Текст книги "Записки о Шерлоке Холмсе. Красное по белому"

Был первый час пополудни, когда мы вышли из дома № 3 на Лористон-гарден. Шерлок Холмс направился на ближайший телеграф и составил длинную телеграмму. Затем, окликнув экипаж, приказал кучеру везти нас по адресу, указанному Лестрейдом.

– Сведения, добытые на месте, не стоят ровно ничего, – заметил Шерлок. – Судя по фактам, я составил для себя уже окончательное решение и сделал вывод из этого дела, но все-таки будет правильным, если мы постараемся не упустить из виду ни одной самой мельчайшей подробности.

– Вы удивительный человек, Холмс, – сказал я ему, – неужели вы надеетесь, что я поверю, что все сказанное вами им в самом деле правда и что вы сами в этом убеждены?

– Для меня тут нет ни малейшего сомнения, и я не ошибаюсь, – ответил он. – Первое, что я заметил, когда мы прибыли на место преступления, были двойные следы от колес фиакра, ведущие к аллее. Против решетки палисадника экипаж, по-видимому, остановился. Колеи очень глубоки и отчетливы, потому что всю прошлую ночь шел дождь, а так как до этого уже давно стояла сухая погода, то я делаю заключение, что эти следы сделаны именно прошедшей ночью, то есть в ночь убийства. Я заметил также ясные отпечатки лошадиных подков; один из этих отпечатков несравненно яснее и глубже остальных трех: следовательно, одна из четырех подков новая. Обратите внимание: я видел, что в то время, когда шел дождь, то есть прошлой ночью, какой-то экипаж останавливался у решетки дома. Но это не был экипаж ни Грегсона, ни Лестрейда. Вы слышали, как я спрашивал их об этом. Из этого я и заключаю, что экипаж, подъезжавший к дому № 3 прошлой ночью, привозил убийцу и его жертву.

– Все это кажется довольно логичным, но каким образом могли вы измерить рост убийцы?

– А вот каким образом: в девяти случаях из десяти можно угадать рост всякого человека, измерив ширину его шагов. Это делается при помощи математических вычислений, но я не хочу утомлять вас ими. Удовлетворитесь тем, что я дважды измерил ширину шагов убийцы: один раз на глиняном грунте аллеи, а другой – на пыльном полу комнаты. Но у меня был еще один способ проверить эти вычисления. Когда кто-нибудь пишет на стене, то инстинктивно он делает это на уровне своих глаз. А надпись, которую мы видели на стене, находится от пола на высоте одного метра восьмидесяти двух сантиметров. Теперь вы сами видите, что это детская игра, а не серьезная задача.

– А как вы узнали его возраст? – спросил я.

– Если человек делает прыжок шириной в один метр двадцать сантиметров, то отсюда можно легко сделать вывод, что он не стар и не хил. А именно такой ширины была лужа воды, которую он перепрыгнул при входе в садик. Я заметил следы легкой обуви, которые вели в обход лужи, в то время как человек в более грубых сапогах, имеющих прямоугольные носы, легко перепрыгнул ее. Право, тут нет ничего таинственного. Я только применяю к самым обыкновенным фактам тот дедуктивный метод исследования, о котором я рассуждал в моей статье. Нет ли еще чего-нибудь, что кажется вам непонятным?

– Да! Длина ногтей на руке убийцы и трихинопольские сигары, – ответил я.

– Надпись на стене была сделана указательным пальцем, обмакнутым в кровь. Моя лупа открыла мне, что штукатурка вдоль букв была слегка оцарапана. А этого не случилось бы, будь у нашего незнакомца короткие ногти. Что касается сигар, то я собрал щепотку пепла с полу. Зола была черна и компактна, что бывает только у трихинопольских сигар. Надо вам знать, что я специально изучал пепел различных сортов сигар и даже издал об этом предмете небольшую брошюрку. Тешу себя надеждой, что могу безошибочно с первого же взгляда различить по остатку пепла, происходит ли он от сигары или от какого другого табака. Вот по таким-то именно мелочам хороший полицейский и отличается от Грегсонов и Лестрейдов.

