Текст книги "Асоциальные сети"

– Да зачем, зачем все это нужно? Жить-то действительно стало проще, а кому есть что скрывать – так надо быть полным дебилом, чтобы писать об этом в сетях.

– Все не так просто. Жить-то стало просто, только жить так, чтобы не краснеть, жить так и ничего не сделать так, чтобы это не стало достоянием общественности. Скоро без единого аккаунта и авторизации не купишь презервативов, анальную смазку, батареек для вибратора, поверь.

– Ну и что? Может, это как раз шаг к попытке отмены табуирования секса и признания его естественным проявлением любви и обыкновенных человеческих взаимоотношений?

– Геи, лесбиянки, любители старушек, БДСМ-щики или любители фильмов из категории «Седакт и Форсед» тоже должны снять чадру? Ну бог с ним с сексом, а покупка медикаментов и услуг врачей? Мало кто хочет выставлять на всеобщее обозрение свои болячки. Сюда же добавим прозрачность в уровне интеллекта, общих компетенциях. И как быть с законными жалобами, которые доселе были анонимными, посмотрим, сейчас на сайте прокуратуры и любого ведомства, прежде чем написать рекламацию и пожаловаться на кого-нибудь, ты должен обязательно авторизоваться через социальную сеть с подтверждённым паролем и отождествленную с твоей личностью. Что ты теперь сможешь написать, а? Кого теперь сможешь извалять в заслуженной грязи? Кому теперь напишешь свои слезные просьбы так, чтобы это никто не видел, а? И как вообще просить у девушек фоточки сисек и секса? Блин, опять к нему скатились…

Марк разлил коньяк на троих – себе, Славику и скатерти, опрокинул одним махом, взял тряпку и, пока вытирал со стола, рассказал Славику о письмах на почту, о ворованном батоне, о том, как пацан-ворюга ловко удирал от полиции и потом приперся к нему на работу, причем знал, где черный ход, и наверняка что-то хотел сказать или спереть еще что-нибудь. Масло, например, батон всухомятку невкусно жевать. Славик сделал круглые глаза и открыл рот от восхищения.

– Вот видишь, а я что говорю! Это они! Хотели тебя завербовать!

– На кой я им сдался, я в этом мире никто, все мое влияние распространяется максимум на дворовых кошек и голубей, я могу пшикнуть, и они разбегутся-разлетятся.

– А может, и нет. Надо проверить, вдруг дадут отпор, одни сверху, вторые снизу. Да ладно, не обижайся. Если они тебя заприметили, значит, видят в тебе что-то ценное, то, что им нужно именно сейчас, что поможет им в их нелегкой борьбе.

– Борьбе против чего? У них даже нормального лозунга нет, обычный юношеский максимализм, если он юношеский, конечно. Неизвестно, кто за ними стоит, может быть, провокация и увод от настоящих бед и проблем, что вот-вот проклюнутся, и тогда мы охнем.

– Марк, вот ты вроде здоровый лоб, прожил жизнь, ну ладно, большую ее часть, а все никак не поймешь, что если есть протест, любой протест, то он формируется не потребностью выступать против, а раскровавленной мозолью, натертой на зажатом между ожидаемым и конечным результатом теле. Конечно, это может быть обычная жажда денег, власти, известности, но это не меняет сути. Следовательно, у тех парней есть что-то, что они хотят доказать. Протест всегда рождается там, где тебе не предлагают вариантов, где есть линейность пути, где есть рамки картины, вспомни Бэнкси. Ты знаешь, поговаривают еще, что не только эти DR2:0 стремятся обезличить себя, существует мощный заскорузлый пласт пенсионеров, не желающих разменивать возраст дожития на сети, им еще столько нужно посадить на грядках и столько выкормить бродячих собак, они тоже возмущенно машут пуховыми платками и старомодными кепками. Им-то терять нечего, ну посадят в тюрьму – кормежка, тепло, пенсию не надо тратить на квартплату. К ним же присоединяются заводчане разные и недалекие «яжематери», с трудом различающие свет за пределами подгузника любимого дитятки. Узость мышления тут ни при чем, их уровень комфорта давно сформировался, они выпали из широкого социума, таким образом этот социум оживляя. Вот кто из них первым выйдет массово на улицы – это вопрос. И какая будет ответная реакция. Для власти тут важнее стереть и подавить, через поколение все свыкнутся, дети будут получать единый аккаунт вместе с первым шлепком по заднице в роддоме, старички через него будут писать завещание, главное – смять поколение, помнящее не-рабство, тут нужен современный Моисей, только наоборот, понимаешь?

