Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

Девочка вытащила счастливый жребий. У нее была хорошенькая могилка, заросшая дикими полевыми цветами, и к тому же она лежала рядом с мамой.

* * *

Расстрел, во время которого она погибла, был в городе вторым за два месяца.

Из семнадцати убитых в тот день семь человек были случайными прохожими, как мисс Джебин и ее мать. (Правда, их следовало бы назвать не прохожими, а просидевшими.) Они наблюдали за происходившим с балкона. Мисс Джебин, которой в тот день нездоровилось, сидела на коленях у матери в то время, когда по улице проходили тысячи скорбящих, несших тело Усмана Абдуллы, популярного университетского профессора. Он был застрелен неустановленным стрелком – так это называлось в то время, несмотря на то что имя стрелявшего было известно всем и каждому. Усман Абдулла был выдающимся идеологом борьбы за Азади, но ему несколько раз угрожали представители новых, более радикальных фракций, пришедшие из-за линии контроля и вооруженные новейшим оружием и новыми бескомпромиссными идеями, с которыми Абдулла публично не соглашался. Убийство Усмана Абдуллы означало, что повстанцы не собираются терпеть кашмирский синкретизм, проповедником которого был Абдулла. Этим старомодным, интеллигентским мечтаниям был положен конец. Никакого поклонения домашним святым, никаких местных гробниц, говорили новые повстанцы, никакой путаницы в головах. Никаких побочных святых, никаких местных боголюдей. Был только один Аллах, один Бог. Был только Коран. Был пророк Мухаммед (мир ему!). Был только один способ молиться, одно толкование божественного закона и одно определение Азади, вот такое:

 
Азади ка матлаб кья?
Ла илаха иллаллах
 

 
Что значит свобода?
Нет Бога, кроме Аллаха.
 

Это не подлежало никакому обсуждению. В будущем единственным аргументом могла быть только пуля. Шииты – не мусульмане. Женщинам же придется научиться одеваться, как положено.

Женщинам, конечно.

Конечно же, женщинам.

Эти строгости пришлись не по вкусу многим простым людям. Они любили свои святилища – например, Хазратбал, где находилась священная реликвия, Мои-э-Мукаддас, прядь волос пророка Мухаммеда. Сотни тысяч людей плакали на улицах, когда в 1963 году эта святына пропала. Сотни тысяч людей ликовали месяц спустя, когда она нашлась (и была признана подлинной авторитетными людьми). Но когда Строгие вернулись из-за кордона, они объявили, что поклонение местным святым и обожествление волос является ересью.

Линия поведения Строгих поставила долину перед дилеммой. Люди понимали, что свобода, которой они жаждали, не придет без войны, и знали, что Строгие – лучшие воины. Они были лучше подготовлены, лучше оснащены – как оружием, так и божественными установлениями, короткими бриджами и длинными бородами. Они заручились благословением и деньгами с той стороны границы. Их стальная непреклонная вера дисциплинировала их ряды, опрощала их и придавала сил сражаться со второй по численности армией мира. Повстанцы, называвшие себя «светскими», были менее строгими и более общительными. Они были более стильными, более эксцентричными. Они писали стихи, флиртовали с медсестрами и катальщицами на роликах, а патрулируя улицы, небрежно забрасывали автоматы за спину. Но они не выглядели как люди, способные выиграть войну.

Люди любили Менее Строгих, но боялись и уважали Строгих. В войне на истощение, которую первые вели со вторыми, гибли сотни людей. В конце концов Менее Строгие объявили о прекращении огня, вышли из подполья и поклялись перейти к методам Ганди. Строгие продолжали сражаться, за ними охотились много лет, отстреливая одного за другим. Однако на месте каждого убитого появлялся новый повстанец.

Через несколько месяцев после убийства Усмана Абдуллы его убийца (хорошо известный всем неизвестный стрелок) был схвачен и убит военными. Тело было отдано семье с пулевыми ранениями и следами ожогов от сигарет. Кладбищенская комиссия после долгих прений решила, что он тоже был мучеником и поэтому заслуживает чести быть погребенным на кладбище мучеников. Его похоронили на противоположном краю кладбища, надеясь, вероятно, что большое расстояние между Усманом Абдуллой и его убийцей предотвратит их ссоры в загробной жизни.

