Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Для Мусы были характерны мягкость и безмятежное хладнокровие, что мне нравилось, несмотря на то что именно эти черты, сливаясь, с большой вероятностью могут сделать человека чудовищем. Я абсолютно уверен, что он прекрасно видел, какие чувства я испытывал к Тило, но не выказывал ни опасений, ни торжества. Это было, на мой взгляд, громадным достоинством. В его отношениях с Нагой такого хладнокровия не было, но здесь дело было больше в Наге, нежели в Мусе. Нага становился особенно неуверенным и неловким в его присутствии.

Контраст между этими двумя людьми был просто разительным. Если Муса был воплощением (или во всяком случае производил впечатление) солидного, надежного, как скала, человека, то Нага был ветреным и переменчивым. Рядом с ним было невозможно чувствовать себя спокойно. Он был незаурядным актером: громогласным, остроумным, задиристым и неприкрыто, жизнерадостно безжалостным с людьми, которых ему хотелось публично осмеять. Нага был хорош собой, строен, в нем было что-то мальчишеское, а кроме того, он прекрасно играл в крикет (был подающим), обладал мягкими, слегка вьющимися волосами и носил очки. Это законченный портрет холодного, интеллектуального спортсмена. Однако дело было не только и не столько во внешности. Девушкам он нравился своей неуемной шаловливостью. Они легкомысленной толпой вились вокруг него, ловя каждое его слово и глупо хихикая даже над тем, что вовсе не казалось смешным. За чередой его девушек было невозможно уследить. Он, как добросовестный актер, был чем-то похож на хамелеона – он мог менять свою внешность – не поверхностно, а радикально – в зависимости от того, кем он хотел быть в каждый данный момент. Пока мы были молоды, это казалось забавным и бодрящим. Все ждали, каким будет следующий аватар Наги. Но когда мы повзрослели, это начало восприниматься как утомительная пустота.

После окончания архитектурного факультета Муса и Тило, видимо, расстались. Он вернулся в Кашмир, а Тило получила место младшего архитектора в какой-то проектной строительной фирме. Она говорила мне, что ее главной обязанностью было отдуваться за чужие ошибки. Зарплата ее была весьма скудной, но она смогла улучшить свои жилищные условия, выбравшись из трущобы и поселившись возле дарги хазрата Низамуддина Аулии. Несколько раз я был у нее в гостях.

Во время последнего моего визита мы сидели у могилы Мирзы Галиба, среди брошенных окурков биди и сигарет, в окружении пестрого сборища калек, прокаженных, бродяг, наркоманов и странных личностей, которые в Индии почему-то всегда собираются в священных местах, и пили густой, отвратительный до тошноты чай.

– Вот так мы чтим память нашего великого поэта, – помнится, сказал я, пожалуй, несколько претенциозно – в то время я был совершенно незнаком с его поэзией. (Теперь я хорошо ее знаю – по долгу службы, – ибо ничто так не воспламеняет горячие сердца мусульман субконтинента, как несколько хорошо подобранных строк на урду.)

– Наверное, так он чувствует себя счастливее, – возразила Тило.

Потом мы пошли мимо массы нищих по улице к дарге, чтобы послушать суфийскую музыку. Это было не самое лучшее каввали из тех, что мне приходилось слышать, но иностранные туристы жмурились от восторга и дрожали в экстазе.

После того как была спета последняя песня, а музыканты упрятали в чехлы свои потертые инструменты, мы пошли по темной улочке, огибавшей колонию, вдоль ливневых канавок, от которых тянуло застоявшейся канализацией, а затем поднялись по крутой лестнице в квартиру Тило. Пыльная терраса была заставлена чьей-то – вероятно, домовладельца – старой мебелью, выгоревшей под беспощадным солнцем. Рыжий кот дико орал от неудовлетворенной сексуальной страсти, предмет которой забаррикадировался в куче прутьев, оставшихся от продавленного деревенского плетеного стула. Наверное, я так хорошо запомнил этого кота, потому что он сильно напоминал меня самого.

