Текст книги "Министерство наивысшего счастья"

В то утро в городе начались проблемы. Правительство объявило о проведении в ближайшие несколько месяцев выборов. Они должны были стать первыми в течение почти девяти лет. Боевики заявили о бойкоте выборов. Тогда было совершено ясно (в отличие от нашего времени, когда толпы у избирательных участков становятся неуправляемыми), что люди не придут на участки и не проголосуют, если мы не сумеем доходчиво убедить их. «Свободная» пресса, как всегда, уже была готова своим ослепительным идиотизмом подлить масла в огонь, и поэтому следовало соблюдать известную осторожность. Нашим тузом пик была «Ихван-уль-Муслимун», «Братья-мусульмане», – наша главная контртеррористическая группа – бывшие боевики, сдавшиеся нам в полном составе, с амуницией, боеприпасами и вооружением. Постепенно ряды организации стали пополняться другими несогласными, сдававшимися нам целыми подразделениями. Мы заново организовывали их, вооружали и снова отправляли на поле боя. «Ихваны» были закаленными бойцами, но по большей части рэкетирами и мелкими уголовниками, которые вступали в организации мусульманских боевиков, когда видели в этом материальную выгоду. Однако они же первыми дезертировали, когда начинало пахнуть жареным. Они знали обо всех местных событиях намного лучше, чем мы, и, когда переходили на нашу сторону, получали преимущество пользования своими источниками, что позволяло им проворачивать операции, бывшие вне полномочий регулярной армии. Сначала они оказывали нам просто неоценимые услуги, но затем стали постепенно выходить из-под контроля. Самым жестоким и устрашающим из всех, воплощением Князя Тьмы, был человек, прозванный Папой, который раньше был неприметным заводским сторожем. За свою карьеру в «ихванах» он убил десятки людей. (Мне помнится, что речь шла о ста трех убитых.) Устроенный им террор поначалу склонил чашу весов на нашу сторону, однако к девяносто шестому году он стал совершенно бесполезен, и нам пришлось его обуздать (сейчас он в тюрьме). В марте того года, без всяких инструкций с нашей стороны, Папа ликвидировал известного редактора выходившей на урду ежедневной газеты – совершенно безответственной, должен сказать, газеты. (Безответственные, ядовитые антииндийские ежедневные листки, которые вечно преувеличивали число жертв и неверно интерпретировали факты, подрывали репутацию всех остальных местных СМИ, что давало нам возможность мазать их одним миром. Больше того, могу честно признаться, что мы даже негласно финансировали некоторые из таких газет.) В мае Папа огородил общинное кладбище в Пулваме и объявил его участок своей наследственной собственностью. После этого он убил всеми любимого сельского учителя в одной пограничной деревне и забросил его тело на заминированную нейтральную полосу. Подойти к телу было невозможно, а значит, его нельзя было и похоронить по обряду, со всеми положенными молитвами, и ученикам оставалось только в бессильной ярости наблюдать, как тело их любимого учителя расклевывают коршуны и ястребы.

Вдохновленные подвигами Папы, другие командиры «ихванов» последовали его примеру.

В то утро группа таких молодчиков остановила на контрольно-пропускном пункте возле Сринагара пожилую кашмирскую чету. После того как мужчина отказался расстаться с бумажником, его скрутили и увезли в неизвестном направлении. Однако народ не стал терпеть. Люди сорганизовались и преследовали похитителей до лагеря, где «ихваны» стояли вместе с пограничниками. У ворот лагеря старика просто вышвырнули из машины. Оказавшись за забором лагеря, похитители совершенно обезумели – они бросили в толпу гранату, а затем открыли по людям огонь из пулемета. Был убит маленький мальчик, и десятки людей получили ранения, по большей части серьезные. После этого «ихваны» отправились в полицейский участок и, угрожая полицейским, заставили их порвать рапорт о преступлении. Вечером они остановили похоронную процессию и похитили гроб с телом убитого мальчика. Тело исчезло, а значит, предъявить обвинение в убийстве стало невозможно. К вечеру протесты приобрели насильственный характер. Три полицейских участка были сожжены. Сотрудники службы безопасности открыли по толпе огонь и убили еще четырнадцать человек. Во всех крупных городах был объявлен комендантский час – в Сопоре, Барамулле и, конечно, в Сринагаре.

