Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Всем, кто знал Тило, было ясно, что она отнюдь не приемная дочь женщины на фотографиях. Несмотря на разительное отличие в цвете кожи, черты лица у них были почти одинаковыми.

Из того немногого, что знал Нага, он понимал, что в этих газетных историях упущена значимая часть общей мозаики – безумие Макондо[37]37
  Вымышленный город, место действия романа Г. Маркеса «Сто лет одиночества».


[Закрыть], но это уже предмет литературы, а не журналистики. Он никогда ничего не говорил жене, но считал, что ее отношение к матери было демонстративно карательным и неразумным. По его мнению, даже если правдой было то, что Тило была ее родной дочерью, которую эта женщина не признала официально и публично, то правдой было и то, что для молодой женщины, воспитанной в традиционном обществе, выбор независимой, не связанной узами брака жизни ради того, чтобы взять своего ребенка, рожденного вне брака, – даже притворившись благотворительницей и приемной матерью, – было уже актом высокого мужества и любви.

Нага заметил, что во всех газетных статьях Тило был посвящен один стандартный абзац: «Ученая сестра позвонила мне и сказала, что какая-то женщина-кули оставила на пороге приюта “Гора Кармель” корзинку с новорожденным ребенком. Сестра спросила, не хочу ли я взять ребенка себе. Моя семья была решительно против этого, но я подумала, что, если удочерю ее, то смогу дать девочке новую жизнь. Девочка была черна, как вороново крыло, как кусочек угля. Она была так мала, что могла уместиться у меня на ладони. Я назвала ее Тилоттамой, что на санскрите означает ”семечко сезама”»

Конечно, это звучало очень обидно для Тило, но Нага считал, что она могла бы взглянуть на это дело с точки зрения своей матери. Ей пришлось отдалиться от родной дочери только затем, чтобы иметь возможность взять ее себе, воспитывать и любить.

Нага также был уверен, что вся человеческая индивидуальность Тило, ее странность и необычность – будь они наследственными или приобретенными – передались ей от матери. Но ничто сказанное Нагой так и не смогло привести к примирению и воссоединению Тило с матерью.

Нага, таким образом, был сильно озадачен, когда Тило, сколько лет избегавшая всяких контактов с матерью, вдруг поехала в Кочин ухаживать за ней в госпиталь. Он решил (хотя Тило никогда не давала повода так считать), что она надеялась в эти последние дни выведать какие-то сведения – возможно, на смертном одре – о себе и о том, кем на самом деле был ее отец. Нага был прав. Но оказалось, что Тило опоздала.

* * *

К тому моменту, когда она приехала в Кочин, легкие ее матери были поражены настолько сильно, а в крови скопилось так много углекислого газа, что это привело к поражению мозга, и мать уже плохо ориентировалась в обстановке. Кроме того, действие лекарств и длительное пребывание в отделении интенсивной терапии вызвало у матери своеобразный психоз, который, как сказали врачи, чаще всего поражает сильных волевых людей, которые вдруг оказываются безвольными и беcпомощными пешками в руках людей, которых прежде они не удостаивали вниманием. Гнев и возмущение ее обратилось не на персонал госпиталя, а на старых верных слуг и учителей школы, которые по очереди дежурили у ее госпитальной койки. Они толпились в коридоре в ожидании очереди, и их пускали к их любимой Аммачи на несколько минут каждые два часа.

Когда в палату вошла Тило, лицо матери просветлело.

– Меня все время царапают, – сказала она вместо приветствия. – Врач говорит, что царапать – это хорошо, но я не могу это больше выносить и поэтому приняла лекарство от царапания. Как твои дела?

Она подняла свои фиолетово-багровые руки, одна из которых была соединена с капельницей, чтобы показать Тило, что произошло с ее кожей оттого, что ее постоянно тычут и колют иголками и при этом постоянно ищут все новые и новые вены, потому что большинство их спалось и затромбировалось. Теперь они выглядели пурпурными узелками на фоне багровой кожи.

– «Рукав засучит и покажет шрамы: “Я получил их в Криспианов день”». Помнишь? Я тебя учила.