Комнатка была крошечной, как чулан. Обстановки практически не было, если не считать покрытой циновкой лежанки, терракотового кувшина для воды, картонной коробки для одежды и нескольких книг. Круглая электрическая спираль, водруженная на кирпичи, поставленные на ветровое стекло старого джипа, заменяла плиту. Во всю стену был нарисован мелом неправдоподобный радужный петух в пурпурно-синих тонах. Эта птица презрительно косилась на нас своим суровым желтым глазом. Похоже, за неимением настоящих родителей Тило нарисовала себе воображаемого, который внимательно присматривал за ней со стены.

Я облегченно вздохнул, избавившись от этого осуждающего взгляда, когда мы с Тило вышли на террасу. Мы курили гашиш, убивали нахальных комаров и беспричинно смеялись. Тило, скрестив ноги, сидела, опершись на стену спиной и глядя в темноту. На небо взошла пятнистая луна. Ее неземная красота составляла поразительный контраст с вполне мирскими испарениями, поднимавшимися из канавы. С улицы на террасу прилетел камень, ударившись о стену в паре сантиметров от виска Тило. Она инстинктивно отскочила от стены, но мне показалось, что этот камень не слишком сильно ее напугал.

– Эта толпа идет из кино, – сказала она. – Наверное, только что кончился сеанс.

Я посмотрел вниз. Было слышно негромкое хихиканье, но мне не удалось никого рассмотреть в темной тени. Должен признаться, что мне стало немного не по себе. Я спросил – это был невероятно глупый вопрос, – какие меры предосторожности она принимала, чтобы избежать опасности. Она ответила, что не опровергает распущенные соседями слухи о том, что она приторговывает наркотиками. Люди думают, что у нее есть защитники, и не наглеют.

Махнув рукой на приличия, я спросил ее о Мусе, где он, вместе ли они до сих пор и не собираются ли пожениться. Тило ответила: «Я ни за кого не выйду замуж». Когда я спросил, почему она так думает, Тило ответила, что хочет сохранить свободу умереть, не испытывая ни за кого никакой ответственности, чтобы никто этого не заметил и не огорчился.

В ту ночь, засыпая у себя дома, я думал о пропасти, отделявшей мою жизнь от жизни Тило. Я в то время по-прежнему жил с родителями, в доме, где родился и где прошло мое детство. Родители спали в соседней комнате. Я слышал до боли знакомое жужжание холодильника. Все предметы – ковры, серванты, кресла в гостиной, картины Джамини Роя, первое издание книг Тагора на бенгальском и английском языках, собрание отцовских книг по альпинизму (это было заочное увлечение, отец не был восходителем), семейные фотоальбомы, сундуки с зимней одеждой, кровать, в которой я спал с тех времен, когда был еще мальчишкой, – все это были стражи, хранившие меня много лет. Это правда, что моя взрослая жизнь была впереди, но фундамент, на котором она будет построена, казался неизменным и несокрушимым. Тило, напротив, казалась бумажным корабликом, носящимся по бурному переменчивому морю. Она была совершенно, абсолютно одинока. В нашей стране даже у бедных людей, страдающих от жестокости и притеснений, есть семьи. Как она выживет? Сколько она продержится до того, как ее бумажный кораблик пойдет ко дну?

После того как я поступил в Разведывательное бюро и приступил к учебе, я потерял ее из вида.

В следующий раз я встретился с Тило на ее свадьбе.

Не знаю, что свело их с Мусой после стольких лет разлуки и как они начали жить семьей в Сринагаре.

Учитывая то, что я знал о Мусе, я так и не смог понять, как буря убогого, бестолкового тщеславия – абсурдная идея о том, что Кашмир может стать «свободным», – захватила его, как и целое поколение молодых кашмирцев. Да, это верно, что он пережил трагедию, которой не пожелаешь и злому врагу, но Кашмир тогда был зоной боевых действий. Положа руку на сердце, могу поклясться, что, несмотря ни на какие провокации, я никогда бы не совершил того, что сделал Муса.