По мере того как война разгоралась все сильнее, размытая линия противостояния становилась все жестче и жестче. Каждая из этих линий стала дробиться на вторичные линии. Из среды Строгих выделились Более Строгие. Простые люди умудрялись каким-то непостижимым образом угождать им всем, поддерживать их всех и мешать им всем одновременно и продолжать жить при этом своей – запутанной, с точки зрения Строгих, – жизнью. Авторитет Мои-э-Мукаддаса остался непоколебимым. Даже увлекаясь быстрым потоком Строгости, все большее число людей приходили к святилищу, чтобы выплакаться и облегчить ношу разбитых сердец.

С безопасной высоты балкона мисс Джебин и ее мать смотрели на приближавшуюся похоронную процессию. Как многие другие женщины и дети, сгрудившиеся на деревянных балконах старых домов, мисс Джебин и Арифа приготовили лепестки роз, чтобы бросить их на тело Усмана Абдуллы, когда его будут проносить мимо. По случаю холода мисс Джебин была одета в два свитера и шерстяные варежки. Головку девочки украшал маленький шерстяной хиджаб. Тысячи людей нескончаемым потоком текли мимо дома, исступленно крича: «Азади! Азади!» Мисс Джебин и Арифа тоже присоединились к этому хору. Озорница мисс Джебин иногда кричала: «Матаджи!» («Мама!») вместо «Азади!». Во-первых, эти слова были похожи по звучанию, а во-вторых, каждый раз, когда дочка путала слова, мама смотрела на нее, улыбалась и целовала в лобик.

Процессия должна была пройти мимо бункера 26-го батальона пограничной стражи, расположенного в сотне футов от того места, где находились Арифа и мисс Джебин. Дула пулеметов выглядывали из затянутых стальной сеткой окон пыльного блокпоста, сооруженного из листового железа и деревянных брусьев. Бункер был забаррикадирован мешками с песком и оплетен колючей проволокой. Армейские бутылки из-под «Старого монаха» и тройного рома были привязаны к колючей проволоке и тихо позвякивали, ударяясь друг об друга, – это была примитивная, но надежная система тревожной сигнализации. Любое прикосновение к проволоке вызывало громкий звон. Бутылки из-под спиртного на службе нации. Кроме всего прочего, дополнительный эффект достигался оскорбительностью такой системы для правоверных мусульман. Солдаты в бункере подкармливали бродячих собак, которых местные жители сторонились (как и подобает правоверным), и эти собаки служили еще одним кольцом охраны. Собаки сидели вокруг бункера, наблюдали за процессией – внимательные, но не напуганные. Процессия приближалась. Солдаты внутри бункера превратились в тени, слившиеся с защитной сеткой. Капельки холодного пота текли по спинам под зимней военной формой и бронежилетами.

Вдруг раздался взрыв. Не очень сильный, но достаточно громкий, чтобы породить слепую панику. Солдаты вышли из бункера, заняли позицию и открыли огонь из пулеметов и автоматов по безоружной толпе, запрудившей узкую улицу. Солдаты стреляли на поражение, стреляли, чтобы убить. Даже после того, как толпа обратилась в бегство, пули продолжали гнаться за ними, попадая в подставленные спины, затылки и ноги. Некоторые испуганные солдаты нацелили оружие на людей, смотревших на процессию с балконов, и разрядили диски автоматов – в балконы, в перила, подоконники, оконные переплеты, в мисс Джебин и ее мать Арифу.

Люди, несшие гроб с телом Усмана Абдуллы, были убиты. Гроб открылся и еще раз убитое тело вывалилось на мостовую в неестественной, отвратительной позе, распростершись на белом саване. Дважды убитый рядом с убитыми один раз.

Да, некоторые кашмирцы тоже умирают дважды.

Стрельба затихла только после того, как улица совершенно опустела. Остались только убитые и раненые. И обувь. Тысячи пар обуви.

