Текст книги "Виткевич. Бунтарь. Солдат империи"

Растормошитель Афганистана

Миссия Виткевича получила широкую огласку. Для британской прессы это стало находкой, позволившей посудачить о том, как русские ущемляют интересы англичан в Центральной Азии. «…Бернс, который растратил во время этой миссии три лакха[459]459
  зоо тыс. (лакх = 100 тыс.).


[Закрыть] рупий, ни с чем вернулся в Индию, – писал Браламберг. – Так как наш Виткевич находился в Кабуле одновременно с Бернсом, английские газеты в Бомбее и Калькутте распространили слух, что переговоры Бернса с Дост Мухаммедом потерпели провал якобы из-за русских интриг, в то время как Виткевич, имея всего несколько сот дукатов на проезд, привез только ответ на письмо Дост Мухаммеда графу Нессельроде и никакой политической миссии России не выполнял»[460]460
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 8о.


[Закрыть].

Сведения Ивана Федоровича не отличались точностью и достоверностью, он не был посвящен во все детали миссии Виткевича. Но ухватил главное: русский поручик, располагая гораздо более скромными возможностями, чем английский лейтенант, обошел его, добился поразительного успеха, чем вызвал волну ненависти и очернительства со стороны британских газет. Да и не только газет…

Успех Виткевича привел в бешенство британские власти. Он оказался чересчур «резвой лошадкой» и внушал англичанам тревогу своей оперативностью и способностью договариваться с восточными правителями. Жаль, что Роулинсон чересчур поздно обнаружил его присутствие….

Макнил озадаченно и возмущенно написал в Лондон о том, что вследствие успеха Виткевича укрепились пророссийские настроения шаха: «Он видит, как никому не известный казачий капитан с берегов Волги или Эмбы прибывает в Кабул, без свиты, без помпы, видит, как этот капитан выпроваживает из Афганистана агента генерал-губернатора Индии, капитана Бернса, имеющего репутацию такую высокую и безупречную, какой никакой другой офицер, выполняющие подобные задания не имеет»[461]461
  Correspondence relating to Persia and Afghanistan. P. 192.


[Закрыть].

С этого момента Макнил и другие британские политики и государственные деятели воспринимают Виткевича как одного из своих главных врагов (наряду с Симоничем), угрожающих жизненно важным интересам Британской империи. При этом возможности Виткевича преувеличиваются, ему приписывают даже то, что он вовсе не собирался делать и на что не имел полномочий. Еще из Кабула, 4 марта 1838 года, Бернс уверенно докладывал Макнотону о том, что русский агент располагает «письмами своего правительства» Ранджит Сингху и собирается нанести ему визит, чтобы потребовать ухода сикхов из Пешавара и пригрозить ему: если откажется, русские заставят его это сделать[462]462
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I.
  P. 320.


[Закрыть]. Источником подобной информации явился сам Виткевич, который, как мы помним, в беседах с Дост Мухаммед-ханом и афганскими сановниками преувеличивал свои возможности и полномочия. Имевшиеся у Бернса осведомители доносили об откровениях русского эмиссара, которые принимались за чистую монету. Наверное, если бы Ян знал, что его непринужденная болтовня, выдававшая желаемое за действительное, будет использована для дальнейшей демонизации его образа, придержал бы язык. Теперь же депеши Бернса порождали в британских верхах панические настроения в связи с предполагавшимся броском русских «на юг».

Но не будем строго судить Виткевича, проявившего вполне понятную человеческую слабость: после нервного напряжения нескольких месяцев, впору было расслабиться. В целом же он действовал как умелый профессионал.

Сегодня Яна назвали бы мастером челночной дипломатии. Оставив Кабул, он вновь прибыл в Кандагар, где ему устроили торжественную встречу, несравнимую с той, которой он удостоился в свое первое посещение этого города. Теперь его чествовали как победителя и целесообразность договора с персидским шахом у кандагарских братьев не вызывала сомнений.

7 июня Виткевич уже в лагере под Гератом, докладывает Симоничу о своих успехах, и тот шлифует текст персидско-кандагарского договора с учетом российских гарантий. К Виткевичу присоединился Мохаммед Омар-хан, сын Кохендиль-хана. «Последний привез с собой большую свиту, а также слона в подарок Мохаммад-шаху. Живописные костюмы афганцев и их воинственный вид нам очень понравились. Омар-хан со свитой нанес графу (Симоничу – авт.) визит, и у нас было достаточно времени, чтобы рассмотреть и зарисовать людей, костюмы и оружие»[463]463
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 8о.