Но он – это не я, а я – это не он. Он сделал то, что сделал. И заплатил за это дорогую цену. Что посеешь, то и пожнешь.

Через несколько недель после смерти Мусы Тило вышла замуж за Нагу.

Что касается меня, то я – самый неприметный из нас троих – любил ее без гордости. И без надежды. Без надежды, потому что понимал, что даже если по какому-то невероятному стечению обстоятельств она вдруг ответила бы на мои чувства, то мои родители, мои браминские родители, никогда не приняли бы ее – девушку без прошлого, девушку без касты – в нашу семью. Если бы я стал настаивать, то мое упорство обернулось бы такими неприятностями, какие я был бы просто не в состоянии переварить. Даже при самой спокойной и безмятежной жизни нам приходится выбирать свои битвы, но эта битва была не моя.

Теперь, много лет спустя, мои родители уже мертвы, а я стал солидным, «семейным» человеком. Мы с женой терпимо относимся друг к другу и обожаем наших детей. Читра – Читтарупа – моя жена (да, да, моя браминская жена) – служит в министерстве иностранных дел и работает в Праге. Наши дочери, Рабия и Аня – им, соответственно, семнадцать и пятнадцать лет, – живут с матерью и ходят во французскую школу. Рабия рассчитывает заняться английской литературой, а юная Аня решила сделать карьеру юриста по правам человека. Это неортодоксальный выбор, и ее решимость, ее отказ даже обсуждать другие возможности выглядят несколько странно, особенно в ее нежном возрасте. Поначалу это сильно меня расстроило. Мне казалось, что она переживала ползучую версию бунта против отца. Но, кажется, я ошибся. В течение последних десяти лет область прав человека стала уважаемой отраслью юриспруденции и весьма престижной в профессиональном плане. Я успокоился и стал даже всячески поощрять ее. Но, как бы то ни было, окончательное решение она примет не сегодня, а через несколько лет. Посмотрим, что из этого выйдет. Обе девочки учатся хорошо. Нам с Читрой пообещали, что нас скоро направят работать в одно место. Надо надеяться, что это будет страна, где девочки пойдут в университет.

Я не был готов даже вообразить себе, что смогу сделать что-то неподобающее, каким-то образом навредить моей семье. Однако когда Тило снова вторглась в мою жизнь, эти законные узы, эти высокие моральные принципы съежились и даже стали представляться мне абсурдными. Но, как оказалось, все мои страхи были несущественными и преждевременными – Тило, кажется, даже не заметила, что я испытываю какую-то моральную неловкость.

Сдав ей свои комнаты, когда она в этом нуждалась, я говорил себе, что тактично и ненавязчиво расплачиваюсь за свои прегрешения. Я употребляю слово «прегрешения», потому что всегда чувствовал, что потерпел в Тило неудачу, пусть туманную, но фундаментальную. Она смотрела на эти вещи не так, как я, но она была другим человеком.

С тех пор как она вышла замуж за Нагу, я видел ее очень редко – от случая к случаю. Свадьба в Дели навсегда запечатлелась в моей памяти, словно выжженная каленым железом, и не по причине, которая могла бы показаться очевидной, – по причине отвергнутой любви и разбитого сердца. Нет, этот фактор играл самую незначительную роль. Я в то время был в определенной степени счастлив. Мой брак к тому времени продолжался всего лишь два года, и нас с женой связывало какое-то подобие страсти, если не настоящая любовь. Хрупкость отношений с Читрой, характерная для нынешнего состояния нашего брака, тогда была еще незаметна.

К моменту своего брака с Тило Нага прошел тернистый и извилистый путь от бунтующего студента-иконоборца, невыносимого ни в одном учреждении интеллектуала крайне левых взглядов, от ярого сторонника палестинского движения (его кумиром одно время был Жорж Хабаш) до традиционной умеренной журналистики. Подобно многим другим шумливым экстремистам, он в своей жизни придерживался самых разнообразных, как правило, крайних политических взглядов. Неизменным оказывался лишь уровень их выражения в децибелах. Теперь Нага стал агентом – хотя сам он так не считает – Разведывательного бюро. Занимая высокий пост в своей газете, он является для нас бесценным кадром.

