Текст книги "Записки о Шерлоке Холмсе. Красное по белому"

Артур Конан Дойл
Записки о Шерлоке Холмсе. Красное по белому

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Записки о Шерлоке Холмсе

Приключение в пустом доме

Весной 1894 года весь Лондон был заинтересован, а высший свет потрясен убийством Рональда Адэра, происшедшим при самых необыкновенных и необъяснимых обстоятельствах. Публике были уже известны подробности, обнаруженные полицейским дознанием, но не вполне, так как преступление было столь ошеломляющее, что не представлялось надобности излагать все факты. И только теперь, по прошествии почти десяти лет, мне дозволено пополнить недостающие звенья, которые восстанавливают во всей целости эту замечательную цепь. Преступление само по себе представляло интерес, но для меня интерес этот равнялся нулю в сравнении с некоторым его последствием, которое так потрясло меня и было для меня таким сюрпризом, что я ничего подобного не испытывал в течение всей своей полной приключений жизни. И теперь еще я весь трепещу, когда вспоминаю об этом, и снова испытываю тот наплыв внезапной радости, удивления и сильного потрясения, которые положительно наполнили мою душу. Прошу читателей, которые интересовались моими случайными очерками мыслей и деятельности одного очень замечательного человека, не порицать меня за то, что я не поделился с ними своими сведениями. Я счел бы первым долгом это сделать, если бы мне не помешало категоричное запрещение, исходящее от него самого. Запрещение, снятое только третьего числа прошлого месяца.

Можно себе представить, что благодаря честной дружбе с Шерлоком Холмсом я глубоко интересовался преступлениями, и что после его исчезновения я неизменно тщательно изучал различные задачи, являвшиеся перед публикой, и даже не раз прибегал к его методам, пытаясь разрешать их, хотя с посредственным успехом. Однако же ни одна тайна преступления не привлекала меня так, как трагедия убийства сэра Рональда Адэра. Когда я прочел результат следствия, которое привело к признанию неизвестного лица или лиц виновными в умышленном убийстве, то я более ясно, чем когда-либо, осознал, насколько велика утрата, которую понесло общество в лице Шерлока Холмса. В этом странном деле были пункты, которые, наверное, заинтересовали бы его, и старания полиции были бы дополнены или, вернее, предупреждены редкой наблюдательностью и живым умом первого криминального агента в Европе. Делая свой обход, я целый день обдумывал этот случай и не находил ему никакого подходящего объяснения. Рискуя повториться, я все же напомню факты, которые стали известны публике по окончании следствия.

Сэр Рональд Адэр был вторым сыном герцога Мэнута, бывшего в то время губернатором в одной из австралийских колоний. Мать Адэра вернулась из Австралии для того, чтобы подвергнуться операции снятия катаракты, и жила вместе с сыном Рональдом и дочерью Тильдой на Парк-лейн, 427. Молодой человек вращался в лучшем обществе, не имел, насколько было известно, никаких врагов и никаких особенных пороков. Он был женихом мисс Эдинг Вудлей Карстерс, но за несколько месяцев перед тем свадьба расстроилась по взаимному соглашению. И незаметно было, чтобы это произвело на него особенно глубокое впечатление. Во всем остальном жизнь Рональда вращалась в узком условном кругу, ибо привычки его были тихие, а характер спокойный. Между тем этого-то счастливого молодого аристократа настигла самая странная и неожиданная смерть 30 марта 1894 года вечером, между десятью часами и одиннадцатью часами двадцатью минутами.

Рональд Адэр любил карты и постоянно играл. Но не столь крупно, чтобы причинить себе ущерб. Он был членом карточных клубов «Бальдвин», «Кавендиш» и «Богатель». Из свидетельских показаний выяснилось, что после обеда в день своей смерти он сыграл один робер, вист, в последнем из названных клубов. Он также играл там и днем. Игравшие с ним мистер Мэрэй, сэр Джон Гарди и полковник Моран показали, что играли в вист и что Адэр проиграл фунтов пять, не больше. Он имел значительное состояние, и такой проигрыш никоим образом не мог подействовать на него. Он почти ежедневно играл не в том, так в другом клубе, но был осторожным игроком и обыкновенно выигрывал. Из свидетельских показаний стало ясно, что за несколько недель до своей смерти он, имея партнером полковника Морана, выиграл у Готфрея и Мильнера, лорда Бальмараля, в один присест 420 фунтов. Вот и все, что следствие обнаружило о последних днях Рональда Адэра.

