Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Тило, стоявшая лицом к окну, проявляя то же неповиновение и выказывая такое же сопротивление, не проявляла никакого любопытства к мальчику.

Ашфак Мир нарушил молчание тем же декламационным тоном, каким совсем недавно читал стихи. Впрочем, то, что он сказал сейчас, тоже очень напоминало декламацию:

– Средний возраст мятежника от семнадцати до двадцати лет. Ему промывают мозги, оболванивают и вручают оружие. В большинстве своем, это бедные мальчики из низших каст – да, да, к вашему сведению, мы, мусульмане, тоже успешно практикуем разделение на касты. Они сами не знают, чего хотят. Пакистанцы просто используют их, чтобы обескровить Индию. Эту политику мы называем «Уколы и кровопускания». Этого мальчика зовут Айджаз. Его схватили во время операции в яблоневых садах блих Пулвама. Он был в группе новых танзимов, которые недавно начали здесь действовать. Группа называется «Лашкар-э-Тайба». Командир группы Абу Хамза, пакистанец. Он нейтрализован.

Наге стали ясны правила игры. Ему предложили сделку в специфической кашмирской валюте. Интервью с пленным мятежником из относительно нового и – согласно разведывательным донесениям, с которыми Нага был знаком, – смертельно опасного движения в обмен на мир в отношении событий прошедшей ночи, независимо от того что произошло с Тило и свидетельницей каких жутких событий она стала.

Ашфак Мир подошел к своей добыче и заговорил с ним по-кашмирски тоном, каким обычно разговаривают со слабослышащими.

– Йи чуй Нагарадж Харихаран-сахиб. Это знаменитый журналист из Индии (бунтарство заразительно в Кашмире – иногда оно непроизвольно проскальзывает даже в лексиконе лоялистов). Он открыто выступает против нас, но мы все равно уважаем его и восхищаемся им. В этом и заключается смысл демократии. Когда-нибудь и ты поймешь, какая это прекрасная вещь, – он обернулся к Наге и заговорил по-английски (на языке, понятном мальчику, хотя он и не умел на нем говорить): – Побыв тут с нами и хорошенько с нами познакомившись, этот мальчик увидел, какую ошибку он совершил. Теперь он считает нас своей семьей. Он отказался от своего прошлого, осуждает своих сотоварищей и тех, кто насильно оболванил его. Он сам попросил нас подержать его в тюрьме два года, чтобы быть в безопасности. Мы разрешаем родителям навещать его. Через несколько дней его переведут в настоящую тюрьму, где он и будет находиться. Теперь много таких мальчиков, как он, готовых сотрудничать с нами. Можете поговорить с ним, спрашивайте его о чем угодно, никаких проблем. Он будет говорить с вами.

Нага молчал. Тило продолжала безучастно стоять у окна. На улице было прохладно, но воздух был пропитан запахом дизельного топлива и содрогался от рокота моторов. Тило смотрела, как солдаты ведут сквозь лабиринт автомобилей молодую женщину с ребенком на руках. Женщина шла против воли. Она постоянно озиралась и оглядывалась, словно ища что-то взглядом. Солдаты вывели ее на улицу, за ворота и колючую проволоку, которая отделяла от дороги этот пыточный центр. Женщина остановилась у ворот – маленькая, беззащитная, одинокая, смертельно напуганная, всеми покинутая фигурка, островок на перекрестке дорог, ведущих в никуда.

Молчание в кабинете стало невыносимым.

– О, я все понял… вы хотите поговорить с ним наедине? Мне выйти? Нет никаких проблем. Я выйду, – Ашфак позвонил. – Я выйду из кабинета, – сказал он изумленному дежурному. – Выходим. Мы пока посидим в соседней комнате.

Приказав себе выйти из собственного кабинета, он вышел и закрыл за собой дверь. Тило стремительно обернулась – посмотреть, как он вышел. Через щель между полом и дверью она отчетливо видела коричневые ботинки, застившие свет. Через несколько секунд Ашфак вернулся с человеком, принесшим синий пластиковый стул, который был поставлен перед лежавшим на полу мальчиком.

