Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Небо посветлело.

Саддам Хусейн пока не появился.

Похитительница, проявляя легкое нетерпение, выглянула из окна.

На ее телефон пришло сообщение:

«Мы проводим Международный день йоги. Медитация при свечах на берегу бассейна под руководством гуру Хануманта Бхардваджа. Присоединяйтесь!»

Тило набрала ответ:

«Можно я не буду присоединяться?»

Прямо у школьных ворот, на которых нарисованная медсестра вводила нарисованному малышу нарисованную вакцину от полиомиелита, группка заспанных работниц-мигранток со строительства дороги окружила маленького мальчика, который, согнувшись, как запятая, скорчился над открытым канализационным люком. Женщины стояли, опираясь на свои лопаты и кирки, словно ожидая представления поп-звезды. Запятая не отрываясь смотрела на одну из женщин – ее, запятой, мать. Но вот вдохновение посетило мальчика, и он сделал лужу. Рядом с люком расплылось пятно, похожее на желтый лист. Мать положила на землю кирку и подмыла ребенка грязной водой из старой бутылки из-под минеральной воды. Остатком она сполоснула руки и смыла желтый лист в люк. Этим женщинам в городе не принадлежало ничего. Ни крошечного клочка земли, ни последней лачуги в трущобах, ни кусочка жестяной крыши над головой. Канализация им тоже не принадлежала. Но теперь они внесли прямой, оригинальный взнос, сделали экспресс-отправление, да не куда-нибудь, а в эту самую канализацию, захватив пусть небольшой, но плацдарм. Мать взяла запятую на руки, взвалила кирку на плечо, и маленькая компания двинулась дальше.

Улица опустела.

Потом, словно их уход был сигналом, появился Саддам Хусейн. Явление протекало в следующем порядке:

Звук

Образ

Запах (вонь).

Желтый муниципальный грузовик свернул в переулок и остановился в нескольких домах от дома Тило. Саддам Хусейн спрыгнул с пассажирского сиденья (с той же живостью, с какой он обычно спрыгивал с лошади), ища глазами окно Тило на третьем этаже. Она высунула голову и помахала рукой, показав, что ворота открыты и Саддам может подняться.

Она встретила его в дверях с собранной сумкой, ребенком и коробкой с клубничным тортом. Товарищ Лаали же ждала Саддама на лестнице, словно вновь обретенного возлюбленного. Она усердно вихлялась всем телом из стороны в сторону, прижимала уши и кокетливо косила глазами.

– Твоя? – спросил Саддам после того, как они представились. – Можем ее забрать. Места хватит на всех.

– У нее есть щенки.

– Арре, и в чем проблема?..

Он осторожно снял щенков с мешка, на котором те лежали, раскрыл его и вывалил их туда – словно кучку пищащих, вертящихся баклажанов. Тило заперла дверь, и маленькая процессия зашагала по лестнице к выходу.

Саддам с сумкой и мешком с щенками.

Тило с ребенком и тортом.

И Товарищ Лаали, с бесстыдной преданностью бегущая за своей новообретенной любовью.

Кабина водителя была велика, как небольшой гостиничный номер. Водитель, Нирадж Кумар, и Саддам Хусейн были старыми друзьями. Саддам (гений предусмотрительности и внимания к деталям) поставил к двери вместо ступеньки деревянный ящик из-под фруктов. Товарищ Лаали запрыгнула в кабину, а за ней последовали Тило и мисс Джебин Вторая. Они уселись сзади, на красную, обитую искусственной кожей скамью, на которой в таких машинах спят сменяющие друг друга водители-дальнобойщики. (Муниципальные мусоровозы не совершали дальних рейсов, но спальные места для водителей там тоже были.) Саддам сел впереди, на пассажирском сиденье, поставив между ног мешок со щенками. Он раскрыл горловину мешка, чтобы щенки не задохнулись, надел темные очки и дважды, как автобусный кондуктор, легонько стукнул по двери, давая сигнал к отправлению. Машина тронулась.

