Текст книги "Виткевич. Бунтарь. Солдат империи"

Политические подробности

К возвращению государя Министерство иностранных дел обязано было представить во всех подробностях программу действий, связанных с посланием Дост Мухаммед-хана. Предполагалось, что это будут решительные, наступательные шаги, направленные на ограничение британского влияния, которое, с точки зрения российского правительства, вышло за рамки дозволенного.

Во второй половине 1836 года, то есть как раз после прибытия в северную столицу Виткевича и Гуссейна Али, произошло резкое обострение российско-британских отношений. Англичане и прежде использовали практически любую возможность для того, чтобы причинить неприятности русским и ослабить их международное влияние, отыскивая для этого уязвимые точки на теле «русского медведя». Самой перспективной из них считался Кавказ, где Россия не первый год вела кровопролитную войну с горцами.

Англичане почти неприкрыто поддерживали сопротивление российскому вторжению в этом регионе. В ноябре 1836 года случился скандальный инцидент со шхуной «Виксен», на которой английский агент и разведчик Джеймс Белл перевозил оружие и порох для черкесов. У черноморского побережья его корабль перехватил русский бриг, что стало причиной громкого политического и дипломатического конфликта между двумя государствами. Белла освободили, но он не оценил должным образом такое проявление доброй воли с российской стороны, не угомонился и весной вновь отплыл на Кавказ с грузом оружия, о чем российское правительство было проинформировано через свою разведку.

В АВПРИ сохранилась служебная записка одного из российских чиновников, адресованная высокому начальству (возможно, представителю руководства Министерства иностранных дел), свидетельствующая о реакции правящих кругов государства на действия Белла. «Сейчас получил я секретное известие из Одессы будто бы известный англичанин Белл, взятый на корабле «Виксен», пробрался в Закавказские горы к враждебным нам племенам, что будто бы зимою из Требизонда[249]249
  Современное написание – Трабзон.


[Закрыть] доставлены тем племенам военные снаряды и пушки. Все сие долгом поставляю довести до сведения Вашего Высокопревосходительства. Если бог благословит распоряжения ваши и удастся схватить этого злобного англичанина-банкрота, который мечется как чума из угла в угол, то честь и слава большая. 29 мая 1837, С. Петербург»[250]250
  АВПРИ. СПб Главный Архив I-g, 1857, оп. 8,1836–1837, д. 7, л. 42.


[Закрыть].

Усилиями англичан, в которые Белл внес немалый вклад, вскоре все черноморское побережье Кавказа было охвачено восстанием. Российские власти назначили награду в три тысячи рублей серебром за голову негодяя, но вторично схватить его не удалось. Лишнее доказательство тому, что все надо делать вовремя. Британские же правительство и парламент раскрутили мощную пропагандистскую кампанию, настраивая против Петербурга европейское общественное мнение, так что двусторонние отношения оказались на грани разрыва, и вооруженная конфронтация стала казаться вполне реальной.

В июне 1837 года Павел Гаврилович Дивов, сенатор, занимавший важные посты в Министерстве иностранных дел (неоднократно во время отлучек министра оставался Управляющим МИД), записал в дневнике свои впечатления от посещения Кронштадта: «…Я был изумлен огромному количеству орудий, поставленных на валах и в укреплениях. По-видимому, у нас серьезно ожидают нападения со стороны Англии»[251]251
  Из дневника П. Г. Дивова. Русская старина. 1900. Т. 11» С. 490.


[Закрыть].

Многих тогда посещало предчувствие войны.

Николай I и российские министры не желали подобного исхода, однако Великобритания столь рьяно и нагло ущемляла российские интересы, что какие-то контрмеры представлялись совершенно необходимыми. Инциденты с участием Белла настроили Петербург на воинственный лад, породив желание хорошенько проучить англичан. Николай I доверительно говорил новому послу в Персии Дюгамелю незадолго до его отъезда (предположительно эта встреча состоялась в конце 1837 или начале 1838 года), что «англичане, – надо в этом сознаться, – дурно себя вели в последнее время». При этом имелись в виду не только эскапады Белла, но и намерение Лондона, вопреки имевшимся договорным обязательствам, «завести консулов в портах Каспийского моря». По определению царя, за этим стояло исключительно желание «интриговать», ведь никаких торговых интересов на Каспии, по его мнению, у англичан не было[252]252
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 84.


