление, что он утратил «те опоры, на которые полагался, которые до той поры давали ему силу и надежду». Показалось, что Виткевич пребывал не в приподнятом настроении. «Я чудом остался жив, – рассказывал Ян, – не знаю, почему и зачем. Был на коне и под конем, на верблюде и под ним. Тот случайно повредил мне ногу, все еще болит, долго не проходит». Он жаловался, что устал, что его жизнь – это постоянные «трудности, борьба и опасности», и задавался вопросом: «неужели так будет всегда»? Уверял, что ничего так не хочет, как «спокойного и безмятежного существования»[568]568
  Ibid.


[Закрыть].

Виткевич пригласил старого друга к себе на Малую Морскую, облачился в халат и продемонстрировал привезенные из Персии и Афганистана старинные военные доспехи и оружие. Все это делалось в каком-то понуром состоянии, своей хандры ему скрыть не удавалось. «В Оренбург, – грустно замечал он, – мне уже не вернуться, хотя знаю, меня там ждут. По многим причинам, даже совсем незначительным, мне это было бы трудно, и этого я не хочу»[569]569
  Ibid. S. 251.


[Закрыть].

Потом его навестили два знакомых перса, разговор вели на фарси, так что Зан, выпив чаю и выкурив сигару, удалился, договорившись, что завтра будет ждать друга у себя. Однако в назначенный час тот не пришел, поскольку его вызвали в МИД, к Сенявину.

Через пару дней, в воскресенье, Виткевич заглянул к Зану, но тот ушел в костел, на богослужение. Ян оставил карточку, на которой написал «Батыр», а спустя всего лишь несколько дней Томаш со слезами на глазах, дописал на ней: «окончил жизнь 23 мая 1839 года»[570]570
  Ibid. S. 250–252. В источнике, на который опирался Евсевицкий (Kronika Rodzinna. Warszawa, 1885, S. 143) допущена ошибка в дате смерти Виткевича.


[Закрыть].

Уход Виткевича из жизни стал для всех страшной неожиданностью, не укладывавшейся в сознании. Браламберг, разговаривавший с Перовским в 1841 году, говорил, что тот «никак не мог взять в толк, что толкнуло его на этот крайний шаг»[571]571
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 240.


[Закрыть].

Письмо, отправленное Иваном Федоровичем 12 марта, вероятно, пришло в Петербург уже после смерти Яна, и поэтому сохранилось. В противном случае он сжег бы его со всеми остальными бумагами. Завершение письма – эмоциональное и пророческое: «Привет тебе, братство или смерть (Salut, fraternite' ои la mort)»[572]572
  АВПРИ. СПб, Главный архив 1–6,1836, оп. 5, д. 2, л. 122.


[Закрыть].

Виткевич выбрал смерть.

Браламберг искренне горевал. «…Мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Салтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса»[573]573
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. юо.


[Закрыть].

Происшедшее, если это действительно было самоубийство, никак не вязалось с образом деятельного, успешного, энергичного, решительного и находчивого офицера, дипломата и разведчика. В своем письме академику, генерал-лейтенанту инженерного корпуса Григорию Петровичу Гельмерсену (Грегору фон Гельмерсену) Перовский писал, что больше всего он переживал из-за того, что ошибся в оценке характера Виткевича[574]574
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 260.


[Закрыть]. Василий Алексеевич чувствовал себя обманутым, ведь он столько вложил в этого молодого человека! По существу подарил ему новую жизнь, дал шанс проявить себя, прославиться, не просто опекал, но дружил с ним, доверял, и вот на тебе!

Вот как описал обстоятельства смерти Виткевича Н. А. Халфин:

«Петербургский трактир «Париж» на углу Кирпичного переулка и Малой Морской, при котором имелись меблированные комнаты, был погружен в глубокий сон. Сухой щелчок, похожий на пистолетный выстрел, который раздался ночью в одном из номеров, не привлек чьего-либо внимания. Утром, около 9 часов, в дверь комнаты постучался коридорный: постоялец накануне просил разбудить его в это время. На стук никто не отзывался. Пришлось взломать дверь, и присутствующие увидели зловещую картину: на полу с простреленным виском лежал атлетически сложенный, красивый мужчина лет 30.