Некому было оглушительно повторять лозунг:

 
Джис Кашмир ко кхун се синча! Вох Кашмир хамара хай!
 

 
Мы оросили Кашмир своей кровью! Этот Кашмир наш!
 

Действия военных властей после этого массового расстрела были скорыми и эффективными. В течение часа все трупы были отвезены в центральный полицейский морг, а раненые доставлены в больницы. Улицу полили из шлангов, кровь смыли в канализацию. Снова открылись магазины, и было объявлено о восстановлении спокойствия. (Об этом всегда объявляли, чтобы люди знали.)

Позже было установлено, что хлопок, похожий на взрыв, прозвучал из-за того, что какой-то автомобиль наехал на пустую картонную коробку из-под мангового сока. Кто виноват? Кто оставил пакет из-под сока на проезжей части? Индус или кашмирец? Или, может быть, пакистанец? Кто был за рулем? Был учрежден трибунал для расследования массового убийства. Но факты так и не были установлены. Никого не обвинили. Это случилось в Кашмире. Значит, виноват Кашмир.

Жизнь продолжалась. Смерть продолжалась. Война продолжалась.

* * *

Все, кто видел Мусу Есви во время похорон жены и дочери, отметили его полное спокойствие. Он не выказывал никакой скорби, наоборот, выглядел Муса отстраненным и отчужденным. Вид у него был настолько отсутствующим, что, казалось, его вообще не было на похоронах. Наверное, это в конце концов и послужило причиной его ареста. Или его выдало сердцебиение. Наверное, оно было либо слишком сильным, либо недостаточно сильным для мирного гражданина. Так, бывалые солдаты на блокпостах иногда присматриваются к груди молодых людей и прислушиваются, как бьется их сердце. Ходили слухи, что у некоторых солдат есть стетоскопы. «У этого парня сердце бьется за свободу», – якобы говорили солдаты, и этого было достаточно, чтобы отправить организм, сердце которого бьется слишком быстро или слишком медленно, в ближайший пыточный центр.

Мусу арестовали не на блокпосте. Его взяли дома, после похорон. Излишнее спокойствие на похоронах собственной жены и дочери не могло остаться незамеченным.

Сначала, конечно, все притихли и тряслись от страха. Похоронная процессия неслышно струилась по блеклому грязному городу в мертвой тишине. Единственным звуком был стук ботинок по серебристой от влаги мостовой улицы, ведущей в сторону кладбища Мазар-э-Шохадда. Молодые люди несли на своих плечах семнадцать гробов. Семнадцать плюс один, в котором покоился дважды убитый Усман Абдулла, которому, конечно, было невозможно выдать второе свидетельство о смерти. Итак, семнадцать гробов плыли по улицам, блестя на зимнем солнце. Человеку, смотрящему на процессию с высоких гор, кольцом окружавших город, процессия показалась бы колонной коричневых муравьев, несущих семнадцать-плюс-один кристаллик сахара в муравейник, чтобы накормить матку. Возможно, для человека, изучающего историю и человеческие конфликты, это можно было свести к относительному понятию того, что эта маленькая процессия была ничем иным, как цепочкой муравьев, несущих крошки, упавшие с высокого стола. Когда ведутся войны, на такие процессии обращают мало внимания. Какая мелочь. Вот так все и идет своим чередом. События разворачиваются, проходят, захватывая людей в свои железные, неразмыкающиеся объятия. Жестокость становится привычной, как смена времен года, и каждый вид ее обладает своим запахом и цветом, своим циклом потерь и обновлений, распада и восстановления, восстаний и демократических выборов.

Из всех сахарных кристалликов, которые муравьи несли в то зимнее утро, самым маленьким был кристаллик, плывший под именем мисс Джебин.