– Вы сказали также, что лицо убийцы должно быть очень красно, – заметил я.

– А! Это предположение несколько смелое, хотя я убежден, что оно верное. Но относительно этого пункта пока не спрашивайте меня ничего.

Я провел рукой по лбу.

– У меня все спуталось в голове, – заметил я, – и чем больше я думаю обо всем этом, тем больше оно кажется мне таинственным и непроницаемым. Каким образом двое людей, если только их было действительно двое, могли проникнуть в этот необитаемый дом? Куда девался кучер, привезший их туда? Каким образом один человек может заставить другого отравиться? Откуда кровь, которую мы видели? Какая могла быть цель убийства, раз оно совершено не ради грабежа? Откуда взялось возле трупа женское кольцо? И потом, зачем понадобилось убийце, вместо того чтобы поспешно скрыться, написать на стене слово «Rache»? Признаюсь, что мне чрезвычайно трудно осознать все это.

Мой товарищ одобрительно кивнул.

– Вы с необыкновенной ясностью и точностью перечисляете все затруднительные пункты в этом деле, – сказал он. – Да, действительно, множество мелких подробностей остаются еще невыясненными, хотя главный пункт я уже решил окончательно. Что касается открытия бедного Лестрейда, то это обыкновенная хитрая уловка, чтобы сбить с толку полицию, направив ее на ложный путь, заставив ее поверить, что тут замешано немецкое тайное социалистическое общество. Но слово «Rache» написано не немцем. Вы, может быть, заметили, что буква «а» написана так, как пишется в немецкой азбуке, между тем как настоящий немец всегда употребляет латинское «а». Отсюда мы легко можем заключить, что надпись сделана не немцем, а каким-то разиней, который перемудрил, желая спрятать концы в воду. Итак, повторяю, что это обыкновенная хитрость в целях сбить с толку следствие. Но не буду более подробно объяснять вам все это, доктор. Вы хорошо знаете, что всякий фокусник теряет обаяние с того момента, когда раскрывает свои секреты. Так и я: если я вам полностью открою тот способ, которым я достигаю цели, вы будете считать меня самым обыкновенным человеком.

– Никогда я не подумаю ничего подобного! – горячо воскликнул я. – Вы, в пределах возможного, подняли ремесло сыщика до степени точной науки.

Эти слова и еще более искренний тон, которым они были произнесены, заставили моего спутника покраснеть от удовольствия. Я еще раньше замечал, что он так же чувствителен ко всякой похвале, касающейся его таланта, как хорошенькая женщина, когда хвалят ее красоту.

– Я должен сказать вам еще одну вещь, – продолжал он. – Человек, обутый в тонкие башмаки, и другой, на котором были надеты сапоги с прямоугольными носами, приехали вместе, в одном экипаже. В то время, пока они шли по аллее, они, по-видимому, были в прекраснейших, почти дружеских отношениях. Возможно, что они даже шли под руку. Войдя в комнату, они принялись ходить по ней взад и вперед, или, вернее сказать, человек с тонкими башмаками остался стоять на месте, в то время как другой шагал вдоль и поперек. Все это я прочел на пыльном полу комнаты. Даже более: я узнал, что чем дольше тот человек ходил по комнате, тем становился все более и более взволнованным. Это я узнал по его все увеличивающимся шагам. Он говорил на ходу, и, по-видимому, его гнев достиг апогея. Это был момент, когда наступила развязка трагедии. Теперь я сказал вам все, что знаю сам, а остальное уже суть только предположения и вероятности. Во всяком случае, мы имеем великолепную основу, на которой построен весь фундамент. Но я должен поторопиться, потому что хотел бы после обеда пойти на концерт послушать Нормана Неруду.

Пока мы беседовали, наш экипаж катился по длинным грязным улицам и кривым переулкам. В одном из самых грязных и темных переулков кучер остановился.

– Одли-корт здесь, – сказал он, указывая рукояткой кнута на узкий проход между двумя стенами из кирпича. – Я подожду вас.

