Текст книги "Эклиптика"

Я кивнула.

– Не то чтобы с именем Элспет что-то не так.

– Почти комплимент.

– Вроде того. – Он обхватил пальцами бокал. – Наверное, не стоит этого говорить, но, когда ты садилась в такси, я думал, что ты окажешься такой же, как остальные.

– Какой?

– Ну, сама знаешь…

– Боюсь, что нет.

Он заморгал.

– Все женщины, которых Дулси выставляет у себя в галерее, довольно уступчивы, если ты понимаешь, о чем я.

– Тебя послушать, так у нее там бордель.

– Я не это имел в виду. Правда. – Он отряхнул рукава пиджака. – Я лишь хотел сказать, для протеже Дулси Фентон ты весьма нетипична. Я думал, угощу тебя сегодня коктейлем, выскажу горькую правду о твоих картинах, и ты разрыдаешься у меня на плече, а я буду тебя утешать: “Полно, милочка, твои работы станут лучше, я в тебя верю”. Но, как я вижу, ты предпочитаешь держать людей на расстоянии.

– Не всех.

– Значит, только меня. Почему? Потому что мое мнение важно?

– Знаешь, ты слишком высокого мнения о своем мнении. Может, ты мне просто не очень нравишься.

– Ха. Может быть. – Он облизнул губы. Выпрямившись, достал из нагрудного кармана портсигар и откинул крышку. Внутри была всего одна сигарета. Он предложил ее мне, но я отказалась. – Одно я знаю точно, – сказал он, доставая сигарету и постукивая ей по крышке портсигара. – Ты здесь не ради похвалы.

– К счастью.

Усмехнувшись, он взял из пепельницы коробок и достал оттуда спичку.

– Ты ищешь подтверждения.

– Я тебя не понимаю.

– А мне кажется, понимаешь. – Он склонил голову набок и чиркнул спичкой. Пламя озарило его лицо, как тыкву на Хэллоуин. – Мне незачем объяснять тебе, чем так прекрасен диптих. Ты это и сама знаешь. От меня тебе нужен кивок. Ты хочешь убедиться, что я понимаю, насколько ты хороша.

Впервые за весь вечер я встретила его взгляд. Глаза у него оказались не такого цвета, как я думала, а мутно-зеленые, точно замшелая черепица.

– Честное слово, меня меньше всего заботит, что ты обо мне напишешь. Там, откуда я родом, люди, критикующие других, вместо того чтобы сделать что-то самим, пользуются дурной славой. Мне нравятся мужчины, готовые отстаивать свое мнение. С ними интересно беседовать. Но не обманывайся: мне не нужно твое одобрение.

– А что же тебе нужно?

– Ничего. Просто поговорить об искусстве. У меня не было осмысленной беседы о живописи уже…

– Да?..

– Очень давно. С тех пор как я переехала в Килберн. Когда выглядишь как я, тебя не воспринимают всерьез.

– У меня те же трудности.

– Ты тоже женщина, да?

– Нет, но я выгляжу младше своих лет, что ставит меня в невыгодное положение.

– Я тебя умоляю. Даже не сравнивай.

– Ладно, мы отошли от темы. – Пока он затягивался и смаковал дым, его рука, поддавшись старой привычке, повисла на спинке стула. – Тебя должно заботить, что я думаю, поскольку меня заботит, что ты пишешь. Так оно и устроено. У нас общая цель.

– Какой ты самонадеянный.

– Да, знаю. – Уилфред подался вперед: – Дай мне время, и я объясню.

– Уже за полночь.

– Пять минут.

Я откинулась на спинку стула:

– Три.

– Тогда начну с диптиха. Квинтэссенция творчества Элспет Конрой.

Я рассмеялась:

– Откуда тебе знать?

– Легко. Я не читаю брошюрки для прессы. Отправляю их прямиком в мусорное ведро. И просто ищу картину, которая вызовет во мне отклик. Я сразу понял, что диптих создавался по другим законам, чем остальные полотна.

– Ты даже не видел моих старых работ? Тогда это нечестно.