Муравьи, которым не хватило духу участвовать в процессии, выстроились вдоль улиц, стоя на скользких грудах порыжевшего снега, засунув руки под полы пхеранов. Пустые рукава трепетали на пронизывающем ветру. Безрукие люди в самом сердце вооруженного восстания. Те, кто был напуган еще больше, не отважились выйти на улицу и смотрели на процессию из окон и с балконов, хотя сознавали, что и это опасно. Все знали, что находятся под прицелами солдат, наводнивших город. Вооруженные военные были везде – на крышах, на мостах, в лодках, в мечетях и на водонапорных башнях. Они заняли гостиницы, школы, магазины и даже некоторые частные дома.

В то утро было холодно; впервые в том году озеро замерзло, а метеорологи обещали усиление снегопада. Деревья вздымали к небу свои голые сучья, словно скорбно воздевали руки в немой мольбе о пощаде и милости к мертвым.

На кладбище уже были вырыты семнадцать-плюс-одна могила. Могилы были аккуратные, свежие, глубокие. Куча вынутой земли лежала рядом с каждой ямой, как шоколадная пирамида. Были приготовлены окровавленные металлические каталки, на которых тела возвращали семьям. Эти каталки были расставлены среди деревьев и напоминали своим видом лепестки гигантских хищных горных цветов.

Когда процессия прошла через ворота на территорию кладбища, толпа корреспондентов, дрожавших от напряжения у входа, как бегуны на старте, нарушила свои стройные ряды и бросилась вперед. Гробы были сняты с плеч, открыты и расставлены в ряд на обледеневшей земле. Толпа уважительно расступилась перед журналистами. Люди понимали, что без репортеров это массовое убийство сотрется из памяти и исчезнет, как будто его никогда не было, и мертвые умрут окончательно. Тела были предложены репортерам с надеждой и гневом. Это было празднество, пир смерти. Скорбящих родственников, отступивших назад, попросили вернуться и встать в кадр. Скорбь надо было запечатлеть и сохранить. В грядущие годы, когда война станет образом жизни, появятся книги, фильмы и фотоэкспозиции по теме кашмирской скорби и кашмирских потерь.

Мусы не будет ни на одном из этих снимков.

Мисс Джебин была в центре внимания. Объективы всех фотоаппаратов были нацелены, затворы щелкали и трещали, как разъяренные звери. Из всех этих фотографий одна стала классической. В течение многих лет ее неизменно перепечатывали газеты и журналы, она появлялась на отчетах докладов о положении с правами человека, докладов, которые никто не читал, с подписями такого рода: «Кровь на снегу», «Юдоль слез» и «Когда закончится это горе?».

На материке, по понятным причинам, фотография мисс Джебин пользовалась меньшей популярностью. В этом супермаркете скорби бхопальский мальчик, жертва утечки газа на «Юнион карбайд», пользовался большим спросом, нежели мисс Джебин. Несколько известных фотографов заявляли свои права на авторство этого известного снимка, на котором был запечатлен мертвый мальчик, погребенный по шею в кучу щебня, откуда торчала только его голова, смотревшая на мир выжженными ядовитым газом пустыми глазницами. Эти глаза поведали миру историю того, что произошло, правдивее, чем многословные рассказы очевидцев. Эти глаза смотрели со страниц глянцевых журналов всего мира. Потом, правда, это уже не имело никакого значения. История вспыхнула, а потом поблекла и погасла. Битва за авторские права, однако, продолжалась еще много лет, и вели ее так же яростно, как битву за выплату компенсаций искалеченным жертвам утечки газа.

Хищно трещавшие камеры отступили, оставив в неприкосновенности мисс Джебин, нетронутую, безмятежную, почти спящую. Ее летняя роза над ухом тоже осталась на месте.

Когда тела были преданы земле, толпа начала вполголоса молиться.

 
Раббиш рахли садри; Ва яссир ли амри
Вахлул укдатан мин лисаани; Яфкаху кавли
 

 
Господь мой! Освободи мой ум. Сними бремя мое,
Развяжи мой язык, чтобы было понятно, что я говорю.
 

Маленькие дети, едва достававшие головами до животов матерей, закутанные по самые глаза их шарфами, едва способные дышать, говорили о своем: «Я дам тебе шесть обойм с патронами, если ты дашь мне неразорвавшуюся гранату».