Желтый автомобиль ярким пятном двигался по городу, оставляя за собой шлейф невыносимого зловония от раздутого коровьего трупа. В этот раз, в отличие от прошлой поездки Саддама с таким же грузом, дело происходило в столице страны. Гуджарату ка Лалле оставалось еще целый год ждать премьерского трона, оранжевые попугаи затаились и выжидали, копя силы. Так что они были в безопасности – во всяком случае пока.

Грузовик прогрохотал мимо ряда автомастерских, возле которых вперемежку продолжали спать люди и собаки, вымазанные машинным маслом.

Потом они проехали мимо рынка, мимо сикхской гурдвары, потом мимо еще одного рынка. Промелькнул госпиталь с больными и их родственниками, стоявшими лагерем на обочине дороги. Проплыла мимо толпа возле круглосуточной аптеки. Машина взобралась на эстакаду, на которой все еще горели фонари.

Проехали они и Город-сад с его пышными, ландшафтными перекрестками.

По мере продвижения сады исчезли, дорога стала хуже, на мостовой стали попадаться тела спящих существ – собак, козлов, коров, людей. Припаркованные моторикши стояли вдоль дороги, напоминая скелет змеиного позвоночника.

Нестерпимо воняя, грузовик взбирался на горбатые мосты, приближаясь к стенам Красного форта. Обогнув окраину Старого города, грузовик, наконец, прибыл на постоялый двор «Джаннат» близ похоронного бюро.

* * *

Анджум уже ждала их. По ее лицу, освещая могильные плиты, блуждала восторженная, почти экстатическая улыбка.

Наряд Анджум был просто блистателен, она сверкала блестками и шелком, вспомнив свои прежние славные дни. Она сделала макияж и ярко накрасила губы, она выкрасила волосы и вплела в толстую косу красную ленту. Она заключила Тило и мисс Джебин в медвежьи объятия и многократно их расцеловала.

Она организовала приветственную встречу, праздник. Постоялый двор «Джаннат» был украшен воздушными шариками и яркими лентами серпантина.

Собрались и пышно разодетые гости: Зайнаб, пухлая восемнадцатилетняя девушка, изучавшая теперь модный дизайн в местном политехническом колледже, Саида (сдержанно одетая в строгое сари – помимо того, что она была устадом Кхвабгаха, она еще и возглавляла некоммерческую организацию, боровшуюся за права трансгендеров), Ниммо Горакхпури (привезшая из Мевата три кило свежей баранины для праздника), Ишрат Прекрасная (решившая продолжить затянувшийся визит), Рошан Лал (со своим непроницаемым, как у игрока в покер, лицом), имам (который пощекотал мисс Джебин своей бородой, потом благословил девочку и произнес молитву). Устад Хамид играл на гармонии и приветствовал ребенка рагой «Тилак Камод»:

 
Ае ри сакхи мора пия гхар аайе
Багх лага исс аанган ко
 

 
О милые друзья, любовь моя вернулась,
И двор пустой расцвел, как пышный сад.
 

Саддам и Анджум показали Тило приготовленную для нее комнату на первом этаже. Она будет жить там вместе со своей семьей – Товарищем Лаали, мисс Джебин и могилой Ахлам Баджи. Стреноженная кобыла Пайяль стояла возле окна. Комната была украшена серпантином и воздушными шариками. Не вполне понимая, как обставить комнату для женщины, настоящей женщины из Дунии – и не просто из Дунии, а из Южного Дели – они в конце концов решили поставить в комнате подержанный туалетный столик с большим зеркалом, чтобы помещение походило на парикмахерский салон. Для той же цели в комнату привезли металлическую тележку с лаком для ногтей и помадой «Лакме» всех цветов, расческой, щеткой для волос, бигуди, феном и бутылкой шампуня. А Ниммо Горакхпури захватила из дома журналы о моде, которые она собирала всю жизнь, и сложила их высокими стопками на широком журнальном столике. Рядом с большой кроватью была поставлена детская кроватка. На подушке горделиво восседал плюшевый медведь. (Спорный вопрос о том, где будет на самом деле спать мисс Джебин Вторая и кого она будет называть мамой – не «бади-мамой» и не «чхоти-мамой», а просто мамой, – возникнет позже, но решится он мирно и благополучно, потому что Тило согласится со всеми предложениями Анджум.) Анджум церемонно представила Тило Ахлам Баджи, словно та была еще жива. Она не замедлила рассказать о своих свершениях и достижениях, перечислив имена шахджаханабадских знаменитостей, которых она, Анджум, вывела в люди: Акбара Миана, булочника, пекущего лучший ширмал в Старом городе, Джаббара Бхая, портного, Сабиха Алви, чья дочь открыла в их доме мастерскую по пошиву бенаресских сари. Анджум говорила так, словно это был знакомый Тило мир: мир, который все должны были знать, и, более того, единственный мир, который стоило знать.