В вечер преступления он вернулся из клуба ровно в десять часов. Его мать и сестра были в гостях. Горничная показала, что она слышала, как он вошел в комнату на втором этаже, выходящую на улицу и служившую ему гостиной. Она затопила там камин, и так как он дымил, то открыла окно. Из комнаты не слышно было никакого звука до одиннадцати часов двадцати минут, когда вернулись домой леди Мэнут и ее дочь. Мать захотела пожелать спокойной ночи своему сыну, но дверь была заперта изнутри, и никто не отозвался на стук и крики. Позвали на помощь, и дверь была взломана. Несчастный молодой человек лежал около стола. Голова его была страшно изуродована револьверной пулей, но в комнате не было найдено никакого оружия. На столе лежали две десятифунтовые бумажки и семнадцать фунтов десять шиллингов серебром и золотом, причем монеты были сложены в столбики по их ценности. Кроме того, на столе лежал лист бумаги с нанесенными на него цифрами, против которых были проставлены имена некоторых клубных приятелей Адэра, из чего вывели предположение, что он перед смертью пытался свести счет своих проигрышей и выигрышей в карты.

Подробное расследование обстоятельств послужило только к осложнению этого случая. Во-первых, ничем нельзя было объяснить, почему молодой человек заперся на ключ. Возможно было, что сделал это убийца, скрывшийся затем через окно. Однако он должен был бы спрыгнуть с высоты по крайней мере двадцати футов, а под окном находилась клумба крокусов в полном цвету. Ни цветы, ни земля не были помяты, а также не видно было никаких следов на узкой полосе травы, отделявшей дом от дороги. Следовательно, сам молодой человек, по-видимому, запер дверь. Но что же было причиной его смерти? Никто не мог вскарабкаться до окна, не оставив следов. Если предположить, что кто-нибудь выстрелил в окно, то такой выстрел из револьвера, причинивший смертельную рану, был бы поистине замечателен. К тому же Парк-лейн – бойкая улица, а в ста ярдах от дома находится извозчицкая стоянка. Никто не слыхал выстрела. А между тем налицо были мертвый человек и револьверная пуля, которая, как это свойственно пулям с мягким концом, пробила голову насквозь и таким образом нанесла рану, за которой должна была последовать моментальная смерть.

Таковы обстоятельства парк-лейнской тайны, осложнившиеся еще полным отсутствием мотивов ввиду того, что, как я сказал, никто не знал, чтобы у молодого Адэра был какой-нибудь враг, и не видно было никаких попыток взять деньги или ценности, находившиеся в комнате.

Весь день обдумывал я эти факты, пытаясь сделать какой-нибудь вывод, могущий их примирить, и найти то место наименьшего сопротивления, которое, как утверждал мой погибший друг, должно быть точкой отправления всякого следствия. Признаюсь, что мои попытки имели мало успеха. Вечером я прошел через парк и часов в шесть очутился на том конце Парк-лейн, к которому примыкает Оксфорд-стрит. Я узнал дом, на который пришел посмотреть, по группе зевак на тротуаре, глазевших по направлению одного окна. Высокий худой человек в синих очках, которого я сильно подозревал в том, что он переодетый сыщик, развивал какую-то собственного изобретения теорию, между тем как остальные, столпившись, слушали его. Я подошел как можно ближе к нему, но его разглагольствования показались мне нелепыми, и я с отвращением отошел. При этом я нечаянно толкнул сгорбленного старика и заставил его выронить несколько книг, которые он нес. Помню, что, поднимая их, я заметил заглавие одной из книг – «Происхождение поклонения деревьям», – и подумал, что этот человек, должно быть, бедный библиофил, собирающий неизвестные книги ради промысла или же ради удовлетворения своей страсти. Я попробовал извиниться в своей неловкости, но было очевидно, что эти книги, с которыми я имел несчастье так дурно обойтись, были очень драгоценны в глазах их обладателя. С презрительной воркотней он повернулся на каблуках, и я видел, как его круглая спина и седые бакенбарды исчезли в толпе.