Одли-корт не представляла собой ровно ничего привлекательного. Миновав узкий проход, мы очутились перед целым рядом мрачных конур, стоящих четырехугольником и образующих собой большой, грубо вымощенный двор. Мы шли по двору, где кишели в большом количестве плохо вымытые дети и висело сомнительной чистоты белье. На одной из дверей, под № 46, была прибита медная дощечка, на которой мы прочли «Ранс». На наш вопрос нам ответили, что он лежит в постели, пригласили войти в маленькую приемную и подождать. Вскоре к нам вышел сам хозяин, видимо недовольный тем, что его сон был прерван.

– Я уже дал показания в участке, – сказал он хмуро.

Холмс вынул из кармана золотую монету и начал небрежно играть ею.

– Я буду очень счастлив сообщить вам все, что сам знаю, – ответил полицейский, не спуская глаз с золотой монеты.

– Так расскажите же нам, как все это произошло.

Ранс сел на диванчик и, нахмурив брови от усилий не пропустить ничего в своем рассказе, начал так:

– Я вам расскажу все, с начала и до конца. Мое дежурство обыкновенно начинается с десяти часов вечера и кончается в семь часов утра. В этот день на моем участке все было спокойно, если не считать небольшой драки, имевшей место в «Золотом сердце». В час ночи пошел дождь. Я встретил своего товарища Гарро Мюршера, полицейского из Голландского участка, и мы постояли, беседуя, минут пять на углу Генриетта-стрит. Затем мне пришло в голову, что хорошо бы пройти по Брикстон-роуд и посмотреть, нет ли там чего нового. Было около двух часов утра или, может быть, ровно два. Брикстон-роуд – самый пустынный и самый грязный угол на моем участке. Пока я шел вдоль улицы, мне не встретилось ни одной живой души, хотя один или два фиакра проехали мимо меня. Я тихонько двигался вперед, раздумывая о том, как было бы хорошо выпить немного горячего джина, как вдруг заметил свет, падавший из окон дома номер три. Я знал, что в двух домах на Лористон-гарден никто не жил, потому что домовладелец не хотел чинить водопроводные трубы, и один из последних жильцов даже умер, заразившись, вследствие неисправности труб, тифозной горячкой. Поэтому я остановился, крайне изумленный, и, глядя на свет, падавший из окна, тотчас же подумал, что тут происходит нечто неладное. Я подошел к двери…

– И остановились; затем вы вернулись опять к решетке, – перебил его мой друг. – Зачем вы это сделали?

Ранс вскочил и с недоумением взглянул на Шерлока Холмса.

– Но вы рассказываете именно то, что было на самом деле, сэр! – воскликнул он. – Разве только один дьявол мог сказать вам это. Дело в том, что, подойдя к этому мрачному и молчаливому дому, я подумал: не лучше ли мне пригласить с собой товарища? Знаете, я не боюсь людей и вообще не боюсь ничего. Что они могут со мной сделать? Но тут я невольно подумал, что не умерший ли это от тифа бедняк пришел снова в свою квартиру, чтобы осмотреть проклятые трубы? Эта мысль до того испугала меня, что я почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему моему телу, и я вернулся к решетке в надежде увидеть хоть издали огонек от фонаря Мюршера. Но на улице не было ни души.

– На улице не было никого?

– Решительно никого, не было даже собаки, сэр. Тогда я пересилил свой страх, подошел снова к двери, отворил ее и вошел. Все было тихо вокруг. Тогда я проник в комнату, откуда исходил свет. На камине стояла зажженная свечка из красного воска, и при ее свете я увидел…

– Да, я знаю, что увидели… Вы несколько раз обошли комнату, потом вы стали на колени перед трупом, потом вы прошли через комнату и попытались отпереть кухонную дверь; потом…

Джон Ранс вскочил одним прыжком с места. На его лице были написаны ужас и недоумение.

– Где вы прятались, чтобы все это видеть? – спросил он. – Вы знаете не меньше моего!..

Холмс разразился хохотом и бросил на стол перед полицейским свою визитную карточку.