– Да.

– Ты помнишь следующие строчки?

– «Хоть старики забывчивы, но этот не позабудет подвиги свои»[38]38
  «Генрих V», акт IV, сцена 3 (пер. Е. Бируковой).


[Закрыть].

Тило успела забыть, что помнит эти строки. Шекспир пришел ей на ум не от напряжения памяти, а сам собой, как является старая забытая мелодия. Она была ошеломлена состоянием матери, но врачи были довольны: по их словам, сам факт, что мать узнала ее, говорит о значительном улучшении. В тот день мать перевели в отдельную палату, откуда открывался вид на соленую лагуну и обрамлявшие ее кокосовые пальмы, гнущиеся под сильными муссонами.

Улучшение было недолгим. В течение следующих дней периоды ясности ума чередовались у пожилой женщины с периодами помраченного сознания, когда она переставала узнавать собственную дочь. Каждый новый день являл собой совершенно непредсказуемую главу истории заболевания. У матери появились новые чудачества и иррациональные предрассудки. Госпитальный персонал, врачи, сестры и даже санитарки были добры к ней и не принимали близко к сердцу то, что она говорила. Они ласково называли ее Аммачи, протирали влажными губками, меняли ей памперсы и расчесывали волосы, не выказывая ни раздражения, ни злобы.

Через несколько дней после приезда Тило у матери появилась новая идея фикс. Она превратилась в своего рода кастового инквизитора. Она настаивала на том, что хочет знать, к какой касте, подкасте и подподкасте принадлежит каждый человек из госпитального персонала. Ей было мало, если они говорили: «Я сирийский христианин». Ей надо было знать, принадлежали ли они к течению Мартома, Якоба, Церкви Южной Индии или Ка-Нааху. Если же человек отвечал, что он индус и принадлежит к касте Эзхава, то мать сразу уточняла: тейя или чекавара. Если же человек отвечал, что принадлежит к «зарегистрированной касте», то матери непременно надо было знать, является ли он парайей, пулайей, параваном или улладаном. Принадлежит ли он к касте сборщиков кокосовых орехов? Были ли его предки официальными перевозчиками трупов, ассенизаторами, прачками или крысоловами? Она настаивала на подробном ответе и только потом соглашалась на процедуры и манипуляции. Если собеседник оказывался сирийским христианином, то мать обязательно интересовалась его родовым именем. Чей племянник женился на племяннице свояченицы? Чей дед был женат на дочке сестры чьей правнучки?

– Это ХОБЛ, – улыбаясь, говорили медицинские сестры Тило, видя обескураженное выражение на ее лице. – Не переживайте, при этой болезни такое случается сплошь и рядом.

Тило справилась в интернете. Хроническая обструктивная болезнь легких. Сестры объяснили Тило, что эта болезнь может превратить добропорядочную бабушку в содержательницу борделя, а епископа заставить ругаться, как пьяного рикшу. Нельзя принимать все это на свой счет. Это были сказочные девушки, эти сестры, грамотные, умелые – профессионалы до мозга костей. Каждая из них ждала случая получить работу в странах Персидского залива, в Англии или Соединенных Штатах, где смогут присоединиться к привилегированному сообществу малаяламских медицинских сестер. Ожидая такого случая, они, словно бабочки, порхали вокруг пациентов Озерного госпиталя. Они подружились с Тило, обменялись с ней телефонами и электронными адресами. В течение многих лет она получала по вотсапу рождественские поздравления и анекдоты от тех керальских медсестер.