[Закрыть].

Сколько можно было терпеть! Гордецы-бриты заслуживали того, чтобы «прищемить им хвост» в самом чувствительном для них месте. Если для русских таким местом был Кавказ, то для англичан, конечно же, Индия, жемчужина короны! О ее безопасности в Лондоне регулярно беспокоились, подозревая Россию в коварных замыслах.

Выше уже говорилось, что ни о каком военном вторжении в Индию Россия не помышляла, но была не прочь «пощипать британцам перышки» по периметру их владений и для этого союзническое взаимодействие с такими странами, как Персия и Афганистан, могло стать незаменимым подспорьем. «Действовать на Индию Россия может только тогда, – заключал М. Н. Муравьев, – когда она будет уверена в содействии ей Персии и Афганистана. Без сего содействия и помышлять о потрясении владычества англичан в Индии невозможно: ибо тогда для прохода в Индию придется воевать с разнородными племенами в Персии и в Афганистане и оставлять везде гарнизоны для прикрытия тыла армии. Посему прежде всяких наступательных действий, но в одно время однакож с приготовлениями к походу, необходимо упрочить дипломатическими переговорами положение свое в Персии и Афганистане. От удачи сих действий будет зависеть принятие дальнейших наступательных мер»[253]253
  Из бумаг графа М. Н. Муравьева. Записки о русской политике в Средней Азии. С. 291.


[Закрыть].

Многие в России считали, что британское господство в Индии можно пошатнуть искусными политическими мерам, которые будут способствовать усилению недовольства коренных жителей этой страны. Дивов высказывал такое суждение, которое наверняка разделяли многие его коллеги: «В Индии владычество англичан весьма непрочно. Обученные англичанами военному искусству, индусы восстанут со временем против своих угнетателей и создадут в Индии новый порядок вещей, что отразится, без сомнения, и на Китае»[254]254
  Из дневника П. Г. Дивова. С. 485.


[Закрыть]. Установление недружественных Лондону режимов по границам «жемчужины короны», должно было способствовать достижению этой цели.

Азиатский департамент советовал действовать не в лоб, а прибегнуть к гибкой и изощренной тактике, которая не выставляла бы Россию инициатором агрессивных действий, отводя ей роль закулисного кукловода, и не давала Великобритании повода к обострению конфликта. «Россия не обманывается и не страшится, она знает по опыту, что полезные и твердые действия совершаются без шума…» и «благоразумие призывает к осторожности от проигрыша»[255]255
  АВПРИ. СПб, Главный архив I-9, 1834–1847, оп. 8, д. 7, л. 1806, 20.


[Закрыть].

Рассматривая возможность сближения с Дост Мухаммед-ханом, мидовцы взвешивали все «за» и «против», чтобы минимизировать возможные политические издержки и избежать роста напряженности в отношениях с Англией сверх допустимого предела. Сложная задача, ведь речь шла не просто о расширении контактов с Афганистаном (точнее с ведущими афганскими ханствами), а о многоходовой и достаточно сложной комбинации, в которой свое слово должна была сказать такая крупная восточная держава, как Персия.

От характера отношений с этим государством в огромной степени зависела прочность позиций России в Закавказье, на всем Среднем Востоке, в Центральной и Средней Азии. Между тем, в первой трети XIX века эти отношения отличались неустойчивостью: на смену военной конфронтации приходили периоды, когда превалировало взаимодействие на основе общности интересов и vice versa. Свой заметный вклад в поддержание этой неустойчивости вносила Великобритания, регулярно стравливавшая русских и персов. Их сближение воспринималось как сущий кошмар, а Петербург нацеливался именно на это, в том числе в широком региональном контексте.

Восемь лет минуло с тех пор, как сокрушительным поражением Тегерана завершилась русско-персидская война 1826–1828 годов, и в феврале 1828 года был заключен Туркманчайский мирный договор. Фатх Али-шах уступил России Эриванское и Нахичеванское ханства, обязался уплатить большую контрибуцию, предоставил победительнице исключительные торговые преференции и пошел на другие уступки. Подобное укрепление российских позиций ошеломило англичан, которые подталкивали шаха к войне, но получили эффект, обратный желаемому. Не изменил политической картины и случившийся в 1829 году разгром в Тегеране российской миссии, во многом спровоцированный британскими дипломатами, и убийство практически всех ее сотрудников, включая посланника Александра Сергеевича Грибоедова.