Впервые в жизни Тило вдруг ощутила, что теперь у нее будет место, где она сможет комфортно расположить свое тело со всеми его потрохами.

Первый отель, виденный ею еще в детстве, в маленьком городке, где она росла, назывался «Анджали». На рекламных щитах новое впечатляющее строение расхваливали так: «Приезжайте в “Анджали”, и вы останетесь здесь до Конца Своих Дней». Шутка получилась, конечно, непреднамеренно, но ребенком Тило всегда воображала, что отель «Анджали» набит трупами ничего не подозревавших постояльцев, убитых во сне и оставшихся в отеле до конца своих (мертвых) дней. Глядя на постоялый двор «Джаннат», Тило подумала, что тот рекламный слоган не только был бы здесь уместным, но и действовал бы успокаивающе. Инстинкт подсказывал, что, возможно, здесь она обретет дом до Конца Своих Дней.

Пиршество началось, как только взошло солнце. Анджум весь предыдущий день провела в магазинах (мясо, игрушки и мебель), а потом всю ночь готовила.

В меню значились:

Баранья корма

Бирьяни из баранины

Карри из бараньих мозгов

Роган-Джош по-кашмирски

Жареная печень

Шами-кебаб

Нан

Тандури Роти

Ширмал

Фирни

Арбуз с черной солью

Наркоманы и бездомные с окраины кладбища уже подтягивались, чтобы принять участие в пиршестве и веселье. Пайяль принюхивалась к выделенной ей основательной порции пхирни. Явился с небольшим опозданием доктор Азад Бхартия, но его встретили громом аплодисментов, ибо он и никто другой организовал побег и обретение дома дорогой гостьей. Голодовка доктора Бхартии продолжалась уже одиннадцать лет, три месяца и двадцать пять дней. Он не стал ничего есть, если не считать противоглистных таблеток и стакана воды.

Несколько кебабов и бирьяни были отставлены в сторону на случай появления муниципальных чиновников, которых ждали позже.

– Эти ребята очень похожи на хиджр, – сказала Анджум и ласково засмеялась. – Стоит им учуять, что где-то праздник, как они уже тут как тут.

Биру и Товарищ Лаали от души наслаждались костями и требухой. Зайнаб забрала щенков, сунула их в место, недоступное для Биру, и все время увлеченно играла с ними, не забывая отчаянно строить глазки Саддаму Хусейну.

Мисс Джебин Вторая переходила из рук в руки, ее обнимали, целовали и перекармливали. Так она вступила в новую жизнь в таком же месте – и все же совершенно непохожем не то, – в каком больше восемнадцати лет назад закончилась земная жизнь ее предшественницы, мисс Джебин Первой.

На кладбище.

На еще одном кладбище, просто чуть севернее того, другого.

9. Безвременная кончина мисс Джебин Первой

Они не могли поверить мне именно потому, что знали, что я говорил правду.