– Контекст переоценен. Знаком я с твоим творчеством или нет, не имеет значения. Я не художник, но я вижу, когда автор в гармонии с собой, а не пытается эту гармонию имитировать ради выставки. В современном искусстве многое можно подделать, но только не эмоцию. Эмоция должна быть на холсте, а не прилеплена задним числом. И это различие – самое важное, что может донести критик. Не все способны заметить разницу, для этого мы и нужны. Изложу ли я свои мысли в “Стейтсмене” или буду ораторствовать, стоя на ящике в парке, это уже неважно. Настоящие художники так редки, что современное искусство все труднее обосновать. Большинство людей уже не отличит кромешную тьму от слепоты, поэтому наши интересы и совпадают. Мне нужно, чтобы художники вроде тебя создавали великое искусство, тогда мне будет на что проливать свет. А тебе нужны критики вроде меня, иначе никто не заметит твои работы. Таковы правила игры. – Он залпом допил дайкири и поморщился от кислинки. – Давай я закажу еще?

– Мне правда уже пора.

Извернувшись на стуле, он все равно поманил бармена.

– Я тебя не убедил.

Я покачала головой:

– Мы с тобой разные. Для меня искусство – это не игра.

– Хорошо. Попробуем по-другому. – Он сколупнул что-то с языка – ворсинку лаймовой мякоти – и щелчком пульнул на ковер. – Спорим, ты писала диптих, даже не думая о живописи? У тебя не было ни цели, ни темы, ты просто пыталась выразить чувство, твоя рука водила кистью по холсту, пока не появились горы. Холодно, горячо?

– Я слушаю.

Он снова облизнул губы.

– И тут ты почувствовала: с картиной что-то не так. И я сейчас не про технику. Скорее, в ней не было целостности. Допустим, ты отступила на шаг, изможденная, взмокшая и готовая все бросить, но тут – и ты сама не знаешь, откуда это пришло, – ты различила вторую форму, прислонившуюся к горам, не в том же пространстве, а по соседству, почти в соприкосновении с ними. Она просто возникла у тебя в воображении. Так ты написала младенца на правом полотне – из ниоткуда. Ты не срисовывала его с фотографии, не твой стиль. Ты взяла его из головы, я угадал? Откуда-то из памяти. Ты чувствовала, что так надо, и не останавливалась. Возможно даже, писать тебе было страшно: горы, младенцы – обычно ты не работаешь с такими сюжетами, но ты просто обязана была узнать, куда все это приведет. Потому что так надо. И наверняка у тебя было чувство, будто все уже предрешено. Будто картина пишется независимо от тебя. Что там говорил Микеланджело о том, что скульптуры ждут его в глыбе мрамора? Об этом я и толкую. Спорим, ты так быстро написала эту картину, что не прерывалась даже на еду и сон? Поэтому ты и умоляла включить ее в экспозицию. Все другие работы ты сочиняла, детально продумывала, а диптих – чистое вдохновение. – С этими словами он откинулся на спинку стула и убрал портсигар в потрепанный карман. – Видишь, для того, чтобы выразить это, нужен кто-то вроде меня. Человек с улицы таких тонкостей не уловит.

Наш закуток бара опустел. Фортепианная музыка расходилась по залу немелодичной рябью, действуя на нервы, как гудки в трубке.

– А ты толковее, чем я думала. – Я допила дайкири, чтобы прийти в себя. Уилфред выхватил самую суть, и меня это обезоружило. – Наверное, теперь я должна позолотить тебе ручку?

– Считай, что это подарок, – ответил он. – Я не волшебник. Любой, кто создал хоть что-то самобытное, опишет творческий процесс именно так. Будто ты не контролируешь, а только направляешь. Проводник – так сейчас, кажется, говорят.

– А ты относишься к этому цинично.

Он пожал плечами:

– Говорю же, я не художник. Я не знаю наверняка. Но я бы предпочел думать, что великие творения создаются за счет таланта и усердной работы. Если одним дано быть проводниками чего-то великого, а другим – нет, какая тут справедливость?

– Сказал племянник лорда.