[Закрыть]. Сын Кохендиль-хана также пригнал в подарок шаху табун в 250 голов породистых лошадей[464]464
  Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 338, 350.


[Закрыть].

Омар-хан становился фактическим заложником у Мохаммад-шаха, что в соответствии с традиционной восточной практикой должно было подтвердить серьезность намерений владетеля Кандагара и бесповоротность его решения.

Еще одним, и, пожалуй, более существенным доводом, говорившим в пользу этого, стало занятие кандагарскими войсками во главе с Мохаммедом Сиддиком, другим сыном Кохендиль-хана, Фараха (Феррах, Фаррах), города, через который открывалась дорога на Герат.

С самим Виткевичем произошла занятная метаморфоза. Если прежде он не снимал казацкого мундира, то отныне взял за моду выходить в афганском наряде. Вообще, внешне поручик «обасурманился». Причина, наверное, заключалась не только в том, что разведчик не должен бросаться в глаза на фоне местного населения (в шахском лагере все прекрасно знали, кто такой Виткевич) или в пристрастии ко всякого рода восточным атрибутам. Сказывалось и присущее Яну позерство: хотелось порисоваться, и ничего в том зазорного не было. В душе он оставался мальчишкой, которому нравилось дразнить и впечатлять окружающих. И вправду впечатлял.

Из воспоминаний Браламберга:

«Никто из нас не узнал Виткевича, когда он, одетый афганцем, в большом белом тюрбане, из-под которого выбивались длинные густые черные локоны, пришел к нам в лагерь. Он до такой степени усвоил обычаи, привычки и язык афганцев, что даже персу и афганцу трудно было отличить его от своих. Во время последнего дневного перехода между Фарахом и Гератом при падении с лошади он вывихнул ногу и теперь хромал. Он сообщил нам много интересных подробностей о своем путешествии из Герата в Кабул в сопровождении лишь одного голяма[465]465
  Верховой слуга.


[Закрыть] через Паропамизские горы, населенные дикими племенами гиссар[466]466
  Гиссары, гиссарцы – разбойничавшие горцы.


[Закрыть], о пребывании в Кабуле, знакомстве с Бернсом и возвращении через Кандагар»[467]467
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 8o-8i.


[Закрыть].

Добавим, что Виткевич отрастил бороду по восточному обычаю, подобно тому, как он это делал во время путешествия в Бухару. Об этом мы также знаем от Браламберга – не из воспоминаний, а из его личного письма Яну. Оно было написано уже после окончательного отъезда в Россию Виткевича, и в нем Иван Федорович писал так: «Когда Вы получите это письмо, Вы уже пожертвуете Вашу прекрасную бороду нимфам реки Кура и будете гулять по Невскому проспекту, как делали это раньше…»[468]468
  АВПРИ. СПб, Главный архив 1–6, оп. 5,1836, д. 2, л. 122.


[Закрыть]. Конечно, в Петербурге борода не могла приветствоваться. У дворян и чиновников растительность на лице считалась неприличной, а в 1837 году даже вышел высочайший указ, напоминавший о строгом запрете носить усы и бороды всем гражданским чинам и чинам придворного ведомства.

Судя по письму, написанному в непринужденной манере, с изрядной долей юмора, Виткевич и Браламберг чувствовали друг в друге родственные души. Иван Федорович шутливо обращался к Яну как к восточному вельможе, называл его выдуманным именем – «Высокостепенным Рам-Мир-Шир и Пир-Дилем», а еще – «растормошителем целого Афганистана»[469]469
  Там же, л. 12306.


[Закрыть].

Оба – молодые мужчины, веселые, любившие подурачиться в свое удовольствие. Наверняка они проводили вместе немало свободного времени, посвящая его, конечно, и любовным утехам. Виткевич не был ни монахом, ни аскетом и, оказавшись на чужбине, наряду с выполнением поручений государственной важности, мог и расслабиться, уделяя внимание прекрасному полу. В том же письме Браламберга содержались прозрачные намеки на сей счет. Скорее всего, высказывание о «нимфах реки Кура» прозвучало не случайно. Наверное, и в Персии, и в Афганистане Ян не избегал общения с местными «нимфами», равно как и Браламберг. Недаром Иван Федорович именовал друга не только «растормошителем Афганистана», но «страстным обожателем» некой Кагуляй Перишан. Рискнем предположить, что это была красавица персиянка, достойная такого блестящего офицера, как Виткевич[470]470
  Там же.


