Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Юные кинематографисты, которым предстояло работать всю ночь, обменялись взглядами и решили отправиться дальше и не тратить время на объяснение того, что им было нужно, – это затянулось бы слишком надолго. Они поблагодарили Анджум и перешли на другую сторону дороги, где сидели несколько группок под своими личными навесами.

В первой группе было семь бритых наголо мужчин, одетых в белые дхоти. Эти люди поклялись молчать до тех пор, пока хинди не объявят единственным национальным языком Индии – ее официальным родным языком – вместо двадцати двух официальных языков и сотен неофициальных. Трое бритых мужчин спали, а остальные четыре стянули с лиц белые хирургические маски (доказательство соблюдения обета молчания), чтобы попить чаю. Так как они не могли говорить, документалисты дали им в руки небольшой транспарант, на котором было написано: «Другой мир возможен». Затем молодые люди удостоверились, что в кадр не попадет транспарант с требованием объявления хинди единственным национальным языком, потому что считали это требование чересчур ретроградным. Тем не менее эти колоритные бритые мужчины представляли собой очень выигрышный кадр, и киношники не захотели упускать возможность.

Неподалеку от бритых мужчин довольно обширное место занимали пятьдесят представителей тысяч жертв утечки газа, случившейся в 1984 году в Бхопале на заводе «Юнион карбайд». Они сидели здесь, на мостовой, уже целых две недели. Семеро из них держали бессрочную голодовку, и состояние их день ото дня становилось все хуже. Все они пришли в Дели из Бхопала пешком, преодолев сотни километров под беспощадными лучами палящего солнца, чтобы потребовать компенсаций: чистой воды и медицинской помощи для себя и двух поколений детей-мутантов, которые рождались у них после утечки газа. Загнанный Кролик отказался встретиться с бхопальцами. Не интересовали они и телевизионщиков; борьба этих людей началась давно, продолжалась долго и не могла стать горячей новостью. Фотографии детей-уродцев, абортированных эмбрионов, законсервированных в склянках с формалином, и тысяч погибших, искалеченных и ослепших от утечки газа людей висели на ближайших оградах кошмарными флагами. На маленьком телевизионном экране – электричество для него бхопальцы протянули из расположенной неподалеку церкви – непрерывно демонстрировали старые черно-белые хроникальные кадры: жизнерадостный, молодой и подтянутый Уоррен Андерсон, американский президент корпорации «Юнион карбайд», прибывает в аэропорт Дели через несколько дней после катастрофы. «Я только что прилетел, – говорит он осаждающим его репортерам, – и пока не знаю подробностей. Что вы от меня хотите?» Он смотрит в камеру и машет рукой: «Привет, мам!»

В ночи непрерывно звучало это «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!».

Над бхопальцами был развернут потускневший за несколько десятилетий плакат: «Уоррен Андерсон – военный преступник». Рядом висел и плакат поновее: «Уоррен Андерсон убил больше людей, чем Усама бен Ладен».

Рядом с бхопальцами сидели работники делийского «Кабаади-Валлахс» – профсоюза работников мусороуборочных служб и канализации. Они протестовали против приватизации служб, отданных во владение той же корпорации, что получила земли фермеров под строительство электростанции. Собственно, та же компания уже распределяла в Дели электричество и воду, а теперь – всего-то – получала в управление сбор мусора и канализацию.

Рядом с мусорщиками и золотарями находилось самое роскошное место площади, блистательный общественный туалет с вращающимися зеркальными дверями и отполированным гранитным полом. Свет в туалете горел круглосуточно. Помочиться в нем стоило одну рупию, справить большую нужду – две, а принять душ – три. Немногие обитатели площади могли позволить себе такую роскошь, и почти все мочились снаружи, стоя у стены туалета. В результате безупречный изнутри туалет снаружи источал одурманивающий запах застоявшейся мочи. Для владельцев туалета это было не страшно, потому что доходы поступали им из других источников – стены туалета были местом рекламы, которая менялась еженедельно.