Тем временем болезнь прогрессировала, мать становилась все более беспокойной, теперь с ней было почти невозможно справиться. Она практически перестала спать и ночами лежала с широко открытыми глазами – ночь за ночью – с расширенными зрачками, беспрестанно что-то говоря – сама с собой и со всеми, кто был готов ее слушать. Казалось, она хочет обхитрить смерть постоянным бодрствованием. Она все время что-то говорила – иногда что-то воинственное, но чаще что-то приятное и милое. Она пела – обрывки старых песен, гимны, рождественские хоралы, песни онамских гребцов. Она декламировала Шекспира на своем безупречном школьном английском. Расстраиваясь, она начинала оскорблять всех, кто попадал ей под руку, такими отборными малаяламскими ругательствами, что все недоумевали, откуда могла их набраться женщина ее положения и воспитания. Шли дни, и мать становилась все более и более агрессивной. Аппетит ее стал просто чудовищным, она поглощала вареные яйца и выпечку с жадностью приговоренного к смерти. У нее оказались сверхчеловеческие резервы жизнеспособности, особенно для женщины ее возраста. Она отважно сражалась с врачами и сестрами, вырывала иглы из вен. Ее нельзя было успокаивать лекарствами, потому что все успокаивающие лекарства угнетали дыхание. Наконец, ее снова перевели в отделение интенсивной терапии.

От этого она пришла в неописуемую ярость и впала в психоз. В глазах появился заговорщический блеск. Она днями и ночами планировала побег. Она предлагала взятки сестрам и санитаркам. Одному молодому врачу она обещала завещать свою школу и земельный участок, если он поможет ей выбраться из госпиталя. Дважды она пробегала по коридору в своей больничной пижаме. С тех пор за ней неотступно наблюдали две медсестры, которым иногда приходилось силой удерживать больную в постели. Когда она до предела утомила весь персонал, врач сказал, что госпиталь не может позволить себе круглосуточное наблюдение и что больную придется привязать к койке. Тило, как ближайшую родственницу, попросили подписать соответствующие документы. Тило попросила дать ей последний шанс успокоить мать. Врачи согласились, правда, не слишком охотно.

Когда Тило в последний раз звонила Наге из госпиталя, она сказала, что ей разрешили находиться с матерью неотлучно, потому что она нашла способ утихомирить беспокойную больную. Наге показалось, что в голосе жены прозвучали смешливые нотки и даже неподдельная любовь. Тило сказала, что нашла простой и эффективный способ. Она села на стул у постели матери, положила на колени блокнот, и мать начала диктовать ей бесконечные заметки. Иногда это были письма: «Дорогой отец, запятая, со следующей строки: я заметила… ты поставила запятую после “Дорогой отец”?» По большей части все это был несусветный бессвязный вздор. Тило сказала также, что эта диктовка помогает матери чувствовать, что она все еще капитан корабля и от нее что-то зависит, и это хорошо ее успокоило.

Нага не совсем понял, что имела в виду жена, и сказал ей, что она и сама говорит, словно в бреду. Тило в ответ рассмеялась и сказала, что он все поймет, когда увидит записи. Он вспомнил, как сильно удивился тогда личности Тило, которая лучше всего чувствовала себя у постели галлюцинирующей матери, притворяясь ее стенографисткой.

Все в этом мире кончается, и в Озерном госпитале тоже все подошло к концу – не радужному, но ожидаемому. Тило вернулась после похорон матери, исхудавшая и еще более замкнутая, чем раньше. Рассказ о последних днях и смерти матери был короток и больше напоминал клинический отчет. Через несколько недель после возвращения в Дели Тило принялась за свои бесцельные странствия по городу.

Нага так и не увидел тех записей.

* * *

В то утро, когда он бесцельно листал историю болезни тещи, Нага наткнулся на те записи. Они были написаны почерком Тило на линованных страницах, вырванных из блокнота, сложенных и засунутых между страницами истории болезни, назначениями, картами наблюдения и данными о насыщении гемоглобина кислородом. Читая эти записи, Нага все больше осознавал, насколько плохо знал он женщину, с которой прожил четырнадцать лет, и как мало суждено ему о ней узнать.

9.07.2009

Ухаживай за горшечными растениями, они могут погибнуть.

А эта складка – мятое одеяло – я бы могла их всех исправить.

Что это говорит о тебе, госпожа Посол, девушка-строитель из парайев?

Эти люди в голубом возят дерьмо. Это твои родственники?

Насколько я знаю, Паулоз не уживается с орхидеями, он их убивает. Это проблема касты париев.

Попроси Биджу или Реджу забрать нас.