Выяснилось, что это был поручик 1-го Оренбургского казачьего полка Виткевич, прибывший из Ирана и Афганистана, где он выполнял задания министерства иностранных дел. Когда директора Азиатского департамента этого министерства Л. Г. Сенявина известили о случившемся, у него вырвался взволнованный вопрос: “А бумаги?»

Тщательный осмотр комнаты не дал никаких результатов: документов не оказалось, но камин был забит грудой пепла. На столе, на самом видном месте, лежал единственный лист бумаги. Он гласил: «Не зная человека, которого участь моя занимала [бы] в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно. Как Азиатский департамент министерства иностранных дел есть присутственное место, от которого в настоящее время завишу, то покорнейше прошу сей департамент распорядиться приходящимся мне за два года жалованием от 1 Оренбургского полка следующим образом: 1. Удовлетворить купца Лихачева на Невском проспекте, против Гостиного двора, за взятые мною в магазине офицерские вещи, всего около 300 руб. асс.[575]575
  Ассигнациями.


[Закрыть] 2. Дать портному Маркевичу 500 руб. ассиг. в удовлетворение за платье, заказанное у него, но еще не полученное. 3. Находящемуся при мне человеку Дмитрию прошу позволить воспользоваться всеми вещами, какие при мне теперь находятся. Все бумаги, касающиеся моего последнего путешествия, сожжены мною, и потому всякое об них разыскание будет тщетно. Всякие расчеты с хозяином трактира «Париж» кончены мною по 7-е число сего мая, буде за 7 мая окажется какое требование, то покорнейше прошу департамент приказать удовлетворить из означенных выше денег. 8 мая 1839 года в 3 часа утра. Виткевич”.

Что же произошло в течение недели до злополучного ночного выстрела? И что это был за выстрел – самоубийство? Или убийство? Поразительную осведомленность проявил английский историк, бригадный генерал Перси Сайкс. “После возвращения Виткевича в Петербург, – писал тот, – ему было отказано в аудиенции у гр.[576]576
  Графа.


[Закрыть] Нессельроде, заявившего, что “не знает никакого поручика Виткевича, хотя слыхал об авантюристе с такой фамилией, который недавно занимался интригами в Кабуле и Кандагаре”. Виткевич, зная о недавнем британском протесте и полагая, что является жертвой бездарного Нессельроде, написал ему письмо, полное упреков, и пустил себе пулю в лоб”. На деле Виткевич очень точно и четко выполнял полученную инструкцию, о которой было известно широкому кругу лиц, и мы полагаем поэтому, что Нессельроде вряд ли мог сделать подобное заявление. К тому же оставленная Яном записка вовсе не содержит упреков в чей бы то ни было адрес. С заданием он справился блестяще, даже по оценке самих правительственных кругов»[577]577
  Н. А. Халфин. Драма в номерах «Париж». С. 218–219.


[Закрыть].

Бух рассказывал Зану о том, что заходил в номера «Париж» и видел мертвого Виткевича. О случившемся он узнал от Адольфа Штакельберга, их коллеги по Оренбургской пограничной комиссии. «Это поразило меня ужасно», – вспоминал Бух. Вместе со Штакельбергом они побежали на Малую Морскую и обнаружили там жандармов, которые оцепили гостиницу. С трудом удалось проникнуть внутрь, но лишь заполнив специальную анкету, указав все свои данные. Таково было распоряжение Бенкендорфа. «Мы, конечно, подчинились и впущенные в номер, увидели обнаженное тело красивого и атлетически сложенного Виткевича с простреленной в висок головой»[578]578
  К. А. Бух. Воспоминания, л. 1306.


[Закрыть].