В эту неделю туалет рекламировал новейший шикарный автомобиль «Хонда». У рекламы был свой собственный персональный охранник. Гулабия Вечанья жил рядом с рекламным щитом под маленьким синим пластиковым навесом. Это жилище стало вехой в его карьере и большим шагом в сравнении с его прежним положением. Год назад, когда он только приехал в Дели, Гулабия ночевал на дереве – из малодушного страха и по необходимости. Теперь же у него была работа и некое подобие крыши над головой. Логотип охранной организации, в которой он работал, был вышит на погонах, украшавших его запятнанную голубую рубашку: TSGS. (Соперничавшая контора суки харамзаади Санджиты-мадам имела другую аббревиатуру: SSGS.) Гулабия должен был охранять рекламный щит от вандалов, в частности пресекать попытки некоторых выродков помочиться на рекламу. Работал Гулабия семь дней в неделю по двенадцать часов в день. В эту ночь Гулабия напился допьяна и спал мертвым сном, когда кто-то распылил по рекламе серебристой «Хонды» красную надпись: «Инкилаб зиндабад! Да здравствует революция!». Ниже кто-то нацарапал короткое стихотворение:

 
Чхин ли тумне гариб ли рози роти
Аур лага дийе байн фис карне пе татти
 

 
Вы отняли у бедняков их хлеб насущный
И обложили налогом их помет.
 

Завтра утром Гулабия будет уволен. Тысячи таких, как он, выстроятся в очередь, чтобы заменить его. (Возможно, одним из соискателей станет и безвестный уличный поэт.) Но сейчас Гулабия безмятежно спит и видит сон. Во сне у него достаточно денег, чтобы прокормиться, так что он может немного отсылать домой, в деревню, своей семье. В его сне деревня до сих пор существовала. Она еще не стала дном водохранилища. Рыбы еще не плавали по комнатам его дома, заплывая туда в окна. Крокодилы еще не отгрызали ветви у тутовых деревьев, а туристы не разъезжали на глиссерах над его полями, разбрызгивая в воздухе радужные от дизельного топлива облака брызг. Во сне его брат Луария еще не был экскурсоводом на дамбе и не рассказывал туристам о чудесах, сотворенных этой дамбой. Мать его еще не работала уборщицей у главного инженера электростанции, чей дом был построен на земле, ранее принадлежавшей матери. Во сне ей еще не приходилось воровать манго со своих собственных деревьев. Она еще не жила в колонии переселенцев в железной хижине с железной крышей, на которой летним днем можно было жарить лук. Во сне Гулабии река еще была жива и мирно текла в своих берегах. Голые дети сидели на камнях и играли на самодельных дудочках, а в жаркие дни купались в речке вместе с буйволами. В лесах, покрывавших прибрежные холмы, жили леопард, олень с ветвистыми рогами – замбар и ленивый, неповоротливый медведь. В этих лесах во время празднеств жители деревни собирались со своими барабанами, пили и танцевали по многу дней.

От прежней жизни у Гулабии остались лишь воспоминания, дудочка и серьги (которые ему было запрещено носить на работе).

В отличие от безответственного Гулабии Вечаньи, который пренебрег своими обязанностями и не смог уберечь от поругания серебристую «Хонду», Джанак Лал Шарма, «ответственный за туалет», не спал и работал в поте лица, внося поправки в свой регистрационный журнал – толстую тетрадь с загнутыми уголками страниц. Деньги в бумажнике были аккуратно разложены по купюрам одинакового достоинства. Для мелочи у Джанака был отдельный кошелек. Свою заработную плату он увеличивал, разрешая активистам, журналистам и телевизионщикам подзаряжать мобильные телефоны, ноутбуки и камеры в розетках туалета по цене шести душей и одного испражнения (то есть за двадцать рупий). Иногда он позволял людям покакать по цене малой нужды и не заносил это в свой гроссбух. Поначалу он осторожничал с антикоррупционными активистами. (Их было легко отличить – они были не так бедны, как остальные, но зато более агрессивны; они были модно одеты в джинсы и футболки, но носили шапочки, как у Ганди, украшенные портретом по-детски улыбавшегося старика.) Джанак Лал Шарма брал с них справедливую, официальную цену за отправление соответствующих физиологических надобностей и тщательно фиксировал это в журнале. Однако многие активисты, особенно вторая волна – эти были агрессивнее первых, – стали возмущаться: почему им приходится платить больше, чем остальным. Вскоре и с ними бизнес пошел по накатанной колее. Пользуясь дополнительным заработком, он нанял уборщика, так как, хотя поддержание чистоты в туалете тоже входило в его обязанности, убираться было немыслимо для человека его касты и происхождения (он был брамином). Убирался в заведении некто Суреш Бальмики, который, как явствовало из самого его имени, принадлежал к касте, которую большинство индусов открыто, а члены правительства тайно, называли кастой говночистов. При нарастающем волнении в стране на площадь прибывали все новые и новые толпы протестующих и новые телевизионные команды, и даже при необходимости платить зарплату Сурешу Бальмики у Джанака Лала оставалось достаточно денег, чтобы платить за маленькую квартирку.