Ты слышишь ночами собак? Они приходят за ногами диабетиков, которым ампутировали конечности и выбросили их прочь. Я хорошо слышу, как псы воют, убегая с человеческими руками и ногами. Никто им этого не запрещает.

Это твои собаки? Они мальчики или девочки? Кажется, они любят сладости.

Ты не можешь достать мне хороших китайских фиников?

Хоть бы эти голубые перестали виться вокруг нас.

Мы должны быть очень осторожны – ты и я. Ты же и сама это знаешь, не так ли?

У меня взяли на анализ слезы и убедились, что в них нормальное содержание соли и воды. Глаза у меня сухие, и мне приходится все время их промывать и есть сардины, чтобы делать слезы. Знаешь, в сардинах так много слез.

Эта девушка на входе поразительно играет в лотерею.

Пошли?

Попроси Реджу взять машину. Я просто не могу и не хочу просить.

Привет, очень рада тебя видеть! Это моя внучка. Она себя не контролирует, поэтому последи за чистотой этого места.

Как только придет Реджу, мы отнимем его машину и убежим. Горшочек возьмем, а говно оставим.

Приходи и шепни мне что-нибудь. Меня заело. Тебя тоже заело?

Мы сядем на горшок и попрыгаем на нем.

У меня есть «Джонни Уокер». Он пришел нас покрыть?

Я просто пользуюсь двумя простынями. Но что мне делать с ногами?

Придет ли лошадь?

Я объявила большую войну бабочкам.

Ты выйдешь – как можно быстрее – с Принси, Найси и друзьями? Возьми бронзовую вазу, скрипку и нитки. Оставь дерьмо и темные очки и забудь о сломанных стульях, их здесь много, и можно поменять один на другой.

Эта девушка в клетку поможет тебе убрать говно. Скоро придет ее отец и все уберет. Я не хочу, чтобы его застукали с тобой. Нам надо, чтобы мусор был убран.

Выглядывая за занавески, ты видишь там толпу людей? Я чувствую, что они там. Я определенно чувствую их вонь. Вонь толпы, с гнильцой, как от моря.

Думаю, тебе надо бросить свои стихи и оставить все планы касательно Элискутти. Она совершенно безобразна, страшна, как смертный грех. Хотелось бы мне иметь ее фотографию, чтобы было над чем посмеяться. Вот какая я плохая.

Епископ захочет увидеть меня в гробу. Это большое облегчение. Потому что все это будет на моих похоронах. Никогда не думала, что до этого дойдет. Идет дождь или светит солнце? Что сейчас – день или ночь? Будьте любезны, кто-нибудь, скажите мне.

Вот это КОЙКА.

Уберите отсюда этих коней.

Думаю, это нехорошо – взять эту девочку и выпотрошить ее.

Встать!!!

Я ухожу, а ты делай, что хочешь. Получишь здесь изрядную трепку.

Как тебе не стыдно стоять здесь и говорить всем, что ты – Тилоттама Ипе, хотя это и не так. Я ничего не скажу тебе ни о тебе, ни о себе, и не надейся.

Я буду стоять здесь и просто говорить: «Делай то и делай это», а ты будешь с радостью и готовностью делать. С завтрашнего дня не будешь получать за это никакой платы. Ты написала. Я буду каждый раз тебя штрафовать.

Пойди и скажи всем: «Это моя мать, мисс Марьям Ипе, и ей сто пятьдесят лет».

У них хватит лекарств на всех этих лошадей?

Ты замечала, как люди похожи на лошадей, когда зевают?

Изо всех сил следи за своими зубами, не то их у тебя кто-нибудь отберет.

Иногда тебе предлагают скидку, и это страшно глупо.

Все проверь, и пошли отсюда.

А это Ханна. Я должна ей денег, и мне придется перепрыгнуть через всех этих детей с катетерами.

Здесь так много катетеров, и все были рады, что у миссис Ипе есть луковицы. Но как она хороша, эта девочка. Ты вот не удалила мне катетер, а она удалила. Она настоящая парайя, а ты забыла, что значит быть ею.

Кто-то пришел, а потом еще кто-то и еще кто-то.