Штакельберг поведал Зану о своем разговоре со слугой Виткевича, киргизе, которого хозяин называл Дмитрием. Мог ли это быть тот самый слуга, который отправился с Яном в путешествие в июне 1836 года и который по документам проходил как «Турганбай»? В России жители Средней Азии очень часто для удобства выбирали себе русские имена.

Вот что поведал слуга в пересказе Штакельберга:

«Господин провел… вечер весело, в компании друзей и вернулся домой в седьмом часу. Говорил, что ему уже тридцать лет, что он все еще не женат и может покончить с собой. Приказал подать чаю и приготовить на столе все для письма. Потом отослал меня и, запирая комнату, сказал: “Не буди меня рано, как обычно, и не заходи, пока не попрошу”. На следующее утро я несколько раз заходил в прихожую, около восьми, девяти и десяти, но ничего не слышал. Около одиннадцати стали собираться посетители, позже еще двое из министерства пришли. Это было странно, почему он так долго спит, начали стучать, в конце концов, вызвали полицию, взломали дверь и нашли его мертвого…

Говорят, что застрелился, что два письма оставил, одно из которых запечатанное, кому и о чем, не знаю, а бумаг – никаких, все сжег. Похоронили на Волковом поле, рядом с могилой Тормасова, который служил в том же министерстве и такой же смертью помер. На похоронах никого не было»[579]579
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 254.


[Закрыть]. Имеется в виду, что никто не пришел попрощаться с покойным из числа родных и близких, хотя это выглядело, по меньшей мере, странным. Особенно зная, что в городе оставались Зан, Бух, брат Перовского, Штакельберг и немало других людей, с которыми поддерживал дружеские или приятельские отношения Виткевич.

Из материалов АВПРИ известно, что организацию погребения поручили сотрудникам Азиатского департамента – титулярному советнику Чинкулову и его помощнику Прейсу. На затраты им было отпущено 156 рублей и 75 копеек[580]580
  АВПРИ. СПб, Главный архив IV-12, 1839, оп. 131, д. 12 (с пометой «отсутствует по описи).


[Закрыть]. Однако архивное дело, в котором отложились связанные с этим документы, отсутствует. Как и другие «малозначащие» дела, оно подлежало уничтожению под видом «макулатуры» в период эвакуации в 1941 году.

Итак, кроме Чинкулова и Прейса никто не пришел проводить Виткевича в последний путь. Правда это или нет? Трудно утверждать однозначно. Ведь в данном вопросе мы опираемся на слова слуги, причем в интерпретации Штакельберга. А логика в рассказе простолюдина не во всем просматривалась.

«Провел субботний вечер весело, в компании друзей», а, вернувшись, тут же стал жаловаться на одиночество и поделился своим намерением покончить с собой. Такие доверительные отношения были со слугой? Не исключено, конечно…

Штакельберг был человеком солидным, тайным советником (позднее входил в Совет при министре внутренних дел), по отзывам (например, Буха) отличался порядочностью и щепетильностью. Привирать не стал бы. Однако что-то мог неверно запомнить, поскольку находился в сильном волнении.

Переданная им информация не согласуется с данными Михала Бернштейна, автора книги о «черных братьях», вышедшей в Варшаве в 1906 году. В его изложении верного слугу Виткевича, киргиза по имени Дмитрий, нашли рядом с телом хозяина, живого, но с пробитым черепом[581]581
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 254.


[Закрыть]. Если слуга находился в таком состоянии, то, понятно, никакого разговора со Штакельбергом получиться не могло. Только вот сказанное Бернштейном ничем не подтверждается, видно, этот автор опирался на различные, причем непроверенные слухи. Так, он вслед за Сайксом акцентировал «зловещую» роль Нессельроде, причем в его интерпретации министр не отказал Виткевичу в аудиенции (это еще было бы полбеды), а принял его, чтобы хорошенько отругать. А затем у Яна будто состоялась беседа на повышенных тонах «даже, как говорят, с самим царем»[582]582
  Ibid.


[Закрыть]. Немудрено, что после этого штаб-ротмистр находился в расстроенных чувствах и пустил себе пулю в висок.