Напротив туалета, на той же стороне дороги, что и телевизионщики (но на серьезной идеологической дистанции), находилось то, что люди на площади называли Границей: манипурские националисты требовали возвращения Закона об особых полномочиях вооруженных cил, который позволял военнослужащим убивать «по подозрению»; тибетские беженцы требовали свободы Тибета, но самой необычной и самой уязвимой группой была Ассоциация Матерей пропавших без вести. Сыновья этих женщин – а их были многие тысячи – пропали без вести, ведя войну за независимость Кашмира. (Было что-то жуткое в идущем сандтреком и бесконечно повторяющемся возгласе «Привет, мам!», «Привет мам!», «Привет, мам!»… Но, к счастью, Матери не воспринимали это как издевательство, потому что называли себя по-кашмирски «модж», а не «мам».)

Это был первый визит представительниц Ассоциации в федеральную столицу. Здесь были не только матери, но и жены, сестры и даже маленькие дети пропавших без вести. У каждой женщины была плакат с фотографией пропавшего сына, брата или мужа. На общем плакате значилось:

История Кашмира

УБИТЫХ = 68 000

ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ = 10 000

Это демократия или демонократия?

Этот плакат ни разу не попал в кадр телевизионных камер – даже случайно или по ошибке. Большинство из тех, кто ратовал за Подлинное Освобождение Индии, приходили в ярость при мысли о независимости Кашмира и о смелости кашмирских женщин.

Некоторые Матери, так же как некоторые жертвы трагедии в Бхопале, уже давно успели приесться и себе, и другим. Они рассказывали свои истории на бесконечных митингах и трибуналах – этих международных супермаркетах горя, вместе с другими жертвами других войн в других странах. Они часто и много плакали публично, но из этого не выходило ничего хорошего и полезного для них. Ужас, который им пришлось пережить, постепенно оделся прочной непробиваемой броней.

Путешествие в Дели стало неудачным экспериментом для Ассоциации. Женщин забрасывали каверзными вопросами во время импровизированной пресс-конференции, им угрожали расправой, и дело дошло до того, что властям пришлось вмешаться – полиция взяла Матерей под охрану. «Мусульманские террористы не заслуживают прав человека! – выкрикивали тайные янычары Гуджарата ка Лаллы. – Мы видели ваш геноцид! Мы знаем, как вы проводили этнические чистки! Наши люди уже двадцать лет живут в лагерях беженцев!» Находились молодые люди, которые плевали в фотографии убитых и пропавших без вести кашмирских мужчин. «Геноцидом» и «этническими чистками» они называли массовый исход из Кашмирской долины кашмирских пандитов, когда в девяностые годы борьба за свободу обернулась вооруженным противостоянием и некоторые группы мусульманских боевиков стали нападать на крошечное индуистское население. Несколько сотен индусов были жестоко убиты, а когда правительство объявило, что не сможет обеспечить их безопасность, почти все кашмирские индусы – почти двести тысяч человек – снялись с насиженных мест и бежали в лагеря беженцев на равнине Джамму, где многие из них продолжали жить до сих пор. Некоторые янычары Лаллы, бесновавшиеся в тот день на Джантар-Мантар, как раз и были теми кашмирскими индусами, потерявшими свои дома, семьи и имущество.

Возможно, еще более обидными, чем оскорбления и плевки кашмирских индусов, показались Матерям реплики трех тощих, но прекрасно ухоженных европейских студенток, проходивших мимо к торговому центру:

– О, смотрите! Кашмир! Как интересно! Наверное, это нормально и совершенно безопасно – для туристов? Поедем туда? Там должно быть просто сногсшибательно!