– Это ни при чем. Я говорю об искусстве. О творчестве. – Он скривился. – Знаешь, дядя меня терпеть не может. Велика беда. Я его тоже. Но мне уже надоело, что нас вечно под одну гребенку.

– Я лишь указала на несправедливость жизни.

– Все равно насчет творчества я прав. Однажды наука это докажет. Не забудь, кто первый обратил на это твое внимание. – Он улыбнулся, выдержал паузу. – Который час? Надо вызвать такси.

– Начало второго.

– Пойдем, я заберу твое пальто. Надеюсь, я не посеял номерок.

Он встал и подозвал бармена.

– Да, сэр?

– Мой дайкири могут принести в номер?

– Конечно, сэр.

Бармен удалился.

– Ненавижу один пить на публике, – сказал Уилфред. – Но не пропадать же хорошему коктейлю.

– Ты здесь живешь?

– Временно. Лондон мне что-то прискучил. Но я еще не решил, куда двинусь дальше. – Ему удалось произнести эти слова без нотки фальши. Похлопав себя по карманам, он пробормотал: – Где же этот номерок? Наверное, провалился за подкладку.

* * *

На тот момент я переспала с двумя мужчинами, и ожидания у меня были невысокие. Но, вспомнив этих робких, беспомощных студентов-художников (первый был настолько впечатлен важностью самого акта, что не смог довести дело до конца, а второй быстро вытер мои забрызганные ляжки рукавом и откатился в сторону), – вспомнив их, я сказала себе, что ночь с Уилфредом Сёрлом – это шаг вперед.

В этом благодушном порыве я позволила ему поцеловать меня в коридоре гостиницы, извиняя его неуклюжие губы и замешкавшуюся на них горчинку. Я постаралась не расстраиваться, когда он настоял, чтобы я разделась при ярком свете люстры у него в номере, и не вздыхать, когда его сухие пальцы закопошились с моими сосками, будто пытаясь развязать мешки с овсом. Пока он лежал на мне, упершись локтями в матрас по бокам от моей головы, а поросль у него на груди щекотала мне подбородок, я смотрела в потолок и вежливо поглаживала его по спине, ожидая, когда же наконец почувствую с ним связь. Я позволила ему толкаться туда-сюда с пылкостью буровой установки, все еще надеясь, что он заметит разочарование в моих глазах и реабилитируется, – но он даже не удосужился вытащить. Спустя пару минут он рухнул рядом, и, лежа в мокром комке гостиничного белья, я пожалела, что встретила его.

Я встала и надела комбинацию.

– Куда ты? – спросил он. – Полежи со мной. Нам еще свадьбу планировать.

– Как смешно.

– Я серьезно. Тебе когда удобнее? До августа я свободен по четвергам.

– Тебе придется все обговаривать с Дулси, – сказала я. – Теперь она отвечает за мой график.

– Ах да, я и забыл. Ты принадлежишь “Роксборо”. – Он привалился к спинке кровати. – Как думаешь, если я позвоню вниз, они принесут мне “Данхилл”?

– Сомневаюсь. Ты время видел?

– Попытка не пытка. – Он потянулся за трубкой и, набирая номер, похлопал постель, чтобы я легла рядом. – Да, здрасьте. Не подскажете, могу я попросить консьержа о небольшой услуге?..

Я отложила одежду и залезла в постель, оставив между нашими бедрами подобающий зазор.

– Да, сигареты… Я понимаю, уже очень поздно, но, может, где-нибудь рядом есть автомат? Это мистер Сёрл, я не представился?

Натянув простыню на грудь, я выставила наружу голые ноги, и Уилфред стал разглядывать их, торгуясь с консьержем.

– Превосходно, большое спасибо. “Данхилл”… Две пачки, если можно. – Прикрыв трубку, он спросил: – Тебе что-нибудь нужно? – Я помотала головой и отвернулась. – Нет, это все, спасибо.

Он положил трубку и выдохнул. Затем скользнул ладонью по моему животу. Волоски у него ниже пупка кололи мне спину, пробиваясь сквозь шелк комбинации.

– Десять минут, – пробормотал он, целуя меня в ухо. – Я еще никогда так долго не ждал, чтобы покурить после.