– Прошу вас, садитесь, сэр. Он будет говорить. Не беспокойтесь, он не причинит вам никакого вреда. Ну, теперь я пошел, ладно? Можете поговорить с ним наедине.

Он вышел, снова закрыв за собой дверь, но почти тотчас вернулся.

– Я забыл сказать вам, что его зовут Айджаз. Спрашивайте его о чем хотите, – он посмотрел на Айджаза, и в голосе его зазвучали властные нотки. – Отвечай на все вопросы, какие он тебе задаст. Можешь говорить на урду.

– Джи, сэр, – произнес мальчик, не подняв головы.

– Он кашмирец. Я кашмирец, мы братья, но посмотрите на нас! Ладно, я ухожу.

Ашфак Мир снова вышел. И снова его ботинки принялись расхаживать за дверью.

* * *

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – спросил Нага, проигнорировав стул и усевшись на пол рядом с Айджазом. – Если не хочешь, то можешь молчать. Я буду записывать твои слова, только если ты согласишься на это.

Айджаз посмотрел в глаза Наге. Страдания, причиненные смертельным оскорблением в предательстве, явно превосходили физическую боль, которую испытывал этот мальчик. Он знал, кто такой Нага. Он не знал его в лицо, но имя Наги было хорошо известно в кругах повстанцев, считавших его бесстрашным журналистом – конечно, ни в коем случае не другом и не товарищем, но человеком, который мог оказаться полезным – представителем «правозащитного крыла», как шутливо называли повстанцы индийских журналистов, одинаково объективно и беспристрастно писавших об эксцессах как со стороны правительственных сил безопасности, так и со стороны повстанцев. (Политическая трансформация Наги была еще не очевидна даже для него самого.) Айджаз понимал, что решение надо принимать быстро. Как вратарь, ожидающий пенальти, он должен был сделать какое-то одно движение. Айджаз был молод и пошел на риск. Он начал говорить, негромко и отчетливо, на урду с кашмирским акцентом. Несоответствие между его внешностью и его словами было почти таким же поразительным, как и его слова.

– Я знаю, кто вы, сэр. Борющийся народ, народ, сражающийся за свою свободу и достоинство, знает Нагараджа Харихарана как честного и принципиального журналиста. Если вы решите писать обо мне, то пишите правду. Это неправда – то, что сказал обо мне Ашфак-сахиб. Меня пытали, били электрическим током и заставили подписать чистый лист. Здесь так поступают со всеми. Не знаю, что они потом написали на этом листке. Не знаю, в чем я признаюсь в письменном виде. Правда заключается в том, что я ни от кого и ни от чего не отрекался. Правда заключается в том, что я почитаю моих инструкторов и учителей джихада больше, чем собственных родителей. Меня никто не заставлял вступать в ряды джихадистов. Я сам их нашел.

Тило обернулась.

– Я учился в двенадцатом классе государственной школы в Тангмарге. Потребовался целый год для того, чтобы меня приняли в движение. Лашкарцы отнеслись ко мне с большим подозрением, потому что никого из моих родственников не арестовывали, не пытали и не похищали. Я пришел к ним только ради Азади и во имя ислама. Потребовался целый год, чтобы мне поверили, убедились в том, что я не армейский агент, и в том, что моя семья не останется без кормильца, если я стану воином джихада. Эти люди очень щепетильны в таких вопросах…

В кабинет вломились четверо полицейских, неся подносы, уставленные тарелками с омлетами, хлебом, кебабами, порезанным кольцами луком, морковью и новым чаем. Ашфак Мир шел за ними, словно колесничий, правивший четверкой лошадей. Он лично поставил еду на стол, уложил порезанную морковь по краям блюд, а лук в их середину, словно построил к бою военный отряд. В помещении наступила тишина. Тарелок было только две. Айджаз снова опустил взгляд и уставился в пол. Тило вернулась к окну. Джипы по-прежнему приезжали и уезжали. Женщина с ребенком до сих пор стояла на дороге. Небо пылало розовым рассветным огнем. Горы в отдалении были сказочно красивы, но туристам в этом году там было не место.