Ассоциация Матерей решила как-нибудь продержаться ночь и уйти, чтобы никогда больше не возвращаться в Дели. Ночевка на улице была для них новым, волнующим переживанием – у всех из них были добротные дома с кухнями и садиками. С наступлением темноты они скудно поужинали – что тоже было для них внове, – потом свернули свои плакаты и попытались заснуть, чтобы скорее проснуться и ранним утром пуститься в обратный путь, в свою прекрасную искалеченную войной долину.

Именно там, возле Матерей пропавших без вести, и обнаружилось наше тихое дитя. Правда, матерям потребовалось некоторое время, чтобы это заметить, ибо девочка была окрашена в цвет ночи. То было четко очерченное отсутствие в тени предметов, освещенных уличными фонарями. Двадцать лет жизни в условиях чрезвычайного положения, обысков на блокпостах и ночных стуков в дверь (операция «Тигр», операция «Уничтожение змей», операция «Поймать и убить») научили Матерей читать темноту, как открытую книгу. Но – коли уж речь зашла о детях – в представлении Матерей дети должны выглядеть как цветы миндаля, и непременно с румяными щечками. Матери пропавших без вести не знали, что делать с ребенком, который Явился.

И уж точно не с черным ребенком.

Крухун кааль.

И, конечно, не с черной девочкой.

Крухун кааль хиш.

Тем более если она завернута в грязное тряпье с мусорной свалки.

Шикас ладх.

* * *

По панели пополз шепоток, ребенка передавали из рук в руки, как коробку с сюрпризом. Тихое недоумение распустилось громким вопросом: «Бхай бакча киска хай? Чей это ребенок?»

Тишина.

Потом кто-то вспомнил, что днем видел женщину, котороую рвало в парке. Но еще кто-то сказал: «Нет, это не она».

Кто-то заявил, что это была побирушка. Еще кто-то предположил, что она была жертвой изнасилования. (В мире есть языки, где для этого понятия существует специальное слово.)

Кто-то сказал, что мать была здесь раньше, с группой, собиравшей подписи за освобождение политических заключенных. Пошли слухи о том, что речь идет о фронтовой организации маоистов, ведущих партизанскую войну в лесах Центральной Индии. Кто-то, однако, возражал: «Нет, нет, это была не она – та была одна и пробыла здесь несколько дней».

Кто-то говорил, что это бывшая любовница какого-то политика, который бросил женщину, когда она забеременела.

Все согласились с тем, что политики – сволочи. Но все это нисколько не помогало решить главную проблему.

Что делать с ребенком?

Молчаливое дитя – то ли оттого, что стало центром всеобщего внимания, то ли от испуга – вдруг заголосило. Какая-то женщина взяла девочку на руки. (Потом многие вспоминали, что та женщина была высокая, маленькая, черная, белая, красивая, некрасивая, старая, молодая; кто-то говорил, что она чужачка, а кто-то – что ее часто видят на Джантар-Мантар.) За толстый черный шнурок, которым был опоясан младенец, был заткнут многократно сложенный листок бумаги. Женщина (красивая, некрасивая, высокая и маленькая) развернула клочок бумаги и протянула соседке, попросив прочитать написанное. Недвусмысленное послание было написано по-английски: «Я не могу ухаживать за ребенком и поэтому оставляю его вам».

После долгого негромкого, но оживленного обсуждения печально и скорее с неохотой люди решили, что ребенка следует передать полиции.

Прежде чем Саддам смог ее остановить, Анджум встала и скорым шагом направилась к тому месту, где спонтанно возник ночной Комитет по делам детей. Анджум была на голову выше большинства людей, и следить за ней было поэтому нетрудно. Колокольчики на ее щиколотках, невидимые под шальварами, вызванивали неумолчное дзинь-дзинь-дзинь. Для Саддама, которого внезапно охватил ужас, каждый дзинь звучал как выстрел. Синеватый свет уличных фонарей упал на ее легкую щетину, казавшуюся светлой на фоне неровной темной кожи, покрытой блестящим потом. Ярко сверкали камни на сережке, украшавшей великолепный, загнутый вниз, как у хищной птицы, нос Анджум. В ее облике угадывалась затаенная сила, что-то неизмеримо мощное, но в то же время совершенно ясное и понятное – вероятно, ощущение собственного предназначения.