Джеймс Болдуин

С того возраста, когда она научилась настаивать на своем, она стала настаивать, чтобы ее называли мисс Джебин. Это было единственное обращение, на какое она отзывалась. Называть так ее приходилось всем – родителям, бабушкам, дедушкам и даже соседям. Она была не по годам ранней поклонницей фетиша обращения «мисс», эпидемии, охватившей Кашмирскую долину в первые годы восстания. Внезапно все модные юные леди, особенно в городах, стали требовать, чтобы к ним обращались «мисс». Мисс Момин, мисс Газала, мисс Фархана. Это был всего лишь один из фетишей тех дней. В те подернутые кровавым туманом годы люди стали – по непонятным никому причинам – склонны к сотворению кумиров и фетишей. Помимо этого, были и другие: фетиш медицинских сестер, фетиш спортивных тренеров, фетиш катания на роликах. Так что, в дополнение к контрольно-пропускным пунктам, бункерам, оружию, гранатам, противопехотным минам, контртеррористическим операциям, шпионам, спецагентам, двойным агентам и чемоданам наличности от разведок обеих противоборствующих сторон, долина была заполонена медсестрами, спортивными тренерами и любителями роликовых коньков. И конечно, женщинами, которых следовало называть «мисс».

Среди последних была и мисс Джебин, которая прожила слишком недолго, чтобы стать медсестрой или даже катальщицей на роликах. Над воротами Мазар-э-Шохадды, кладбища мучеников, была установлена кованая решетка с надписью (на двух языках): «Мы пожертвовали своим сегодня ради вашего завтра». Теперь арка проржавела, зеленая краска облупилась, каллиграфическая надпись стала едва заметной. Но она до сих пор есть, эта решетка, выделяющаяся отчетливым силуэтом филигранного кружева на фоне сапфирового неба и заснеженных горных вершин.

Эта решетка сохранилась до сих пор.

Мисс Джебин не состояла в комитете, который решал, что следует написать на воротах кладбища. Но она не могла ничего возразить против принятого решения. Правда, надо сказать, что у мисс Джебин было слишком мало «сегодня», чтобы обменять их на «завтра», но в то время алгебра бесконечной справедливости была еще очень груба. Так что с мисс Джебин никто не посоветовался по существу дела, и она стала одной из самых юных мучениц. Ее похоронили рядом с матерью, бегум Арифой Есви. Мать и дочь погибли от одной пули. Она прошила голову мисс Джебин через левый висок и попала в сердце ее матери. На последней фотографии это пулевое ранение выглядело как веселый красный цветок, распустившийся над левым ухом. Несколько лепестков упали на каффан, белый саван, в который мисс Джебин завернули, прежде чем положить на место вечного упокоения.

Мисс Джебин и ее мать были похоронены с пятнадцатью другими жертвами, доведя их общее число до семнадцати.

Ко времени их похорон Мазар-э-Шохадда было еще сравнительно новым кладбищем, но уже изрядно «населенным». Тем не менее организационный комитет внимательно следил за происходящим с самого начала восстания и весьма реалистично представлял, к чему все клонится. Комитет тщательно планировал расположение участков под захоронения, эффективно используя имевшееся в наличии пространство. Все понимали, как важно хоронить мучеников на больших, коллективных кладбищах, а не оставлять их (многие тысячи) гнить в горах, лесах, вблизи от армейских лагерей и пыточных центров, которые росли по всей Кашмирской долине, как грибы после дождя. Когда началась настоящая война и оккупация стала более жестокой, для простых людей единение вокруг могил мучеников стало само по себе актом сопротивления.

Первым на этом кладбище был похоронен гумнаам шахид, неизвестный мученик, чье тело доставили на кладбище и предали земле глубокой ночью. Он был погребен на кладбище, которое тогда еще не было кладбищем, с соблюдением всех ритуалов, с почестями и в присутствии немногочисленных скорбящих соратников. На следующее утро, когда возжигали свечи и рассыпали лепестки роз на свежей могиле, когда произносились новые молитвы в присутствии тысяч людей, собравшихся там после пятничной молитвы в мечетях, комитет приступил к огораживанию под кладбище огромной территории размером с горное пастбище. Через несколько дней появилась и вывеска: «Мазар-э-Шохадда».