Когда я услышал телефонный звонок и ответ адъютанта Его Превосходительства, я решил, что ситуация вышла из-под контроля и у нас просят новых указаний. Однако я ошибся.

Человек на другом конце провода сказал, что звонит из объединенного центра дознаний, расположенного в кинотеатре «Шираз».

Не стоит поддаваться первому впечатлению. Это не мы закрыли действующий кинотеатр и превратили зрительный зал в центр дознаний. «Шираз» был закрыт много лет назад организацией «Тигры Аллаха». «Тигры» приказали закрыть все кинотеатры, винные магазины и бары как антиисламские учреждения и проводники индийской культурной агрессии. Прокламации были подписаны неким маршалом авиации Нур-Ханом. «Тигры» заклеивали город угрожающими плакатами и закладывали бомбы в бары. Когда маршал авиации был, наконец, задержан, он оказался полуграмотным крестьянином из какой-то отдаленной горной деревни. Возможно, этот парень никогда в жизни не видел самолет. Я был младшим следователем в команде дознавателей (это было до моего назначения в Сринагар), и мне довелось допрашивать его и еще нескольких боевиков, содержавшихся в тюрьме. Мы беседовали с ними, надеясь склонить на нашу сторону. Нур-Хан отвечал на наши вопросы лозунгами, словно обращаясь к массовому митингу: «Джис Кашмир ко кхун се синча, вох Кашмир хамара хай!» («Кашмир, политый нашей кровью, – это наш Кашмир!») Иногда он издавал боевой клич «Тигров Аллаха»: «Ла Шаракейя ва Ла Гарабейя, Исламия, Исламия!» («Ни Запад, ни Восток – Ислам – вот лакомый кусок!»)

Маршал авиации был храбрым человеком, и я почти завидовал его простосердечному пылу. Он не раскаялся даже после отбытия срока в «Карго». Он отбыл срок и уже вышел на волю. Мы до сих пор следим за ним и такими, как он. Но, кажется, он теперь не вызовет никаких неприятностей. Он зарабатывает на хлеб продажей печатей возле здания окружного суда в Сринагаре. Мне говорили, что он не совсем в себе, но я лично не могу это подтвердить. Наверное, «Карго» – не санаторий.

Адъютант, ответивший по телефону, сказал, что звонивший назвался майором Амриком Сингхом и попросил к телефону меня, назвав не только по званию и должности, но и по имени – он попросил Биплаба Дасгупту, заместителя начальника отдела «Индия Браво»[28]28
  India Bravo – IB. Зашифрованная аббревиатура – Intelligence Bureau – Разведывательное бюро.


[Закрыть] (это был кашмирский код для обозначения в радиограммах Разведывательного бюро).