Его путь на службу тьмы – возможно, вы (в отличие от меня) так захотите это назвать – начался с обычной, банальной сделки. Тогда его коньком был Пенджаб. Партизанская война была практически прекращена, сопротивление подавлено, но Нага продолжал раскапывать старые истории, доставляя взрывоопасный материал пародийным фарсовым организациям – так называемым народным трибуналам, после чего они составляли народные списки обвиняемых, куда вносились имена полицейских и членов военизированных организаций. Надо, конечно, понимать, что администрация, управляющая регионом во время войны против свирепой, вооруженной оппозиции, не может действовать методами, какими та же администрация действовала бы в условиях мира. Но кто бы взялся объяснить это донкихотствующему журналисту, который писал свои колонки, слыша неумолчный гром аплодисментов в ушах? Однажды, решив отдохнуть от своего демонстративного, театрального радикализма, Нага отправился в Гоа, где как безумный влюбился в австралийскую хиппи и сразу же женился на ней. Кажется, девушку звали Линди. (Или Шарлоттой? Впрочем, это неважно, и я буду называть ее Линди.) Не прошло и года, как Линди была арестована за перепродажу героина. Девушке светило несколько лет тюремного заключения. Нага был сам не свой. Его отец был достаточно влиятельным человеком и мог бы легко помочь в этом деле, но Нага – поздний ребенок в семье – всегда находился в контрах с отцом и не хотел даже говорить ему о неприятном происшествии. Но он позвонил мне, и я потянул за нужные ниточки. Генеральный директор полиции Пенджаба переговорил по телефону со своим коллегой в Гоа. Линди выпустили на свободу и сняли с нее все обвинения. Как только Линди поняла, что ей не грозит тюрьма, она купила билет на первый же самолет до Перта. Через несколько месяцев состоялся официальный развод. Нага продолжал работать в Пенджабе, но несколько умерил свой пыл.

Когда нам потребовалась помощь журналиста в одном пустяковом деле, о котором подняли невероятный шум активисты, озабоченные правами человека, хотя многие из приведенных ими фактов нуждались, мягко говоря, в корректировке, я позвонил Наге. Он помог. Так, собственно, и началось наше сотрудничество.

Постепенно Наге стала нравиться ситуация, когда он оказывался на корпус впереди своих коллег благодаря посещению брифингов в Бюро. Это была невероятная ирония судьбы, что-то сродни торговле наркотиками. Правда, на этот раз наркодилерами были мы, а Нага – попавшим на крючок наркоманом. Через несколько лет он стал известным репортером, звездой журналистики, самым востребованным аналитиком по вопросам безопасности на журналистском Олимпе. Когда его отношения с Бюро стали чем-то большим, чем единовременные задания, – браком, а не мимолетными встречами, – я благоразумно решил устраниться из игры. Один мой коллега, Р. Ч. Шарма – Рам Чандра Шарма – занял мое место, и все пошло, как по маслу. Они оба обладали беспощадным, жестоким чувством юмора, а также были без ума от рок-н-ролла и блюза. В пользу Наги можно сказать одну немаловажную вещь – он ни разу не взял ни рупии за свои услуги Бюро. В этом он был – и остается до сих пор – честным до глупости. Так как идея о профессиональной честности требует от него жить в согласии с принципами, он изменил свои принципы, чтобы оставаться честным и цельным человеком, и теперь верит в нас больше, чем мы сами. Какая метаморфоза для мальчика, который в школе дразнил меня прозвищем Цепной Пес Империализма, и это в возрасте, когда большинство из нас не читало ничего, коме комиксов про Арчи.