1010

Вот откуда Славик это берет, какими путями информация доходит до него, как, зачем, кто? Почему Марк никогда ничего подобного не слышит из первых уст, из вторых уст, из десятых, все, что сейчас плещется на поверхности информационного локального поля, обязательно минует его и попадет прямиком к Славику, который впитывает как губка слова и факты, слова и полуфакты, слова и не факты вообще, почему именно его они выбирают в качестве транслятора? Марк сидел на кухне и трясся мелкой дрожью чеховского маленького человека, держа Славика за руку и как-то жалобно на него глядя, надеясь, что тот сейчас улыбнется и скажет, что все это неправда, заберет сказанное обратно, обнимет и вытащит в светлые ночные городские огни гулять и протыкать языком общих знакомых. Но Славик не улыбался, Славик потихоньку пытался освободить руку и удрать домой, понимая, что в этот раз он оплошал, и этот, пусть самый невероятный из принесенных им слухов, оказался в своей невероятности убийственным, он исключал чистый разум – Галя выходит замуж. Галя, невидимая, недосягаемая, несбывшаяся Галя, которую никто не может найти, Галя несуществующая, Галя призрачная, Галя потусторонняя, теперь уже совсем неизвестная Галя, живущая только в виде облачков выдуманных и невыдуманных слов, пролетающих мимо Марка и больно задевающих его острыми своими краями. Славику вырваться не удалось, Марк вцепился в него второй рукой, сжал как тисками и заорал: «Откуда, откуда ты знаешь?» «Так говорят», – ответил Славик. «Кто говорит?» «Все говорят».

Голова не трещала, просто было невозможно ее оттянуть от дощатого пола, сильно пахнущего застарелой пылью и кислой плесенью, что образуется в банках с огурцами, наверное, в подполе их видимо-невидимо. Стоп, в каком подполе? Марк все-таки отодрал голову весом с авианосец, подтянулся к окну и выглянул сквозь коричневое, мутное, пыльное стекло. А там расплывалось тихое утро, серое, холодное, отметившее на днях праздник согласия и примирения, согласившись с собственным порочным образом и смирившись с нелюбовью людей. Конечно, оно же не летнее утро, когда поют соловьи, расцветают ромашки и солнышко ласково заглядывает за кружевную занавеску, оно ноябрьское, промозглое, с тучей ледяных капелек, повисших в воздухе. Марк разглядел треугольные верхушки домов, неряшливо развешанные между столбами провода и просёлочную дорогу, заросшую пожухлой, желтой жесткой травой. Заросла и колея, видимо, тут давно никто не ездил. Подобный антураж наводил на мысли о садовых товариществах вдоль промоины и расквартированного жилого района, где запретили жить-поживать – добра наживать из-за сильного превышения в воздухе концентрации вредных для существования веществ, продуктов горения, и вообще пахло, да. Жителям раздали квартиры на других отшибах города, чуть менее отвратительных, а садовые товарищества так и остались, в них же никто постоянно не проживал. Они отмирали постепенно и естественно, транспорта сюда становилось все меньше, внуки не хотели вступать в права наследования отравленной земли, а продать эти участки не представлялась возможным, только если какому-нибудь залетному иногороднему садисту, не знающему местности. Но клубника и смородина отсюда каждый год всплывала на стихийных продуктовых ярмарках, немного попахивала, но втюхать ее зазевавшемуся горожанину с насморком было делом нетрудным, этим и зарабатывали на пузырек местные алкаши, обирая участки вялой дрожащей ватагой, собирая ягоды непослушными, пляшущими пальцами. Реализовывать ставили самого не-помятого и владеющего языком хотя бы на уровне частушек. До первого полицейского, вызванного возмущенными демпингом бабульками, успевали наскрести на литр вполне приличного пойла и остатками ягод закусывали.

Марк поднялся на колени, потряс тяжелой головой, схватился за подоконник и встал во весь рост, шатаясь и хватаясь руками за стены. Рядом, у окна, стоял продавленный диван, до которого Марк не добрался. На полпути до него валялся полиэтиленовый желтый пакет с выглядывающими оттуда бутылками. Пакет выглядел свежо, видимо, его купил сам Марк, как и содержимое. Сделав несколько шагов на негнущихся ногах, Марк разумно опустился на колени и дополз до пакета. Пара пива, початая бутылка коньяку. Нажрался, понял Марк, обнимая ладонями голову и начиная искать там проблески вчерашнего дня. Да и вчерашнего ли, сколько он тут провел? После того как ушел Славик, он сорвался в магазин, взял там первый пузырь, быстро расправился с ним в полнейшей тишине, побежал за вторым как-то отчаянно-радостно. Помнит, как споткнулся на кассе и чуть не разбил, девушка заботливо дала ему маленькую картонную коробку из-под вина, он засунул коньяк туда. Ходил по темным улицам, хлебал из горла, пел про себя грустные песни и читал обрывки давно забытых школьных стихов, до сих пор не потерявших очарования первых строчек. Вроде бы плакал, подружился с каким-то мужиком на площади, пили с ним. Потом мужик пропал, он опять оказался в магазине, вызвал такси. Пустая темная улица, разваленные дома, кусты. Да, кусты – последнее, что отпечаталось, продирался через них, они колючие, Марк посмотрел на куртку и штаны, вроде не порвал.