Возникший кризис в двусторонних отношениях был улажен. Николай I, помимо того, что недолюбливал Грибоедова, не собирался возобновлять конфликт с Персией и милостиво соизволил принять извинения шаха, так что свой вес в этой стране Россия сохранила и даже усилила. По замечанию Симонича, «даже кровавая трагедия 1829 года… послужила еще большему сближению двух правительств, ибо большинство сомневающихся имело возможность убедиться в справедливости и великодушии императора Николая»[256]256
  И. О. Симонич. Воспоминания полномочного министра. С. 34.


[Закрыть].

Пришла пора немного подробнее рассказать об этом высокопоставленном дипломате, которому было суждено сыграть заметную роль в осуществлении антибританских замыслов России и судьбе Виткевича. Далматинец, наполеоновский офицер, участвовавший в российском походе 1812 года, он попал в плен и вскоре полюбил Россию как вторую родину. Поступил на службу в императорскую армию, прошел персидскую и турецкую кампании (1826–1828 и 1828–1829). Дослужился до генерал-лейтенанта, получил титул графа, и, как сказали бы в позднейшие времена, «перешел на дипломатическую работу». С 1832 года Симонич представлял российские интересы в Тегеране.

За пять лет он стал одной из самых влиятельных фигур при персидском дворе, шах не принимал без консультации с ним сколько-нибудь значимых решений. Как отмечал Ибрагим Ходжа в одном из своих посланиях кабульскому эмиру, «русский посол постоянно находится при шахе»[257]257
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 319-


[Закрыть].

Будучи человеком предприимчивым, не боявшимся брать на себя ответственность, Симонич, подобно Родофиникину и Перовскому, ратовал за решительный отпор англичанам, но при этом склонен был «увлекаться» и выходить за пределы имевшихся инструкций. Это многие ему ставили в вину, включая Дюгамеля, который сменил его в качестве посланника в ноябре 1838 года.

Он упрекал Симонича в слишком непримиримом отношении к англичанами, вызванном присущим ему «бонапартизмом». «Симонич был ярый бонапартист, такой ярый, каких я редко видел, и он в высшей степени разделял все предубеждения и личную ненависть знаменитого пленника, жившего на острове Св. Елены, – то есть, другими словами, от всей души ненавидел англичан»[258]258
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 90.


[Закрыть].

Кроме того, на политическом поведении Симонича сказывалась острая неприязнь, которую он испытывал к Макнилу, назначенному в 1836 году главой британской миссии в Тегеране. Впрочем, не исключено, что эта неприязнь во многом возникла в результате того чувства, которое испытывал к русскому дипломату сам Макнил. Этот персонаж нашего повествования, как и Симонич, сыграл заметную роль в русско-персидско-афганско-британской интриге и самым ощутимым образом повлиял на ее развязку.

Получив в Великобритании медицинское образование, Макнил соблазнился высокими зарплатами в Индии и завербовался туда врачом кавалерийского полка. В 1821 году отправился в Тегеран в британскую миссию в том же качестве и провел там с перерывами около 14 лет. За это время зарекомендовал себя недурным эскулапом, а еще способным дипломатом, умевшим устанавливать полезные связи. После русско-персидской войны, когда в стране вспыхнула чума, он врачевал старшую жену Фатх Али-шаха, вылечил ее, чем заслужил благодарность и расположение правителя. Они нередко ужинали втроем, доверительно беседовали, что позитивно сказывалось на содержании телеграмм, отправлявшихся из миссии в Лондон и Калькутту (где находился офис генерал-губернатора Индии) и продвижении британских интересов в Персии.

Подпоручик В. С. Толстой (в прошлом – декабрист, отданный в солдаты) в сентябре 1838 года по распоряжению командования опекал Макнила, когда тот, покинув Персию, возвращался на родину через Кавказ. Толстой пришел к выводу, что Макнил был «самым влиятельным лицом в Персии»[259]259
  В. С. Толстой. Сэр Джон Макнил. (Из служебных воспоминаний В. С. Толстого) Русский архив, 1874, кн. i. С. 892.