Я не знаю, где Нага выучил пламенный язык левых трибунов. Возможно, его обучил один из его родственников – коммунист. Кто бы ни был тот человек – неважно, мужчина или женщина, – он оказался превосходным учителем, и Нага талантливо и с блеском применял эту науку. Он шел от победы к победе. Однажды, еще в школе, я на свою беду согласился состязаться с ним в публичных дебатах. Нам было тогда лет тринадцать-четырнадцать. Тема дебатов была такая: «Существует ли Бог?» Я должен был привести аргументы за, а Нага – против. Я говорил первым. Потом заговорил Нага. Его худощавое тело напряглось, как туго натянутая струна, голос вибрировал от неподдельного негодования. Одноклассники, как зачарованные, послушно записывали в тетради его откровенные богохульства: «Фальшь трехсот тридцати миллионов немых идолов, эгоистичные божества, которых мы именуем Рамой и Кришной, не избавят нас от голода, болезней и нищеты. Наша глупая вера в призраков с обезьяньими и слоновьими головами не накормит голодающие массы…» У меня не было ни малейшего шанса на победу. Речь Наги сделала мое выступление бледным и бесцветным, словно написанным под диктовку моей благочестивой престарелой тетки. Странно, но при том что я превосходно помню охватившее меня ощущение собственной неполноценности, я совершенно не помню, что я тогда говорил. Через несколько месяцев после дебатов я, оставшись один дома, тайно продекламировал перед зеркалом святотатственную речь Наги: «Наша глупая вера в призраков с обезьяньими и слоновьими головами не накормит голодающие массы…» От отвращения я смачно плюнул в зеркало, покрыв брызгами слюны мое отражение.

Еще одно эпохальное выступление Наги состоялось несколько лет спустя, на культурном мероприятии в колледже. Только что вернувшийся из летнего путешествия в Бастар, где он с двумя друзьями провел в лесу летние каникулы, посещая окрестные деревни, населенные поистине первобытными племенами, Нага вышел на сцену, потрясая гривой нестриженых волос, босой, голый, если не считать набедренной повязки, с луком и колчаном стрел, висевшим за спиной. Нага вызывающе и демонстративно хрустел темной плотной массой, которая, как он утверждал, была приготовлена из запеченных термитов. На лицах сидевших в зале девушек, многие из которых были бы не прочь выйти за Нагу замуж, отразилось неподдельное отвращение. Проглотив последний кусок деликатеса, Нага подошел к микрофону и исполнил роллинговскую песню «Сочувствие к дьяволу». Нага имитировал ритм и аккорды воображаемой гитары и делал это мастерски – он вообще был замечательным певцом, но именно это его выступление я нашел безвкусным и пошлым, неуважительным по отношению к аборигенам, а также и к Мику Джаггеру, который в ту пору был моим богом. (Мне стоило бы вспомнить о нем во время тех приснопамятных религиозных дебатов.) Впрочем, на этот раз я не преминул сам сказать об этом Наге. Он рассмеялся и сказал, что это выступление было как раз данью уважения и людям, и Мику Джаггеру.

Теперь, когда оранжевая волна индусского национализма поднимается над нашей страной, как когда-то поднималась над другой свастика, выходка Наги с критикой «глупой веры» могла стоить ему исключения из школы, если не по инициативе школьной дирекции, то в результате кампании активных родителей. На самом деле исключение, по нашим временам, было бы самым лучшим вариантом – сейчас людей линчуют за куда более мелкие прегрешения. Даже многие мои коллеги в Бюро искренне не видят разницы между религиозной верой и патриотизмом. Мне кажется, они хотят построить в Индии индуистский Пакистан. Большинство из них консерваторы, скрытые брамины, носящие под сорочками священные шнуры, а связанные в хвост волосы болтаются у них под крышкой черепа, незаметные стороннему взгляду. Меня они терпят только потому, что я, как и они, дважды рожденный. (На самом деле я принадлежу к касте вайдья, но мы считаемся браминами. Тем не менее я предпочитаю по большей части держать мое мнение при себе.) Напротив, Нага соскользнул в совершенно новую ипостась одним ловким и непринужденным движением. Былое бунтарство исчезло, растворилось без следа. Его теперешний аватар носит твидовые пиджаки и курит дорогие сигары. Я не виделся с ним много лет, но вижу, как он разыгрывает из себя эксперта по безопасности на волнительных ток-шоу, – вероятно, он и сам не понимает, что играет роль чревовещателя или говорящей куклы. Мне грустно видеть это перерождение. Теперь Нага беспрестанно экспериментирует с растительностью на лице – иногда отпускает, на французский манер, аккуратную козлиную бородку, иногда пышные нафабренные, как у Сальвадора Дали, усы; порой он щеголяет двухсуточной ухоженной щетиной, а бывает, и чисто бреется. Видимо, он никак не может найти подходящий «образ», не может надолго в него войти. Это ахиллесова пята его самоуверенной важности. Она выдает его с головой, но, возможно, это лишь мое частное мнение.