Начали ходить упорные слухи о том, что никакого неизвестного мученика – положившего начало захоронениям – не было вовсе, что похоронили пустой шерстяной мешок. Много лет спустя этот (якобы имевший место) хитроумный план был поставлен под вопрос одним юным санг баазом, возмутителем спокойствия, представителем молодого поколения борцов за свободу, которые слышали эту историю и были не на шутку ею встревожены: «Но дженааб, дженааб, не означает ли это, что наше Движение, наш техрик, основано на лжи?» Пожилой, обожженный сражениями и утомленный борьбой лидер, задумавший (якобы) дело с кладбищем, ответил: «Беда с вами, молодыми; вы абсолютно не представляете себе, как ведутся войны».

Многие, однако, сразу предположили, что этот слух, подобно многим другим, был сфабрикован и запущен отделом по распространению слухов в Бадами-Багхе, в армейской штаб-квартире в Сринагаре. Это была еще одна уловка оккупационных властей, задуманная для подрыва техрика, для того, чтобы посеять в людях неуверенность, подозрительность и сомнения.

Ходили также слухи, что действительно существует отдел по распространению слухов и руководит этим отделом офицер в звании майора. Говорили также, что страшный батальон из Нагаленда (тоже бывшего объектом индийской оккупации, только на востоке), батальон пожирателей свиней и собак, иногда не брезгует и человечиной – так, во всяком случае, утверждали знающие люди. Ходил еще слух о том, что каждый, кто доставит (по неизвестному адресу) здоровую сову весом три и больше килограммов (совы в этой области – даже самые жирные – весили не больше полутора), получит приз в миллион рупий. Люди ставили капканы, в которые попадались ястребы, соколы, мелкие совы и прочие хищные птицы, скармливали совам крыс, рис и изюм, делали птицам инъекции стероидов и ежечасно их взвешивали, несмотря даже на то, что никто не знал, куда, собственно, надо было нести этих сов. Циники утверждали, что это происки армии, которая постоянно ищет способы чем-нибудь занять внушаемых людей, чтобы избавиться от проблем и забот. Циркулировали слухи, очень похожие на правду, и правда, очень похожая на слухи. Например, правдой было то, что армейский отдел по правам человека много лет возглавлял подполковник Сталин – дружелюбный и приветливый человек, сын старого коммуниста. (Говорили, что это была его идея создать Мускаан – «улыбка» на урду – систему военных центров «Доброй воли» для реабилитации вдов, соломенных вдов, полных и неполных сирот. Разъяренные люди, обвинявшие армию в том, что она сама плодит вдов и сирот, регулярно сжигали приюты и швейные мастерские «Доброй воли». Однако их все время отстраивали заново – лучше, богаче и краше.)

В случае кладбища мучеников, однако, вопрос о том, не был ли первый мученик просто тюком шерсти, так и остался без последствий. Страшная правда заключалась в том, что относительно новое кладбище с устрашающей быстротой заполнялось вполне реальными мертвецами.

Мученичество проникало в Кашмирскую долину через линию контроля, через залитые лунным светом горные проходы, патрулируемые солдатами. День и ночь тонкий ручеек мучеников двигался по узким каменистым тропам, вьющимся вокруг синеватых глыб льда, по обширным ледникам и по лугам, по пояс заваленным снегом. Путь этот пролегал мимо лежавших в сугробах застреленных юношей, на которых равнодушно взирали холодная луна и звезды, что висели так низко, что, казалось, до них можно было дотронуться рукой.

Когда ручеек достигал долины, он растекался по земле, проникал в ореховые рощи, шафрановые поля, яблочные, миндальные и вишневые сады, окружая их, словно ползущий по земле туман. Этот ручеек доходил в долине до каждого, он нашептывал слова борьбы в уши врачей и инженеров, студентов и рабочих, портных и плотников, ткачей и крестьян, пастухов, поваров и поэтов. Они внимательно слушали, а потом откладывали в сторону свои книги и инструменты, свои иглы, долота, ткани, отставляли плуги, топоры и сценические костюмы. Они останавливали ткацкие станки, на которых ткали самые красивые в мире ковры и тончайшие шали, и узловатыми пальцами ощупывали гладкие стволы автоматов Калашникова, которые им разрешали потрогать принесшие их незнакомцы. Люди уходили вслед за этими гаммельнскими крысоловами в высокогорные луга, где были устроены тренировочные лагеря. Только после того как им давали в руки оружие, когда непривычные пальцы, нажимая на спусковой крючок, чувствовали, что он поддается нажиму, после того как, взвесив все за и против, они решали, что сделали правильный выбор, – только после этого они впускали в душу ярость и стыд за многолетние унижения, только после этого кровь в их жилах превращалась в пороховой дым.