[Закрыть]. Понятно, что в основе такого лестного мнения лежали рассказы самого посланника, но, по всей видимости, это влияние относилось к концу 1820-х – началу 1830-х годов.

Когда же врач-дипломат прибыл в Тегеран в роли посланника, ситуация в корне изменилась, и в ходе конкуренции с Симоничем он шаг за шагом уступал свои позиции. Фатх Али-шах ушел в мир иной, его сменил молодой Мохаммад-шах, утвердившийся у власти не без помощи Симонича и ориентировавшийся на Россию. Тем не менее, многие связи у главы британской миссии сохранились, и на местной политической сцене он оставался важной фигурой. Браламберг признавал, что Макнил знал «в совершенстве язык и обычаи страны» и имел «большие связи в персидских верхах благодаря своим врачебным познаниям»[260]260
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 58–59-


[Закрыть].

Симонич считал Макнила выскочкой и никудышным дипломатом, что, в общем, несправедливо – тот в поте лица своего нарабатывал навыки дипломатической деятельности и справлялся с ней совсем неплохо. Его высоко ценили Пальмерстон, генерал-губернаторы Индии Уильям Бентинк и Окленд (сменил Бентинка в 1836 году). А Симоничу Макнил платил той же монетой: воспринимая его как своего непримиримого противника, он задался целью убрать русского посланника со своего поста. Это была не заурядная неприязнь, а чувство сильнейшей вражды. Вероятно, оно не угасло и после того, как англичанин добился своего, хотя незадолго до смещения Симонича ему самому пришлось распроститься со своей должностью. По словам Толстого, «граф Симонич не выходил из памяти этих англичан, из чего легко было заключить, что он им порядочно подсолил и что их чем-нибудь да поддел»[261]261
  В. С. Толстой. Сэр Джон Макнил. С. 890.


[Закрыть].

С доказательствами этого мы еще познакомимся.

Свое отношение к Симоничу Макнил переносил на Россию. Хотя оно и без того было достаточно скверным (как у всякого «нормального» англичанина), идиосинкразия – в данном случае этот термин представляется нам уместным – к русскому дипломату многократно усиливала нелюбовь к извечной континентальной сопернице Великобритании. В результате своеобразной персонификации, когда образ Симонича сливался с образом России, Макнил безудержно клеймил ее и изображал как самую ужасную угрозу британским владениям. В 1836 году он издал в Лондоне памфлет «Продвижение и существующее положение России на Востоке»[262]262
  J. McNeill. Progress and Present Position of Russia in the East. L.,
  1836.


[Закрыть], в котором не жалел выражений для характеристики русского экспансионизма. Его считали убежденным русофобом даже на фоне других антироссийски настроенных британских дипломатов и политических деятелей[263]263
  Martin J. Bayly. Taming the Imperial Imagination. Colonial Knowledge, International Relations and the Anglo-Afghan Encounter,
  1808–1878. Cambridge, 2016. P. 153.


[Закрыть].

Главы дипломатических миссий в Тегеране сошлись в ожесточенной политической схватке, в результате которой оба лишились своих постов, правда, с различными последствиями. Макнила в Лондоне обласкали и наградили, а Симонича ждала опала. Но в середине 1836 года, когда региональная интрига только разворачивалась, ее исход представлялся неясным.

Любопытно, что Дюгамель с большим сочувствием отзывался об английском посланнике, будто забывая, что тот ненавидел Россию, пожалуй, сильнее, чем Симонич ненавидел Великобританию. Причина в значительной степени коренилась в личных счетах русских посланников.

Иван Осипович был немало уязвлен своим отзывом и не скрывал этого от Дюгамеля, когда тот прибыл в Тегеран. В течение 15 или 20 дней, которые эти дипломаты провели вместе в персидской столице, они успели не на шутку рассориться. С конца октября и до 15 ноября 1838 года, то есть до дня отъезда Ивана Осиповича, бывший посланник всеми способами осложнял жизнь своему преемнику.