К небу взметнулся одинокий женский голос, неестественно высокий, выражавший глубинную, дикую боль, пронизавшую его.

 
Ро рахи хай йех замин! Ро раха хай асмаан…
 

К женщине присоединились другие:

 
Эта земля вопиет и плачет! И небеса вторят ей…
 

Птицы ненадолго умолкли, слушая пение людей и косясь на них своими глазами-бусинами. Бродячие собаки вольготно слонялись между постами, сохраняя ледяное спокойствие. Коршуны и грифы парили в вышине в теплых воздушных потоках, лениво пересекая в обе стороны линию контрольно-пропускных пунктов – только чтобы подразнить горстку собравшихся внизу людей.

Когда небо впитало в себя напряжение песнопения, в толпе что-то вспыхнуло. Молодые люди начали прыгать, взлетая в воздух, словно искры, взметенные раскаленными углями. Все выше и выше становились их прыжки, как будто земля под их ногами превратилась в трамплин. Они несли свою муку, как броню, их гнев колыхался в прыжках, как пояса с патронами. В этот момент, потому ли, что они были так хорошо вооружены, потому ли, что решились отдаться в объятия смерти, потому ли, что сознавали, что они уже мертвы, – эти молодые люди в тот миг стали непобедимыми.

Солдаты, окружившие кладбище Мазар-э-Шохадда, получили приказ ни в коем случае не стрелять. Их информаторы (братья – родные и двоюродные, отцы, дяди, племянники), смешавшиеся с толпой и выкрикивавшие лозунги так же страстно, как и все остальные (и, может быть, вполне искренне), получили недвусмысленные инструкции фотографировать и, по возможности, снимать на видео всех молодых людей, подхваченных волной ярости и пылавших гневом.

Вскоре каждый из них услышит стук в дверь или будет отведен в сторонку на блокпосте.

– Такой-то такой-то? Сын такого-то? Работаешь там-то и там-то?

Очень часто этим все и ограничивалось – это было простая, неприкрытая угроза. В Кашмире иногда достаточно было высказать в лицо человеку его анкетные данные, чтобы навсегда изменить ход его жизни.

За Мусой пришли в обычное время таких визитов – в четыре часа утра. Муса не спал. Он сидел за столом и писал письмо. Мать находилась в соседней комнате. Он слышал ее плач и молитвы сестер и других родственников. Любимый зеленый бегемот мисс Джебин, из которого уже лезла вата, – зверь с широченной улыбкой и розовым сердечком – сидел у подушки, ожидая возвращения своей маленькой мамы и готовясь выслушать сказку: «Акх далила ванн…» Муса услышал шум мотора подъехавшей машины. Из окна второго этажа он видел, как машина свернула в их переулок и остановилась у их дома. Он не испытал ни страха, ни гнева, увидев вооруженных солдат, выходивших из бронированного джипа. Отец, Шовкат Есви (Годзилла, как звали его домашние), тоже не спал. Скрестив ноги, он сидел на ковре в большой комнате. Годзилла был строительным подрядчиком, работавшим с военно-инженерным ведомством, поставляя армии строительные материалы и создавая для военных проекты под ключ. Он отправил сына в Дели изучать архитектуру в надежде, что Муса поможет ему развивать бизнес. Однако когда в 1990 году начался техрик, а Годзилла по-прежнему сотрудничал с армией, Муса стал избегать отца. Муса разрывался между сыновним долгом и чувством вины за то, что его отец – коллаборационист. Ему становилось все труднее жить с отцом под одной крышей.

Шовкат Есви, казалось, ждал появления солдат и не выказал особой тревоги.

– Звонил Амрик Сингх. Он хочет поговорить с тобой. Ничего особенного, можешь не волноваться. Утром тебя отпустят.

Муса не ответил. Он даже не повернул головы в сторону Годзиллы. Презрение сквозило в развороте его плеч и в неестественно выпрямленной спине. Он вышел из дома в сопровождении двух вооруженных людей и сел в машину. На него не надели наручники, а на голову не накинули мешок. Джип тронулся и поехал по скользким обледеневшим улицам. С неба снова повалил снег.