Я знал этого парня, хотя и не лично – я ни разу его не видел, – но по отзывам. Он был известен под прозвищем Амрик Сингх «Ищейка» – за свою невероятную способность угадывать в траве змей, а в толпе гражданских – террористов. (Он славится и теперь, но посмертно. Недавно он покончил с собой – застрелил жену, троих маленьких сыновей, а потом прострелил себе голову. Не могу сказать, что я скорблю, но мне стыдно за офицера, убившего жену и детей.) Майор Амрик был порченым яблоком. Нет, точнее сказать, он был гнилым яблоком и был таковым уже тогда, во время того ночного звонка, оказавшись в центре довольно зловонной бури. Спустя два месяца после того, как я прибыл в Сринагар, а это было в январе 1995 года, Амрик Сингх, скорее всего по приказу, арестовал известного адвоката и правозащитника Джалиба Кадри на контрольно-пропускном пункте. Кадри сильно нам мешал – этот дерзкий и несговорчивый человек совершенно не понимал значения нюансов. В ту ночь, когда его арестовали, он должен был прибыть в Дели, чтобы вылететь в Осло, где он собирался выступить со свидетельскими показаниями на международной конференции по правам человека. Арест должен был всего-навсего помешать проведению этого дурацкого цирка. Амрик Сингх задержал Кадри публично, в присутствии его жены, без оформления задержания, что, в принципе, было в порядке вещей. По поводу этого «похищения» поднялся страшный шум – намного более громкий, чем мы ожидали, и поэтому через несколько дней мы сочли целесообразным отпустить его. Но мы никак не могли его найти. Разразился невообразимый скандал. Мы сформировали поисковую комиссию, стараясь успокоить страсти, а через несколько дней тело убитого Кадри было обнаружено в мешке, выловленном в реке Джелам. Труп был в ужасном состоянии – череп проломлен, глаза выколоты и так далее. Даже по кашмирским меркам это было нечто из ряда вон выходящее. Общественное негодование вышло из берегов, и полиции было разрешено возбудить дело. Для надзора за расследованием была создана высокопоставленная комиссия с широкими полномочиями. Свидетели ареста, люди, видевшие Кадри под охраной Амрика Сингха в армейском лагере, люди, видевшие ссору Амрика Сингха с арестованным – едкие замечания адвоката привели Сингха в ярость, – изъявили готовность дать письменные показания, что, вообще говоря, было большой редкостью в нашей практике. Даже сообщники Амрика Сингха, «ихваны» – во всяком случае, большая их часть, – изъявили готовность свидетельствовать против него в суде. Но затем тела этих потенциальных свидетелей стали с завидной регулярностью обнаруживаться в полях, лесах и на обочинах дорог… он убил их всех. Армии и администрации пришлось хотя бы сделать вид, что проводится расследование, несмотря на то что мы просто не могли выступить против Амрика Сингха. Он слишком много знал и дал понять, что если его начнут топить, то он очень многих потянет за собой. Он был загнан в угол и стал опасен. Было решено отправить его за границу и найти надежное убежище в какой-нибудь нейтральной стране. Однако сделать это сразу было невозможно, во всяком случае до тех пор, пока он был в центре всеобщего внимания. Надо было дождаться, пока улягутся страсти. Для начала его отстранили от оперативной работы и усадили за документы в центре расследований в кинотеатре «Шираз». Его надо было убрать с глаз долой, и мы думали, что нам это удалось.

Мне позвонил именно этот человек. Не могу сказать, что я горел желанием с ним разговаривать. Такую заразу лучше держать в карантине.

Я взял трубку. По голосу было понятно, что майор Сингх очень взволнован. Он заговорил так быстро, что я не сразу понял, что он говорил по-английски, а не по-пенджабски. Майор сказал, что поймали террориста категории А, некоего полевого командира Гульреза, страшного предводителя отряда «Хизб-уль-Муджахидин» – в результате крупной разыскной операции – в плавучем доме.

Это был Кашмир: сепаратисты изъяснялись лозунгами, а наши люди изъяснялись пресс-релизами; разыскные операции всегда были «крупными», всякий пойманный назывался террористом категории А и был «устрашающим» боевиком, а саму операцию по захвату неизменно называли «боевой». Ничего удивительного в этих преувеличениях не было, потому что они означали премии, повышение по службе, благодарность в послужном списке или медаль за храбрость. Так что, как вы понимаете, это сообщение не очень сильно меня взволновало.

Майор сказал также, что террорист был застрелен при попытке к бегству. Эта новость тоже не вызвала у меня сердцебиения. Такое происходит каждый день, и назвать такой день можно хорошим или плохим в зависимости от того, как вы относитесь к таким вещам. Так зачем мне позвонили среди ночи, чтобы сообщить о совершенно заурядном событии? Какое отношение рвение Амрика Сингха имело ко мне или моему отделу?

Дальше майор сказал, что вместе с террористом была задержана какая-то женщина. Не кашмирка.

Вот это уже было неожиданно. Мало того, это было просто неслыханным.