– Мы успели бы еще дважды заняться любовью.

Я думала, он воспримет мои слова как невинную колкость, какими мы обменивались весь вечер, но он пихнул меня в спину, и я чуть не ударилась лбом о тумбочку.

– Какого хрена?

Он вскочил на ноги и голый прошел в ванную.

– Если ты так неудовлетворена, можешь идти домой.

– Да я же просто дразню. Я думала, ты посмеешься.

Щелкнув выключателем, он застыл на пороге ванной, тело бледное и напряженное.

– Не вижу ничего смешного.

– Не принимай это так близко к сердцу.

– Я, между прочим, имею все основания гордиться… Ой, нет, постой, я забыл. Я ведь не обязан перед тобой оправдываться. – Он тщательно намыливал руки, от кончиков пальцев до локтей. – Возможно, ты получила бы больше удовольствия, если бы не лежала неподвижно с ужасом в глазах. Такое ощущение, что я забивал гвозди в плинтус.

Я подхватила свою одежду:

– Меня от тебя уже воротит.

– Ты только побыстрей, ладно? У меня завтра с утра поезд. – Он захлопнул дверь ванной и запер ее. Пока я одевалась и искала пальто, он громыхал чем-то внутри. Затем дверь распахнулась, и он прошествовал к кровати. На нем был свежий гостиничный халат, и каждый его шаг сопровождался странным хрустом, будто кто-то тряс коробочку с пуговицами. – Ты все еще тут? – сказал он, вынимая из кармана пузырек с таблетками. – Еще одна намеков не понимает.

Он проглотил горстку таблеток, не запивая.

Тут в номер постучал консьерж – тактичное стаккато, едва слышное.

– Спасибо за чудовищный вечер, – сказала я и двинулась к выходу.

Консьерж уступил мне дорогу.

– Мадам, у вас шарф по полу волочится, – окликнул он меня. – Мадам!

Я размотала шарф, свисавший у меня с руки, и он упал на ковер. Впереди открылись двери лифта, но из них никто не вышел.

* * *

НАША НОВАЯ ВЕЛИКАЯ ХУДОЖНИЦА?

Текст: Уилфред Сёрл | Нью-Стейтсмен | 20 февраля 1960 г.

Нельзя винить молодую шотландскую художницу Элспет Конрой в том, что она женщина. Как нельзя упрекать и галерею “Роксборо” на Бонд-стрит за ревностное поборничество ее творчества. В мире искусства, где господствуют признанные гении-мужчины, притязания подающих надежды художниц часто остаются без внимания. Возможно, первая персональная выставка обучавшейся в Глазго Конрой и не обернулась бы таким провалом, если бы не завышенные ожидания. Виной тому – заранее подготовленные рекламные материалы: в “Роксборо” мисс Конрой объявили “новой великой художницей Британии”, когда еще краска на ее холстах не обсохла. Любому художнику, исключая разве что Пикассо, было бы трудно оправдать подобную шумиху, что же говорить о нашей юной девице?

Мастерство, с которым выполнены все девять полотен, безусловно, достойно всяческих похвал, но в выставочном зале нас на каждом повороте гложут сомнения: неужели перед нами и впрямь великий талант? Или мы выдаем желаемое за действительное, потому что художник – женщина?

Пока что ни одна художница не сумела передать дрожь волнения, ощутимую в работах Бэкона и Сазерленда. Барбара Хепуорт[32]32
  Фрэнсис Бэкон (1909–1992) – британский художник ирландского происхождения. Мастер фигуративной живописи, известный своими триптихами с гротескными, деформированными изображениями человеческих тел. Грэм Сазерленд (1903–1980) – английский художник, в яркой и своеобразной манере изображавший ужасы войны. Также писал портреты, в том числе Сомерсета Моэма и Уинстона Черчилля. Барбара Хепуорт (1903–1975) – английский скульптор-абстракционист, одна из немногих женщин того времени, добившаяся мировой известности.