– Не вздумайте меня арестовать по подозрению, – сказал он. – Я принадлежу к вашей стае, а не зверь, которого преследуют. Мистеры Грегсон и Лестрейд могут вам подтвердить это. Но продолжайте ваш рассказ. Что вы сделали затем?

Ранс сел на прежнее место, сохраняя некоторое беспокойство на лице.

– Я вышел на улицу и принялся свистеть. На этот призыв прибежали Мюршер и два других полицейских агента.

– Улица была по-прежнему пуста? – осведомился Шерлок.

– Да, или, вернее сказать, была почти пуста.

– Что вы хотите этим сказать?

Полицейский сделал гримасу.

– На своем веку я видел много пьяниц, но никогда, решительно никогда не встречал пьяного до такой степени, каким был неизвестный прохожий, стоявший на улице в тот момент, когда я вышел из дома. Он стоял, ухватившись обеими руками за решетку палисадника, и во все горло орал песни. Кажется, он пел «Коломбину» или что-то в этом роде. Он не мог быть нам ни в чем полезным, так как с трудом держался на ногах.

– Каков он был на вид? – спросил Шерлок Холмс.

Джон Ранс казался обиженным той настойчивостью, с которой мой друг расспрашивал его о таких не имеющих к делу вещах.

– Это был человек отвратительно пьяный, во-первых. И вернее верного, что он проснулся бы сегодня утром в участке, если бы мы в то время не были заняты более серьезным делом.

– Его лицо, одежда? Разве вы не разглядели ничего? – с нетерпением воскликнул Холмс.

– Полагаю, что отлично рассмотрел, потому что должен был поддержать его некоторое время. Я и Мюршер: он с одной, я с другой стороны. Это был высокий парень с красным лицом и…

– Достаточно, – перебил Холмс, – что с ним было далее?

– У нас было слишком много забот и без него, – ответил полицейский уже ворчливо, – но я бьюсь об заклад, что он все-таки смог сам отыскать дорогу к дому.

– Как он был одет?

– В коричневое пальто.

– Не было ли у него кнута в руке?

– Кнута? Нет, не было.

– Значит, он его оставил в экипаже, – пробормотал мой друг. – Не слышали ли вы немного спустя после этого стука отъезжающего экипажа?

– Нет, не слыхал.

– Вот, возьмите себе, – сказал Холмс, опуская монету в руку полицейского. Затем он взял шляпу и встал. – Боюсь, Ранс, что вы никогда не достигнете высоких степеней в вашей профессии. Нельзя смотреть на свою голову, как на придаток к телу, а нужно сделать из нее полезную машину. Вы могли бы прошлой ночью заслужить сразу погоны бригадира. Человек, которого вы держали в руках ночью, есть именно тот, который обладает ключом к разгадке. Одним словом, это человек, которого мы разыскиваем. Не возражайте, это бесполезно. Я говорю вам, что это так. Идем, доктор.

И мы вышли, оставив полицейского в полном недоумении.

– Четырежды идиот! – с горечью вырвалось из уст Холмса, пока мы катили по направлению к нашему дому. – Подумать только, что у него в руках была такая выгодная находка, а он не воспользовался ею!

– Я еще не совсем ясно понимаю все это, – сказал я. – Правда, описание наружности этого человека как раз подходит к тому, о ком вы нам рассказали как о втором действующем лице драмы. Но почему ему понадобилось вернуться на место преступления? Преступники, сколько я знаю, не делают ничего подобного.

– А кольцо, мой друг, кольцо? Вот почему он вернулся. Если у нас не будет другого способа поймать его, у нас остается это кольцо, которым мы всегда приманим его. Но я найду способ, доктор, держу какое угодно пари, что я его найду. И я буду обязан этим вам, потому что, не будь вас, я, вероятно, не поднялся бы с места и лишился бы таким образом возможности сделать лично интереснейшие наблюдения. Я потерял бы возможность изучить дело, какого я еще не встречал, изучить красное, как выразились бы художники. Какой прекрасный цвет на самом деле имеет эта нить, окрашенная человеческой кровью и теряющаяся в клубке человеческих жизней! Нашей задачей будет проследить эту красную нить, отделить от других, изучить ее волокно за волокном. А пока позавтракаем, и я отправляюсь слушать Нормана Неруду. Его манера извлекать тоны и удар его смычка поистине замечательны. Как это, я забыл, начинается та небольшая пьеска Шопена, которую он исполняет так превосходно? Вы не припомните ли, дорогой Ватсон? Тра-ла-ла-ли-ла-ли!