– Продолжайте, продолжайте. Ешьте. Не хотите кебаб? Сейчас или позже? Прошу вас. Продолжайте беседовать. Я ухожу, – в четвертый раз за последние десять минут Ашфак вышел из кабинета и встал у двери.

Нага был очень доволен словами Айджаза, но больше всего его радовало то, что они были произнесены в присутствии Тило. Нага не смог устоять перед искушением устроить маленькое представление.

– Тренировочный лагерь был за границей? Тебя учили воевать в Пакистане? – спросил Нага, уверенный, что Ашфак его не слышит.

– Нет, я тренировался здесь, в Кашмире. У нас все было здесь – инструкторы, оружие… Боеприпасы мы покупали у военных. Патрон стоит двадцать рупий, девятьсот рупий за…

– У военных?!

– Да, они не хотят, чтобы война прекратилась. Они не хотят уходить из Кашмира. Им очень нравится такая ситуация. Люди по обе стороны границы делают деньги на убийствах молодых кашмирцев. Многие гранаты взрываются в руках, отчего погибает множество людей.

– Ты кашмирец. Почему ты выбрал «Лашкар», а не, скажем, «Хизб» или ФОДК?

– Потому что даже «Хизб» выказывает уважение к некоторым политическим лидерам Кашмира. В «Лашкаре» их никто не уважает. Я тоже их не уважаю. Они все время обманывают и предают нас, они наживают политический капитал на кашмирских трупах. Никакого плана действий у них нет. Я вступил в «Лашкар», потому что хотел умереть. Я предназначен для того, чтобы умереть. Я никогда не думал, что меня захватят живым.

– Но сначала – прежде чем умереть – ты хотел убивать?

Айджаз посмотрел Наге в глаза.

– Да, я хотел убивать убийц моего народа. Разве это неправильно? Можете написать об этом.

Ашфак Мир ворвался в кабинет с широкой улыбкой на лице, переводя строгий и сосредоточенный, отнюдь не улыбавшийся взгляд с Наги на Айджаза, стараясь понять, что здесь происходило без него.

– Достаточно? Вы довольны? Он готов сотрудничать? Перед публикацией, прошу вас, согласуйте со мной все факты, которые он вам сообщил. В конце концов, он все-таки террорист. Мой брат-террорист.

Он снова грубо расхохотался, довольный своей шуткой, и позвонил. Вернулся рослый полицейский, поднял Айджаза на руки и вынес его из кабинета.

После того, как принесенные обильные закуски были тоже унесены, Наге и Тило было дано милостивое (хотя и невысказанное) разрешение уйти. Еда на блюдах осталась нетронутой, ранжир лука и моркови остался ненарушенным.

По дороге в «Ахдус», сидя на тесном заднем сиденье бронированного джипа, Нага держал Тило за руку. Тило не отнимала ее. Он прекрасно понимал, в какой ситуации проходил этот робкий обмен нежностью. Он чувствовал, что Тило продолжала бить сильная дрожь, мотор под кожей работал не останавливаясь. Но возможность держать за руку именно эту, единственную из всех женщин мира, наполняла Нагу невероятным счастьем.

Запах в кабине джипа был невыносим – смесь ржавого металла, пороха, бриолина, страха и предательства. Самыми частыми пассажирами машины были информаторы в масках, известные под прозвищем «коты». Во время прочесываний и облав взрослых мужчин из окруженных населенных пунктов хватали и проводили мимо бронированных джипов, этих символов ужаса Кашмирской долины. Сидевший в недрах этой железной клетки замаскированный «кот» кивал головой или подмигивал, и по этому знаку людей выхватывали из колонны для пыток, похищения или убийства. Нага, естественно, знал об этом, но ничто не могло нарушить его умиротворенность.