Дюгамель жаловался:

«…граф Симонич делал все со своей стороны, что от него зависело, чтобы создавать новые для меня препятствия. Он постоянно уверял шаха и его министров, что я назначен лишь на время, и что ему стоит только съездить в Петербург, тогда его образ действий будет одобрен императором, и все опять пойдет по-старому. Он дошел до того, что внушил Гадже-мирзе-Агасси (Хаджи Агасси, первый министр шаха – авт.) странную мысль написать к графу Нессельроде письмо и настоятельно просить, чтоб в Персию был снова назначен граф Симонич как единственный человек, стоявший на высоте трудных обстоятельств того времени»[264]264
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 94.


[Закрыть].

Неудивительно, что комментируя задним числом назначение Симонича в 1832 году на пост «русского уполномоченного в Персии после Грибоедова», Дюгамель отзывался о нем весьма резко («нельзя было сделать более неудачного выбора»[265]265
  Там же. С. 90.


[Закрыть]), вынося следующий вердикт: «В Тегеране был русским уполномоченным человек, державшийся идей, которые были совершенно противоположны нашей традиционной политике», отчего и «возникло то положение вещей, которое я нашел, прибыв Персию»[266]266
  Там же. С. 88.


[Закрыть].

Но не будем торопиться с выводами, зная предубежденность Дюгамеля.

Симонич не придерживался установки «тише едешь – дальше будешь», он искренне болел за дело и жаждал активных энергичных действий, опасаясь, что иначе российских позиций в регионе не укрепить. Идея коалиции Персии и афганских княжеств при покровительстве России была ему близка, и он немало способствовал ее осуществлению. Даже, заметим, в условиях, когда «высшая инстанция» в Петербурге проявляла медлительность и осторожность, что раздражало горячего далматинца. Он возмущался, часто поступал по-своему, и действовал на свой страх и риск, полагая, что добившись хорошего результата, обезопасит себя от гнева столичного начальства. Мол, победителей не судят. Такой подход в конечном счете оказался опрометчивым и не оправдал возлагавшихся на него ожиданий.

Еще до скандального конфликта с Великобританией летом-осенью 1838 года Николай I и шеф российского внешнеполитического ведомства пришли к выводу о необходимости замены Симонича. Вопрос о назначении осторожного и рассудительного Дюгамеля в принципе решился уже в августе 1837 года.

На самом деле Иван Осиповович пекся о российских национальных интересах не меньше своего преемника, и «традиционной политике» его взгляды не были так уж противоположны. А вот его практические методы реализации этой политики, случалось, носили чересчур смелый характер и вызывали негодование верхов, которые в решающие моменты нередко предпочитали следовать принципу «как бы чего не вышло» и отыгрывали назад, испугавшись, что зашли слишком далеко.

Но не будем опережать события. В то время, когда в Петербург прибыли Виткевич и Гуссейн Али, Симонич еще оставался важной политической фигурой и его участие в планируемой коалиционной комбинации не ставилось под сомнение.

К неудовольствию Лондона российско-персидское политическое сотрудничество разворачивалось весьма активно, усиливая враждебность, разделявшую Россию и Великобританию. «Именно Тегеран был местом скрещения острейших противоречий между Петербургом и Лондоном на Востоке, – писал Н. А. Халфин. – К1837 г. отошла в прошлое враждебность в русско-иранских отношениях, характерная для первой трети XIX в. и всячески провоцировавшаяся Британской империей. Царское правительство содействовало восшествию на престол Мохаммад-шаха и поддерживало некоторые его замыслы. Одним из наиболее сокровенных среди них было стремление вернуть под свой контроль некогда принадлежавший Ирану Герат…»[267]267
  Н. А. Халфин. Жизнь и труды Ивана Федоровича Браламберга. В кн.: И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 5–6.


[Закрыть].

Итак, наступило время затронуть вопрос о Герате, занявший свое место в истории дипломата и разведчика Виткевича. Это княжество или ханство, относительно небольшое по размерам территории, имело важное стратегическое значение вследствие своего географического положения на путях, проходивших к западу от Гиндукуша из Индии в прикаспийские области Персии, а также в среднеазиатские ханства. Англичане, муссировавшие тезис о том, что русские вот-вот ворвутся в индийские пределы, рассматривали маршрут через Герат как наиболее удобный для похода русской армии. Его называли «воротами» или ключом к Индии. В равной мере это был ключ к Афганистану.