Для допроса женщину передали следователю Розочке. Мы все знали помощника коменданта Розочку Содхи, персиковый цвет ее лица и длинные черные волосы, заплетенные в косу, которую она прятала под фуражку. Родной брат Розочки – Бальбир Сингх Содхи – был старшим полицейским офицером, застреленным боевиками в Сопоре во время утренней пробежки. (Эти утренние пробежки – большая глупость со стороны старших офицеров полиции, даже если они – чаще всего ошибочно – гордятся тем, что их очень любят местные жители.) Розочка – Пинки – получила назначение на должность помощника коменданта в центральном резервном отделе. Это была компенсация семье за убийство ее брата. Эту женщину никто и никогда не видел в гражданской одежде, она всегда была в форме. При всей своей поразительной красоте она была очень жестоким следователем и часто выходила за рамки должностных инструкций, так как, видимо, старалась изгнать демонов и из своей души. Она не могла, конечно, сравниться с Амриком Сингхом, но не дай бог было кашмирцу попасть в ее нежные руки. Что же касается тех, кого судьба избавила от участи подследственного, многие писали ей письма с пылкими признаниями в любви и даже с предложениями руки и сердца. Такова была сила рокового обаяния помощника коменданта Розочки Содхи.

Женщина, которую они задержали, отказалась назвать свое имя. Так как женщина оказалась не кашмиркой, то, как я понимал, Розочка во время допросов так или иначе себя сдерживала. Если бы она дала себе волю, то ни женщина, ни мужчина не смогли бы утаить от нее свое имя. Как бы то ни было, я начал проявлять нетерпение. Я все еще не мог понять, какое отношение все это имело ко мне.

Наконец, Амрик Сингх перешел к делу: во время допроса женщина назвала мое имя. Она попросила разрешения написать мне сообщение. Амрик сказал, что не понял, что это за сообщение, но женщина сказала, что я его пойму. Он прочитал сообщение по буквам:

Г-А-Р-С-О-Н Х-О-Б-А-Р-Т

В моей голове, словно гром, зазвучал голос Расулан, ищущей рассыпанные по полу жемчужины: «Кахан ваэка дхундхун ре? Дхундхат дхундхат баура гаэли Рама…»

Должно быть, словосочетание «Гарсон Хобарт» звучало как тайный код для обозначения запланированного удара боевиков или как подтверждение получения партии оружия. Этот сумасшедший на противоположном конце провода ждал моих объяснений, а я даже не мог сообразить, с чего мне начать.

Мог ли полевой командир Гульрез иметь что-то общее с Мусой? Был ли это сам Муса? Я пытался найти его после приезда в Сринагар, хотел выразить сочувствие в связи с семейной трагедией, но я так и не смог его найти. В те дни этому могло быть только одно объяснение – Муса находился в подполье.

Да и с кем еще могла быть Тило? Неужели они убили Мусу у нее на глазах? Боже милостивый…

Я коротко сказал Амрику Сингху, что перезвоню, и положил трубку.

Первым моим побуждением было как можно дальше дистанцироваться от женщины, которую я любил. Не делала ли такая позиция меня трусом? Возможно, да, но во всяком случае честным трусом.

Даже если бы я захотел поехать к ней, в данный момент это было просто невозможно. Я находился в чаще джунглей, на дворе стояла глухая полночь. Выезд означал вой сирен, тревожные маячки на машинах, четыре джипа сопровождения и бронированный автомобиль для меня. Для сопровождения мне пришлось бы взять не меньше шестнадцати человек, и это минимум. К тому же весь этот цирк не помомог бы ни Тило, ни мне. Мало того, под угрозой оказалась бы безопасность Его Превосходительства, что вообще могло привести к непредсказуемым последствиям. Возможно, это была ловушка с целью выманить меня. В конце концов, Муса знал о Гарсоне Хобарте. Наверное, это была паранойя, но в те дни трудно было провести грань между разумной предосторожностью и паранойей.

Выбора у меня не было, и я набрал номер отеля «Ахдус» и попросил к телефону Нагу. К счастью, он оказался там. Он сразу сам вызвался поехать в «Шираз». Чем больше заботы и сочувствия он выказывал, тем сильнее я раздражался. Я буквально слышал, как он вживается в предложенную ему роль, двумя руками ухватившись за возможность сделать то, что он обожал больше всего на свете, – произвести громкий эффект. Готовность Наги действовать успокоила меня, но одновременно привела в ярость.