К сожалению, в последнее время он начал зарываться, и его несдержанность стала превращаться в помеху. Дважды за два года Бюро было вынуждено вмешиваться (разумеется, негласно) и входить в контакт с владельцами его газеты, чтобы уладить бурные конфликты Наги с главным редактором. В обоих случаях наш протеже писал импульсивные заявления об уходе. В последний раз нам удался ловкий ход. Нага был восстановлен на работе с повышением.

Видимо, посещения одного детского сада, учебы в одной школе и одном университете и совместного участия в любительском спектакле на гомосексуальные темы было мало, и во время моей работы в Сринагаре заместителем главы местного управления Бюро Нага был корреспондентом своей газеты в Кашмире. Он не стал туда переселяться, но жил в Кашмире большую часть своего времени. У Наги был забронирован номер в отеле «Ахдус», где останавливаются репортеры почти всех газет. Именно тогда его связи с Бюро сильно окрепли и упрочились, но тогда это было не столь очевидно, как теперь. Для своих читателей – а возможно, и для самого себя – он оставался мужественным, бестрепетным журналистом, которому можно доверять в его разоблачениях «преступлений» индийского государства.

Было, должно быть, довольно далеко за полночь, когда по горячей линии губернатора позвонили в лесной гостевой дом в национальном парке Дачигам, что приблизительно в двадцати километрах от Сринагара. Я находился там в составе свиты Его Превосходительства. (У нас в то время были большие неприятности, неприятности с большой буквы. Гражданское правительство штата было распущено. Шел 1996 год, шестой год прямого правления губернатора.)

Его Превосходительство, бывший командующий индийской армией, считал, что кровопролития следует избегать, если это только возможно. Выходные дни губернатор проводил в Дачигаме, гуляя вдоль горных речек с семьей и друзьями, в то время как дети, каждый под охраной дюжего сотрудника службы безопасности, косили из игрушечного оружия воображаемых повстанцев (которые перед смертью кричали «Аллаху Акбар!») и пытались выманивать из нор длиннохвостых сурков. На прогулке подавали легкие закуски, но обедал губернатор всегда только дома – обычно это был рис с приправленной карри форелью с близлежащей рыбной фермы. В нерестовых прудах рыбы было так много, что можно было спуститься в пруд, сунуть руку в воду (если вы способны выдержать стояние в почти ледяной воде) и схватить переливающуюся всеми цветами радуги трепещущую форель.

Стояла осень. Лес был трогательно красив, как может быть красив только гималайский лес. Чинары начали менять цвет. Луга стали медно-золотистыми. Если повезет, то в это время в лесу можно увидеть черного медведя или леопарда и даже знаменитого дачигамского оленя, хангула. (В одном из своих репортажей Нага назвал похотливого бывшего премьер-министра Кашмира «ни на что не способным вурдалаком»[27]27
  По-английски игра слов: «well-hung ghoul» – подвешенный хангул.