Мои наблюдения за № 427 на Парк-лейн мало объяснили мне интересовавшую меня задачу. Дом отделялся от улицы низкой стеной и решеткой, доходившими до пяти футов высоты, не более. Следовательно, было крайне легко перелезть в сад. Но окно было совершенно недоступно, так как не существовало ни водосточной трубы, ничего либо другого, что помогло бы ловкому человеку добраться до него. Озадаченный более прежнего, я повернул свои стопы обратно к Кенсингтону.

Не просидел я в своем кабинете и пяти минут, как вошла девушка и доложила, что кто-то желает меня видеть. К моему удивлению, это был не кто иной, как мой странный библиофил. Его остроконечное дряхлое лицо выступало из рамки седых волос, а драгоценные книги, около дюжины, он еле удерживал под мышкой.

– Вы удивлены, что видите меня, – произнес он странным хриплым голосом.

Я признался, что да.

– Ведь у меня же есть совесть, сэр, и когда я, случайно ковыляя за вами, увидел, что вы вошли в этот дом, то подумал, что не мешает мне зайти к этому доброму господину и сказать ему, что если я и был несколько груб, то без всякого злого умысла, и что я так благодарен за то, что он поднял мои книги.

– Вы придаете слишком большое значение пустякам, – сказал я. – Смею вас спросить: каким образом вы узнали, кто я такой?

– Простите, сэр, если я скажу, что я ваш сосед, так как вы можете найти мою книжную лавку на углу Черч-стрит, и, уверяю вас, я буду очень счастлив увидеть вас там. Может быть, и вы, сэр, коллекционер. Вот «Британские птицы», «Катулл» и «Священная война», каждый из этих томов – находка. При помощи пяти книг вы могли бы заполнить этот пробел на второй полке. Она имеет неаккуратный вид. Не правда ли, сэр?

Я повернул голову, чтобы взглянуть на этажерку позади меня. Когда я снова обернулся, передо мной стоял Шерлок Холмс, улыбаясь мне через стол. Я, пораженный, вскочил на ноги, вытаращил на него глаза и, простояв так несколько секунд, видимо, лишился чувств в первый и последний раз в своей жизни. Достоверно то, что сплошной туман застлал мое зрение, и когда он рассеялся, я почувствовал, что воротник мой расстегнут и что на губах остался вкус водки. Холмс стоял, нагнувшись над моим стулом с фляжкой в руке.

– Милый Ватсон, – говорил хорошо знакомый голос, – прошу у вас тысячу извинений, я и не воображал, что так взволную вас.

Я схватил его за руку.

– Холмс! – воскликнул я. – Это в самом деле вы! Неужели вы действительно живы? Возможно ли, чтобы вам удалось выкарабкаться из этой ужасной пучины?

– Погодите минутку, – сказал он. – Уверены ли вы в том, что можете разговаривать? Я причинил вам серьезное потрясение своим неуместным театральным появлением.

– Я чувствую себя прекрасно, но, право, Холмс, не смею доверять своим глазам. Царь Небесный! Подумать, что именно вы стоите в моем кабинете!

Я снова схватил его за рукав, под которым ощупал тонкую жилистую руку.

– Ну, во всяком случае, вы не дух, – сказал я. – Дорогой товарищ! Я не помню себя от радости, что вижу вас. Садитесь и расскажите, каким образом вы вышли живым из этой страшной пучины.

Холмс сел напротив меня и со своей прежней небрежной манерой закурил папиросу. На нем был поношенный сюртук букиниста, но все остальные принадлежности этого маскарада лежали в виде кучи белых волос и книг на столе. Холмс казался еще тоньше и проницательнее прежнего. Но его орлиное лицо приняло тот мертвенно-бледный оттенок, который говорил о нездоровой жизни.