Угрюмый город бодрствовал, но притворялся спящим. Пустые улицы, закрытые рынки, ставни на окнах магазинов и запертые двери домов пролетали мимо решетчатых окон джипа – «окон смерти», как называли их местные жители, ибо смотрели оттуда либо автоматы солдат, либо глаза информаторов. По улицам носились стаи бродячих собак, похожих на маленьких медведей, – густой мех говорил о приближавшейся зиме. Кроме вооруженных солдат, на улицах не было видно ни одного человека. Незадолго до полудня кончится комендантский час, и люди снова на несколько часов станут хозяевами своего города с милостивого разрешения службы безопасности. Они выйдут из домов и, собравшись в толпы из сотен и тысяч людей, пойдут к кладбищу, не ведая, что даже их скорбь и ярость суть не более чем часть военно-стратегического плана усмирения.

Нага ждал, что Тило что-нибудь скажет, но она молчала. Когда же он попытался заговорить, она ответила: «Пожалуйста, мы можем… возможно ли… ничего не говорить?»

– Гарсон сказал, что убили какого-то человека, командира Гульреза… думают, не знаю, правда, кто… Гарсон думает или ему сказали, что это был Муса. Это так? Скажи мне хотя бы это.

Она несколько секунд молчала, а потом посмотрела ему прямо в лицо своими остекленевшими глазами.

– Об этом невозможно говорить.

Описывая конфликт в Пенджабе, Нага видел и знал, в каком состоянии находились трупы, вынесенные из таких центров дознания. Ответ Тило он принял за подтверждение своих подозрений. Он понимал, что Тило понадобится время для того, чтобы справиться с пережитым ужасом. Он был готов ждать. Думал, что знал достаточно – или, по крайней мере, все, что ему надо было знать, – о том, что произошло. Он охотно простил себе тот печальный факт, что муки Тило стали для него источником невероятного удовольствия.

Ответ Тило не был откровенной ложью. Но определенно это было неправдой. Правда состояла в том, что, учитывая состояние изуродованного трупа, если бы она не знала, кто это был, сказать это было бы невозможно. Но она знала, кто это был. Она очень хорошо знала, что это был не Муса.

Эта неправда, или полуправда, или одна десятая (или еще какая-нибудь ее доля) правды установила барьеры на границах государства без консульств. Эпизод в «Ширазе» был пройден и сдан в архив, как безнадежное судебное дело.

Когда они вернулись в Дели, Нага решил, что она, по ее состоянию, не может находиться в своем чулане на Низамуддин-басти, и предложил ей пожить в его квартире в верхнем этаже родительского дома. Когда он, в конце концов, увидел ее «стрижку», Нага сказал, что ей очень идет такая прическа и что человек, сделавший ее, зарывает в землю талант парикмахера. Эта шутка заставила Тило улыбнуться.

Через несколько недель Нага спросил ее, не хочет ли она выйти за него замуж, и пришел в полный восторг, когда она согласилась. Очень скоро, к вящему неудовольствию родителей, торжественная церемония, как они это назвали, состоялась. Нага и Тило поженились на Рождество 1996 года.

Если Тило было необходимо прикрытие, то она не могла бы найти лучшее решение, чем стать снохой посла Шивашанкара Харихарана и поселиться в его доме в дипломатическом анклаве Дели.

Она выдерживала их совместную с Нагой жизнь в течение четырнадцати лет, прежде чем поняла, что больше не может. Объяснений было множество, но самым главным была усталость. Она устала жить чужой жизнью в доме, в котором ей было не место. Самое удивительное заключалось в том, что этот сдвиг произошел, когда она сильнее всего была привязана к Наге. Она устала не от него, а от самой себя. Она едва не утратила способность удерживать свой внутренний мир в цельности – способность, каковую считают залогом сохранности душевного здоровья. Дорожное движение в ее голове перестало доверять мозговым светофорам. Результатом стал нескончаемый шум, частые дорожные происшествия и, в конечном итоге, безнадежная пробка.

Оглядываясь на все прожитые вместе с Тило годы, Нага вдруг понял, что все это время он жил в подсознательном страхе, что Тило просто случайно вошла в его жизнь и пересекает ее, как верблюд пересекает пустыню. Настанет день, когда, дойдя до ее границы, верблюд – Тило – покинет ее.