И, откинувшись вглубь экипажа, этот любитель-сыщик запел, как птица, а я принялся размышлять о странностях, которые представляет ум человеческий.

Волнения этого утра оказались настолько сильными для моих нервов, еще не успевших окрепнуть, что я почувствовал себя страшно утомленным. После того как Холмс уехал на концерт, я растянулся на диване в надежде поспать часок или два. Но надежда моя оказалась тщетной. Я был слишком взволнован всем виденным и слышанным, и самые фантастические идеи, самые невероятные предположения вихрем кружились в моей голове. Как только я закрывал глаза, мне тотчас же представлялся этот ужасный труп с лицом гориллы и скрюченными руками. Его лицо было до того ужасно, что я был почти благодарен убийце, потому что если когда-либо на лице смертного читались до такой степени отталкивающие пороки и дурные наклонности, то это было именно на лице Эноха Дреббера. Но я должен был сознаться, да и трудно было сделать иначе, что, как бы ни была малопривлекательна жертва, правосудие должно идти своим путем, и закон не в силах найти смягчающие вину обстоятельства, находясь перед таким зверским злодеянием.

Чем более я размышлял над этим делом, тем более удивлялся той уверенности, с которой мой товарищ утверждал, что Энох Дреббер был отравлен. Я видел, как Холмс наклонялся надо ртом мертвого и нюхал, и решил, что он в это-то время и напал на какие-нибудь признаки яда. И если не яд повлек смерть, то что же именно, – потому что на теле покойного не было найдено ни малейшей раны, ни малейшего следа удушения? А в то же время откуда взялась кровь, пролитая на полу в таком большом количестве? Вокруг не было заметно никаких признаков борьбы, ничто не наводило на мысль, что в руках жертвы было какое-нибудь орудие защиты. Все это было крайне загадочно и таинственно, и я чувствовал, что до тех пор, пока все это дело не будет прояснено, ни я, ни Холмс не заснем спокойно. Что касается Холмса, то он был так спокоен и так уверен в правильности своих действий, что уже составил себе совершенно определенную теорию, объясняющую все факты. Но какую именно? Этого я никак не мог угадать.

Холмс вернулся очень поздно, так поздно, что мне стало очевидно, что он побывал не на одном только концерте. Наш обед был уже подан, когда он вошел в комнату.

– Концерт был великолепен, – сказал он, усаживаясь за стол. – Помните ли вы, что сказал о музыке Дарвин? Он утверждает, что человек создал гармонические тоны еще прежде, чем научился говорить. И может быть, вследствие этого музыка так сильно действует на нас. Мы продолжаем сохранять в себе неясное воспоминание этого прошлого времени, когда мир переживал еще период детства.

– Эта концепция слишком широка, – заметил я.

– Концепции и должны быть широки, как мир, когда они призваны к истолкованию чего-либо, – ответил он. – Но что с вами, доктор? Вы что-то совершенно не в своей тарелке. Не происшествие ли на Брикстон-роуд так расстроило вас?

– Да, сознаюсь, хотя я должен быть более закаленным после моей афганской экспедиции. В Майванде я видел моих несчастных товарищей, рассеченных на части, и это ужасное зрелище никогда не волновало меня до такой степени, как сегодняшний день.

– Я вас очень хорошо понимаю. В нашем деле много таинственного, а это будоражит вашу фантазию. А если бы фантазии не от чего было разыгрываться, вы не чувствовали бы ужаса. Читали вы сегодняшние газеты?

– Нет.

– Они дают довольно точный отчет об убийстве, но не упоминают о кольце, найденном в то время, когда поднимали труп. И лучше, что не упоминают.

– Почему?

– Прочтите это объявление, – сказал он. – Когда мы вернулись сегодня домой, я отправил такое же объявление во все газеты.