Я позвонил Амрику Сингху и приказал ему ждать журналиста по имени Нагарадж Харихаран. Это наш человек, сказал я. Если на женщину ничего нет, продолжил я, то немедленно освободите ее и передайте журналисту.

Через несколько часов позвонил Нага и сказал, что Тило находится рядом с ним в его номере в «Ахдусе». Я предложил Наге утром посадить ее на первый же авиарейс в Дели.

– Она не мертвый груз, Дас-Гусь, – ответил он. – Она говорит, что пойдет на похороны командира Гульреза. Понятия не имею, кто это такой.

Дас-Гусь. Он не называл меня так с окончания колледжа. В колледже, когда он еще был ультрарадикалом, он издевательски называл меня (почему-то всегда с немецким акцентом) «Биплаб Дас-Гусь-да», его вариант имени Биплаб Дасгупта. Революционный братец Гусь.

Я никогда не мог простить своим родителям, что они – в честь моего деда по отцу – назвали меня Биплабом. К тому времени, когда я родился, мы уже не были британской колонией, мы были свободной страной. Как им только пришло в голову назвать дитя Революцией? Как может нормальный человек пройти по жизни с таким, с позволения сказать, имечком? Однажды я хотел поменять имя на что-нибудь более мирное – на Сиддхартху, или Гаутаму, или что-то подобное. Но я оставил эту идею, зная, что с такими друзьями, как Нага, вся эта история прилипнет ко мне и будет грохотать, как консервная банка, привязанная к кошачьему хвосту. Так я и остался – и до сих пор остаюсь – Биплабом, Революцией, в самом логове истеблишмента, именующего себя правительством Индии.

– Это был Муса? – спросил я Нагу.

– Она не хочет говорить. Но кто еще это мог быть?

К утру понедельника число убитых за выходные достигло девятнадцати; четырнадцать демонстрантов убиты огнем армии, мальчик, которого застрелили люди из «ихванов», Муса (Гульрез или как он там себя называл?) и еще трое боевиков, убитых в перестрелке у Гандербала. Сотни тысяч скорбящих собрались для того, чтобы отнести девятнадцать гробов (один пустой, потому что тело мальчика так и не было найдено) на своих плечах к кладбищу мучеников.

Позвонили из резиденции губернатора и сказали, что нам нецелесообразно возвращаться в город до наступления следующего дня. Позже позвонил мой секретарь:

– Сэр, сун лиджийе, пожалуйста, послушайте. Сэр…

Сидя на веранде гостевого дома в Дачигамском лесу, откуда доносились пение птиц и стрекотание сверчков, я слышал в трубке гром сотен тысяч голосов, взывавших к свободе: «Азади! Азади! Азади!» Этот гром не прекращался ни на секунду, он длился вечно. Даже по телефону он внушал страх. Это было совсем не то, что слушать лозунги маршала авиации в тюремной камере. Казалось, что весь город дышал одними легкими, кричал одной гигантской глоткой. Мне не раз приходилось бывать на демонстрациях и слышать, как толпа выкрикивает лозунги, – и было это в самых разных концах страны. Но этот кашмирский хорал превосходил всякое воображение и не укладывался ни в какие рамки. Это было нечто большее, чем политическое требование. Это был гимн, молитва. Вся ирония заключается здесь в том, что если вы посадите четырех кашмирцев в одну комнату и попросите их объяснить, что именно они понимают под словом «Азади», попросите очертить идеологические и географические контуры этого понятия, то они, вероятно, в конце концов перережут друг другу глотки. Но будет ошибкой списывать это на путаницу и неразбериху в головах. Проблема, на самом деле, не в путанице. Скорее, это ужасающая, отчетливая ясность, каковая царит за пределами языка современной геополитики. Все активные участники этого конфликта, в особенности мы, безжалостно эксплуатируют эту линию разлома. Именно эта линия делает нашу войну идеальной – такую войну невозможно ни выиграть, ни проиграть, она будет длиться вечно.