[Закрыть].

У стен Герата он провел почти все лето, так что возможности отдохнуть и развлечься у него имелись. Но приоритетными, конечно, оставались дела политические, которые складывались, скажем прямо, не вполне удачно.

К моменту возвращения Виткевича Симонич уже около двух месяцев находился в персидском лагере, прибыв туда 9 апреля. Посланник порывался приехать и раньше, но в разрешении ему долгое время отказывали. Николай I и Нессельроде не хотели лишний раз раздражать чувствительных англичан и потому дистанцировались от «гератского предприятия». В конце концов, согласие было дано, но не в связи с необходимостью проявить солидарность с шахом, поддержать его и приобрести возможность получать более полную и объективную информацию с места событий, а по иной причине.

Ян с сожалением узнал, что приезд посланника нельзя было в полной мере расценивать как политический жест в поддержку шаха, хотя многие (в том числе англичане) воспринимали его именно так. Оказывается, Николай I, отдыхавший в то время на Кавказе, проявил недовольство нахождением у стен Герата русского батальона, сформированного из дезертиров императорской армии. Высочайшее распоряжение вернуть беглецов было передано Симоничу, и граф предпринял дипломатический демарш в Тегеране. Однако персы не отреагировали – ведь русский батальон (к слову сказать, его еще именовали «богатырским») по праву считался одной из самых боеспособных частей персидской армии и дислоцировался у стен Герата. Вот тогда Николай I и велел Симоничу направиться к шаху, чтобы переговорить с ним лично.

Иван Осипович добросовестно взялся за выполнение данного ему поручения, однако использовал свое пребывание под Гератом, чтобы подбодрить персов. Он сознавал, что шах не склонен выдавать русских бойцов, мужественно штурмовавших крепость и, возможно, не слишком настаивал на безотлагательном выполнении требования императора. В конце концов, достигли компромисса: бойцов батальона вернут в Россию, но только по завершении кампании[471]471
  И. О. Симонич. Воспоминания полномочного министра. С. 144.


[Закрыть].

В дальнейшем решение этого вопроса неоднократно затягивалось, несмотря на обещанную Николаем I амнистию «возвращенцам». Персы придерживались принципа добровольности и репатриация растянулась на длительный срок.

Сейчас же важно подчеркнуть: Симоничу, Виткевичу, Браламбергу и другим русским дипломатам и военным в шахском лагере история с батальоном наглядно показала, как в Петербурге расставляют приоритеты. Не поддержка шаха, отпор англичанам и усилия по формированию дружественной коалиции, а озабоченность частной проблемой, вот что занимало мысли и волновало царя и Нессельроде.

Английским дипломатам было сложно в такое поверить, они не скрывали своей убежденности в том, что Николай I направил своего посланника к Герату, чтобы пуще настроить персов на воинственный лад и призвать их побыстрее захватить город. А это могло изменить весь региональный расклад на ближайшие десятилетия. В депеше от 1 августа Макнил информировал свое правительство: «Если Герат будет взят, то Россия сделается единственной повелительницей политической и торговой будущности всей Центральной Азии»[472]472
  Из бумаг графа М. Н. Муравьева. Записка о русской политике в Средней Азии. С. 287.


[Закрыть]. Мог ли поверить британский дипломат в то, что визит Симонича, главным образом, связан с конфликтной ситуацией, возникшей из-за русского батальона, что русские в такой напряженный и ответственный момент рисковали вызвать гнев шаха, породив у него сомнения в том, что Россия станет надежно подстраховывать его наступление? Ни за что на свете. Поэтому появление Симонича англичане расценили как очередное звено в цепи «злоумышлений» русских. Виткевич в Кандагаре и Кабуле, Симонич в Герате, какие еще нужны доказательства?

Не будем отрицать того, что беспокойство англичан имело под собой определенные основания. Значительную часть своего времени Симонич посвятил не улаживанию вопроса с батальоном (что, между прочим, не улучшило его отношения с шахом и принесло ему «мелкие неприятности, заботы и трудности»[473]473
  И. Ф. Симонич. Воспоминания полномочного министра. С. 144.


[Закрыть]), а усердно занимался тем делом, которое считал по-настоящему значимым.