Он подал мне газету и указал место. Объявление было помещено первым в столбце, где печатаются пропавшие вещи. Оно было составлено следующим образом: «Найдено сегодня утром на Брикстон-роуд, на половине дороги между „Золотым сердцем“ и Голланд-гроув, обручальное кольцо червонного золота. Обращаться на Бейкер-стрит, № 221, от восьми до девяти вечера, к доктору Ватсону».

– Простите, что я воспользовался вашим именем, – сказал он, – но если бы я это сделал от своего имени, то кто-нибудь из этих идиотов заметил бы это и впутался в дело.

– Вы правы, – ответил я. – Но предположим, что кто-нибудь явится за кольцом, которого у меня нет.

– Вот оно, – оказал Холмс, протягивая мне золотое кольцо, – оно прекрасно исполнит свою роль. Это почти тождественный двойник того, другого кольца.

– Кто, по вашему мнению, откликнется на объявление?

– Человек в коричневом пальто, наш друг с красным лицом и прямоугольными носами сапог. А если он не пожелает явиться лично, то пришлет сообщника.

– Не сочтет ли он такой поступок слишком опасным?

– Нисколько, если, разумеется, мои предположения правильны, а я имею основания думать, что это так. Этот человек способен пренебречь всякой опасностью, лишь бы только вернуть кольцо обратно. По моему мнению, он уронил его, наклонившись над трупом Дреббера, и в ту минуту не обратил на это внимания. Отойдя от дома, он заметил потерю и поспешил вернуться. Но он уже совершил ошибку раньше, оставив на камине горящую свечу, вследствие чего, вернувшись, застал уже полицию на месте преступления. И чтобы отвести от себя всякие подозрения, он вынужден был прикинуться пьяным. А теперь войдите на минуту в его положение: раздумывая о своей потере, он мог прийти к заключению, что, может быть, обронил кольцо, уже выйдя на улицу. Как он должен поступить в этом случае? Конечно, он прочтет внимательнейшим образом объявления о найденных вещах во всех вечерних газетах. Наше объявление бросится ему в глаза, и он будет в восторге. Почему он может заподозрить ловушку? У него нет ни малейшего основания думать, что находка кольца связана с убийством. И он придет, должен прийти. Не более как через час вы его увидите здесь.

– И тогда?

– О, тогда предоставьте действовать мне. У вас есть оружие?

– У меня есть мой походный револьвер и несколько патронов.

– Было бы хорошо, если бы вы привели его в порядок и зарядили. Мы будем иметь дело с человеком, который будет бороться с отчаянием. И поэтому, несмотря на то, что я надеюсь схватить его в то время, когда он этого будет менее всего ожидать, лучше принять все меры и быть настороже.

Я отправился в свою комнату, чтобы последовать совету Холмса. Когда я вернулся обратно, держа револьвер в руках, со стола было уже все убрано, а Холмс, погрузившись в глубокое кресло, предавался излюбленному занятию, то есть легонько водил смычком по струнам своей скрипки.

– Круг сужается, – произнес он при виде меня, – я только что получил телеграмму из Америки в ответ на мою. Все мои предположения полностью оправдываются.

– Какие предположения? – спросил я.

– Моя скрипка нуждается в новых струнах, – просто заметил он. – Спрячьте револьвер в карман. Когда субъект будет здесь, говорите с ним самым естественным тоном, а все остальное предоставьте мне. В особенности постарайтесь не слишком пристально глядеть на него, чтобы не испугать.

– Теперь ровно восемь часов, – сказал я, вынув часы.

– Да. Он будет здесь, по всей вероятности, через несколько минут. Приотворите немного дверь, вот так. А теперь переложите ключ внутрь… Спасибо. Посмотрите, какую интересную книжицу я выудил вчера в одной книжной лавчонке: De Jure inter Gentes[2]2
  О международном праве (лат.).


[Закрыть]. Книжка издана по-латыни в Льеже в 1642 году. Голова Карла I еще крепко сидела на его плечах, когда эта книжонка в коричневом переплете вышла в свет.