[Закрыть] подобралась ближе всех, но даже этой выдающейся скульпторше трудно выйти из тени современников-мужчин. Наша новая великая художница, несомненно, заявит о себе, когда будет готова, но вынужден с прискорбием сообщить, что, судя по увиденному в “Роксборо”, это вряд ли будет Конрой. Ее пейзажи столь отчетливо академичны, что действуют на нервы, – так школьница, выучившая все уроки до ужина, вызывает подозрение отца. Одним словом, они слишком явно пытаются заслужить одобрение.

Конрой утрирует каждый мазок, создавая галерею вялых, неубедительных образов: лондонские каналы со сгорбленными, туманными фигурками, самая неуловимость которых слишком тщательно продумана. Аккуратная абстракция этих сцен, пусть выполненная ловко и умело, – трансплантат из чужого сердца (опять же мужского): во всем, что пишет Конрой, ощущается влияние Пикассо. Эта распространенная тенденция среди современных художников обоих полов особенно сбивает с толку в полотнах молодой женщины с берегов Клайд-реки.

Единственный слабый проблеск надежды в унылой экспозиции – диптих “Богобоязненный”. В этой впечатляющей картине Конрой пытается ослабить свои стилистические оковы, исследуя тему материнства. Но из-за раздутых ожиданий даже эта удачная работа выглядит скромно и несущественно. Зритель покидает галерею с чувством, что лучше бы художница уделила больше внимания тому, каково это – быть женщиной в современном мире.

3

В салоне первого класса все разговоры были про “эту историю”. Пятеро мужчин в темных фланелевых костюмах с одинаковыми, как у родных братьев, узкими подбородками сидели кружком в мягких креслах, листая “Оушен Таймс” и обсуждая новости дня. Их жены тоже были где-то на корабле (до меня долетело упоминание о бридже на прогулочной палубе, о концерте в коктейль-баре), и эти пятеро решили: будь они прокляты, если упустят возможность поговорить о своих мужских делах за полуденным стаканчиком “Тома Коллинза”.

Все началось с шуток про “эту историю с зондом «Пионер»” и как она лишний раз доказывает, что американская космическая программа никуда бы не продвинулась без британских инженеров. Затем настал черед “этой истории с поездом” и небрежных ремарок о том, что подобных аварий вообще не должно быть в таком большом месте, как Калифорния, где столько земли, что рельсы и дороги могут не пересекаться. Не знаю, что раздражало меня сильнее – их невежество или неуважение к другим пассажирам. Даже рев двигателей – нескончаемый рокот, который я еще не научилась игнорировать, – было приятнее слушать, чем их стрекотню и нытье. “Могли бы придумать что-нибудь поинтереснее, чем «Трио Арчи Уэста»”, – сказал один из них. “Мы все их выступления видели в прошлом году”, – ответил другой. “«Веранда» тоже уже поднадоела”. – “Да тут все никуда не годится”. – “Совершенно верно”. – “Когда они уже перестанут подсовывать нам луковый суп на завтрак? Венец, мать его, кулинарного искусства”. – “И не говори”. – “Нас им с пятьдесят пятого пичкают!” – “Судя по вкусу, тогда его и сварили”. – “Ха-ха-ха!”

Я надеялась, что кто-то из стюардов или судовой казначей попросит их вести себя потише, но экипаж занимался своими делами, да и других пассажиров в салоне почти не было. Проще уйти. На борту полно помещений, где можно дочитать книжку. А если тихий уголок для чтения я не найду, целая брошюра “услуг и развлечений” поможет мне забыть обо всех невзгодах: бассейны и рестораны и кинотеатр, где крутят “Гиджет”[33]33
  “Гиджет” – американская кинокомедия Пола Уэндкоса 1959 г., оказавшая влияние на развитие “пляжного кино”.


[Закрыть], хотя все это я не задумываясь променяла бы на час работы в своей мрачной мастерской в Килберне.

В курительной комнате я уже побывала: слишком много болтовни и слишком мало кислорода. Библиотека подходила идеально, пока из-за качки книги не заскользили туда-сюда по полкам и я не ощутила дурноту. Чтобы очухаться, я переместилась в ресторан, но вскоре туда пришел управляющий персоналом и начались шумные приготовления к вечерним танцам кабаре. Судно достигало более тысячи футов в длину – по выражению Дулси, “настоящий город на воде”. В нем было тринадцать палуб и грузовой отсек, вмещавший багаж двух тысяч пассажиров. Так почему же на борту не нашлось ни одного местечка, где я могла бы устроиться?