– Мы хотим отдать ее в полицию? Я не ослышалась – в полицию? – произнесла Анджум обоими своими голосами сразу: одним, хриплым и грубым, и другим, низким и отчетливым. Белый клык ярким пятном выделялся на фоне съеденных бетелем красноватых пеньков.

Собирательным «мы» Анджум, в своей великодушной солидарности, обняла и объединила всех с собой. Ничего удивительного, что толпа восприняла это как невыносимое оскорбление.

Какой-то остроумец сказал:

– А что? Интересно, что вы сможете с ней сделать? Вы же не сможете превратить ее в одну из вас, не так ли? Современные технологии, конечно, продвинулись далеко, но не настолько… – Этот человек выразил всеобщее убеждение в том, что хиджры похищают младенцев мужского пола и кастрируют их. Его остроумие было вознаграждено слабым всплеском добродушного смеха.

Анджум не оставила безнаказанной вульгарность этого замечания. Она заговорила, напряженно, с силой и убежденностью, естественными и мощными, как голод.

– Она – дар Божий. Отдайте ее мне. Я одарю ее любовью, в которой она так нуждается. Полицейские отправят ее в государственный приют, где она умрет.

Иногда одному человеку удается утихомирить взбудораженную толпу. На этот раз такое удалось Анджум. Те, кто был способен ее понять, были поражены и смущены изысканностью ее урду. Владение языком противоречило тому, что знали люди о том общественном классе, к какому, как они понимали, принадлежала Анджум.

– Ее мать, должно быть, оставила ее здесь, потому что, как и я, думала, что это место – современная Кербела, что здесь ведется битва за справедливость, битва добра против зла. Наверное, она думала: «Эти люди – борцы, это лучшее, что есть в мире, и один из них наверняка возьмет себе ребенка, о котором я сама не могу позаботиться», но вы… вы хотите звонить в полицию?

Несмотря на гнев, несмотря на шесть футов роста и широченные плечи Анджум, речь ее не была лишена женского кокетства, а жесты – мягкости и изящества, какие сделали бы честь иной куртизанки из Лакхнау тридцатых годов.

Саддам Хусейн внутренне готовился к потасовке. Подошли Ишрат и устад Хамид, собираясь сделать все, что было в их силах.

– Кто разрешил этой хиджре находиться здесь? За что она, собственно говоря, выступает?

Господин Аггарвал, стройный джентльмен средних лет с аккуратно подстриженными усиками и одетый в рубашку-сафарим, хлопковые брюки и шапочку Ганди с надписью: «Я против коррупции, а ты?», производил впечатление властного и грубого бюрократа, каковым он, собственно, и был до недавнего времени. Большую часть своей карьеры он провел в Департаменте налогов и сборов – до того дня, когда, по какому-то капризу судьбы, он вдруг – со своего высокого места – разглядел всю гниль системы. Он написал прошение об отставке, оставил высокую должность и отдался «служению народу». Несколько лет он мелькал на периферии благотворительных и социальных движений, но теперь, сделавшись сподвижником голодающего старика, он стал известен, и его фотографии ежедневно красовались в газетах. Многие считали (и совершенно справедливо), что реальная сила сосредоточена именно в его руках, что старик был всего лишь харизматическим талисманом, нанятым символом, который уже отработал свое. Некоторые сторонники теории заговоров шептались о том, что старика намеренно уговаривают держаться, заставляют загнать себя в угол, накручивают до такого состояния, чтобы собственная надменность не дала ему отступить. Ходили слухи, что если старик умрет от голода под прицелом телевизионных камер, то у движения появится свой мученик, и момент его кончины станет началом головокружительной политической карьеры господина Аггарвала. Это были злые и в корне неверные слухи. Господин Аггарвал в самом деле стоял за кулисами движения, но даже он был поражен тем возбуждением, какое вызывал у толпы старый гандиец. Господин Аггарвал оседлал волну, но отнюдь не планировал постановочное самоубийство. Пройдет несколько месяцев, и ненужный талисман будет отброшен, а сам Аггарвал вольется в мейнстрим индийской политики, где потребуются столь драгоценные, но некогда отвергнутые им достоинства и навыки. Он станет достойным оппонентом Гуджарату ка Лалле.