Для начала он доложил в Петербург об успешных переговорах Виткевича, надеясь, что это убедит российское правительство в правильности наступательного курса. Затем, не дожидаясь окончательной отмашки из центра, взял на себя смелость гарантировать персидско-афганскую коалицию. Тянуть было нельзя, этого требовали и шах, и кандагарцы, иначе наметившееся и пока что довольно хрупкое взаимопонимание между потенциальными союзниками могло дать трещину. Нельзя было забывать, что именно этого добивались англичане, которые трудились, не покладая рук, рассчитывая сорвать российские планы. В общем, посланник пошел ва-банк, что позже в российском правительстве расценят как превышение полномочий.

«…Граф Симонич, – писал Дюгамель, – имел неосторожность поручиться от имени России за прочность договора о наступательном и оборонительном союзе, заключенного между персидским шахом и Кохендиль-ханом»[474]474
  Автобиография А. О. Дюгамеля. С. 90.


[Закрыть].

В своих мемуарах Иван Осипович рассказал о той сложной ситуации, в которой принималось решение, навлекшее на него через короткое время гнев царя, министра иностранных дел и опалу. По его словам, афганцы «опередили события и без его ведома заявили, что обязательным условием, при котором они согласились бы подчиниться суверенитету шаха, должно стать вмешательство России как гаранта взятых обеими сторонами обязательств»[475]475
  И. Ф. Симонич. Воспоминания полномочного министра. С. 136.


[Закрыть]. Как и где делались эти заявления не уточнялось, наверное, имелись в виду послания, направлявшиеся шаху и российскому посланнику. Кроме того, подобная установка была фактически изложена в письмах Дост Мухаммед-хана Николаю I и Мохаммад-шаху, внимательно отслеживавшему ход кандагарской сделки. Ее пробуксовка тут же заставила бы кабульского эмира усомниться в целесообразности следования той линии, которую он согласовал с Виткевичем. Это было яснее дня ясного.

События развивались ускоренными темпами, и Симонич исходил из того, что затевать переписку с Петербургом относительно гарантий значило отложить дело в долгий ящик и упустить редкий шанс укрепить позиции России в регионе, серьезным образом потеснив англичан. К тому же напомним, что сама идея объединения афганских ханств с Тегераном при поддержке России была санкционирована «сверху» еще в начале 1837 года и речь как бы шла лишь о ее конкретном воплощении. «Мог ли русский посланник, – вопрошал Симонич, – осаждаемый с двух сторон (то есть афганцами и персами – авт.) и находившийся в условиях столь благоприятных, что одним росчерком пера имел возможность сделать свою страну арбитром на Востоке, мог ли он не воспользоваться такой прекрасной возможностью?»[476]476
  Там же.


[Закрыть]. Каков был сделан вывод и какое Симонич принял решение, известно. Обращает на себя упоминание о росчерке пера, означавшее, что гарантии были даны письменные.

Серьезнейший, ответственнейший и, в общем-то, дерзкий шаг, который мог обернуться для России внушительной победой. Это отлично сознавали англичане, которые задействовали все свои ресурсы для того, чтобы не допустить реализации плана создания тройственной коалиции.

и апреля 1838 года Макнил отправил Пальмерстону полный текст персидско-кандагарского договора (в переводе Роулинсона), скрепленного гарантиями Симонича:

«Я, в качестве Чрезвычайного и Полномочного посланника Российского правительства при Персидском дворе, гарантирую выполнение следующих положений Договора между Его величеством Мохаммад-шахом и Кохендиль-ханом, сардаром Кандагара, скрепленного гарантией Российского посланника в Тегеране.

1. Княжество Герат будет даровано Шахом правителям Кандагара в качестве награды за их верную службу с момента его восшествия на персидский престол.

2. Территории и племена в подчинении сардаров Кандагара будут сохранены за ними и избавлены от насилия, посягательств и конфискации.

3. Персидское правительство ни под каким видом не намерено включать в число своих подданных какие-либо афганские племена, крупные или малые, или привлекать их к себе на службу, если это не соответствует их интересам, и любые деловые контакты с Афганскими государствами будут согласовываться с правителями Кандагара.

4. Участие князя Камрана и его министра Яр Мохаммед-хана в государственных делах Персии исключается.

5. Шах предоставит помощь сардарам в случае любых враждебных действий против Кандагара со стороны Шуджи-уль-Мулька, англичан или эмира Кабула.