Как назло, Дулси забронировала для меня люкс, хотя я просила что-нибудь попроще в каютном классе. Мы добирались до Нью-Йорка по воде, потому что самолеты вызывали у Дулси панику (“Это все из-за бомбежек”, – пояснила она), а одна я лететь не решилась. Расходы покрывала галерея. Дулси заявила, что за чужой счет согласна путешествовать только первым классом, и сняла для нас две самые дорогие каюты, какие оказались свободны на “Куин Элизабет”. Благодаря ей мне предстояло провести все плавание в обществе богачей, с которыми я никогда бы не заговорила по собственному желанию: нудных ньюйоркцев, что возвращались со свадьбы родственников “в дивном маленьком городке”; нарядных супружеских пар из Лондона, что чрезмерно расхваливали интерьеры корабля (“Таких гобеленов мы еще не видели, а сколько экзотических пород дерева! Просто нет слов!”); хамоватых промышленников, что шумно хлебали “буравчики” и кидали на скатерть креветочные хвосты. Куда ни повернись, всюду высокомерие и самолюбование, всюду насмешливые интонации Уилфреда Сёрла.

С тех пор как мы отплыли из Саутгемптона, я не знала покоя. Побыть одной удавалось только у себя в каюте, но и там мне становилось не по себе. Номер был гигантский и настолько роскошный, что даже покрывала на кровати выглядели изысканнее, чем вечерние платья, которые Дулси одолжила мне в поездку, и, хотя по ночам мне спалось хорошо, днем я не находила себе места. В экономкласс, “к себе подобным”, я тоже не рвалась: пересекать Атлантику – занятие не столь поэтичное, как описывал Мелвилл, и я была рада, что избавлена от тесноты нижних палуб. Но в каюте я была настолько оторвана от происходящего на корабле, что начинала дергаться и поддаваться плохим мыслям.

Если я не следила за передвижениями других пассажиров и не ощущала вокруг бесшумную работу экипажа, то начинала зацикливаться на своих проблемах. Одна в каюте я задыхалась от их наплыва и так на себя досадовала, что от одного взгляда на свое отражение хотелось разбить зеркало. Я чашками хлебала чай из болотной мяты с медом и часами отмокала в ванне, в едва теплой воде, сочиняя телеграммы в Англию, которые все равно бы не осмелилась послать.

УИЛФРЕД

ПРИВЕТ БОРТА КПС КЭ[34]34
  Королевское почтовое судно “Куин Элизабет”.


[Закрыть]. НА ПОЛПУТИ В НЙ. НЕНАВИЖУ ТЕБЯ ВСЕ БОЛЬШЕ С КАЖДОЙ МОРСКОЙ МИЛЕЙ. УЖЕ НА 5 НЕДЕЛЕ БЕРЕМЕННОСТИ.

– ЭЛСПЕТ

Предоставив мужчинам и дальше изучать “Оушен Таймс”, я решила размять ноги на прогулочной палубе. Это занятие быстро мне надоело: каждые десять ярдов приходилось либо обходить петлявших старушек, либо уворачиваться от стюардов, спешивших по новому поручению. На минуту я остановилась у борта подышать свежим воздухом. Серая Атлантика обволакивала корпус корабля. Вдали – бесконечная лента горизонта. Я вдруг поняла, что еще никогда не бывала так далеко от Клайдбанка, что путешествую первым классом на судне, которое конопатил на верфи “Джон Браун энд компани” мой отец. Он бы улыбнулся, увидев, что его трудами я держусь на плаву, но гордости я не испытывала. Мне хотелось, чтобы океан поглотил меня целиком.