– Я рад, что могу выпрямиться, Ватсон, – сказал он. – Не шутка для такого высокого человека уменьшить свой рост на целый фут и оставаться в таком положении в течение нескольких часов. А теперь перейдем сразу к делу. Что касается этой трагедии, то нам, если смею просить вашего сотрудничества, предстоит тяжелая и опасная ночная работа. Может быть, лучше будет, если я вам дам отчет о всех обстоятельствах, когда работа наша будет окончена.

– Я сгораю от любопытства. Я бы предпочел услышать обо всем сейчас же.

– Пойдете вы со мной сегодня ночью?

– Когда желаете и куда пожелаете.

– Истинно вспоминаю старину. У нас еще есть время пообедать. Ну, так о пропасти. Я не имел никаких серьезных затруднений выбраться из нее по той простой причине, что никогда в нее и не попадал.

– Вы не были в ней?

– Да, Ватсон, я никогда не был в ней. Моя записка к вам была совершенно искренняя. Я ничуть не сомневался, что достиг конца своей жизненной карьеры, когда увидел зловещее лицо покойного профессора Мориарти, стоявшего на узкой тропинке, ведущей к спасению. Я прочел в его серых глазах неумолимую решимость, поэтому я обменялся с ним несколькими словами и получил от него любезное разрешение написать вам короткую записку, которую вы впоследствии и получили. Я оставил ее вместе с портсигаром и палкой и двинулся по тропинке, а Мориарти шел по моим пятам. Когда я дошел до конца, то очутился в безвыходном положении. Он не вынул никакого оружия, но бросился на меня и обвил меня своими длинными руками. Он знал, что настал конец его собственной игре, и жаждал только отомстить мне.

Мы вместе шатались на краю водопада, однако я несколько знаком с баритсу, или японским искусством борьбы, которое не раз сослужило мне службу. Я выскользнул из объятий Мориарти, и он с ужасающим криком безумно барахтался несколько секунд и хватался руками за воздух. Но, несмотря на все свои усилия, он не мог удержать равновесие и свалился в пропасть. Лежа на краю водопада, я высунул голову вперед и долго смотрел, как он падал. Затем он ударился о скалу, подпрыгнул и шлепнулся в воду.

Я с удивлением слушал эти объяснения, которые Холмс давал, покуривая папиросу.

– Но следы! – воскликнул я. – Я собственными глазами видел следы двух человек, ведущих вниз по тропинке, и никаких обратно.

– Это случилось вот почему. В тот момент, когда профессор исчез, мне пришло в голову, какой счастливый случай предоставила мне судьба. Я знал, что Мориарти не единственный человек, поклявшийся меня убить. Были еще по крайней мере три человека, жажда мести которых только увеличилась бы от гибели их вожака. Они все были крайне опасные люди. Не тот, так другой, наверное, достал бы меня. С другой же стороны, если мир будет убежден, что я умер, они будут действовать свободнее, сами выдадут себя, и мне удастся рано или поздно их уничтожить. Тогда настанет для меня время заявить, что я нахожусь еще среди живых. Мозг так быстро работает, что я, кажется, успел обдумать все это раньше, чем профессор Мориарти достиг дна Рейхенбахского водопада.

Я встал на ноги и осмотрел скалу позади себя. В своем живописном отчете об этом деле вы утверждаете, что стена была отвесная. Это было не совсем так. Существовало несколько небольших выступов, на которые могла встать нога, а также указание на то, что выше есть выемка. Скала так высока, что вскарабкаться до самого ее верха, очевидно, было делом невозможным. А также было невозможно идти по сырой тропинке, не оставив следов. Я мог, правда, перевернуть задом наперед свои сапоги, как это приходилось мне делать в подобных случаях. Но наличие трех пар следов по одному направлению, наверное, навело бы на подозрения в обмане. Итак, в конце концов лучше было рискнуть вскарабкаться на скалу.