Правда, когда это на самом деле произошло, Наге потребовалось некоторое время, чтобы поверить в случившееся.

Р. Ч., старый друг Наги, всегда считавший, что работа в Разведывательном бюро и чтение протоколов допросов учат пониманию человеческой природы в тысячу раз лучше, чем все взятые вместе писания проповедников, поэтов и психиатров, дал свой совет:

– Мне очень неприятно это говорить, но ей сейчас надо дать пару увесистых оплеух. Этот ваш современный подход работает не всегда. В конце концов, мы все животные, и нам надо иногда показывать зубы. Небольшая ясность никогда не повредит всем заинтересованным сторонам. Ты окажешь ей услугу, за каковую она будет благодарна тебе до конца своих дней. Поверь мне, я знаю все это на своем опыте.

Р. Ч. часто понижал голос на середине фразы и произносил совершенно банальные слова так, будто пытался обвести вокруг пальца воображаемого соглядатая, чтобы он не понял произнесенного слова. Людей Р. Ч. всегда называл «сторонами». «В конце концов» было для него излюбленной стартовой площадкой всех его советов и прозрений; точно так же если он собирался унизить собеседника, то непременно произносил в начале фразы «при всем моем уважении».

Р. Ч. укорял Нагу за то, что тот не может заставить Тило родить. Дети, говорил Р. Ч., накрепко привяжут Тило к семье – для этого нет лучшего средства. Сам Р. Ч. был маленьким, мягким, женоподобным человеком с начавшими седеть густыми усами. У него была маленькая, мягкая жена и маленькая, мягкая дочь, изучавшая в университете молекулярную биологию. Это была образцовая семья, состоявшая из маленьких мягких игрушек. Исходившие от Р. Ч. брутально-мужественные советы изумляли даже Нагу, знавшего Р. Ч. много лет. Интересно было бы узнать, насколько часто отвешивал Р. Ч. оплеухи своей жене для того, чтобы она знала свое место. Внешне миссис Р. Ч. выглядела послушной женой и женщиной, вполне удовлетворенной своим положением и домом – табличками с напоминаниями и афоризмами, коллекцией довольно безвкусных драгоценностей и дорогих кашмирских шалей. Нага не мог себе представить, что в действительности она была вулканом скрытых страстей, каковые надо было время от времени усмирять пощечинами.

Р. Ч., бывший большим любителем блюза, как-то раз дал Наге послушать песню. Билли Холидей, «Нехороший мужчина».

 
Я – та, которой
Пренебрегают,
И должна ненавидеть его,
Но все же
Я люблю его,
Потому что мне нужна любовь,
Горящая, как пламя.
 

Р. Ч. слышал «I oughta hate him»[35]35
  I oughta hate him – я должна ненавидеть его (англ.).


[Закрыть] как «all the hittin»[36]36
  All the hittin – все это битье (англ.).


[Закрыть].

– Женщины, – назидательно произносил он, – все и всегда женщины. Исключений не бывает. Ты понял?

Тило всегда напоминала Наге Билли Холидей. Не внешне, а голосом. Если бы человеческие существа могли перевоплощаться в голоса, то для Наги Тило стала бы физическим воплощением голоса Холидей – в Тило была такая же текучая, неуловимая, хватающая за живое и совершенно идиотская непредсказуемость. Р. Ч. и сам не подозревал, какого джинна он выпустил из кувшина, когда воспользовался Билли Холидей для иллюстрации своей точки зрения.

Однажды утром Нага, который, какими бы недостатками он еще ни обладал, был довольно мягким и добрым человеком, действительно ударил жену. Ударил не сильно и не убедительно – это понимали они оба, но он все же ее ударил. Потом он обнял ее и заплакал.

– Не уходи, прошу тебя, не уходи.