Туман клубился, превращался в вихрь, увлекавший в рекруты всех без разбора. Туман нашептывал страстные слова в уши дельцов черного рынка, фанатиков, бандитов и аферистов на доверии. Они тоже внимательно слушали, прежде чем менять свои планы. Они ощупывали своими загребущими руками холодные металлические бугорки на рубашках гранат, которые раздавались так же щедро, как баранина на праздник жертвоприношения. Они примеряли язык бога и свободы, Аллаха и Азади к своим убийствам и жульническим схемам. Они получали на этом деньги, собственность и женщин.

Конечно, женщин.

Женщин, конечно же.

Так начиналось восстание. Смерть была всюду. Смерть стала всем. Карьерой. Стремлением. Мечтой. Поэзией. Любовью. Самой юностью. Умирание стало образом жизни. Кладбища стали возникать в парках и на лужайках, на берегах рек и ручьев, в полях и на лесных прогалинах. Могильные камни вырастали из земли, как детские молочные зубы. В каждой деревне, в каждом поселке было теперь свое кладбище. В этих деревнях и поселках жили люди, не горевшие желанием прослыть коллаборационистами. Они возникали в пограничных районах с той же быстротой и регулярностью, с какой там появлялись трупы, состояние которых подчас вызывало неописуемый ужас. Некоторые трупы доставляли на похороны в мешках, некоторые – в маленьких полиэтиленовых пакетах – просто куски мяса, иногда с волосами и зубами. К некоторым квартирмейстеры смерти прикрепляли записки: «1 кг», «27 кг», «500 г». (Это примеры тех истин, которым было бы лучше оставаться слухами.)

Туристы хлынули из долины. Вместо них в долину хлынули журналисты. Пары, справлявшие медовый месяц в Кашмире, бежали оттуда без оглядки. Вместо них прибежали солдаты. Женщины толпились вокруг полицейских участков и армейских лагерей, держа в руках маленькие, потрепанные фотографии, размокшие от слез: «Прошу вас, сэр, вы, случайно, не видели моего мальчика? Вы не видели моего мужа? Мой брат не проходил через ваши руки?» Сэры горделиво выпячивали грудь и крутили усы, звеня медалями, посматривая на женщин сквозь прищуренные веки и думая, отчаяние какой из них можно конвертировать в выгоду («Я посмотрю, что можно сделать») и какова может быть эта выгода («Деньги? Еда? Секс? Грузовик грецких орехов?»).

Тюрьмы переполнялись, рабочие места исчезали. Гиды, ярмарочные зазывалы, владельцы пони (вместе с пони), посыльные, официанты, секретарши, санные инструкторы, продавцы безделушек, флористы и лодочники на озере нищали и голодали.

Работы не убавлялось только у могильщиков. Они, не зная отдыха, трудились день и ночь. Правда, никто из них не получал сверхурочных.

Мисс Джебин и ее мать были похоронены рядом на кладбище Мазар-э-Шохадда. На могильном камне жены Муса Есви написал:

Арифа Есви

12 сентября 1968 года – 22 декабря 1995 года

Жена Мусы Есви

Ниже было написано:

 
Аб вахан кхаак удхаати хай кхизаан
Пхул хи пхул джахаан тхай пехле
 

 
Ныне пыль вьется на осеннем ветру там,
Где прежде были цветы, только цветы.
 