6. В случае если сыновья или братья Кохендиль-хана явятся со своими приближенными в лагерь шаха, в отношении них и их имущества не будут применены никакие насильственные действия и причинен вред, и они не будут задержаны в качестве заложников, за исключением одного сына Кохендиль-хана, который всегда будет оставаться на службе шаха.

7. Кандагар направит в Герат военный контингент в составе 12 тысяч всадников и 12 пушек и будет содержать его для оказания содействия шаху.

8. После того, как договор будет должным образом подтвержден Кандагаром, Омар-хан немедленно отправится в распоряжение монарха.

9. С прибытием этого князя Персидское правительство выделит сардарам Кандагара необходимую сумму для покрытия расходов на содержание конницы и артиллерии; затем сардар Мехрдиль-хан будет направлен с тысячью всадников в шахский лагерь. С приездом князя взаимное доверие устанавливается между шахом и сардарами, и Персидское правительство не станет предъявлять Кандагару какие-либо требования, помимо указанной военной службы.

Если Мохаммад-шах не выполните какие-либо из перечисленных условий, или любым образом отступит от положений Договора, я, как Чрезвычайный и Полномочный посланник Российского правительства, сознавая свою ответственность, призову его тем образом, который сочту нужным, действовать строго в соответствии с положениями и условиями договора»[477]477
  Correspondence relating to Persia and Afghanistan. P. 119–120; Mohan Lai. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 291–292.


[Закрыть].

Попутное замечание. Пассаж относительно помощи Кандагару в случае «враждебных действий» со стороны Кабула объяснялся старинной неприязнью между братьями и был включен в договор по желанию Кохендиль-хана на всякий случай, на перспективу. Мало ли как дело могло обернуться после предполагаемой победы над Камран-ханом и Шуджей. Вдруг победители вновь рассорятся, не поделят сферы влияния. Но для этого надо было еще победить… А пока взаимодействие в рамках тройственной коалиции считалось приоритетным.

Макнил назвал персидско-кандагарский договор «самой большой проблемой» для Великобритании, поскольку, по его мнению, по нему Россия получала «полное право» вмешиваться в дела Персии и право «защищать Персию против нас или кого бы то ни было, кто атакует ее»[478]478
  Correspondence relating to Persia and Afghanistan. P. 148.


[Закрыть].

В то же время Макнил не упускал из виду тот факт, что договор был гарантирован лично Симоничем, но не российским правительством и питал надежду, что последнего удастся избежать. «Примечательно, что Симонич гарантировал договор официально, указывая свою должность, но не от имени своего правительства… Короче говоря, если Герат падет, и если договор будет гарантирован не лично графом Симоничем, а Россией, то Россия станет безраздельно властвовать над судьбами, политическими и коммерческими, всей Центральной Азии; Великобритании придется отступить к Инду, Хива и Бухара сдадутся, если подвергнутся нападению, а Персия и Афганистан окажутся всецело под ее господством[479]479
  Ibid. P. 194.


[Закрыть].

Подобная апокалиптическая картина вселяла ужас в Пальмерстона, Окленда и прочих государственных мужей Туманного Альбиона.

Британские дипломаты во главе с посланником прибыли в лагерь шаха чуть раньше Симонича, 6 апреля. Однако английские наблюдатели, как уже отмечалось, находились там достаточно давно. Регулярно докладывали Макнилу о ходе осады, направляли подробные реляции

в Калькутту и в Лондон, поддерживали тайные контакты с Поттинджером, передавали ему имевшуюся у них информацию о намерениях и планах осаждающих. По сути выполняли функции лазутчиков и шпионов. И шаг за шагом переигрывали русских и незадачливых персов, воевавших спустя рукава.

Задача Макнила заключалась в том, чтобы оказать давление на шаха, заставить его свернуть осаду и отказаться от антибританских замыслов. Посланник нервничал. Он располагал полной информацией о переговорах Виткевича в Кабуле и Кандагаре и афгано-персидском договоре и опасался, что не поспевает за событиями. Из Герата направлял Окленду письма панического содержания, из которых следовало, что персы – лишь инструмент в руках России. Вот кто будет настоящим хозяином города, если им завладеет армия шаха, а после и всего Афганистана.

«Во всей Центральной Азии происходящее рассматривается как противоборство великих держав, подходы которых имеют такой общественный резонанс, что каждый крестьянин, между Тегераном и этим местом (шахский лагерь – авт.) с которым я останавливался поговорить, спрашивал: правда ли, что русские не одобряют, а англичане осуждают предприятие против Герата»[480]480
  The Annual Register… P. 330.