Ритмичный рев, услышанный мною в то утро по телефону, был конденсированной, дистиллированной страстью – и, как всякая страсть, этот порыв, как это бывает всегда, был слепым… и абсолютно безнадежным. Во время таких (по счастью, кратковременных) случаев, когда боевой клич толпы звучит во всю силу народных легких, он обладает невероятной силой, способной обрушить твердыни истории и географии, уничтожить разум и всякую политику. Он обладает такой силой, что даже самые закаленные из нас задумываются – пусть и ненадолго – о том, какой ад мы устроили в Кашмире, пытаясь управлять народом, инстинктивно ненавидящим нас.

Так называемые похороны мучеников – это всегда состязание нервов. Полиция и силы безопасности получают приказ быть в полной готовности, но без нужды не показываться на глаза толпе. Дело здесь не только в том, что в такой ситуации страсти и без того накалены до предела и любой повод может привести к новому кровопролитию, – это мы усвоили на собственном горьком опыте. Другая мысль заключается в том, чтобы дать людям возможность выпустить пар, время от времени выкрикивая лозунги. Так можно избежать накопления гнева и не допустить его консолидации в неуправляемую ярость. Пока, на протяжении почти двадцатипятилетнего кашмирского конфликта, такая тактика себя оправдывала. Кашмирцы горевали, рыдали, выкрикивали лозунги, но в конце концов достаточно мирно расходились по домам. Постепенно, с течением времени, это вошло в привычку, стало ритуальным, предсказуемым циклом, а люди постепенно начинали презирать себя за эти нелепые вспышки и быструю капитуляцию. В этом заключалось наше незапланированное преимущество.

Тем не менее позволить полумиллиону человек, а иногда и миллиону, выйти на улицы в любой ситуации, а тем более во время партизанской войны, есть серьезная игра с очень высокими ставками.

На следующее утро, когда уличные страсти улеглись, мы вернулись в город, и я сразу направился в отель «Ахдус», но не застал там ни Нагу, ни Тило. Нага не возвращался в Сринагар довольно долго. В отеле мне тогда сказали, что он уехал в отпуск.

Через несколько недель я получил приглашение на их свадьбу. Я, конечно, его принял, да и как я мог поступить иначе? Я хорошо осознавал свою ответственность за эту пошлую комедию с переодеванием, за то, что отдал Тило в руки человека, который был с ней, мягко говоря, не слишком честен. Не думаю, что кто-то просветил ее насчет связей ее будущего мужа с Разведывательным бюро. Она, без сомнения, была на сто процентов уверена, что выходит замуж за журналиста, борца за справедливость, за противника и обличителя власти, убившей человека, которого она любила. Этот обман страшно меня злил, но, разумеется, не я стал бы человеком, избавившим ее от этого заблуждения.

Торжество состоялось на залитой лунным светом лужайке, в доме родителей Наги – в дипломатическом анклаве. Все мероприятие было обставлено довольно скромно, без приглашения массы гостей, как это любят практиковать в наши дни. Повсюду были белые цветы – лилии, розы, гирлянды жасмина, – составленные в прихотливые композиции матерью Наги и его старшей сестрой. Ни мать, ни сестра даже не старались прикидываться счастливыми. Центральная дорожка и цветочные клумбы были обрамлены глиняными лампами, а в кронах деревьев висели японские фонарики – сквозь листву просачивался сказочный свет. Официанты в ливреях с медными пуговицами, перепоясанные красно-золотыми кушаками и с накрахмаленными тюрбанами на головах, сновали среди гостей, предлагая еду и напитки. Напоминающие стрижкой щетки маленькие собачки, пропахшие духами и дымом сигарет, обезумев, носились между гостями, похожие на моторизованные швабры.