Рядом, на могиле мисс Джебин, было написано:

Мисс Джебин

2 января 1992 года – 22 декабря 1995 года

Любимая дочь Арифы и Мусы Есви

В самом низу камня Муса попросил гравера выбить слова, которые многим показались бы неуместными в эпитафии мученика. Надпись нанесли там, где, как знал Муса, она зимой будет завалена снегом, а летом прикрыта высокой травой и дикими нарциссами. Более или менее. Вот что там было написано:

 
Акх далила ванн
Йетх манз не кахн балай ааси
На аэс сох кунни джунглас манз роазаан
 

Эти слова мисс Джебин произносила вечерами, лежа рядом с Мусой на ковре, опершись спиной на потертую бархатную подушку (выстиранную, заштопанную и снова выстиранную – и так много-много раз), одетая в свой маленький пхеран (выстиранный, заштопанный и снова выстиранный – и так много-много раз), малюсенький, как чехольчик для чайника (бирюзово-синий, обшитый розовым орнаментом у воротничка и рукавчиков), подражая позе отца – согнув левую ножку, положив правую щиколотку на левую коленку и вложив свой крошечный кулачок в большую руку Мусы. «Акх далила ванн». («Расскажи мне сказку».) Сразу, не дождавшись ответа, она принималась сама рассказывать сказку, выкрикивая ее в мрачную тишину ночного комендантского часа. Звонкий восторженный голосок выпархивал из окна и разносился по тихому кварталу. «Йетх манз не кахн балай ааси! На аэс сох кунни джунглас манз роазаан! Только в сказке не будет никакой ведьмы, живущей в джунглях. Расскажи мне сказку, только такую, чтобы в ней не было всей этой ерунды про ведьму и джунгли, ты сможешь? Ты можешь рассказать мне настоящую сказку?»

Промерзшие солдаты, которые патрулировали обледеневшее шоссе, огибавшее квартал, надевали теплые шапки, прикрывавшие уши, и снимали свои автоматы с предохранителей. «Что там? Что это за звук?» Они прибыли издалека и не знали, как сказать по-кашмирски «стой», «стреляю» или «кто идет?». Но у них были автоматы, и знать язык им было необязательно.

Самый молодой из солдат, С. Муругесан, почти мальчик, никогда не бывал на таком холоде, никогда не видел снега и не переставал удивляться колечкам пара, вылетавшего из его рта. «Смотрите! – обратился он к своим товарищам, когда впервые заступил в патруль, и, сложив два пальца, поднес их к губам, словно держа воображаемую сигарету и выдыхая синеватый дым. – Бесплатная сигарета!» Заиндевелая улыбка сорвалась с его темного лица и растворилась в воздухе, растаяв от раздражения товарищей. «Давай, давай, Раджиникант, – сказал они ему, – можешь на радостях выкурить целую пачку. Спеши, сигареты хороши, только пока они не оторвали тебе голову».

Они.

Они на самом деле добрались и до него. Бронированный джип, в котором он ехал по шоссе, подорвался на мине у въезда в Купвару. Он и еще двое солдат истекли кровью и умерли на обочине дороги.

Тело его уложили в гроб и доставили семье, в деревню Тханджавур, в район Тамил-Наду, вместе с DVD-диском с документальным фильмом «Сага о несказанной доблести», поставленным майором Раджу и снятым министерством обороны. С. Муругесана в этом фильме не было, но семья думала, что был, потому что они так и не увидели этого фильма – у них просто не было видеоплеера.

Деревенские ванийяры (они не были неприкасаемыми) не разрешили пронести тело С. Муругесана (который неприкасаемым был) мимо своих домов на кремацию. Похоронной процессии пришлось сделать изрядный крюк дорогой, которая вела к отдельному крематорию для неприкасаемых, расположенному рядом с деревенской мусорной свалкой.

Будучи в Кашмире, С. Муругесан втайне радовался одной вещи – тому, как белокожие кашмирцы издевательски насмехались над индийскими солдатами, дразня их за темную кожу и называя «чамар-насл» – чамарским отродьем. Его забавляла ярость, какую вызывало это прозвище у солдат, считавших себя представителями высших каст и обзывавших чамаром его, С. Муругесана. Этим прозвищем уроженцы Северной Индии обычно называют далитов, независимо от того, к какой именно касте они принадлежат. Кашмир был одним из немногих мест, где белокожие были в подчинении у темнокожих. Этот позор был проявлением некой извращенной справедливости.