Невесело это было дело, Ватсон. Водопад ревел подо мною. Я не фантазер, но даю вам слово, что мне казалось, будто я слышу голос Мориарти, кричащего мне из бездны. Малейший неверный шаг был бы роковым. Не один раз, когда клочки травы выскальзывали у меня из рук или нога моя скользила в сырых впадинах скалы, я думал, что погиб, но я пробивался наверх и, наконец, достиг выступа в несколько футов шириной, покрытого нежным зеленым мхом, где я мог, скрытый от всех глаз, лежать с полным комфортом. И я лежал там, растянувшись, когда вы, милый Ватсон, и все пришедшие с вами расследовали крайне тщательно, но безрезультатно обстоятельства моей смерти. Наконец, когда вы все пришли к неизбежному, но совершенно ошибочному заключению, вы удалились в гостиницу, и я остался один.

Я воображал, что дошел до конца своих приключений. Но совершенно неожиданное происшествие доказало мне, что меня ждет еще немало сюрпризов. Громадный камень пронесся сверху мимо меня, ударился о тропинку и свалился в бездну. Сначала я думал, что это случайность. Но затем, взглянув наверх, я увидел мужскую голову, выделявшуюся на темнеющем небе. И другой камень ударился о самый выступ, на котором я лежал, едва не задев мою голову. Назначение этих камней было для меня, конечно, очевидным. У Мориарти был союзник, и притом я с одного взгляда увидел, какой это был опасный союзник. Он сторожил в то время, когда профессор напал на меня. На расстоянии, невидимый мной, он был свидетелем смерти своего приятеля и моего спасения. Он подождал, а затем, пробравшись вокруг скалы до ее вершины, решил окончить дело, которое не сумел сделать его товарищ.

Я недолго обдумывал все это. Я снова увидел, что безобразное лицо выглядывает из-за утеса, и знал, что это предвещает падение третьего камня. Цепляясь руками и ногами, я слез вниз на тропинку; не думаю, что я мог бы это сделать в хладнокровном состоянии. Это было во сто раз труднее, чем карабкаться вверх, но я не имел времени думать об опасности, ибо камень просвистел мимо меня, когда я свесился на руках с края выступа. На полпути я поскользнулся, но, благодаря Богу, очутился на тропинке, изодранный и весь в крови. Я со всех ног бросился бежать, сделал десять миль по горам в темноте и через неделю был во Флоренции с уверенностью в том, что никому на свете не известно, что стало со мной.

У меня был один только поверенный, мой брат Майкрофт. Я очень виноват перед вами, дорогой Ватсон, но было крайне важно, чтобы меня считали умершим, и вы, наверное, не написали бы такого убедительного отчета о моей несчастной кончине, если бы сами не были убеждены в ней. За последние три года я несколько раз брался за перо, чтобы написать вам, но всегда опасался, что ваша привязанность ко мне введет вас в искушение совершить какую-нибудь неосторожность, которая выдаст мою тайну. По этой самой причине я отвернулся от вас сегодня, когда вы рассыпали мои книги, потому что я находился тогда в опасности, и всякое проявление удивления и волнения с вашей стороны привлекло бы внимание к моей личности и привело бы к самым плачевным и непоправимым результатам.

Что же касается Майкрофта, то мне пришлось довериться ему для того, чтобы получить нужные мне деньги. Дела в Лондоне шли не так хорошо, как я надеялся, ибо суд над шайкой Мориарти оставил на свободе двух самых опасных ее членов – моих личных смертельных врагов. Поэтому я два года путешествовал по Тибету и развлекался, посетив Лхасу и проведя несколько дней у далай-ламы. Вы, может быть, читали о замечательных исследованиях норвежца Сигерсона, но я уверен в том, что вам и в голову не приходило, что вы получаете вести от своего друга. Затем я проехал через Персию, заглянул в Мекку и нанес короткий, но интересный визит калифу в Хартуме, о результате которого я сообщил в министерство иностранных дел. Вернувшись во Францию, я провел несколько месяцев за химическими изысканиями над перегонкой каменного угля, которые я делал в лаборатории в Монпелье, на юге Франции.