В середине XVIII века персы захватили Герат, но на очень короткое время. В дальнейшем он вошел в состав Дурранийского государства пуштунов (включало себя территории современных Афганистана и Пакистана, районы северо-восточной Персии и северо-западной Индии), а с его распадом в начале XIX столетия обрел независимость. Тем не менее недолгое пребывание Герата под персидским владычеством шах считал достаточным основанием для того, чтобы претендовать на это ханство. Поскольку же его правители не желали возвращаться в лоно персидской монархии, в представлении тегеранских властителей они автоматически начинали считаться мятежниками.

В Петербурге считали для себя выгодным поддерживать подобные замыслы в надежде, что это ослабит англичан, которые готовились к завоеванию Афганистана и рассматривали Гератское ханство как один из плацдармов для своей агрессии. Вместе с тем руководство российского МИД не хотело давать Лондону повод для обвинений в подстрекательстве Тегерана: поэтому свою позицию не афишировало, но до поры до времени не одергивало Симонича, выступавшего сторонником «предприятия» по захвату Герата. По определению Дюгамеля, он «потакал воинственным наклонностям шаха»[268]268
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 94.


[Закрыть] и якобы самочинно возвращал персам часть контрибуционных выплат по Туркманчайскому договору на нужды похода против Герата.

Британская миссия в Персии всерьез заподозрила российского посланника в поощрении захватнических поползновений шаха после его неудачной попытки захватить Герат осенью 1836 года. Тогда в Тегеране началась эпидемия холеры, возникли трудности в снабжении экспедиционного корпуса, который ослабляли нападения туркмен, организованные гератцами. Войска, выступившие в поход, пришлось вернуть, но Мохаммад-шах намеревался в скором времени повторить попытку, и Симонич его в этом поддерживал. Так, во всяком случае, докладывали Макнилу его агенты и осведомители, и глава британской миссии слал тревожные депеши в Лондон и Калькутту. По имевшимся у англичан сведениям, российский посланник обещал шаху в случае захвата Герата простить Персии всю или большую часть ее задолженности России[269]269
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kahul. Vol. I. P. 280.


[Закрыть].

В Петербурге наотрез отрицали свою причастность к «гератскому проекту» Мохаммад-шаха, и в январе 1837 года Пальмерстон поручил британскому послу в Петербурге графу Дарему направить запрос непосредственно Нессельроде. В официальной ноте, составленной по английскому обыкновению корректно, но чрезвычайно жестко, со ссылкой на информацию Макнила спрашивалось: действует ли Симонич с ведома и по указанию правительства? В ответе русского министра указывалось, что «если граф Симонич действовал так, как это изложил г. Макнил, то это делалось в прямом противоречии с данными ему инструкциями. Графу было ясно приказано удерживать шаха от войны при любых обстоятельствах»[270]270
  The Annual Register… P. 322.


[Закрыть].

Вместе с тем отношение российского правительства к намерениям Персии подчинить себе Герат было достаточно сложным и противоречивым. Главным для Петербурга являлось взаимодействие с Тегераном и огорчать шаха осуждением его планов совсем не хотелось. Тем более что на кону стоял вопрос о коалиции с афганскими ханствами, и приобретение Герата персами доказывало бы в их глазах могущество шахской державы, ее солидность и надежность как союзника и покровителя. Так что по большому счету русские не возражали против намечавшейся военной экспедиции, остерегаясь, тем не менее, открыто заявлять о своей поддержке Персии, и избегая тем самым упреков со стороны Англии.

Вот как сформулировал позицию Петербурга Николай I, наставляя Дюгамеля: «Экспедиция против Герата была предпринята вовсе не по нашему желанию; но когда нам сказали, что дело идет о наказании мятежников, мы отвечали, что их следует наказать. Англичане воображают совершенно противное; они полагают, что наше влияние сказывается во всем, что происходит на Востоке, и Вы должны доказать Вашим откровенным образом действий неосновательность этих нелепых поклепов»[271]271
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 84.


[Закрыть].