Как ни странно, в запустелых садах, на выходе, под ржавой металлической аркой с надписью «Солнечные» работал ларек, оборудованный в трехметровом морском контейнере когда-то синего цвета. Тетка-продавщица умиленно смотрела стандартный русский сериал, где девушка приезжает в Москву, влюбляется в богача, беременеет от него и уезжает обратно домой. Он, конечно же, летит вслед и тащит на руках в лимузин. Тетка утирала слезу, причмокивала большими влажными губами и мяла руками обесцвеченный временем передник. Марк толкнул деревянную хлипкую дверь и вошел, шаря попутно по карманам. Полки были заставлены алкоголем различных сортов, на любой вкус грехопадения. Еще были консервы, тушенка, хлеб и конфеты. Так как выпивка у Марка была, а в животе немного свербило, то он взял булку хлеба и две банки сайры, они пойдут и под коньяк, и под пиво. Мысли убраться отсюда домой у него не возникло совсем, хотелось спрятаться ото всех и от всего в таком месте, где никто его не найдет, тем более инвентаризация карманов показала, что телефон он потерял. Тетка молча отсчитала сдачу, не отрывая глаз от экрана, где как раз разворачивалась щемящая сцена неприятия залетной невестки свекровью, злой, сухой женщиной, самостоятельно воспитавшей своего сыночка и сделавшей из него человека. Свекровь сжимала тонкие губы и зло смотрела на девицу с маленьким ребенком в руках, наотрез отказываясь признавать в нем внука. Тетка открыла дверку под кассой, достала бутылку чего-то мутного, налила в чайную чашку, сказала: «Вот сука» и выпила. Марк попросил еще нож, но ножей тут не продавали, тетка открыла ему консервы своим, нарезала хлеб неаккуратно и дала пластиковую ложку, на вид совсем не одноразовую. Домик свой, конечно, не нашел, они все одинаковые, а заглядывать всем подряд в окна было боязно, вдруг там кто с ружьем или с собакой. Вернулся к ларьку и купил коньяку уже там. Разложил еду на прилавке под настороженным взглядом тетки, свернул крышку коньяку и вопросительно ей кивнул. Тетка достала свою кружку, ему пододвинула такой же, как и вилка, не-одноразовый пластиковый стаканчик, и они молча выпили. Первую консерву Марк съел за минуту, урча как медведь. Хлебом вымакал все масло и тоже отправил его в рот. Тетка не закусывала, а только прикрыла губы ладошкой и громко чихнула:

– Простыла тут с вами, ходите, сквозняк нагоняете.