Выдающимся преимуществом господина Аггарвала как политика было полное отсутствие в его облике чего бы то ни было выдающегося. Он ничем не выделялся на фоне многих других людей. Все в нем – манера одеваться, речь, образ мышления – было чистеньким и аккуратненьким, подстриженным и ухоженным. У него был высокий, негромкий голос и сдержанные манеры – до того момента, как он подходил к микрофону. Тут он преображался в вихрь, торнадо, вулкан устрашающей праведности. Вмешавшись в историю с младенцем, он надеялся отвлечь внимание СМИ от распрей и ссор (вроде ссоры между Матерями и Плюющей Бригадой) и обратить его на действительно, как он считал, Важные Вещи. «Это наша вторая Борьба за Свободу. Наша страна на пороге революции, – напыщенно произнес он, обращаясь к растущей вокруг него толпе. – Здесь собрались тысячи людей, потому что коррумпированные политики сделали нашу жизнь невыносимой. Если мы решим проблему коррупции, то сможем поднять нашу страну на небывалую высоту, поставить ее во главе мира. Это серьезная политика, и в ней нет места дешевому цирку». Он не смотрел на Анджум, но слова его были обращены к ней: «У вас есть разрешение полиции на присутствие здесь? У всех должно быть такое разрешение». Анджум нависла над ним. Господин Аггарвал не хотел смотреть ей в глаза, и это означало, что он обращался напрямую к ее грудям.

Господин Аггарвал не оценил накал страстей и не просчитал ситуацию. Не все собравшиеся здесь люди симпатизировали ему. Многих возмущало до глубины души то, что его «Борьба за Свободу» отвлекала на себя главное внимание СМИ, подрывая позиции других движений. Анджум, в отличие от него, мнение толпы вообще не интересовало. Ей было абсолютно все равно, на чьей стороне были люди вокруг. В душе Анджум вспыхнул свет, наполнивший ее мужеством.

– Разрешение полиции? – едва ли можно было произнести эти два слова с большим презрением. – Это ребенок, а не противоправное покушение на собственность вашего отца. Обращайтесь в полицию вы, сахиб, уповайте на нее, все мы – остальные – пойдем кратчайшим путем и будем уповать на Всемогущего.

Саддам успел прошептать благодарственную молитву за то, что Анджум употребила нейтральное слово «худа», а не «Аллах миан», чтобы не спровоцировать открытое столкновение.

Противники прияли боевую стойку.

Анджум с одной стороны и циничный бухгалтер – с другой.

Какое красноречивое противостояние!

По иронии судьбы они оба оказались здесь этой ночью для того, чтобы уйти от своего прошлого и всего, что до сих пор очерчивало и определяло их жизнь. Но для того, чтобы подготовиться к битве, им пришлось отступить и занять позиции, к которым они привыкли, которые они занимали когда-то. И стать теми, кем они были на самом деле.

Он – революционер, запертый в разуме бухгалтера; она – женщина, запертая в мужском теле. Он, обозлившийся на мир, в котором перестал сходиться баланс. Она, обозлившаяся на свои железы, органы, кожу и жесткие волосы, ширину могучих плеч и тембр своего голоса. Он, стремившийся привить честность загнивающей системе. Она, желавшая сбросить с небес звезды и сварить из них зелье, которое дало бы ей идеальные груди и бедра, косу длинных волос, при ходьбе раскачивающуюся из стороны в сторону, и – да, больше всего на свете – хотелось ей иметь вещь, для которой в Дели было столько ругательств и которая служила символом тягчайших оскорблений: маа ки чут – материнскую манду. Он, проведший всю свою жизнь в уклонениях от налогов, выбивании выплат и полюбовных сделках. Она, годами жившая, как дерево, на кладбище, куда по утрам и вечерам являлись души старых поэтов, которых она так любила, – Галиба, Мира и Заука – являлись, чтобы читать стихи, пить, спорить и играть. Он, который всю жизнь заполнял все формуляры и всегда ставил галочки в нужные квадратики. Она, которая никогда не знала, куда ставить галочку, в какую очередь становиться и в какой общественный туалет идти – в мужской или женский. Он, уверенный в своей вечной правоте. Она, знавшая, что всегда была неправа, неправа во всем. Он, стиснутый своими определенностями. Она, черпавшая силы в своей двойственности. Он – хотевший закона. Она – хотевшая ребенка.