Итак, следовало исходить из того, что русские никакого отношения к попыткам захвата Герата не имели. Но они не оспаривали права шаха «наказать» мятежное княжество…

Предполагалось, что удовлетворение претензий Тегерана на Герат станет шагом на пути создания союза афганских ханств под эгидой Персии и России. В одном из писем Перовскому Родофиникин пояснял: Симонич за то, чтобы афганских владельцев всех передать Персии, «составив из них конфедерацию под покровительством сей державы и ручательством (гарантией) России, но что наперед нужно персиянам привести в повиновение трухменцев[272]272
  То есть туркмен.


[Закрыть] и усмирить Герат»[273]273
  АВПРИ. СПб, Главный архив 1–6,1836, оп. 5, д. 2, л. 17.


[Закрыть].

Участие России должно было гарантировать сцепку восточных игроков в противовес Великобритании. В справке Азиатского департамента «Персия и Афганистан с 1834 по 1847 год» говорилось: «Мысль России о Востоке не должна состоять в том, чтобы утвердиться там непосредственно, ибо это не вполне полезно, но чтобы противостоять могуществу Англии, стараясь обессиливать защиту бесчисленных средств, у ней находящихся, и защиту бесчисленных племен, которые ей служат, или ее боятся. Россия должна искусно беспокоить Англию неопределенными страхами, окружать беспокойствами, которые навсегда останутся неприкосновенными, словом, употреблять постоянную предусмотрительность со всех сторон»[274]274
  Там же, л. 206.


[Закрыть].

Таким образом, на авансцену выпускалась Персия, а Россия руководила процессом из-за кулис, дергала за ниточки. Симонич приводил содержание полученного им предписания, где говорилось, что «отдаленность границ Афганистана и России помешает обеим сторонам быть полезными друг другу», и что «более естественным для Афганистана будет покровительство персидского шаха, под эгиду которого и должны встать Баракзаи». Таким образом, «С.-Петербургский кабинет советовал создать союз афганских принцев, куда, признав себя вассалами Персии, войдут, прежде всего, принцы кабульский и кандагарский»[275]275
  И. О. Симонич. Воспоминания полномочного министра. С. 119.


[Закрыть]. В справке Азиатского департамента уточнялось, что сверхзадача заключалась в том, чтобы воспрепятствовать англичанам заградить русским «путь в небольшие афганские государства»[276]276
  АВПРИ. СПб, Главный архив I-9, 1834–1847, оп. 8, д. 7, л. 1806,
  25-


[Закрыть].

Если Россия ставила на консолидацию афганских земель, то Великобритания желала обратного, и в российском Министерстве иностранных дел это хорошо понимали: «не смея идти прямо против нас по внушаемому нами к себе уважению, Англия стремится поразить наших союзников на Востоке, чтобы отвлечь и разъединить всех, которые надеются выиграть при этих обстоятельствах». Так что приходилось давать отпор Лондону и стараться «привести в движение народы Азии для вооружения их вместе против Английской Индии»[277]277
  Там же, л. 2106, 2306.


[Закрыть]. К этому в конечном итоге сводилась суть плана создания коалиции, в которой каждому участнику отводилась своя роль. Персия – формально во главе, афганские ханства – персидские протектораты, в определенной степени сохранявшие свою самостоятельность, а Россия – неформальный лидер и арбитр.

Трудно было сомневаться в том, что реализация проекта даже в начальной стадии вызовет возмущение и негодование Лондона. В 1836 году английский посланник в Персии Эллис (которого вскоре сменил Макнил) рапортовал Пальмерстону: «Я положительно убедился в том, что английское правительство не может дозволить Персии распространить пределы свои по направлению к Афганистану без опасения в потрясении внутреннего спокойствия в Индии, ибо сие распространение пределов Персии установило бы влияние России на самом пороге нашей Индейской империи, а поелику Персия не хочет или не смеет войти в тесное сношение с Великобританией, то политика наша не должна более считать ее оплотом для обороны Индии, но, напротив того, видеть в ней первую линию, с которой должны начинаться наступательные действия»[278]278
  Из бумаг графа М. Н. Муравьева. Записки о русской политике в Средней Азии. С. 286.


[Закрыть].