Завершив успешно этот труд, я, узнав, что в Лондоне остается только один из моих врагов, собирался вернуться на родину, когда меня заставило поспешить известие об этой замечательной парк-лейнской тайне, которая не только сама по себе увлекает меня, но с ней связаны, по-видимому, совершенно особенные, лично меня касающиеся обстоятельства. Я тотчас же приехал в Лондон, явился собственной персоной в квартиру на Бейкер-стрит, поверг миссис Хадсон в неистовую истерику и увидел, что Майкрофт сохранил мои комнаты и мои бумаги в том самом порядке, в каком они были и раньше. Таким образом, милый Ватсон, я сегодня в два часа дня очутился в своем кресле в своей собственной комнате, и у меня было только одно желание – увидеть моего старого друга, Ватсона, сидящего в другом кресле, которое он так часто украшал.

Такова была замечательная повесть, которую я жадно слушал в этот апрельский вечер. Повесть эта показалась бы мне совершенно неправдоподобной, если бы она не подтверждалась действительным созерцанием высокой худой фигуры и проницательного живого лица, которое я не надеялся больше увидеть на этом свете.

Холмс какими-то путями узнал о моей печальной утрате и выказал сочувствие скорее своим обращением, чем словами.

– Работа – лучшее противоядие против горя, милый Ватсон, – сказал он. – А у меня припасена для нас обоих работа на сегодняшнюю ночь, которая, если будет удачно выполнена, может сама по себе оправдать существование человека на земном шаре.

Напрасно молил я его сказать мне больше.

– До наступления утра вы услышите и увидите достаточно, – ответил он. – У нас достаточно материала для разговора о трех истекших годах. Нам хватит его до половины десятого, когда мы отправимся на поиски приключений в пустой дом.

Мне живо вспомнилось доброе старое время, когда в половине десятого я сел возле Холмса в кеб с револьвером в кармане и с ожиданием приключений в сердце. Холмс был холоден, угрюм и молчалив. Когда луч от уличного фонаря упал на его строгие черты, я увидел, что брови его были насуплены и тонкие губы сжаты – признак глубокой думы. Я не знал, за каким диким зверем в чаще преступного Лондона мы собрались охотиться. Но поведение первостатейного мастера-охотника убедило меня, что приключение будет крайне серьезное, между тем как язвительная улыбка, прорывавшая по временам аскетичную мрачность его лица, предвещала мало хорошего для предмета нашей охоты.

Я думал, что мы поедем на Бейкер-стрит, но Холмс остановил кеб на углу Кавендиш-сквер. Я заметил, что, выйдя из экипажа, он испытующе оглянулся направо и налево и на каждом углу всячески старался убедиться, что никто не следит за ним. Наше путешествие было поистине странное. Знакомство Холмса с окольными путями Лондона было необыкновенное, и теперь он быстро и уверенно шел через целый лабиринт конюшен и сараев, о существовании которых я и не подозревал. Наконец мы вышли на небольшую дорогу, окаймленную старыми мрачными домами, которая привела нас на Манчестер-стрит, а оттуда на Бландфорд-стрит. Здесь Холмс живо повернул в узкий проход, прошел через деревянные ворота в пустынный двор и затем отпер ключом заднюю дверь одного дома. Мы вошли, и он запер дверь.

Было темно, как в колодце, но для меня стало очевидным, что мы находимся в необитаемом доме. Голый пол скрипел под нашими ногами, и, протянув руку, я коснулся стены, на которой клочьями висели обои. Холодные тонкие пальцы Холмса сжали мою кисть и повели меня по длинной передней, пока я, наконец, не увидел тусклый свет полукруглого окна над дверью. Тут Холмс повернул направо, и мы очутились в большой квадратной пустой комнате, очень темной в углах, но в центре слабо освещенной уличными фонарями. Поблизости не было никакой лампы, и окно было густо покрыто пылью, так что мы едва различали друг друга.