[Закрыть]. Это был удачный ход, признаю, но, к несчастью, большинство читателей едва ли поняли намек.) За время пребывания в Кашмире я стал завзятым любителем птиц, каковым остаюсь и до сих пор и могу отличить гималайского грифона от орла-бородача, могу распознать снегиря, славку и кашмирскую мухоловку, которая уже тогда была на грани исчезновения, а теперь, наверное, уже окончательно вымерла. Беда от пребывания в Дачигаме, главным образом, заключалась в том, что этот заповедник размывал и подрывал всякую решимость и желание действовать, ибо высвечивал бесполезность и тщету всяких действий. Было такое впечатление, что Кашмир на самом деле принадлежит именно этим пестрым, голосистым созданиям. Никто из нас, кто дрался за Кашмир – кашмирцы, индийцы, пакистанцы, китайцы (у них тоже был кусок Кашмира – Аксайчин, который был когда-то частью древнего царства Джамму и Кашмира) или, если уж на то пошло, пахади, гуджарцы, догры, пуштуны, шины, ладакхи, балти, гильгити, пурики, вакхи, яшкуны, тибетцы, монголы, татары, моны, кховары, – никто из нас, ни святоши, ни солдаты, не имел права притязать на божественную красоту этих мест. Однажды, совершенно случайно, я сказал об этом Имрану, молодому кашмирскому полицейскому, который очень славно поработал для нас под прикрытием. Он ответил так: «Это отличная мысль, сэр. Я тоже, как и вы, очень люблю животных. Путешествуя по Индии, я испытывал точно такие же чувства – я чувствовал, что Индия принадлежит не пенджабцам, бихарцам, гуджаратам, мадрасцам, мусульманам, сикхам, индусам, христианам, а этим чудесным созданиям – павлинам, слонам, тиграм, медведям…»

Он был вежлив до подобострастия, но я понял, что он хотел сказать. Это было поразительное и очень неприятное открытие; было нельзя тогда – и нельзя до сих пор – доверять даже тем, кто вроде бы находится на твоей стороне. Даже этим проклятым полицейским.

Высоко в горах уже шел снег, но перевалы были еще проходимы, и небольшие группки бойцов – оболваненные юные кашмирцы и заматерелые убийцы из Пакистана, Афганистана и даже из Судана, – принадлежавшие к тридцати или около того оставшимся террористическим группировкам (раньше их было почти сто), просачивались тайными тропами через линию пограничного контроля, толпами умирая по дороге. «Умирая», наверное, – это не самое подходящее слово для обозначения того, что с ними происходило. Сейчас я пытаюсь вспомнить знаменитую фразу из «Апокалипсиса сегодня»: «Устранить без права восстановления». Инструкции, которые получали наши солдаты-пограничники, звучали почти слово в слово так же.

Но что еще можно было им говорить? «Позвоните их матерям»?

Боевики, сумевшие проникнуть в долину, редко выживали дольше, чем два или, в лучшем случае, три года. Если их не брали в плен или не убивали сотрудники службы безопасности, то они погибали в междоусобных стычках. Мы сопровождали их вдоль всего пути, но для того, чтобы умереть, им не нужна была наша помощь – и не нужна до сих пор. Истинно верующие идут со своим оружием, молитвенными четками и собственными инструкциями по самоуничтожению.

Вчера мой друг-пакистанец прислал мне вот этот текст – он путешествует по мобильным телефонам всего мира, так что, возможно, вы его уже видели:

На мосту я увидел человека, готового спрыгнуть вниз.

Я сказал: «Не делай этого!»

Он ответил: «Меня никто не любит».

Я сказал: «Тебя любит Бог. Ты веришь в Бога?»

Он ответил: «Да».

Я спросил: «Ты мусульманин или не мусульманин?»

Он ответил: «Мусульманин»

Я спросил: «Шиит или суннит?»

Он ответил: «Суннит».

Я сказал: «И я тоже! Деобанди или барелви?»

Он ответил: «Барелви».

Я сказал: «Я тоже! Танзихи Асмати или Танзихи Фархати?»

Он ответил: «Танзихи Фархати».

Я сказал: «Танзихи Фархати Джамия уль Улум Аджмер или Танзихи Фархати Джамия уль Нур Меват?»

Он ответил: «Танзихи Фархати Джамия уль Нур Меват».