Противники оказались в центре круга людей, охваченных самыми разными чувствами – яростью, любопытством. Люди сравнивали соперников, взвешивали шансы. Но все это не имело никакого значения. Мыслимое ли дело, чтобы бухгалтер в гандианской шапочке устоял в публичном поединке – один на один – со старой делийской хиджрой?

Анджум наклонилась к лицу господина Аггарвала, словно собираясь его поцеловать.

– Ай Хай! Отчего ты так сердишься, джаан? Даже не посмотришь на меня?

Саддам Хусейн сжал кулаки. Ишрат схватила его за руку. Она перевела дыхание и вошла в круг, чтобы защитить Анджум способом, издавна известным одним только хиджрам: объявить войну и одновременно предложить мир. Наряд, выглядевший нелепым всего несколько часов назад, теперь как нельзя лучше подходил для того, что она собиралась сделать. Она растопыренными пальцами прикоснулась к руке Анджум и, ворвавшись в круг, начала танцевать, бесстыдно качая бедрами и сладострастно играя полами дупатты; вся ее вызывающая сексуальность была направлена на то, чтобы унизить, уничтожить господина Аггарвала, коему ни разу в жизни не случалось участвовать в честной уличной драке. Под мышками его белой рубашки начали расползаться пятна пота.

Ишрат между тем затянула песню, которую толпа, по ее убеждению, не могла не знать – песню из фильма «Умрао Джаан» («Дорогая Умрао»), который обессмертила несравненная актриса Рекха.

 
Диль чиз кья хай, аап мери джаан лиджийе
Почему только сердце, возьми и всю мою жизнь.
 

Кто-то попытался вытеснить ее из круга. Тогда Ишрат выпорхнула на середину улицы и принялась совершать свои пируэты на зебре, освещенная ярким светом уличных фонарей. На противоположной стороне улицы кто-то начал отбивать ритм на дафли. Люди начали подпевать. Ишрат оказалась права. Песню знали все:

 
Бас эк баар мера каха маан лиджийе
Но только в этот раз, любовь моя, исполни мое желание.
 

Эта песнь куртизанки или, по крайней мере, одна эта строка могла послужить гимном почти для всех, кто в тот момент находился на Джантар-Мантар. Все, кто там был, верили, что они небезразличны кому-то, верили, что кто-то непременно их услышит. Что хоть кто-нибудь станет их слушать.

Внезапно началась драка. Наверное, кто-то сказал что-то непристойное, а Саддам Хусейн ударил его. Никто так толком и не понял, что произошло.

Дежурившие на площади полицейские пробудились от спячки и бросились к месту драки, щедро раздавая направо и налево удары длинными бамбуковыми палками. Очень скоро прибыли, воя сиренами и мигая синими фонарями, полицейские джипы («Мы с вами, за вас – всегда») и спецназ делийской полиции – маадер чод бехен чод маа ки чут бехен ка лауда[21]21
  Твою мать, ублюдок, хер твоей сестры, манда твоей матери (хинди).


[Закрыть].

Телевизионщики не могли упустить такой шанс. Заработали камеры. Девятнадцатилетняя активистка не могла пропустить такую возможность. Она ворвалась в толпу, встала перед камерой с плакатом, на котором был изображен сжатый кулак, и, проявив незаурядное политическое чутье, тотчас заговорила о дубинках для своего народа.

 
Латхи голи кхаайенге!
Вытерпим всё – и дубинки, и пули!
 

Ее люди откликнулись:

 
Андолан чалаайенге!
Нашей борьбе мы навек присягнули!
 

Полиции не понадобилось много времени для того, чтобы восстановить порядок. Среди тех, кого увезли в фургонах в полицейский участок, оказались и господин Аггарвал, и Анджум, и дрожавший устад Хамид, и даже живая инсталляция в скатологическом костюме (человек-лайм каким-то образом смог избежать этой участи). Наутро всех отпустили, не предъявив никаких обвинений.

Когда кто-то вспомнил, из-за чего все началось, ребенка уже не было.