В тот день Тило стояла у ворот и смотрела, как Нага уезжает на работу в служебной машине со служебным водителем. Она не могла видеть, как он всю дорогу проплакал на заднем сиденье. Нага плакал редко и отнюдь не был плаксой. (Когда он в тот день появился на телевизионных дебатах по национальной безопасности, на его лице никак не отражались его семейные неприятности. Он был резок, остроумен и в два счета не оставил камня на камне от утверждений своего визави – правозащитницы, утверждавшей, что Новая Индия семимильными шагами скатывается к фашизму. Лаконичные реплики Наги вызывали одобрительный смех тщательно подобранной аудитории – опрятно одетых студентов и амбициозных молодых профессионалов. Другой гость студии, увешанный орденами и медалями отставной пожилой генерал с огромными густыми усами, которого приглашали в студии для того, чтобы добавить яду и глупости всем дискусстям о национальной безопасности, смеялся и аплодировал громче всех.)

Тило села в автобус и поехала на окраину. Там она вышла и долго шла по растянувшейся на километры городской свалке. Это было живописное поле, усеянное яркими пластиковыми мешками, в которых рылись оборванные дети. Небо казалось темным из-за туч воронов и коршунов, состязавшихся с детьми, свиньями и бродячими собаками в борьбе за лакомства. В отдалении виднелись мусорные грузовики, привозившие новые мешки к горе старых. Обвалившиеся стены из мешков показывали мощь пластов накопленного мусора.

Потом Тило села в другой автобус и поехала на берег реки. Остановившись на мосту, она долго смотрела, как по затхлой, отравленной реке, на плоту, сооруженном из пластиковых бутылок и металлических канистр, плывет какой-то человек. Буйволы блаженно погружались в черную воду, а на набережной торговцы продавали сочные дыни, выращенные на чистых, беспримесных фабричных стоках.

В третьем автобусе Тило провела около часа, прежде чем добралась до зоопарка. Она долго наблюдала за маленьким гиббоном с Борнео, жившим в огромном пустом вольере. Это лохматое, казавшееся точкой существо цеплялось за дерево так, словно от этого зависела его жизнь. Трава под деревом была усеяна предметами, которые посетители бросали в вольер, чтобы привлечь внимание обезьяны. Перед вольером стоял мусорный ящик, сделанный в форме гиббона, а перед вольером с гиппопотамом стоял мусорный ящик, сделанный в форме гиппопотама. Цементная пасть бегемота была широко раскрыта и набита мусором. Настоящий гиппопотам лениво ворочался в маленьком грязном пруду. Гладкий, широкий, похожий на воздушный шар, зад животного блестел как мокрая автомобильная покрышка. Крошечные глазки, прячущиеся за розоватыми, пухлыми веками, внимательно смотрели поверх воды. Вокруг бегемота плавали пластиковые бутылки и пустые сигаретные пачки. Какой-то человек склонился к маленькой, одетой в цветастое платьице девочке с густо подведенными глазами, указал пальцем на бегемота и, смеясь, сказал: «Крокодил». «Кокодил», – повторила девочка, невольно пародируя отцовскую шутку. Шумная компания молодых людей развлекалась тем, что швыряла бритвенные лезвия на цементный берег пруда, в котором лежал гиппопотам. Когда у них кончились лезвия, они попросили Тило сфотографировать их. Один из молодых людей, все пальцы которого были унизаны кольцами, а на запястьях болтались выцветшие браслеты, выстроил своих друзей, дал Тило телефон и торопливо занял место в кадре, обняв за плечи двоих приятелей и сделав пальцами знак победы. Вернув ему телефон, Тило похвалила их за мужество, проявленное при скармливании острых лезвий пленному гиппопотаму. Молодым людям потребовалось некоторое время для того, чтобы понять, что это оскорбление. Когда же они это поняли, то принялись преследовать ее с популярной делийской речевкой: «Ойе! Хапши-мадам!» – «Эй, мадам-ниггер!» Они издевались над ней не потому, что Тило была темнокожей: темная кожа – не редкость для Индии, а потому, что по ее поведению и внешнему виду поняли, что эта эфиопка – на хинди «хапши» – смогла подняться выше положения своего сословия. Тило явно не была служанкой или фабричной работницей.