Кинотеатр «Шираз» был превращен в центр анклава, состоявшего из казарм, домов офицерского состава и окруженного изощренными порождениями паранойи – двумя концентрическими рядами колючей проволоки, между которыми был зажат мелкий ров. Четвертым рубежом этих укреплений была толстая стена, гребень которой был усеян битым стеклом. По обе стороны от ворот из гофрированного железа стояли две сторожевые вышки, на которых бессменно дежурили пулеметчики. Джип, на котором привезли Мусу, беспрепятственно проехал в ворота. Несомненно, его здесь ждали. Джип остановился у входа в главное здание.

Вестибюль кинотеатра был ярко освещен. Гипсовый рифленый потолок, покрытый мозаикой маленьких зеркал, словно гигантский перевернутый глазированный свадебный торт, прихотливо отражал лучи крикливых дешевых люстр. Сквозь потертый красный ковер местами просвечивал цементный пол. В застоявшемся воздухе висел удушливый запах оружия, дизельного топлива и старой одежды. В бывшем буфете был оборудован приемный пункт для пытаемых и палачей. На стенах висели плакаты с названиями давно проданных закусок, фруктовых ассорти и шоколадного мороженого, а также с названиями когда-то шедших здесь фильмов. Все это было напоминанием о тех временах, когда кино еще не было запрещено «Тиграми Аллаха». На некоторых анонсах застыли куски красного выплюнутого бетеля. На полу рядами лежали молодые мужчины, связанные и закованные в наручники. Некоторые были избиты до такой степени, что были не силах шевелиться. У многих руки были прикованы к лодыжкам. Солдаты расхаживали между телами несчастных. Сюда приволакивали новичков, других оттаскивали на допрос. Из-за массивных деревянных дверей зрительного зала доносились приглушенные звуки, похожие на саундтрек триллера. Бетонные кенгуру с мусорными контейнерами вместо сумок (на них было написано «Воспользуйся мной») с равнодушными улыбками взирали на происходящее.

Мусу и сопровождавших его военных не стали задерживать на КПП, и они, как августейшие особы, проследовали мимо, провожаемые взглядами лежавших на полу людей, к полукруглой лестнице, поднялись на второй этаж и по другой, узкой лестнице прошли в будку киномеханика, переоборудованную в кабинет. Муса понимал, что и это было заранее обдумано. В этом действе не было ничего спонтанного.

Из-за стола, который был завален бумагами, придавленными весьма экзотичными пресс-папье – морскими раковинами, бронзовыми статуэтками, моделями парусных судов и фигурками балерин в стеклянных шарах, – поднялся майор Амрик Сингх, чтобы поздороваться с Мусой. Майор был смугл и очень высок – под метр девяносто. На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Сегодня он выбрал для себя образ сикха. Кожа над линией бороды была пористой, словно суфле. Темно-зеленый тюрбан плотно охватывал уши и лоб, приподнимая уголки глаз и брови, что придавало Сингху сонный вид. Те, кто хотя бы поверхностно был знаком с майором Амриком Сингхом, знали, насколько обманчивым было это впечатление. Обойдя стол, майор Амрик Сингх приветливо и даже, пожалуй, сердечно, поздоровался с Мусой. Потом он попросил выйти приведших Мусу солдат.

– Ас салам алейкум бузур… Прошу тебя, садись. Что будешь: чай, кофе?

В тоне прозвучало нечто среднее между вопросом и приказом.

– Ничего. Шукрия.

Муса сел. Амрик Сингх поднял трубку полевого телефона и приказал принести чай и «офицерский бисквит». Рядом с этим огромным человеком стол казался непропорционально маленьким, почти игрушечным.