Это настоящее потрясение – то, что ТЫ задаешь свои правила всем. Но я надеюсь, что люди будут подчиняться мне.

Я во главе. Очень трудно лишаться власти, и ты скоро, без сомнения, это поймешь. Аннамма – самая спокойная женщина в нашей общине.

Кто такая Аннамма, которая играет Шерлока Холмса, и кто Шерлок Холмс? Она превосходна в обеих ролях. Она была моим главным учителем, и как прекрасно она умерла. Она пришла домой и заразила меня своим кашлем.

Привет, док. Это моя дочь. Она получила домашнее образование. Она очень зла и отвратительна. Сегодня на скачках она была ужасна, но и я была не лучше. Мы раздавали всем пинки и затрещины.

Я всю жизнь делала смешные вещи. Я произвела на свет ребенка. Вот ее.

Вы видите этого мальчика в грязной одежде и с грязным катетером в руке? Я сидела с ним в грязной речке.

Я чувствую, что окружена евнухами. Это правда?

Музыка… что с ней не так? Я больше не могу запомнить ни одной мелодии.

Слушай… ты слышишь? Это кислород. Он будет булькать до самой смерти. У меня кончается кислород. Но мне все равно, прибудет он или убудет.

Я хочу уснуть. Как было бы хорошо умереть. Оберните мои ноги теплой водой.

Я иду спать и не прошу на это разрешения.

Этот файл hpsf – чук, чук, чук.

Это мой мотор.

После смерти можно уцепиться за облако и получать всю вашу информацию. Потом вам предъявят счет.

ГДЕ МОИ ДЕНЬГИ?

Артериальный порт – это винт Иисуса Христа. Совсем не больно.

Я – просто писающий манекен.

Нравится мне моя задница. Не понимаю, почему доктор Вергезе не хочет, чтобы она осталась в кадре.

Замороженные цветы никогда не вянут. Они висят как новенькие все время. Нам надо поговорить о вазах.

Ты слышишь звучание белых цветов?

Нага нашел лишь небольшую часть записей. Все «стенограммы», если их не выбросили с прочим больничным мусором, составили бы несколько томов.

* * *

Однажды утром, после недели непрерывного стенографирования, Тило, совершенно измотанная, стояла у постели матери, опершись руками на спинку осточертевшего ей стула. Это было самое напряженное время в отделении интенсивной терапии. Врачи делали обход, сестры и санитары тоже были по горло заняты, убирая помещение. Марьям Ипе была сегодня в особенно дурном настроении. Лицо раскраснелось, глаза горели лихорадочным огнем. Она задрала рубашку и лежала в памперсах, бесстыдно раскинув прямые, как палки, ноги. Когда она закричала, то вся палата содрогнулась от почти мужского рева:

– Скажи парайам, что им пора убирать мое говно!

Кровь Тило забыла, куда ей надо течь, сбилась с пути и вся, без остатка, бросилась ей в голову. Не говоря ни слова, Тило схватила стул, взмахнула им, как палицей, и с силой опустила на пол. По палате разнесся треск ломающейся древесины. Иглы повыскакивали из вен. Флаконы задребезжали в корзинках капельниц. Слабые сердца на мгновение замерли. Тило смотрела, как звук продефилировал по телу матери – от стоп до пальцев рук, словно простыня, которую набрасывают на труп.

Тило не знала, сколько времени она так простояла и кто отвел ее в кабинет доктора Вергезе.