В каждой клетке серпентария непременно был индийский скалистый питон. Жалкое подобие питона. Были клетки с индийскими оленями-замбарами. Жалким подобием замбаров. Подсобные рабочие-женщины таскали мешки с цементом к клетке с уссурийским тигром. Жалким подобием уссурийского тигра. Большую часть птиц в птичнике можно было видеть на улицах города, но и здесь это были лишь жалкие подобия птиц. У клетки с какаду какой-то молодой человек пристроился рядом с Тило и пропел, притворно обращаясь к попугаю, популярную песенку из болливудского фильма, но с собственными стихами:

 
Дуния кхатам хо джайеги
Чудай кхатам нахи хоги.
 

 
Мир погибнет,
Но перепихон останется.
 

Это было вдвойне оскорбительно, потому что Тило была по меньшей мере вдвое старше его.

Когда Тило была у вольера с розовыми пеликанами, ей на телефон пришло СМС:

Экологически чистые дома в квартале-24 в Газиабаде

3 комнаты 15 лакх

4 комнаты 18 лакх

5 комнат 31 лакх

Первый взнос от 35 000 рупий

О скидках по телефону 91-103-957-9-8

Никарагуанский ягуар, покрытый толстым слоем пыли, неподвижно лежал, положив морду на пыльный уступ клетки. Он лежал здесь, абсолютно равнодушный к окружающему, часами (а может быть, и годами).

Тило чувствовала себя, как этот ягуар. Запыленной, старой и абсолютно равнодушной.

Может быть, она и была этим ягуаром.

Кто знает, может быть, когда-нибудь и ее именем назовут дорогую городскую машину.

* * *

Переехав, она не стала брать с собой много вещей. Сначала ни Наге, ни даже ей самой не было до конца понятно, выехала она из дома или нет. Мужу Тило сказала, что сняла себе кабинет для работы, но не сказала где. (Гарсон Хобарт тоже ничего не сказал Наге.) Несколько месяцев Тило то уходила, то возвращалась. Со временем она стала уходить чаще, а возвращаться все реже и в конце концов перестала возвращаться совсем.

Нага стал вести жизнь неженатого мужчины, окунувшись в работу и череду печальных романов. Будучи частым и заметным гостем на телевидении, он стал, как это называют в журналах и газетах, «знаменитостью», что многие люди считают какой-то отдельной профессией. В ресторанах и аэропортах к Наге часто подходили незнакомые люди и просили автограф. Многие из этих людей не были даже уверены, что это он, или не знали точно, чем он занимается и почему кажется им знакомым. Нага же настолько устал от всего этого, что у него не было сил отказывать. В отличие от большинства людей его возраста Нага сохранил стройность и пышную шевелюру. «Успешность» повышала его котировки в глазах женщин – одиноких и моложе его, а также ровесниц (замужних и разведенных) – замужние искали разнообразия, а разведенные надеялись еще раз попытать счастья. Лидерство в этой гонке захватила стройная стильная вдова тридцати с небольшим с молочно-белой кожей и гладкими блестящими волосами – младший отпрыск владетелей небольшого княжества. Мать Наги увидела в этой женщине себя и жаждала заполучить ее в свой дом больше, чем ее сын. Она часто приглашала эту леди вместе с Принцем Чарльзом (так звали милого чихуахуа) к себе на первый этаж, где обе дамы плели заговор с целью пленения Наги.