На высоком помосте, покрытом белым настилом, играли одетые в белые дхоти и курты музыканты из Бармера, своей музыкой перенесшие нас в пустыню Раджастана. Мусульманские народные музыканты на свадьбе такого рода смотрелись несколько странно, но мой друг Нага любил эклектику во всем. Этих музыкантов он обнаружил во время поездки в пустыню. Играли они отменно. Их искренняя, первобытная, томительная музыка воспаряла в городские небеса и стряхивала пыль со звезд. Солист, Бхунгар-Хан, лучший из них, пел о муссоне, несущем живительную влагу. Своим высоким, почти женским голосом он преобразил песню об иссохшей земле, жаждавшей дождя, в песню о женщине, ждущей возвращения любимого. Память о свадьбе Тило неразрывно связана для меня с этой песней.

Прошло больше десяти лет с тех пор, как я видел Тило в последний раз до свадьбы – на ее террасе. За десять лет она заметно похудела, у основания шеи резко выступали ключицы. На Тило было тонкое сари цвета солнечного заката. Голова была покрыта, но сквозь ткань платка угадывался контур черепа. Сначала мне показалось, что она облысела. Волосы покрывали голову мягким бархатистым войлоком. Я подумал было, что она больна и голый череп – следствие химиотерапии или какой-нибудь болезни, лишившей ее волос. Но густые брови и ресницы заставили меня отбросить эту мысль. Да и вообще, Тило не выглядела больной или истощенной. Лицо было открыто, я не увидел на нем никакой косметики – ни кайала, ни бинди, ни хны, – никакие краски не оживляли ее руки и ноги. Выглядела она дублершей невесты, ожидавшей, когда настоящая невеста переоденется и сама выйдет к гостям. Думаю, что самым подходящим словом для описания ее вида в тот вечер было бы слово «одиночество». Она производила впечатление абсолютно, безнадежно, немыслимо одинокого человека – даже на своей свадьбе. Аура безмятежного безразличия исчезла без следа.

Когда я подошел к ней, Тило встретила меня прямым взглядом, но мне показалось, что сквозь ее глаза на меня смотрит кто-то другой. Я ожидал увидеть в ее глазах гнев, но увидел лишь пустоту. Возможно, виной было мое воображение, но, встретив мой взгляд, она задрожала. В девятитысячный раз я заметил, как красивы ее губы. Меня завораживало их движение. Я почти физически чувствовал, каких усилий стоит ей складывать губы для того, чтобы произносить слова и придавать им звучание:

– Это всего лишь стрижка.

Стрижка? Скорее, голова была выбрита наголо, и идея наверняка принадлежала Розочке Содхи. Полицейская психотерапия болезни, которую Содхи сочла изменой, – спать с врагом, с одним из убийц ее брата. Розочка Содхи любила простые решения.

Никогда прежде не видел я Нагу таким расстроенным, таким встревоженным. Весь вечер он держал Тило за руку. Призрак Мусы, словно вбитый между ними клин, незримо присутствовал на церемонии. Мне даже казалось, что я его вижу – коренастого, плотно сбитого, со щербатой мальчишеской улыбкой, излучающим непробиваемое спокойствие. Казалось, что свадьбу справляют три человека – Муса, Нага и Тило.

Так оно, собственно, в конце концов и оказалось.

Мать Наги царила в группе женщин, аромат духов которых я ощущал с противоположного конца лужайки. Тетушка Мира происходила из княжеской семьи, из семьи младших правителей Мадхья Прадеш. Она была юной вдовой, так как ее августейший муж заболел агрессивным раком легких и умер через три месяца после свадьбы. Не зная, что делать с дочерью, ее родители отправили Миру в Англию, завершать школьное образование. Там, в Лондоне, она на званом вечере познакомилась с отцом Наги. Для царицы без царства не могло быть лучшей партии, чем учтивый и обходительный чиновник министерства иностранных дел. Мира стала образцовой хозяйкой дома – современной индийской магарани, говорящей с характерным для высшего общества британским акцентом, усвоенным у гувернантки и усовершенствованным в английской школе. Тетушка носила шифоновые сари, жемчуга и всегда покрывала голову паллу, как положено членам княжеских домов раджпутов. Она храбро старалась сохранить присутствие духа, видя шокирующий цвет лица своей невестки. У самой тетушки лицо было белым, как алебастр. У ее мужа, который был брамином несмотря на тамильское происхождение, цвет лица был ненамного темнее, чем у жены. Проходя мимо, я слышал, как внучка тетушки Миры, дочь ее дочери, спросила:

– Бабушка, она ниггер?