Доктор Якоб Вергезе, заведующий отделением интенсивной терапии, был раньше военным врачом в США и в Дели работал всего четыре года. В армии он был заместителем начальника отделения интенсивной терапии и проходил службу в Кувейте, а по окончании срока службы вернулся в Кералу. Большую часть жизни доктор Вергезе прожил заграницей, но, несмотря на это, так и не приобрел американский акцент, что само по себе было удивительно, потому что в Керале даже бытовала такая шутка: одно только получение американской визы уже заставляет человека говорить с акцентом. Всем своим видом доктор Вергезе утверждал, что он истинный местный сирийский христианин и никогда в жизни не покидал штат Керала. Он ласково улыбнулся Тило и велел принести кофе. Он был родом из того же городка, что и Марьям Ипе, и, вероятно, знал все касавшиеся ее слухи и сплетни. Кондиционер работал с полной нагрузкой, и его стук делал атмосферу в кабинете более непринужденной. Тило смотрела на кондиционер так внимательно, словно от этого зависела ее жизнь. Мужчины и женщины в зеленых костюмах и в хирургических тапочках сновали по коридору. У некоторых на резиновых перчатках виднелись пятна крови. Доктор Вергезе посмотрел на Тило поверх очков и, потянувшись к ней через стол, взял ее за руку. Возможно, он не понимал, что пытался успокоить дом, разбитый молнией. От него осталось слишком мало материала для успокоения. После того, как кофе доктора был выпит, а кофе Тило остался нетронутым, Вергезе предложил пойти в палату и извиниться перед матерью Тило.

– Ваша мать – замечательный человек. Вы должны понимать, что это не она изрыгает грубости и непристойности.

– О, но если не она, то кто?

– Кто-то другой. Ее болезнь. Ее кровь. Ее страдания. Наши условности, наши предрассудки, наша история…

– Так перед кем я буду извиняться? Перед предрассудками или перед историей?

Однако, говоря это, она уже шла вслед за доктором по коридору, в палату ОИТ.

Когда они пришли, мать уже была в коме. Она уже ничего не слышала, не видела и находилась по ту сторону истории, предрассудков и извинений. Тило склонилась над ней и, прижавшись лицом к ногам матери, сидела так до тех пор, пока они не остыли. Сломанный стул взирал на них, как печальный ангел. Интересно, откуда мама могла знать, что будет со стулом. Как могла она знать?

«Забудь о сломанных стульях, их здесь много, и можно поменять один на другой».

Марьям Ипе умерла утром следующего дня.

Сирийская христианская церковь не простила ей прегрешения молодости и отказала в отпевании. На похоронах были только школьные учителя и родители нескольких учеников. Простились с Марьям в местном государственном крематории. Тило забрала прах в Дели. Наге она сказала, что ей надо хорошенько подумать, что с ним делать. Больше она не сказала мужу ничего. Урна с прахом с тех пор все время стояла на рабочем столе Тило. Недавно Нага заметил, что она исчезла. Он не знал, то ли Тило нашла место, куда погрузить урну (или развеять ее по ветру, или похоронить в земле), то ли взяла ее с собой на новое место жительства.

* * *

Принцесса, войдя в комнату, наткнулась на Нагу, сидевшего на полу и читавшего пухлую историю болезни. Встав за спиной Наги, она принялась вслух читать выдержки из «стенограммы»:

– «Артериальный порт – это винт Иисуса Христа… Ты слышишь звучание белых цветов?» Что за бред ты читаешь, джаан? С каких пор цветы начали издавать звуки?

Нага продолжал сидеть и долго молчал. Казалось, он пребывал в глубокой задумчивости. Потом он встал и обхватил ладонями красивое лицо Принцессы.

– Прости меня…

– За что, джаан?

– Ничего не выйдет…

– Что?

– У нас с тобой ничего не выйдет.

– Но она ушла! Она оставила тебя!

– Да, она ушла. Она ушла, да… Но она вернется. Она должна вернуться, и она вернется.

Принцесса жалостливо посмотрела на Нагу и покинула комнату. Вскоре она вышла замуж за главного редактора одного из телевизионных новостных каналов. Они составили красивую, счастливую пару, а затем произвели на свет много здоровых, счастливых детишек.

* * *

Комнаты, которые снимала Тило, находились на третьем этаже городского дома и выходили окнами на государственную начальную школу, где училось много детей из относительно бедных семей, и на дерево ним, в кроне которого гнездилось невероятное количество относительно благополучных попугаев. Каждое утро группа детей хором выкрикивала целиком «Хум Хонгей Каамьяб» – версию «We Shall Overcome» на хинди. Тило пела вместе с ними. По выходным и в праздники ей очень сильно не хватало детей и школьных собраний, и она ровно в семь утра сама пела эту песню. Те дни, когда петь почему-либо не удавалось, она считала продолжением дней предыдущих, а новый день еще не наступил. Однако по большей части, если бы кто-то приложил ухо к ее двери в семь часов утра, то услышал бы, как она поет.