Мой товарищ положил мне руку на плечо и, приложив губы к моему уху, шепнул:

– Знаете вы, где мы находимся?

– Это, наверное, Бейкер-стрит, – ответил я, всматриваясь в тусклое окно.

– Верно. Мы находимся в доме Комден, который стоит напротив нашей старой квартиры.

– Но зачем мы здесь?

– Потому что отсюда такой вид на это живописное здание. Могу я попросить вас, милый Ватсон, подойти немного ближе к окну? Только будьте крайне осторожны, чтобы не обнаружить своего присутствия, а затем взгляните вверх на нашу старую квартиру, место рождения стольких ваших волшебных сказок. Посмотрим, лишился ли я за эти три года прежней способности преподносить вам сюрпризы.

Прокравшись вперед и посмотрев на знакомое окно, я разинул рот и вскрикнул от удивления. Штора была спущена, и комната была ярко освещена. Тень мужчины, сидящего на стуле, выделялась резким черным силуэтом, подобным тем, которые так любили вырезать наши дедушки. Это был точный силуэт Холмса. Я был поражен и протянул руку, чтобы убедиться, стоит ли Холмс возле меня. Он трясся от сдержанного хохота.

– Ну? – спросил он.

– Боже мой! – воскликнул я. – Это удивительно!

– Надеюсь, что мое бесконечное разнообразие не увядает и не изнашивается со временем, – сказал он, и я услышал в его голосе радость и гордость, ощущаемую художником при виде своего творения. – Не правда ли, похоже на меня?

– Я готов был бы поклясться, что это вы сами, милый Холмс.

– Честь исполнения принадлежит Оскару Менье из Гренобля, который в несколько дней отлил эту фигуру. Это бюст из воска. Остальное я сам приспособил сегодня, во время своего пребывания в квартире на Бейкер-стрит.

– Но для чего это?

– У меня были самые веские причины желать, чтобы некоторые люди думали, будто я там, когда я в другом месте.

– Вы полагаете, что за квартирой следят?

– Я знал, что за ней следят.

– Но кто же?

– Мои старые враги, Ватсон, прелестное общество, руководитель которого лежит на дне Рейхенбахского водопада. Не забывайте они, и только они одни знают, что я еще жив. Они полагали, что рано или поздно я возвращусь на свою квартиру. Они беспрерывно следили за ней и сегодня утром видели, как я приехал.

– Откуда вы знаете?

– Потому что, выглянув из окна, я узнал их человека. Это довольно безобидный малый по имени Паркер, душитель по ремеслу и замечательный виртуоз в игре на органе. Мне он совершенно безразличен. Несравненно важнее страшная личность, скрывающаяся за ним, сердечный друг Мориарти, человек, бросавший камни с утеса, самый хитрый и опасный из лондонских преступников. Этот-то человек, Ватсон, охотится сегодня ночью за мной и совершенно не подозревает, что мы теперь охотимся за ним.

Планы моего друга постепенно выяснялись. Из этого удобного убежища мы следили за нашими преследователями. Черный силуэт наверху был приманкой, а мы были охотниками. Мы молча стояли в темноте и наблюдали за фигурами, быстро проходившими по улице. Ночь была холодная и бурная, ветер резко свистел вдоль улицы, и большинство прохожих подняли воротники и были закутаны шарфами. Мне показалось, что раз или два я видел одну и ту же фигуру, и я особенно приметил двоих, которые как будто укрылись от ветра в подъезде одного дома, на некотором расстоянии от нашего. Я попытался обратить на них внимание моего товарища, но он издал легкий возглас нетерпения и продолжал смотреть на улицу. Он не разтопал ногами и быстро постукивал пальцами по стене. Было очевидно, что ему становилось не по себе и что его планы не выполняются в точности так, как он надеялся.

Наконец, когда время было уже близко к полуночи и улица постепенно опустела, Холмс зашагал по комнате в сильном волнении. Я собирался сделать какое-то замечание, как вдруг поднял глаза и снова был изумлен. Я схватил Холмса за руку и указал наверх.