Это была не первая их встреча. Муса виделся с Амриком Сингхом несколько раз и всегда в своем доме, куда Амрик Сингх приходил в гости к Годзилле, коего он решил высочайше одарить своей дружбой. Годзилла был не вполне волен отказаться от этого предложения. После нескольких первых визитов Амрика Сингха Муса заметил разительную перемену в домашней атмосфере. В доме стало тише. Ожесточенные политические споры, которые он вел с отцом, прекратились. Муса, однако, чувствовал, что отец стал подозрительным и часто смотрит на него внимательным, оценивающим взглядом. Однажды Муса, выйдя из своей комнаты, поскользнулся на лестнице, но сумел сохранить равновесие и приземлился на ноги. Годзилла, наблюдавший этот акробатический этюд, вдруг пристал к Мусе. Отец не повысил голос, но Муса видел, что Годзилла в ярости, по пульсирующей артерии на виске.

– Где ты научился так падать? Кто тебя научил этому?

Он осмотрел сына, подчиняясь инстинкту встревоженного кашмирского родителя. Он искал чего-то необычного – мозолей на указательном пальце от спускового крючка, потертостей на локтях и коленях – признаков военной подготовки в одном из лагерей. Никаких признаков он не нашел, но решил откровенно поговорить с Мусой о сведениях, сообщенных ему Амриком Сингхом – о ящиках с «железом», временно хранившихся в саду семьи в Гандербале, о поездках Мусы в горы, о его встречах с неблагонадежными «друзьями».

– Что ты можешь обо всем этом сказать?

– Спроси своего друга, майора-сахиба. Он скажет, что ум, который нельзя применить, стоит не дороже мусора.

– Тсе чхуй марнуй асси сарней ти марнавакх, – ответил на это Годзилла. («Тебя убьют и всех нас вместе с тобой».)

Когда Амрик Сингх пришел в следующий раз, Годзилла настоял, чтобы на встрече с гостем присутствовал и Муса. По случаю прихода дорогого гостя все уселись на ковер вокруг пластикового, украшенного цветами дастархана, а мать Мусы обслуживала гостей. (Муса попросил Арифу позаботиться о том, чтобы ни она, ни мисс Джебин не показывались на первом этаже до ухода визитера.) Амрик Сингх источал тепло и дружелюбие. Он чувствовал себя как дома, откинувшись на подушку. Он рассказал несколько вульгарных анекдотов о глупых сикхах и сам громче всех смеялся этим шуткам. Затем, сказав, что ремень помешает ему пить и есть вволю, он расстегнул и снял ремень с кобурой, из которой он даже не подумал вытащить пистолет. Если он хотел показать, что доверяет хозяевам, то это действо, наоборот, произвело противоположный эффект. Гибель Джалиба Кадри была еще впереди, но все знали о череде связанных с именем Амрика Сингха убийств и похищений. Пистолет зловеще лежал среди сладостей, закусок и чайников. Встав из-за стола и поблагодарив хозяев, он собрался уходить, забыв пистолет, или притворившись, что забыл. Годзилла взял пистолет со стола и отдал майору.

Амрик Сингх внимательно посмотрел на Мусу, рассмеялся, надел и застегнул пояс.

– Хорошо, что твой отец вспомнил. Представь себе, что было бы, если бы во время какой-нибудь облавы у вас нашли бы оружие. Не то что я, вам бы и сам Бог не смог бы помочь. Только вообрази.

Все послушно рассмеялись вслед за майором. Однако Муса заметил, что глаза Амрика Сингха не смеялись. Они только поглощали свет, но не отражали его. Это были матовые, бездонные черные диски без малейшего намека на блеск.

Теперь эти же матовые глаза смотрели на Мусу через заставленный пресс-папье стол в будке киномеханика кинотеатра «Шираз». Это было необычное зрелище – Амрик Сингх, сидящий за столом. Было совершенно ясно, что майор не имеет ни малейшего понятия, что делать с этим предметом, если не считать использования его как кофейного столика, заваленного сувенирами. Стол был поставлен так, что майору Амрику Сингху стоило лишь откинуться на спинку стула и посмотреть сквозь маленькое прямоугольное отверстие в передней стене – сквозь окно киномеханика, а теперь просто смотровое окно, – чтобы видеть, что творится в главном зале. Двери камер для допросов выходили из зала, и над каждой дверью светилась красная неоновая надпись «Выход». Иногда это соответствовало действительности. Экран был до сих пор занавешен тяжелым красным занавесом, который в прежние дни поднимался к потолку под веселую музыку детской песенки о слоненке. Сиденья были сняты и свалены в углу, а в зале устроили площадку для игры в бадминтон, где уставшие солдаты могли выпустить пар. Даже в этот час в кабинете Амрика Сингха слышался ритмичный стук воланов о ракетки.