[Закрыть]. Натурально, Макнил втолковывал, что нет, неправда, что за всем стоят русские и они-то как раз одобряют…

Бесспорно, успешный исход планов по строительству коалиции не означал, что русские станут командовать в Герате, а потом и во всей стране. Речь могла идти только о серьезном ограничении влияния Великобритании и создании условий для объединения Афганистана под властью такого независимого правителя, как Дост Мухаммед-хан. Чтобы предотвратить это, англичане готовы были сгущать краски, попросту говоря, лгать.

Макнил добился у шаха разрешения направить в Герат майора Тодда для обсуждения возможностей мирного разрешения конфликта, а чуть погодя и сам направился в город, где пробыл около суток. В результате были согласованы компромиссные предложения, учитывавшие все требования шаха (контрибуция, торговые преференции, прекращение разбойных действий туркмен и др.), за исключением перехода к Персии суверенитета над Гератом, сохранявшим свою независимость. Такого рода развязка не устроила шаха, и англичане посчитали, что всему виной Симонич, настроивший правителя против достижения договоренности[481]481
  Ibid. Р. 331.


[Закрыть]. Свою роль сыграли и послы из Кандагара, регулярно наведывавшиеся к шаху. Задержись Симонич и кандагарцы хотя бы на несколько дней, горестно заявлял Макнил, и все могло бы обернуться по-другому, то есть в пользу англичан[482]482
  Ibid.


[Закрыть].

В беседе с британским посланником шах настаивал на том, что Герат – это ключевой вопрос, все остальное вытекает из него (“only real question at issue; the others, he said, arose out of it”). Для шаха это был такой же «пунктик», как Пешавар для Дост Мухаммед-хана, на уступки в данном вопросе он пойти не мог и не хотел. Макнил же соглашался на любые компромиссы, но только не по Герату. «Если Герат падет и объединится после этого, должно быть, с Кандагаром в одно княжество, номинально под эгидой Персии, но фактически под протекторатом России, признаюсь, я не вижу шансов на сохранения спокойствия в Индии, и останется один единственный способ разрубить этот гордиев узел». Посланник четко доносил свое мнение до Пальмерстона: «спасти Герат – значит спасти весь Афганистан»[483]483
  Correspondence relating to Persia and Afghanistan. P. 147.


[Закрыть]. Это означало неизбежность конфронтации и начало большой войны в регионе. Вот каков был «единственный способ», по убеждению Макнила.

Британский посланник делал все от него зависящее, чтобы повысить градус напряженности в отношениях Лондона и Петербурга: преувеличение влияния Симонича и его возможностей являлось немаловажной частью подобного курса. На деле воздействие Ивана Осиповича на политику шаха не было столь глубоким и однозначным, как это изображал Макнил, но англичанину было выгодно представлять дело именно так. Наверняка сказывалась личная неприязнь, разделявшая высокопоставленных дипломатов, и, подставляя Симонича, Макнил предвкушал падение коллеги по цеху.

В одном можно согласиться с англичанами. Российский фактор, даже в негипертрофированном виде, представлял собой стержень всех коалиционных комбинаций, и стоило его устранить, как все бы обрушилось на манер карточного домика.

Между тем, настроения в петербургских верхах уже не благоприятствовали осуществлению стратегического замысла – созданию персидско-афганского союза. Возмущение политикой англичан и желание поквитаться с ними сменялось умеренным подходом, исключавшим слишком резкие движения. Одним из первых симптомов стал высочайший указ от 30 апреля 1838 года об освобождении Симонича от должности посланника в Персии. Таким образом, к моменту приезда Виткевича в лагерь шаха он уже не был вазир-мухтаром (на фарси этот термин означает посла или полномочного представителя). Не менее существенным стал уход из жизни Родофиникина, скончавшегося ровно через месяц, 30 мая. В должность директора Азиатского департамента вступил Лев Григорьевич Сенявин, который в отличие от своего предшественника входил в число сторонников мягкой линии в отношении Великобритании и вообще предпочитал уступки и компромиссы принципиальному отстаиванию национальных интересов.