Так мыслили практически все британские политики, офицеры, дипломаты и разведчики. Стремление шаха подчинить себе Герат трактовалось в русле «ползучей российской экспансии». Макнил признавал, что у Тегерана имелись основания для «укрощения» Герата (в письме Пальмерстону от 24 февраля 1837 года он упоминал о «хищных нападениях на персидскую территорию» со стороны гератских туркменов и хазарейцев[279]279
  Correspondence relating to Persia and Afghanistan. P. 33; Хазарейцы – один из народов, населяющих Афганистан.


[Закрыть]), но с учетом российского фактора считал необходимым воспрепятствовать реализации замыслов Тегерана.

Представление о России как главной угрозе Британской империи считалось неоспоримой истиной. Еще один наглядный пример – рассуждения современника Макнила, лейтенанта Генри Роулинсона (впоследствии генерал-майора), который с 1830-х годов и на протяжении нескольких десятилетий успешно делал карьеру в Индии, Персии и Афганистане. Дж. Роулинсон, автор биографической книги, основанной на дневниках и письмах своего родственника, обильно цитировал его высказывания:

«Россия вне всякого сомнения еще до начала войны (Первой англо-афганской войны 1839–1842 годов – авт.) длительное время была настроена решительно, лелея планы массированных завоеваний на Востоке, и не только лелея, но и предпринимая различные активные шаги для реализации этих планов, чтобы претворить их в жизнь окончательно и бесповоротно. Она добилась значительных успехов в попытках включить в сферу своего влияния Персию. Она поощряла амбициозные проекты шаха в отношении его восточных соседей. Она поддержала, а, возможно, инспирировала экспедицию против Герата, снабжала агрессора оружием и боеприпасами, руководила осадой и почти добилась захвата города. Ее намерение заключалось в использовании Персии как своего инструмента: подталкивать ее в направлении Афганистана и Инда, дожидаясь удобного момента, когда можно будет встать на место своего подручного и обрушить свои легионы на британскую армию по всей линии Инда и Сутледжа[280]280
  Самый крупный приток Инда.


[Закрыть]»[281]281
  G. Rawlinson. A Memoir of Major-General Sir Henry Cresswicke Rawlinson. P. 71.


[Закрыть].

Напомним о том, что планов «воевать Индию» у России не было (англичанам было удобно в пропагандистских целях муссировать этот тезис), но план тройственной коалиции существовал и мог смешать британские карты, это очевидно.

Симонич регулярно уведомлял Петербург «о сделанных персидским шахом приготовлениях к возвращению под власть Персии Герата, где ныне владеет один из членов свергнутой династии афганских ханов». А Родофиникин надеялся, что «весьма быть может, в скором времени весь Афганистан покорится Персии, чего мы отнюдь не должны пугаться, а напротив, желать, ибо лучше, чтобы афганцы были под владычеством вовсе не страшной для нас Персии, нежели англичане наложили на них свою торговую железную руку»[282]282
  АВПРИ. СПб, Главный архив 1–6,1836, оп. 5, д. 2, л 38-3806.


[Закрыть].

Николай I и Нессельроде, в принципе не возражая против «гератского предприятия» и политического проекта по созданию коалиции, оставляли за собой право корректировать российскую позицию в зависимости от перемен в текущей ситуации. Многое зависело от того, как на практике будет осуществляться завоевательная экспедиция, с какими издержками, не затянется ли, насколько эффективным окажется «персидское притяжение» для афганских ханств, как станет реагировать Лондон. Окончательно портить с ним отношения ни государь император, ни министр не хотели. В беседе с Дюгамелем царь прозрачно намекал на двойственный характер политической линии, которой придерживалась Россия: «пользоваться тем влиянием, которое принад лежит нам по праву, но при этом не становиться в неприязненные отношения к англичанам»[283]283
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 83–84.


[Закрыть]. Существенным было и то, что Николай I и министр приоритетными для России все же считали европейские, а не азиатские дела, и в этом отношении отличались от таких чиновников, как Симонич, которым было свойственно «более энергичное, чем это следовало, старание… помочь Мохаммад-шаху в овладении Гератом»[284]284
  Н. А. Халфин. Вступительная статья // И. О. Симонич. Воспоминания полномочного министра. М., Наука, 1967. С. 12.


[Закрыть].