Такого рода трактовка с самого начала пришлась по вкусу англичанам, тому же Роулинсону. Мол, Виткевич сделал не все так, как ему было велено, царское правительство от него отреклось, «и он вышиб себе мозги»[583]583
  G. Rawlinson. A Memoir of Major-General Sir Henry Creswicke Rawlinson. P. 68.


[Закрыть]. Об этом же писал литовский автор А. Янулайтис[584]584
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 264.


[Закрыть].

Что же получается – Виткевич хорошо послужил России, а она отплатила ему черной неблагодарностью. Евсевицкий приводит высказывания в этом ключе политического ссыльного, одного из «польских сибиряков» Агатона Тиллера, а также участника восстания 1830–1831 годов графа Владислава Замойского[585]585
  Ibid.


[Закрыть].

Все это годится для броского сюжета, но реальными доказательствами не подкрепляется.

На фоне подобных фантазий зарождаются сомнения и в утверждении Бернштейна о том, что имело место нападение на слугу. Очевидно, это выдумка, слуга не пострадал, и его разговор со Штакельбергом действительно имел место.

Обратим внимание на то, что в приводившихся Штакельбергом «показаниях» слуги упоминались два письма, в то время как в других источниках фигурирует одна единственная предсмертная записка. Загадки, связанные с трагедией 8 мая, множатся…

В том, что касалось похорон, слуга, пожалуй, не преувеличивал или почти не преувеличивал. В рапорте Чинкулова прямо не указывалось, что на кладбище никто не явился, однако не упоминалось, что там кто-то был, кроме кучера и чиновника. Правда, когда заказывали гроб, то есть еще до погребения, подъехал неизвестный «в рабочем фартуке», молча положил на гроб венок и так же молча удалился. На венке ничего написано не было[586]586
  Ibid. S. 256.


[Закрыть].

Что-то помешало друзьям отдать последние почести покойному. Что именно? То, что он – самоубийца? Или, власти не рекомендовали идти на кладбище? Раздосадованные смертью Виткевича, тем, что он уничтожил важные документы, они сводили счеты с мертвецом или по каким-то причинам, чтобы избежать малейшей огласки, торопились поставить точку в этой грустной истории? Но какой ущерб государственным интересам могло нанести прощание с покойным?

Это не единственная тайна. Пусть на похороны никто не явился, но могила-то должна была остаться? А вот и нет…

Михаил Гус, для работы над своей книгой тщательно изучил архивы и поделился результатами своих изысканий: «Государственный исторический архив Ленинградской области автору этой книги сообщил, что в архивных фондах петербургского обер-полицмейстера, канцелярии петербургского губернатора, Волковского кладбища сведений об Иване Викторовиче Виткевиче не имеется…

Не удалось их найти и в Государственном архиве Российской Федерации.

Могилы Виткевича на кладбище нет.

Иван Головин, эмигрировавший из России, в книге «Za Russie saus Nicolas I», изданной в Париже в 1845 году, писал: «Труп Виткевича исчез, как труп простого матроса…»[587]587
  М. Гус. Дуэль в Кабуле. С. 325.


[Закрыть].

Православная и католическая церковь (к последней принадлежал Виткевич) в те времена самоубийц не жаловали, их не отпевали и обычно не хоронили на общем кладбище; значит, могли закопать где-нибудь за оградой, где могила быстро становилась бесхозной. Но это не было таким уж нерушимым правилом, исключения делались, особенно если речь шла о человеке видном, заслуженном. Как раз таким являлся штаб-ротмистр, овеянный славой своих афганских приключений, друзья и начальство должны были сказать свое слово, чтобы похоронили его с почестями, достойно. Но не сказали и на похоронах отсутствовали.