Но никто не прикладывал ухо к ее двери.

День рождения и крещение мисс Джебин ознаменовали четвертый год и последнюю ночь пребывания Тило в квартире на третьем этаже. Тило задумалась: что делать с остатками торта? Наверное, муравьи позовут на пир всю свою родню, и эта орда либо доест торт, либо по крошкам утащит в хранилища муравейника.

Жара встала в комнате во весь рост и принялась мерить ее шагами. Транспорт за окнами ревел, как небесный гром, – правда, без дождя.

Она вдруг заметила, что совенок улетел – видимо, на другой столб, кланяться другой женщине в другом окне.

Когда до нее дошло, что птичка улетела, Тило стало невыразимо грустно. Она понимала, что скоро и сама уйдет и, наверное, никогда больше не увидит совенка. Но эта птица была кем-то. Тило, правда, не знала точно кем. Может быть, Мусой. Каждый раз, когда он уходил после своих коротких таинственных посещений, всегда под чужой маской, похожий на господина Никто из района Нигде, Тило понимала, что, может быть, никогда его больше не увидит. Обычно он исчезал, а она ждала. Теперь же настало время исчезнуть ей. Она никоим образом не могла дать ему знать, где находится. Мобильными телефонами он не пользовался и мог звонить ей только на городской номер, но теперь и по этому телефону никто не ответит. Она не смогла устоять перед неудержимым желанием сообщить о неопределенности своего прощания совенку. Она черкнула строчку на листке бумаги и прилепила к стеклу надписью наружу – для птички.

«Кто может знать при слове “расставанье”, какая нам разлука предстоит».

Она вернулась на свой матрас, довольная собой и заимствованной ясностью своего послания. Потом вдруг ей стало стыдно. Осип Мандельштам имел в виду нечто более серьезное, когда писал эту строку. Он, наверное, уже предвидел сталинский ГУЛАГ и обращался не к совам. Она оторвала листок от стекла и вернулась к своей постели.

В нескольких милях от того места, где она лежала на матрасе без сна, предыдущей ночью три человека были задавлены насмерть грузовиком, свалившимся с дороги в канаву. Водитель, вероятно, уснул за рулем. По телевизору сказали, что этим летом очень много бездомных ночуют на обочинах трасс с интенсивным движением. Люди открыли, что выхлопные газы проезжающих автобусов и грузовиков являются отличными репеллентами, отпугивающими комаров и москитов, а значит, защищающих от лихорадки денге, которая в этом году уже убила в городе несколько сот человек.

Тило представила себе этих людей: новые мигранты, каменщики, возвращаются на свои забронированные, предоплаченные места, цена которых определяется отношением оптимальной плотности выхлопа к допустимой плотности москитов. Точная, выверенная алгебра, которой не найдешь в учебниках математики.

Люди устали на стройке от тяжелой работы, легкие и ресницы побелели от цементной пыли и каменной крошки от плит, укладываемых в полы многоэтажных торговых центров и высотных домов, заполонивших город, как стремительно растущий лес. Они раскладывают свои мягкие, поношенные гамчи на склоне дорожной насыпи, усеянной собачьими какашками и уставленной стальными скульптурами, созданными на деньги корпорации Памнани, раскручивающей модных скульпторов, использующих в качестве материала нержавеющую сталь в надежде подхлестнуть сталелитейную промышленность. Скульптуры были похожи на пучки стальных сперматозоидов или на воздушные шарики на веровочках, но в любом случае в них было что-то бодрящее. Люди выкурили по последней биди. Дымок колечками поднимался к ночному небу, тая в темноте. Неоновое освещение окрашивало траву в металлический синеватый цвет, а человеческие лица делало серыми. Они смеялись, потому что двое из них умели пускать дым колечками, а третий – не умел, и эти двое беззлобно подтрунивали над ним. Он обычно последним усваивал подобные штучки.