Марк вместо ответа плеснул по второй, тетка благосклонно улыбнулась и, не чокаясь, махнула свою порцию. Ларек этот соорудил ее муж Петр, работавший в садах сторожем и слесарем одновременно. Сторожить-то дело простое – бери да спи, получай оклад, а вот для слесаря работы было много, у кого краны потекут, кто не может газовый баллон к плите подключить, кто – трубы для полива развести по соткам, кто – дверь открыть или крышу обить железом. Начиная с апреля до самого снега целыми днями где-то стучал, пилил, резал, варил, помогал. Кто хорошо давал денежку, кто не очень, но всего хватало, дали им хороший участок, отстроили домик, баньку, сарайку, хотели держать поросят и кур. Да вот лет пять назад захворал чего-то, стал худеть и умер быстро. К врачам-то некогда ходить, на кого сады оставить, вдруг чего, еле успел вот этот ларек обустроить да с директором поговорить, чтобы она тут могла приторговывать всякими нужными мелочами. Марк скользнул взглядом по набору продуктов и спросил, что за нужды тут у местных такие? «Ну а кто сейчас не пьет, – сказала тетка. – Тем более после расселения-то мельчать стали сады, запустение. Бросали домик, и все. Теперь вот гастарбайтеры да темные личности живут, свет на ночь не зажигают. Водку любят да пиво, пыталась я пельмешки подвозить, колбаски, тортиков – не пошло, никому не надо, тушенки да водки нужно только им», – резюмировала тетка, наливая по третьей и, не дожидаясь Марка, выпивая и наливая еще. Глазки ее налились неизбывной девичьей тоской и охотничьей женской нежностью, Марку стало жарковато от понимания того, что в случае чего он до двери добежать не успеет. Для храбрости и противостояния надвигающемуся харрасменту надо выпить, поэтому Марк выпил. Голова опять весила примерно с авианосец «Саратога», почему-то именно это название всплыло в Марке, наверное, из какого-то древнего анекдота про маяк или что-то подобное. Разлепив веки, Марк увидел добротный деревянный потолок, прихотливо украшенный паутиной и одинокой лампочкой без абажура, висящей на черном витом проводе. Сбоку чувствовалась жизнь, теплая, даже горячая жизнь, поворачивать шею он не хотел, страшась догадки. Но слева такая же, как потолок, стена и выход только через шумно дышащее препятствие справа. Тетка не храпела, а как-то навзрыд сжимала легкие, откуда как у кита вырывалась струя обезкислороженного воздуха. Марк судорожно приподнял одеяло и счастливо улыбнулся, обнаружив себя в трусах и без потертостей. Лихо перепрыгнув через тетку, опершись на ее могучую грудь рукой и перекинув ноги, как через школьный забор в детстве, Марк нашел штаны, рубашку, куртку и выглянул на улицу, подставив лицо холодному, стирающему стыд воздуху. Дом находился у самого леса, за которым виднелось болото с сухими камышами. С другой стороны вплотную стоял другой дом, улицы как таковой не прослеживалось вообще, и куда двигаться, чтобы выбраться к трассе, было непонятно. Марк вздохнул и пошел будить неслучившуюся пассию, возможно, от этого улыбающуюся во сне – не изменила памяти мужа. Тетка на удивление оказалась быстрая на подъем, вскочила, скользнув по нему виноватыми глазами, разогрела чайник, быстро сообразила яишенку с рассыпающейся волокнами вареной колбасой последнего сорта. Было вкусно, Марк, обжигаясь, глотал куски, норовящие соскользнуть с вилки, и запивал ароматным чаем с мятой или душицей. Тетка смотрела то на него, то почему-то под стол и вздыхала. Потом встала из-за стола, достала из угла трехлитровую банку с чем-то мутным, налила себе в кружку, Марк дернул головой, отказываясь; понюхала, долго и медленно вытянула, морщась.

– Куда же ты сейчас пойдешь, вона дождь собирается, глядишь, обмокнешь весь.

– Мне на работу надо.

– Так сегодня суббота, на какую работу-то? Отоспись хорошенечко, завтра погуляешь еще. А в понедельник пойдешь на свою работу, работа никуда не убежит, не было таких случаев, чтобы она убегала, обычно наоборот – как навалится на тебя, так и не знаешь, куда деваться.

– Мне серьезно надо, меня там ждут.

– Ну если ждут, тогда конечно, тогда надо, нельзя, когда ждут…

Тетка погрустнела, посидела немного, потом собрала со стола, кинула в жестяную мойку и полезла в карман не очень чистого рабочего фартука, напялила его сразу, как встала. Вынула оттуда старый кнопочный телефон и сказала, что сейчас вызовет Марку такси и сама с ним доедет до ларька, открывать его уже пора. Марк смотрел на телефон вытаращив глаза, никогда не видел подобных, только во всяких подборках старины, да родители рассказывали.

– Слушай, а у тебя разве нет единого аккаунта?

– Чиво?

– Ну в социальных сетях как зарегистрирована, на сайтах новостных, в интернет-магазинах?

– Интернет-магазинах – нах! Мне и со своим бы магазином управиться, не то что с этими твоими. Нет у меня ничего, что ты говоришь, и не ищи, хоть всю избу перерой. Самогонки вот есть немного, будешь по маленькой?

– Нет, не буду. Слушай, ты что не знаешь, что без единого аккаунта ты никуда не сможешь выехать за границу, в поликлинику записаться или справку какую-нибудь получить?

– Ты что, сдурел, какая заграница, я и в городе-то была последний раз два года назад, когда мне стекло разбили пластиковое в ларьке, ездила договариваться, в поликлинике не нуждаюсь, тут знахарь есть, любую боль заговорит, кроме душевной, на душевную он слаб, не стоит совсем. А в справках нет нужды, кому их тут показывать, лягухам болотным что ли?