Для того чтобы увековечить доблесть С. Муругесана, армия за свой счет установила цементный монумент Сипаю С. Муругесану – в солдатской форме и с винтовкой на плече – у въезда в деревню. Молодая вдова, проходя мимо статуи с ребенком на руках (девочке было полгода, когда погиб ее отец), каждый раз махала статуе рукой и говорила ребенку: «Аппа». Младенец беззубо улыбался, махал статуе, подражая матери, и лепетал: «Аппаппаппаппаппа».

Не всем в деревне, однако, нравился памятник неприкасаемому у въезда на главную улицу. Особенно не нравилось то, что неприкасаемый был изваян с оружием. Это могло зародить в головах неприкасаемых опасные идеи. Через три недели после установления статуи винтовка исчезла с плеча Сипая С. Муругесана. Семья попыталась подать жалобу, но в полиции отказались даже зарегистрировать заявление под тем предлогом, что винтовка могла рассыпаться из-за плохого качества бетона – действительно, бетон был плохим сплошь и рядом – и поэтому обвинять в этом было некого. Прошел еще месяц, и статуя лишилась обеих рук. В полиции снова отказались регистрировать заявление, но на этот раз полицейские не снизошли до объяснений и только гнусно и понимающе посмеивались. Через две недели после ампутации кистей статуе С. Муругесана отбили голову. Население возмутилось. Люди из соседних деревень, принадлежавшие к той же касте, организовали протест. Несколько десятков человек начали голодовку у подножия статуи. Местный суд пообещал создать комиссию для разбора этого случая, а до принятия решения постановил оставить все как есть. Голодовка была прекращена, но комиссию так и не создали.

В некоторых странах некоторые солдаты погибают дважды.

Безголовая статуя так и осталась стоять у въезда в деревню. Несмотря на то, что она уже даже отдаленно не напоминала человека, которого была призвана увековечить, она стала более достоверной эмблемой времени, нежели в своем первоначальном виде.

Дочка С. Муругесана продолжала махть ручкой статуе:

– Аппаппаппаппа…

Война, набирая силу, продолжалась, и кладбища стали в Кашмирской долине такими же непременными элементами пейзажа, как многоэтажные парковки в благополучных городах равнин. Когда кладбища переполнялись, могилы делали двухэтажными, как автобусы, некогда возившие туристов по Сринагару от Лал-Чуока до Бульвара.

По счастью, могилы мисс Джебин не коснулась эта печальная участь. Много лет спустя, после того как правительство объявило мятеж подавленным (правда, в Кашмире были, для полной уверенности, оставлены полмиллиона солдат), после того как главные группы повстанцев обратились (или были заботливо обращены) друг против друга, после того как паломники, туристы и молодожены с «материка» начали возвращаться в долину, чтобы повеселиться среди снегов (покататься на санях, управляемых бывшими повстанцами), после того как соглядатаи и информаторы (ради сохранения приличий и из предосторожности) были убиты их кураторами, после того как перебежчики стали тысячами привлекаться к работе в бесчисленных НКО, занятых восстановлением мира, после того как местные дельцы, нажившие состояния на поставках армии угля и древесины, начали вкладывать деньги в туристический сектор (давая людям шанс встроиться в мирный процесс), после того как топ-менеджеры банков присвоили себе невостребованные деньги, находившиеся на счетах убитых повстанцев, после того как пыточные центры были превращены в роскошные резиденции политиков, после того как кладбища мучеников были покинуты и практически остались без паломников (при этом резко подскочило число самоубийств), после того как были проведены выборы и провозглашена демократия, после того как Джелам успел несколько раз разлиться и снова обмелеть, после того как партизанская война затихла, вспыхнула снова, была подавлена, а потом снова разгорелась и снова была подавлена, – даже после всего этого могила мисс Джебин осталась одноэтажной.