– Кто издал ее?

– Некий Филипп Декруа. На первой странице написано пожелтевшими чернилами: «Из книг Вильгельма Вита». Я спрашиваю себя: кто мог быть этот Вильгельм Вит? Какой-нибудь усердный судейский сановник XVII века, без сомнения. По его почерку видно, что он принадлежит к законникам… Но вот, кажется, и наш субъект, если не ошибаюсь.

В ту же минуту мы услышали порывистый звон колокольчика. Шерлок Холмс тихонько поднялся с места и повернул свое кресло к двери. Мы слышали, как в переднюю прошла служанка и отодвинула засов.

– Здесь живет доктор Ватсон? – спросил звонкий, хотя несколько грубоватый голос.

Мы не расслышали ответа служанки, но дверь захлопнулась, и кто-то начал подниматься по лестнице неверными и нерешительными шагами. Мой товарищ прислушивался к звуку этих шагов, и величайшее изумление отобразилось на его лице.

Шаги приблизились, и раздался робкий стук в дверь.

– Войдите! – закричал я.

Вместо человека с грубым видом, которого мы поджидали, в комнату на мое приглашение вошла, прихрамывая и ковыляя, совсем сморщенная и очень старая женщина. Выйдя из темноты на яркий свет, она казалась ошеломленной и, сделав нечто вроде реверанса, остановилась у двери, застенчиво шаря правой рукой в своем кармане.

Я взглянул на Холмса и прочел на его лице такое обескураженное выражение, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не расхохотаться.

Старая колдунья вытащила наконец из кармана газету и указала нам на объявление.

– Вот зачем я пришла, мои добрые господа, – сказала она, снова делая реверанс, – золотое обручальное кольцо, найденное на Брикстон-роуд. Это, наверное, кольцо моей дочери Салли, которая вышла замуж как раз год тому назад, и муж которой служит буфетчиком на одном из пароходов Компании. Я не могу без страха подумать, что он способен сделать, вернувшись домой и узнав о потере кольца. Он, видите ли, очень прыток на руку, но бывает еще хуже, когда он выпьет! Итак, мои добрые господа, с вашего позволения, Салли вчера вечером отправилась в цирк с…

– Это ваше кольцо? – спросил я.

– Слава богу! – воскликнула она. – Вот Салли-то обрадуется сегодня вечером! Это именно ее кольцо.

– Скажите мне ваш адрес, – спросил я, взявши в руки карандаш.

– Дункан-стрит, тринадцать, Ундсдич. Как видите, это очень далеко отсюда.

– Мне кажется, что Брикстон-роуд вовсе не находится по пути между Ундсдичем и парком? – сухо заметил Холмс.

Старуха быстро оглянулась и бросила на моего друга проницательный взгляд из-под своих покрасневших век.

– Господин доктор спрашивал у меня мой адрес, – ответила она. – Салли живет на Майфельдовской площади, дом номер три, в Пекгаме.

– Ваше имя? – спросил я.

– Меня зовут Савьер, а Салли – Денисс. Муж ее очень красивый малый, Том Денисс. Когда он находится в море, то нельзя найти ему подобного в ловкости и умении исполнять обязанности буфетчика. Его за это очень высоко ценит Компания и дорожит им. Но когда он сойдет на берег, среди женщин и виноторговцев…

– Вот ваше кольцо, мистрис Савьер, – сказал я, перебивая по знаку Холмса старуху, – вероятно, оно принадлежит вашей дочери, и я очень счастлив, что мог услужить вам.

Старая мегера сунула кольцо в карман, бормоча сквозь зубы слова благодарности и признательности. Затем она вышла, и мы слышали, как она спускалась по лестнице своими неверными и ковыляющими шагами.

Едва она вышла, Шерлок Холмс вскочил как ошпаренный со своего места и бросился в спальню. Через несколько секунд он появился снова, одетый в пальто с воротником, закрывавшим его лицо вплоть до самых глаз.

– Я прослежу за ней, – быстро сказал он, – она должна быть сообщницей и приведет меня к нашему субъекту. До свидания, подождите меня.