– А как же участковый и бравые ребята? Вас разве не вытаскивали отсюда на регистрацию?

– Участковый? Есть тут участковый, да, из города приезжает раз месяц, чтобы пройтись по домишкам и гастарбайтеров да заблудших людишек по карманам пошмонать. Ко мне заглядывает. Забирает с прилавка все, что приглянулось, к председателю заходит, у того мяса да картошки набирает и еще деньжат. Вот и все, что ему надо, даже бабу не надо…

Тетка опять вздохнула, налила себе и по бумажке на стене со списком номеров вызвала Марку такси, побитую усталостью металла «шестерку» с такими тонированными стеклами, что Марк, усевшись на продавленный задний диван, подумал, что резко наступила ночь.

Под пристальным взглядом бабок долго рылся в карманах перед подъездом, ища ключи, спасла соседская девчонка, открывшая дверь, он прошмыгнул за ней так быстро, что она, испугавшись, побежала вверх по лестнице на свой седьмой этаж. На минуту замер перед квартирой, понимая, что без ключей домой не попасть, но, присмотревшись, увидел, что дверь закрыта неплотно, видно, в хмельном угаре выбежал, просто хлопнув ею за спиной. И точно, ключи висели на своём обычном месте, занимая первый крючок вешалки. Дома была привычная тишина, урчали холодильник и унитаз, два вечно неспящих его сожителя. Но что-то было странным, дневной свет заливал комнаты недружелюбно, предостерегающе, в воздухе ощущалось невидимая чужая сила, разгадывать которую у Марка не было сил, хотелось в горячий, обжигающий душ, растереться докрасна махровым жестким полотенцем, вычистить два раза зубы, побриться, изгнать из тела и души эти два дня. И не думать о том, что послужило причиной его выпадения в осадок социализации. Марк вспомнил, как когда-то дядя Вася, живший на его площадке, человек, проведший за решеткой больше времени, чем на свободе, в очередное свое освобождение с недоумением бродивший по двору, разглядывая улицу, попросил у Марка помощи. Дядя Вася запутался в денежных единицах, утерявших свой номинал и покупательную способность, запутался в незнакомых предметах вроде телефонов с большими экранами, таксистах, больше не ютившихся на остановках, а ждущих вызова через приложение, запутался в куче новых людей в форме – судебных приставов, росгвардейцев, еще кого-то, запутался во всех точках опоры, некогда помогавших ему приложить рычаг и немного перевернуть Землю под себя. Правда, всегда неудачно, с погрешностями, которые и приводили его обратно в казенный дом. Марк, чтобы отвлечь и успокоить, попробовал дальний путь ассимиляции – рассказ о том, когда дядя Вася сел и за что, чтобы понять, с чего начать его знакомить с миром заново. Дядя Вася и здесь запутался, слишком много было у него эпизодов с четырнадцати лет, потерялась линейность истории. И когда Марк спросил, из какой зоны дядя Вася освободился, дядя Вася ответил, что, видимо, из зоны комфорта. Марк потом эту шутку транслировал на всех вечеринках с неизменным успехом. Вот и сейчас он у себя дома чувствовал себя, как тот дядя Вася, совершенно выбитым из колеи, не понимая, что не так и почему не так. Всего каких-то двух дней хватило, чтобы пошатнуть жалкое эмоциональное равновесие, не дававшее Марку сгинуть в самом низу людской толпы, и причины этого он не мог выковырять на поверхность. Ни уход Гали, ни тот пацан, ни страшный Галин обезлюдевший дом не смогли его так потрясти, как забытый богом и его лепниной садовом товариществе, где не произошло ничего экстраординарного.

Ноги подкашивались, тошнило, глаза закрывались, уши отказали. Марк распластался в ванне, забыв включить воду и посинев от холода, обняв руками колени, завис в полнейшей прострации, выгнав из головы даже отголоски мыслей, тихо стуча зубами в такт собственному сердцебиению. Наверняка это просто похмелье и депрессия, вызванная алкогольной абстиненцией. Рука дотянулась до крана, кипяток все-таки нужен, хоть что-то должно его греть, хоть сотня шахтеров, замученных второй сменой, и такой же чумазый кочегар, кидающий добытый ими уголь в топку котельной. И чай. Распаренный и растертый, с кружкой чая на табурете, Марк развалился на диване, подтянул ноутбук, открыл крышку и с размаху сел – на весь экран висела большая красная полоса с извещением, что его единый аккаунт заблокирован, и у него больше нет выхода в сеть. Нет и доступа к папкам на жестком диске, они все оказались запаролены аккаунтом, и открыть их можно только при разблокировке. Нужно поспать.