Через несколько месяцев этого романа Принцесса начала величать Нагу «джааном» – возлюбленным. Слуг в доме она приучила называть себя Бай-Са, как это принято согласно раджпутскому этикету во владетельных домах. Она готовила Наге блюда по секретным семейным рецептам княжеской кухни. Она заказала новые занавески, расшитые подушки и милые дхурри на пол. Она придала женскую аккуратность и опрятность вопиюще запущенному дому Наги. Ее внимание было бальзамом для его уязвленной гордости. Он не отвечал на чувства Принцессы с таким же пылом, но принимал их с некоей утомленной грацией. Он почти забыл, что значит быть обожаемой стороной в любви. Невзирая на прошлую неприязнь к маленьким собачкам, он теперь души не чаял в Принце Чарльзе и регулярно гулял с ним по парку, где бросал песику летающий диск размером с блюдце, который он нашел и заказал в интернете. Принц Чарльз резво отыскивал диск и приносил хозяину, продираясь сквозь траву, которая была едва ли не выше его холки. Принцесса выступила в роли хозяйки на нескольких данных Нагой званых обедах. Р. Ч., очарованный Принцессой и восхищенный Нагой, сказал другу, что он должен немедленно жениться на ней, пока та не вышла из детородного возраста.

Нага, все еще сильно расстроенный, внял совету Р. Ч. и спросил Принцессу, не хочет ли она переехать к нему и пожить в его доме. Она в ответ протянула вперед руку и нежно пригладила кустистые брови Наги, зажимая волосы между большим и указательным пальцем. Она сказала, что ничто в жизни не сделает ее более счастливой, но сначала она хочет освободить ци Тило, которое до сих пор витало в доме. С разрешения Наги она положила в медный кувшин стручки сухого красного перца, подожгла их и обошла с этим дымящимся горшком все комнаты Наги. При этом Принцесса деликатно кашляла, постоянно отбрасывала назад свои блестящие волосы, чтобы они не пропитались едким дымом, и жмурила глаза. Когда перцы прогорели, она произнесла молитву и закопала перец вместе с кувшином в саду. После этого она повязала на запястье Наги красную нитку, зажгла в каждой комнате ароматические свечи и дождалась, когда они сгорят дотла. Покончив с этими формальностями, она купила дюжину картонных коробок и попросила Нагу упаковать в них вещи Тило и отнести их в подвал. Когда Нага освобождал шкаф Тило (что отдавало некоторым бесстыдством), он и обнаружил пухлую историю болезни матери Тило из Кочинского госпиталя.

За все годы, что он и Тило были женаты, Нага ни разу не видел ее матери. Тило никогда о ней не говорила, но, конечно, Нага в общих чертах знал ее историю. Мать звали Марьям Ипе. Она происходила из старинного аристократического христианского сирийского семейства, переживавшего не лучшие времена. Представители двух поколений этой семьи были выпускниками Оксфорда, а сама она получила образование в приходской школе в Утакаманде, среди холмов Нилгири, а затем продолжила образование в христианском колледже Мадраса, после чего болезнь отца заставила ее вернуться в родной город в Керале. Нага знал, что она преподавала английский язык в местной школе до того, как основала собственную школу, которая со временем стала самой успешной средней школой, известной своими образовательными инновациями. Эту школу Тило посещала до поступления в делийский колледж. Нага читал несколько газетных статей о матери Тило, в которых имя Тило не упоминалось, но говорилось о приемной дочери, жившей в Дели. Р. Ч. (чьим призванием было знать все обо всех, а самое главное, давать понять всем, что он знает все и обо всех) однажды принес Наге целую папку газетных вырезок, сказав: «Твоя приемная теща очень непростая птичка». В статьях был охвачен период в несколько лет. В некоторых статьях речь шла о школе и передовых методах преподавания, о превосходном общежитии и подобных вещах. В некоторых же статьях говорилось о кампаниях по защите окружающей среды, которые вела мать Тило на деньги, полученные в виде премий министерства просвещения и других наград. В статьях говорилось о женщине, которая преодолела происшедшую с ней в молодости беду и стала тем, кем стала, – образцовой феминисткой, не переехавшей в большой город, но решившей вести нелегкую борьбу в родном маленьком городке, сражаться с мужским семейным насилием. В статьях говорилось о том, как эта женщина постепенно завоевала восхищение и уважение со стороны тех, кто вначале издевался над ней. Говорилось и о том, что она смогла вдохновить целое поколение женщин, внушив им уверенность в достижимости заветных желаний и поделившись с ними способностью мечтать.