– Тень шевельнулась! – воскликнул я.

И действительно, к нам был обращен уже не профиль фигуры, а ее спина.

Три года не смягчили, конечно, вспыльчивый характер Холмса и его нетерпеливое отношение к уму, не столь быстрому, как его ум.

– Конечно, она шевельнулась, – сказал он. – Неужели я такой несообразительный тупица, чтобы поставить очевидную куклу и ждать, что один из самых проницательных людей в Европе будет обманут ею? Мы провели в этой комнате два часа, и миссис Хадсон за это время делала восемь раз, то есть каждые четверть часа, некоторые перемены в фигуре. Она это делает на коленях, так что тень ее никогда не бывает видна. Ах!..

Холмс возбужденно затаил дыхание. При тусклом свете я увидел, что он вытянул голову вперед и вся его фигура выражала напряженное внимание. Улица была совершенно пустынна. Те двое мужчин, может быть, все еще таились в подъезде, но я уже не мог их видеть. Все вокруг было погружено в безмолвие и мрак, кроме блестящего желтого экрана перед нами с черным силуэтом посередине. Снова среди абсолютного безмолвия услыхал я тонкую свистящую ноту, говорившую о сильном сдерживаемом возбуждении. Тут Холмс потащил меня в самый темный угол комнаты, и я почувствовал на своих губах его предостерегающую руку. Пальцы, ухватившиеся за меня, дрожали. Никогда не видел я своего друга столь взволнованным, а между тем темная улица была по-прежнему пустынна.

Но вдруг я услышал то, что его более тонкий слух различил раньше. Тихий звук крадущихся шагов послышался не со стороны Бейкер-стрит, а в задней части того самого дома, в котором мы находились. Кто-то отпер входную дверь и запер ее. Затем послышались шаги, которые, несмотря на старания их заглушить, громко раздавались по всему пустынному дому. Холмс прижался к стене, и я последовал его примеру, сжав рукой револьвер. Вглядываясь во мрак, я увидел смутное очертание мужской фигуры, немного темнее черного отверстия двери. Человек секунду постоял, затем двинулся в комнату, угрожающе согнувшись.

Он был уже в трех ярдах от нас, и я приготовился встретить его прыжком, как вспомнил, что он и понятия не имеет о нашем присутствии. Он близко прошел мимо нас, прокрался к окну и бесшумно поднял его приблизительно на полфута. Когда он нагнулся до уровня отверстия, свет с улицы, уже незатемненный пыльным стеклом, полностью упал на его лицо. Человек этот казался вне себя от возбуждения, его глаза сверкали, как звезды, и черты его судорожно искажались. То был пожилой мужчина с тонким длинным носом, высоким лбом и громадными седыми усами. Цилиндр был сдвинут на затылок, и фрачная рубашка сверкала своей белой грудью между расстегнутыми полами пальто. Лицо его было худое и смуглое, с глубокими морщинами. В руке он держал что-то похожее на палку. Но когда он положил ее на пол, то она издала металлический звук.

Затем он вынул из кармана пальто объемистый предмет и занялся каким-то делом, окончившимся громким резким звуком, точно пружина или задвижка попала на свое место. Все еще стоя на коленях, он нагнулся вперед и всей своей тяжестью налег на какой-то рычаг, в результате чего послышался продолжительный, жужжащий, скрипучий звук, снова окончившийся сильным щелканьем. Тогда он выпрямился и я увидел, что то, что он держал в руке, было похоже на ружье с курьезно изуродованным прикладом. Он открыл затвор, что-то вложил и защелкнул. Затем, снова сев на корточки, он положил дуло на выступ открытого окна, и я видел, как его длинные усы повисли над подоконником и глаза заблестели. Я услыхал легкий вздох облегчения, когда он приложил приклад к плечу и увидел удивительную мишень – черный силуэт человека, ясно выделявшийся на светлом фоне. Один момент он оставался неподвижным. Затем раздалось странное, громкое жужжание и продолжительный серебристый звон разбитого стекла.