Одиночество, которое, несмотря на всю свою известность, Виткевич испытывал при жизни, настигло его и после смерти. Это подтверждают печальные детали, связанные с судьбой его имущества. Оно включало предметы личного пользования (два мундира, другие носильные вещи, белье, обувь, шинели, и мужских холщовых рубах, «бритвенный ящик» и т. д.) и немало вещей, привезенных с Востока. Опись, составленная сотрудниками Азиатского департамента, насчитывала 47 пунктов. Ничто не ускользнуло от внимания скрупулезных сотрудников: «поднос железный небольшой величины старый», «четыре оловянные круглые монеты с копейку величины и пять таковых серебряных с мушкою», «две головные щетки, одна маленькая, другая побольше» и пр.[588]588
  АВПРИ. IV-27, оп. 172,1840 г., д. 24, л. 7-12.


[Закрыть].

Особый интерес представляли персидские и афганские раритеты: шали, ружье «с костяным белым наконечником», кинжалы, полусабли, кушак с красной каймою длиной до четырех аршин и по краям с цветною каемкой», ковер…[589]589
  Там же.


[Закрыть]. А еще «черкесское платье, заключающееся в одной рубашке, витой из железной проволоки, еще шишак железный с такою же витою сеткой»[590]590
  Там же, л. 12.


[Закрыть]

В письме вице-директора Азиатского департамента, адресованного в Департамент хозяйственных и счетных дел МИД (датировано и июля 1840 года), указывалось: «после смерти Оренбургского казачьего полка штаб-ротмистра Виткевича, состоявшего по ведомству Азиатского Департамента и лишившего себя жизни в минувшем году», осталось движимое имущество, «которое по описи, составленной полицией в присутствии чиновника Азиатского департамента, доставлено в сей Департамент». Уточнялось, что «по сделанному вызову наследников покойного Виткевича никто из них не явился и не прислал поверенных для принятия означенного имущества», а родной брат «Игнатий Виткевич, жительствующий в Виленской губернии, отказался от наследства, оставшегося после брата». В этой связи «Азиатский департамент, препровождая в Департамент хозяйственных и счетных дел вещи Виткевича по прилагаемой у сего описи», покорнейше просил «учинить распоряжение и продать вещей тех с публичного торга и о доставлении вырученных за оные денег в Азиатский Департамент для уплаты некоторых долгов, оставшихся после Виткевича»[591]591
  Там же, л. 1-юб.


[Закрыть].

Подготовка торгов заняла около года. В конце концов, было объявлено, что с 27 августа 1840 года «ежедневно, кроме воскресных и табельных дней будут продаваться с аукционного торга от 3-х до 6-ти часов вечера оставшиеся после умершего штаб-ротмистра Виткевича разные мундирные вещи, оружие, белье, архалуки[592]592
  Архалук – кавказский кафтан со стоячим воротником.


[Закрыть], персидские шали, кушаки, салфетки и проч.»[593]593
  АВПРИ. IV-27, оп. 172,1840 г., д. 24, л. 12.


[Закрыть].

Аукцион, состоявшийся 27 августа 1840 года, позволил выручить скромную сумму в 401 рубль одиннадцать и две седьмых копейки серебром, из которой еще пришлось вычесть издержки на «мытьё белья»[594]594
  Там же, л. 42.


[Закрыть].

Теперь о вещах, оставленных Яном у Виктора Ивашкевича в Оренбурге. Тот должен был связаться с семьей, выполняя последнюю волю покойного и передать их родственникам. Но в дневнике племянницы Эльвиры говорится: Ивашкевич написал «отцу нашему», то есть Игнацию, что Виткевич ему ничего не оставил, и «отец понял, что это значит»[595]595
  W. Jewsiewicki. „Batyr”. S. 273.


[Закрыть]. Обманул старый приятель, собрат по крожской трагедии, так что ли? Но даже если так, то вряд ли он руководствовался корыстными интересами. Возможно, зная о натянутых отношениях Яна с членами семьи, в особенности с Игнацием, не счел правильным передавать им вещи покойного.

От петербургского имущества Яна Игнаций отказался, не взял ничего. Зачем же ему оренбургское имущество, в основном, книги? Азиатский департамент прислал хозяину Пошавше старый халат Яна и еще «какие-то мелочи», вместе с копией предсмертного письма, но не факт, что брат в этом нуждался.