– Конечно, нет, дорогая, не будь такой глупой. И, дорогая, мы уже давно не пользуемся таким словом – «ниггер». Надо говорить «негритянка».

– Негритянка.

– Умница.

Убитая происшедшим тетушка Мира обернулась к подругам, отважно улыбнулась и сказала, покосившись в сторону нового члена семьи:

– Но у нее очень красивая шея, вы не находите?

Подруги тотчас с восторгом согласились.

– Но, бабушка, она похожа на служанку.

Малышку отругали и послали по какому-то надуманному делу.

Другие гости, старые приятели Наги по колледжу – я бы назвал их прихлебателями – ни разу не видевшие Тило, кучковались на лужайке и сплетничали, упражняясь, подобно Наге, в жестоком юморе. Один из друзей предложил тост:

– За нашего Гарибальди. (Это был Абхишек, работавший у своего отца на фирме, производившей и продававшей канализационные трубы.)

Они громко рассмеялись, как смеются мужчины, притворяющиеся мальчишками.

– Ты не пробовал с ней заговорить? Она не разговаривает.

– Ты не пробовал ей улыбнуться? Она не улыбается в ответ.

– Да где, черт возьми, он вообще ее откопал?

Я сделал последний глоток виски и направился к воротам, где меня неожиданно окликнул отец Наги, посол Шивашанкар Харихаран:

– Баба!

Этот человек принадлежал другой эпохе. Он произносил «баба» так, как англичане произносят слово «цирюльник»[29]29
  Barber – цирюльник, брадобрей (англ.).


[Закрыть]. (Свое собственное имя он тоже произносил на британский манер: Shiver[30]30
  Дрожать (англ.).


[Закрыть].) Он никогда не упускал возможность напомнить людям, что он – выпускник Баллиол-колледжа в Оксфорде.

– Дядя Шива, сэр!

Отставка редко красит могущественных и властных людей. Этот человек очень сильно сдал и постарел. Он выглядел исхудавшим и казался слишком маленьким для своего костюма. Между безупречными зубными протезами была зажата дорогая сигара, на бледных висках выступали толстые вены. Шея выглядела слишком тонкой для воротника сорочки. Он горячо, как никогда прежде, пожал мне руку. Голос тоже стал ломким и дрожащим.

– Уже убегаешь? Оставляешь нас наедине с нашим неожиданным счастьем?

Это было единственное, что он сказал о последней эскападе своего сына.

– Где твоя чудесная жена? Где вы сейчас работаете?

Когда я ответил, лицо его стало каменным. Эта перемена была почти устрашающей.

– Держи их за яйца, баба. Сердца и умы пойдут за ними сами.

Такими сделал нас Кашмир.

После этого я выпал из их жизни. За прошедшие годы я видел ее только один раз, и то случайно. Я в это время был с Р. Ч. – Р. Ч. Шармой – и еще одним коллегой. Мы гуляли по парку Лодхи и обсуждали разные служебные неприятности. Я увидел ее издали. Она была в тренировочном костюме и быстро бежала по дорожке рядом с собакой. Издали я не мог рассмотреть, был ли это ее пес или присоединившаяся к ней парковая дворняга. Думаю, она тоже заметила нас, потому что замедлила бег, а потом перешла на шаг. Когда мы, наконец, встретились, она была покрыта потом и тяжело дышала. Не знаю, какой бес в меня тогда вселился. Наверное, всему виной было замешательство оттого, что она застала меня с Р. Ч. Или, может быть, все дело было в смущении, какое я всегда испытывал в ее присутствии. Как бы то ни было, что-то заставило меня произнести несусветную глупость – я мог бы сказать это жене коллеги, с которой случайно столкнулся на улице, – шутку в духе вечеринки с коктейлем.