И Холмс выскочил на лестницу как раз в тот момент, когда дверь внизу захлопнулась за нашей посетительницей.

Подойдя к окну, я увидел старуху, с трудом волочившую ноги по противоположному тротуару, в то время как ее преследователь шел за нею в нескольких шагах.

«Или вся его история оказалась неверной, или он проникнет таким образом в самое сердце тайны», – подумал я.

Холмсу не надо было просить меня подождать его возвращения, потому что я чувствовал, что ни за что не засну, пока не узнаю, чем кончится его новое похождение.

Было почти десять часов, когда Холмс ушел. Не зная, как долго может продлиться его отсутствие, я растянулся с комфортом в кресле и принялся курить трубку, перелистывая книжку Генри Мюрже «Сцены из жизни богемы».

Пробило десять часов, и я услышал за дверью шаги служанки, которая прошла к себе в комнату спать. В одиннадцать часов снова раздались шаги, на этот раз более тяжелые. Это сама хозяйка проплыла также на покой. Наконец, около двенадцати часов ночи я услышал звук ключа, которым Холмс отпирал входную дверь. Как только он вошел, я сразу по выражению лица догадался, что его постигла неудача. Он был одновременно и весел, и раздосадован. В конце концов, он не вытерпел и разразился неистовым хохотом, откинувшись на спинку своего кресла.

– Ни за что в мире не пожелал бы я, чтобы эти господа из Скотленд-Ярда видели то, что произошло. Я столько раз осмеивал их, что они, в свою очередь, не преминули бы и меня поднять на смех и дразнить до конца моих дней. Но я могу хохотать над собою, потому что все-таки уверен в успехе, – сказал он сквозь смех.

– Что же случилось? – спросил я.

– О, я расскажу вам, как меня одурачили, провели! Эта старая почтенная женщина шла несколько времени впереди меня и вдруг начала хромать так сильно, как будто у нее заболела нога. Она остановилась и окликнула фиакр. Я подошел поближе, чтобы не пропустить, какой она назовет адрес. Но это была напрасная предосторожность, потому что она прокричала свой адрес так громко, что его услышали бы на другом конце улицы.

«Дункан-стрит, Ундсдич, номер тринадцать!»

И я поверил, слыша это, что она сказала нам правду. Как только она уселась в экипаж, я немедленно прицепился сзади. Я обладаю и этим маленьким талантом, который должен бы был иметь всякий полицейский. Мы тронулись в путь и покатили по данному адресу. Немного не доезжая до места, я спрыгнул наземь и с самым равнодушным видом принялся прохаживаться по тротуару. Фиакр остановился. Кучер слез, открыл дверцу и ждет. Никто не выходит из экипажа. Я искоса глядел на все происходившее. Не вытерпев, я подошел ближе и увидел, что кучер влез внутрь фиакра и шарил в нем, заглядывая даже под сиденье и откидывая подушки. Вид его был совершенно взбешенный, и он сыпал отборнейшими ругательствами, каких я в жизни не слыхивал. Седока и след простыл, и у меня есть все основания думать, что он долго не заплатит кучеру за проезд. В доме номер тринадцать нам сказали, что дом принадлежит почтенному и уважаемому торговцу обоями, которого зовут Кесвик, и что имена Савьер и Денисс им совершенно неизвестны.

– Ну! – воскликнул я в крайнем изумлении. – Вы не заставите меня поверить, что эта добрая старушка, едва передвигавшая ноги, была способна выскочить из экипажа на ходу таким образом, что ни вы, ни кучер не заметили этого!

– К черту добрую старушку! – с горечью ответил Холмс. – Это мы с вами «добрые старушки» за то, что так глупо попались впросак. Это был молодой человек, и даже очень сильный и ловкий, не считая того, что он несравненный актер. Его гримировка прямо бесподобна. Вероятно, он заметил, что за ним следят, и схитрил, чтобы выскользнуть у меня из рук. Все это доказывает, что тот человек, которого мы разыскиваем, не один, а имеет друзей, готовых идти ради него на серьезный риск. Но у вас измученный вид, доктор, идите-ка спать.