Я воскликнул: «Умри, неверный!» и столкнул его вниз.

К счастью, некоторые из них сумели сохранить чувство юмора.

Этот генетический идиотизм, эта идея джихада проникли в Кашмир из Пакистана и Афганистана. Теперь, прослужив в конторе двадцать пять лет, я думаю, что нам сильно повезло, что в Кашмире воюют между собой восемь или девять версий «истинного» ислама. У каждой версии свой штат мулл и законоучителей. Самые радикальные из них – выступающие в проповедях против национализма, за создание мировой исламской уммы – находятся у нас на содержании. Одного из них недавно взорвал на выходе из мечети велосипедист-смертник. Заменить проповедника не составит большого труда. Единственное, что удерживает Кашмир от саморазрушения – в отличие от Пакистана и Афганистана, – это старый, добрый мелкобуржуазный капитализм. При всей своей религиозности, кашмирцы предприимчивые и оборотистые бизнесмены, а все бизнесмены – рано или поздно, но неизбежно стремятся к сохранению статус-кво – или того, что мы называем мирным процессом, каковой, между прочим, предоставляет бизнесу совсем иные возможности, нежели сам мир.

В основном границу переходили очень молодые люди – до двадцати или немного за двадцать. Целое поколение совершало самоубийство. К девяносто шестому году поток боевиков через границу превратился в тонкий ручеек, но полностью блокировать его нам не удалось. Приходилось расследовать донесения разведки о вопиющем поведении наших солдат на пограничных пунктах. Солдаты продавали «безопасный проход» и деликатно отворачивались, когда очередная группа боевиков проходила мимо них. Гуджарские пастухи, знавшие горы как свои пять пальцев, вели эти группы тайными тропами дальше. Безопасные проходы были не единственным товаром этого преступного рынка. Торговали всем – дизельным топливом, алкоголем, патронами, гранатами, армейскими сухими пайками, колючей проволокой и древесиной. На древесину под корень вырубали целые леса. На эту работу силой сгоняли кашмирских лесорубов и кашмирских плотников. Военные грузовики, везшие снабжение для армии из Джамму, каждый день возвращались назад, груженные резной ореховой мебелью. Наша армия оснащена оружием и техникой не самым лучшим образом, но могу держать пари, что мебелью мы оснащены лучше любой другой армии мира. Но кто сможет помешать победоносной армии?

В горах, окружавших Дачигам, было относительно тихо. Однако в дополнение к постоянно размещенным здесь постам военизированных формирований каждый раз, когда приезжал Его Превосходительство, за день до его прибытия, военные патрули прочесывали холмы, между которыми проезжал бронированный кортеж, а саперы проверяли дорогу на предмет минирования. Местным жителям вход в парк был запрещен. Для обеспечения безопасности гостевого дома более сотни наших людей располагались на его крыше, на сторожевых вышках по периметру участка и по концентрическим окружностям до километра в глубину леса. Немногие в Индии смогли бы поверить в те меры, которые мы предпринимали ради того, чтобы наш босс мог полакомиться свежей рыбкой.

В ту ночь я сильно запозднился, заканчивая рапорт, который мне предстояло утром подать Его Превосходительству. Из старенького «Сони» звучала приглушенная музыка. Расулан Бай пела чаити «Яхин тхайян мотийя хираи гаэли Рама». Конечно, самой выдающейся певицей всего Индостана была Кесар Бай, но Расулан превосходила ее эротичностью. У Расулан был низкий, мужеподобный, грудной голос, в противоположность писклявым, подростковым голосам, к которым мы сейчас все привыкли, благодаря саундтрекам Голливуда. (Отец, большой любитель и знаток классической индийской музыки, считал Расулан слишком вульгарной. Этот конфликт между нами так и остался неразрешенным.) Я мог явственно представить себе, как разлетается ожерелье в руках женщины, изнывающей от жажды любви, а голос томительно следовал за звонким падением каждой жемчужины на пол спальни. (Да, были же времена, когда мусульманская куртизанка могла так откровенно взывать к индуистскому божеству.)