С другой стороны, мы многого не знаем, возможно, не все было так просто и ясно. Родные позднее вспоминали о Яне, он не был им совершенно безразличен. Прежде всего это относится к племянницам. Слишком юные в дни смерти своего дяди, они тогда не могли сами съездить в Петербург за его вещами, а иначе, вероятно, съездили бы.

Вот что с восхищением писала Мария: «Легендарный образ Яна, старшего брата нашего отца, запал нам в души как образ нового Валленрода… Виткевич строил большие планы: создавать угрозы России на востоке и на юге, стать польским Валленродом, призывать к борьбе за свободу всех, кто томился в неволе московской, завоевать свободу для Польши и других стран: “За вашу и нашу свободу”»[596]596
  Ibid.


[Закрыть].

Вообще, факты, иллюстрирующие отношение к Виткевичу членов семьи, достаточно противоречивы. Мы помним, какая полоса отчуждения пролегла между ними после аферы подполковника Яновского, как расходились жизненные пути Яна и Игнация, с какой неохотой Ян ездил в Пошавше.

Со временем отношение Игнация к старшему брату менялось, приходило понимание, что Ян, хоть и сделавший выбор в пользу другой жизни, был человеком благородным и выдающимся, достойным уважения и любви.

Проходят годы, и Игнацией начинает собирать факты и документальные свидетельства о жизни Яна, об этом упоминала Мария. Когда за участие в восстании 1863–1864 годов ее отца сослали в Сибирь вместе со всей семьей, он забрал с собой все свои рукописи, книги, документы. Они жили на поселении в Томске, когда однажды ночью к ним нагрянули полицейские: все перевернули вверх дном и унесли материалы, связанные с судьбой Яна. Так и не вернули, куда они делись – неведомо.

Мария и другие члены семьи допускали, что «наверху» опасались, будто биографические изыскания Игнация позволят раскрыть тайну гибели его брата. После обыска, этого драматичного эпизода, они окончательно уверились, что смерть Яна не явилась результатом самоубийства, и в ней повинны царские власти[597]597
  Ibid. S. 273–274.


[Закрыть].

В результате, констатирует Евсевицкий, «легенда переросла в миф», который вслед за Игнацием принялся развивать и «совершенствовать» его сын Станислав.

Характер этих усилий подробно изучил польский ученый, однако не обнаружил ничего нового. Племянник делал упор на «валленродовской» концепции. «Замысел моего дяди, – писал Станислав, – заключался в том, чтобы увлечь Россию как можно глубже в Азию, довести дело до ее схватки с Англией, которая в то время единственная была в состоянии бороться с Россией и, как полагал дядя, победить ее»[598]598
  Ibid. S. 276.


[Закрыть]. Собственно, то же самое, что писала Мария.

Племянник изобрел специальный термин «валленродизм», подразумевавший службу врагу с тем, чтобы впоследствии использовать это ему во вред. Виткевичу отводилась роль шпиона, диверсанта, если выразиться понятным языком. «Свой среди чужих», который в результате оказывается «чужим среди своих». Побочные издержки…

На эту тему с пафосом рассуждал К. Косинский, биограф Станислава Виткевича, воспроизводя его представление о своем дяде: «В гордой и остриженной наголо голове польского ребенка, осужденного провести всю свою жизнь в оренбургских батальонах, зародилась грандиозная мысль уничтожения России посредством Азии»[599]599
  Ibid.


[Закрыть]. Естественно, он попытался эту мысль реализовать и, естественно, был за это убит. Такой исход легко додумывался. Подобного рода спекуляции красиво и эффектно смотрятся в русле польского романтизма, но их сложно квалифицировать иначе, как упражнения в героической конспирологии.

Станислав способствовал увековечению памяти о своем дяде, что бесспорно похвально, но мало связано с поисками исторической правды. Зато продвигавшаяся им теория «валленродизма» пришлась по вкусу польским авторам художественных произведений, в которых затрагивалась судьба Виткевича[600]600
  См. например: Т. Micinsky. Nietota. Księga tajemna Tatr. Warszawa, 1910.