– Я приказал доставить тебя сюда, чтобы принести мои глубочайшие извинения и выразить мое искреннее человеческое сочувствие в связи с постигшим тебя горем.

Кашмирское сумасшествие зашло так далеко, что Амрик Сингх искренне не понимал жуткую иронию происходящего – в четыре часа утра вытащили из дома и под конвоем вооруженных солдат насильно привезли в следовательский центр человека, у которого только что застрелили жену и дочь, чтобы выразить ему соболезнования.

Муса знал, что Амрик Сингх был хамелеоном, что под тюрбаном он был «мона» – он не носил длинных волос, как положено сикхам. Амрик Сингх совершил это святотатство – отрезал волосы – много лет назад. Муса слышал, как он хвастался Годзилле, что во время контртеррористических операций он мог выдавать себя за индуса, сикха или за говорящего по-пенджабски пакистанца. Амрик, смеясь, рассказывал, как для того, чтобы выявлять сочувствующих, он и его люди переодевались в шальвары и камизы и глухими ночами стучались в деревенские дома, выдавая себя за пакистанских боевиков, ищущих убежища. Если их принимали, то на следующий день хозяина дома хватали как «пособника».

– Но как безоружные жители могли бы не принять вооруженных до зубов боевиков? – не удержавшись, спросил Муса.

– О, мы оценивали теплоту приема, – ответил Амрик Сингх, – у нас для этого есть специальный термометр.

«Возможно, но вы не понимаете всей глубины кашмирского двуличия, – подумал, но не сказал вслух Муса. – Вы не имеете ни малейшего понятия о том, как такой народ, как мы, переживший такую историю, как наша, научился прятать свою гордость под личиной смирения. Двуличие – это единственное наше оружие. Вы не знаете, как умеем мы лучезарно улыбаться, когда разбиваются наши сердца. Вы не знаете, с какой яростью можем мы ополчаться против тех, кого любим, и как радушно приветствовать тех, к кому не испытываем ничего, кроме отвращения. Вы не понимаете, как тепло мы можем принимать вас. Думая лишь об одном: скорее бы вы убрались прочь».

Но это была лишь одна из возможных точек зрения. С другой стороны, возможно, в тот момент именно Муса был наивен, потому что Амрик Сингх наверняка в полной мере понимал, с какой антиутопией ему приходится иметь дело – с антиутопией, население которой не соблюдало никаких границ, не признавало никакой лояльности и не смущалось самой невероятной глубиной своего падения. Что же касалось кашмирской души, если таковая когда-нибудь существовала, то Амрик Сингх не искал ни ее понимания, ни ее прозрения. Для него это была игра, охота, в которой его ум и проницательность были противопоставлены уму и проницательности его добычи. Он считал себя скорее охотником, нежели солдатом. И это делало его абсолютно солнечной личностью. Майор Амрик Сингх был азартным игроком, лихим офицером, злым следователем и веселым, хладнокровным убийцей. Ему нравилась его работа, и он все время искал способы получить от нее максимум удовольствия. Он вступал в радиосвязь с боевиками, когда они случайно настраивались на его волну или, наоборот, он – на их. Тогда начинался обмен «любезностями». «Арре, кто я такой, если не скромный туристический агент? – говорил он боевику. – Для вас, джихадистов, Кашмир – это всего лишь перевалочный пункт, не так ли? Ваша цель – это джаннат, где вас ждут гурии. Я всего лишь облегчаю вам путешествие». Себя он именовал «экспрессом в джаннат». Если он говорил по-английски, а это бывало всякий раз, когда майор Амрик Сингх напивался, он именовал себя «райским экспрессом».