Тем не менее эти события еще не означали окончательного отказа от курса, за который ратовал Симонич. Он исполнял обязанности посланника еще довольно длительное время (Дюгамель приехал в Тегеран только в конце октября), которое использовал для того, чтобы добиться максимального результата в сплочении персов и афганцев в противостоянии англичанам. Расчет делался на то, чтобы убедить Петербург в правильности прежде избранной политики, отказаться от ее пересмотра, да и своему преемнику «задел» оставить посолиднее в надежде, что тот не сойдет с проложенного маршрута.

Упорство Симонича вызывает несомненное уважение, он стоял на своем, несмотря на события, которые могли обескуражить менее мужественного и стойкого человека.

В начале лета англичане резко усилили нажим на Персию, намереваясь заставить шаха снять осаду с Герата и одернуть «зарвавшихся русских». Этот шаг являлся частью мер, нацеленных на подготовку к масштабному наступлению против Кабула, то есть к Первой англо-афганской войне. Победа в Герате могла спутать карты англичанам и их союзникам, вдохновить афганцев, так что допустить ее было нельзя.

21 мая Макнил получил депешу от Пальмерстона, в которой посланнику предписывалось уведомить шаха о категорически негативном восприятии его действий, которые полностью противоречат «дружественному союзу» между двумя государствами. В случае если Тегеран не одумается, Макнил должен был предупредить шаха о возможном разрыве дипломатических отношений[484]484
  The Annual Register… P. 333.


[Закрыть].

В самом начале июня, убедившись, что уговоры и угрозы на персидского владыку не действуют, Макнил объявил о прекращении дипломатических и любых иных контактов с Тегераном и об эвакуации британской миссии. Он потребовал выделить ему провожатых для отъезда в Мешхед и далее к турецкой границе. 25 июня, уже из Мешхеда, он написал Пальмерстону, объясняя, что при шахском дворе с британской миссией «обращаются как с преступной организацией» (“proscribed body”), и всем там заправляют русские. Макнил утверждал, что исчерпал все дипломатические возможности воздействия на шаха и рекомендовал Лондону прибегнуть к силовым средствам[485]485
  Ibid.


[Закрыть].

Тогда же, в июне (если быть точным, 26 числа этого месяца), в условиях строжайшей секретности было подписано трехстороннее Лахорское соглашение между генерал-губернатором Индии, Ранджит Сингхом и Шуджей-уль-Мульком. В соответствии с этим документом англичане и сикхский магараджа брали на себя обязательство помогать Шудже в завоевании Кабула[486]486
  Полный текст соглашения приводится, в частности, в кн. Mohan Lal. Life of Amir Dost Mohammed Khan of Kabul. Vol. I. P. 371–378.


[Закрыть]. Шуджа, в свою очередь, отказывался от претензий на Пешавар и другие афганские земли, которые находились под контролем Льва Лахора и которые так хотел вернуть Дост Мухаммед-хан. Ради того, чтобы прийти к власти, представитель рода Садозаев готов был пожертвовать всем чем угодно.

Спустя месяц те же стороны заключили еще один договор, по которому Шуджа взамен на поддержку британцев уступал им Синд и обещал не претендовать на Герат.

20 июля Стоддарт вручил Хаджи Агасси официальную ноту, в которой заявлялось, что Великобритания рассматривает осаду Герата как враждебный акт и требует от шаха отступить от стен этого города. В противном случае английское правительство обещало «принять меры».

В подтверждение этой, по выражению Браламберга, «несправедливой угрозы»[487]487
  И. Ф. Браламберг. Воспоминания. С. 84.


[Закрыть] из Бомбея в Персидский залив была направлена флотилия из пяти кораблей, которая захватила персидский остров Харк, а затем оккупировала город Бендер-Бушир.

Не выдержав подобного напора и сообразив, что Россия не станет из-за Персии ломать копья, в конце августа шах отдал приказ снять осаду. «…28 августа (9 сентября) персы подожгли фашины и все деревянные сооружения в окопах, а также сам лагерь, и персидская армия после десятимесячной бесполезной осады покинула равнину Герата и отправилась в обратный путь, в Мешхед»[488]488
  Там же.


[Закрыть].

Тем не менее Симонич не опускал руки, решив исчерпывающим образом использовать остававшиеся у него возможности. Пусть штурм Герата не удался, но Персия по-прежнему оставалась весомой антибританской силой, а в Кандагаре по-прежнему опасались нашествия Шуджи-уль-Мулька. Необходимость дать отпор этому ставленнику англичан могла стать катализатором в объединении Кандагара, Кабула и Тегерана.