[Закрыть]. Они предвосхитили появление книг Гуса и Семенова, которые, в свою очередь, оказали влияние на конструирование польских мифологем. Дело дошло до того, что в Польше Виткевича стали сравнивать с Зорге, обер-лейтенантом Клоссом[601]601
  Главный персонаж чрезвычайно популярного в Польше в 1960-1970-е годы сериала «Ставка больше, чем жизнь».


[Закрыть] и, конечно, Штирлицем. «Польский Штирлиц» – куда уж дальше…

Давайте попробуем суммировать такие разные и подчас взаимоисключающие объяснения неожиданного и трагического ухода из жизни Виткевича. Самой правдоподобной (хотя и скучной с точки зрения художественного воплощения) представляется версия о том, что это произошло в результате неуравновешенности молодого человека, надломленности психики, специфики трудного характера.

Заметим, что в то время среди чиновников и петербургской знати самоубийства, вызванные душевной тревогой, какой-то неудовлетворенностью, случались, так что «инцидент» с Виткевичем не был чем-то единичным или из ряда вон выходящим. Выше, например, упоминалось о Тормасове. Имелся в виду Александр Александрович Тормасов, титулярный советник, служивший в 1837 году при канцелярии Министерства иностранных дел и тогда же застрелившийся из-за «оскорбленного честолюбия». Об этом писал в своих записках сенатор, прозаик и мемуарист Кастор Никифорович Лебедев, правда, не уточняя, что конкретно скрывалось за указанной формулировкой. Из его записок известно и еще об одном самоубийце, который в 1839 году свел счеты с жизнью по той же причине – генерал-майоре Ефиме Николаевиче Обрадовиче[602]602
  Из записок сенатора К. Н. Лебедева // Русский архив. 1910, выпуск 7. С. 396.


[Закрыть].

Был ли честолюбив Виткевич? По всей видимости, да. Мог ли он считать свое честолюбие оскорбленным? Наверное, отчасти… Возможно, несмотря на успешную карьеру и сохранявшееся к нему благожелательное отношение начальства, он остро переживал провал афганского предприятия, то, что ему не удалось сдержать обещания, которые он раздавал афганским сардарам. В общем, какое-то душевное смятение у Яна присутствовало.

Браламберг указывал на «болезненное самолюбие Виткевича»[603]603
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 240.


[Закрыть]. Сенявин – на его «мизантропию»[604]604
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 112.


[Закрыть], которая могла сочетаться с «болезненным самолюбием» или с «оскорбленным честолюбием».

Очевидно, Лев Григорьевич успел пообщаться с Виткевичем не только весной 1839 года, но и прежде, в период с лета 1836 по май 1837 года, когда Ян находился в столице в ожидании высочайшего решения. У будущего директора Азиатского департамента были возможности составить свое мнение о душевном состоянии офицера, прибывшего из Оренбурга.

Мы уже обращали внимание на тяжелые психологические травмы Виткевича, вызванные арестом, судом и высылкой из родной Литвы, изнурительной солдатской службой, мошенничеством Яновского, несправедливым обвинением в заговоре 1833 года и другими испытаниями. Едва ли они настраивали на любовь к ближнему, в соответствии с библейской заповедью. Ко всем новым знакомым Ян относился настороженно, душу нараспашку не держал. Можно ли его винить за это?

Конечно, он не был абсолютно замкнутым, друзья у него водились. Даль, Ивашкевич, Зан, Браламберг. Доверительные отношения связывали Виткевича с Перовским и Симоничем. Он приятельствовал с Салтыковым. Однако мизантропия, как любое другое патологическое

свойство личности, не обязательно проявляется постоянно. Не менее опасно, когда ее приступы внезапно настигают несчастного, страдающего этим недугом, и вызывают сильнейшую депрессию.

Причем, мизантропия шагает «рука об руку» с меланхолией, а эту особенность натуры Виткевича, как помнится, подмечал Браламберг. «И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу»[605]605
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. юо.


[Закрыть].