Сон пришел к ним легко и быстро, как приходят деньги к миллионерам.

* * *

Если бы они не умерли от задавившего их грузовика, то могли бы умереть от:

(а) лихорадки денге,

(б) жары,

(в) курения биди

или

(г) каменной пыли.

Но, может быть, и нет. Может быть, они бы поднялись, чтобы стать:

(а) миллионерами,

(б) супермоделями

или

(в) столоначальниками.

Имело ли какое-нибудь значение, что они оказались вдавленными в траву, в которой спали? Для кого это имело значение? Было ли это важно для тех, для кого это могло бы иметь какое-то значение?

Дорогой доктор,

Нас задавили. Существует ли какое-нибудь лечение?

С почтением, Биру, Джайрам, Рам Кишор

Тило улыбнулась и закрыла глаза.

Беспечные идиоты. Кто просил их ложиться спать под колеса проезжавших грузовиков?

Она задумалась: как можно перестать знать определенные вещи – вещи, которые она знала, но хотела бы не знать. Как, например, перестать знать, что когда легкие пропитываются каменной пылью, они отказываются сгорать в крематории. Даже когда сгорает все остальное, остаются две глыбы, повторяющие силуэты окаменевших легких. Ее друг, доктор Азад Бхартия, живший на мостовой Джантар-Мантар, рассказал ей о своем старшем брате Джитене Й. Кумаре, который работал в гранитном карьере и умер в возрасте тридцати пяти лет. Доктор рассказывал, как ему пришлось ломом разбивать на погребальном костре легкие брата, чтобы его тело догорело до конца и душа могла освободиться от тела. Доктор сказал, что сделал это, несмотря на то, что он коммунист и не верит в бессмертную душу.

Он сделал это, чтобы успокоить мать. Еще Азад говорил, что легкие блестели, так как были буквально инкрустированы песчинками.

Дорогой доктор,

Нет, нет, ничего особенного. Я просто хотела поздороваться. Да, кстати, есть и один вопрос. Вообразите, что вам надо разбить ломом легкие своего брата, чтобы угодить вашей матери. Вы смогли бы назвать это нормальной человеческой деятельностью?

Она снова задумалась: как может выглядеть не отпущенная из тела душа, камень в форме души на погребальном костре? Наверное, она похожа на морскую звезду. Или на сороконожку. Или на пятнистого мотылька с живым телом и окаменевшими крыльями. Несчастный мотылек, парадоксально придавленный к земле органами, которые должны позволять ему летать.

Мисс Джебин Вторая заворочалась во сне.

«Сосредоточься, – сказала себе похитительница, погладив мокрый от пота лобик ребенка. – Иначе дела могут принять совсем неуправляемый оборот». Тило сама не понимала, зачем она, женщина, никогда не желавшая иметь детей, вдруг подобрала этого ребенка и убежала с ним. Но теперь дело сделано. Ее роль в этом спектакле уже написана. Но не ею. Но тогда кем? Кем-то.

Дорогой доктор,

Если хотите, можете изменить каждый квадратный дюйм поверхности моего тела. Ведь я же всего-навсего история.

Мисс Джебин была добродушным и великодушным ребенком, ей, кажется, нравился несоленый суп и овощное пюре, какими потчевала ее Тило. Для женщины, никогда не имевшей дело с детьми, Тило очень сноровисто обходилась с ребенком – легко и уверенно. Когда мисс Джебин несколько раз принималась плакать, Тило удавалось успокоить ее в считаные секунды. Самым лучшим способом (не считая, конечно, еды) было положить рядом с младенцем выводок из пяти черных щенков, которых пять недель назад родила на лестничной площадке рыжая дворняжка Товарищ Лаали. Обеим сторонам (щенкам и мисс Джебин) явно было что сказать друг другу. Подружились и обе матери. Это объединение стало залогом обоюдного успеха. Когда все уставали, Тило возвращала щенков в джутовый мешок, постеленный на площадке, а Товарищ Лаали получала мисочку молока и немного хлеба.