В глубине души я верила, что встречу в Нью-Йорке Джима Калверса. Я говорила себе, что все равно бы отправилась в это путешествие, что фантазии, где я сталкиваюсь с Джимом и его сестрой в Вашингтон-Сквер-парке, не повлияли на мое решение. На вопросы других пассажиров я отвечала, что еду знакомиться с владельцами галереи, которая представляет мои интересы. Тогда они спрашивали, за сколько уходят мои картины, будто это главный показатель истинного мастерства. Тут в беседу вмешивалась Дулси, но, если ее не было рядом, я говорила: “Достаточно, чтобы путешествовать первым классом”, на что мои собеседники вынуждены были признаться, что, к своему стыду, ничего обо мне не слышали. Правда была не столь привлекательна, и я ее скрывала. После той кошмарной ночи с Уилфредом я не закончила ни одной работы, а после его статьи в “Стейтсмене” сама мысль о живописи вселяла в меня тревогу, поэтому перспектива новой выставки – хоть в Лондоне, хоть в сибирской глуши – была весьма туманной.

Если бы Дулси не настояла, я бы вообще никуда не поехала. “Тебе нужно сменить обстановку, – заявила она. – Покатайся по Европе месяцок, посмотри тамошние красоты, сделай пару-тройку снимков, познакомься с парой-тройкой мужчин. Выбрось этого идиота из головы. О, или знаешь что… (Один из основателей “Роксборо”, Леонард Хайнс, подыскивал место для второй галереи на Манхэттене.) Лен вбил себе в голову, что заправлять там должна я. Сколько раз ему говорила: нет у меня времени расхаживать по Мидтауну в поисках подходящего места для галереи, но он не слушает. Поехали со мной? Мне нужен хороший попутчик, а ему нужно запомнить твое лицо. Нам обеим это пойдет на пользу”. Ни в какой другой город вместе с Дулси я бы не поехала, но во мне еще теплилась надежда, что Джим затаился в сердце Нью-Йорка. А я знала, что только встреча с ним разгладит шрамы, оставшиеся после Уилфреда.

В поисках тишины и покоя я поднялась на солнечную палубу. День был теплый, и бодренькие жены первого класса загорали на шезлонгах. Высматривая среди широкополых шляп и голых плеч свободный столик, я поняла, что компания этих женщин ничем не лучше компании их мужей. Я была не в силах сидеть и слушать, как они обсуждают развлекательную программу: “Без пятнадцати четыре в салоне «Оркестр Гордона Кейна». Я пойду, если ты пойдешь, Люси. Или у тебя другие планы?” Я даже не сбавляла шаг – просто обошла солярий по кругу и спустилась по трапу, сжимая в руке влажный томик “Непочетного места”[35]35
  Роман канадско-американского писателя и журналиста Томаса Костейна (1885–1965), мастера исторического жанра.


[Закрыть].

Ничего не оставалось, как отправиться на корт. Вот уже три дня Дулси участвовала в корабельном турнире по сквошу. Сквош был ее страстью – о чем я с удивлением узнала в начале путешествия, когда она постучалась ко мне в каюту в белоснежной форме с полотенцем на шее. Она утверждала, что у каждого должно быть спортивное хобби, если он не хочет в “пятьдесят с гаком умереть от инсульта”, а сквош для нее – особый вид искусства, “единственный, в котором у меня хоть проблеск таланта”. Уровень подготовки участников был низким даже по самым щедрым оценкам, и на первых порах Дулси с легкостью продвигалась по турнирной таблице, пересказывая мне каждый матч за ужином в “Веранда-Гриле”. Но сегодня ей предстояло сыграть (по ее выражению) “в заковыристом полуфинале” против знакомой из своего старого клуба в Мэйфере. “Аманда Йеил, – сказала она, поежившись. – Обскакала меня на прошлогоднем Открытом чемпионате, во втором туре, а потом ее разгромила Хезер Макки. Не заметила ее в списке пассажиров. Ох и долгий же будет матч”. Никогда не видела, чтобы Дулси перед кем-то так робела, и это навело меня на мысль, что ей, наверное, не захочется, чтобы я пришла за нее болеть.

Поднимаясь на балкон над кортом, я слышала ритмичный стук мяча о стены, писк спортивных туфель. Я ни разу не видела, как играют в сквош, не знала правил и на что полагается обращать внимание зрителю. Когда Дулси бросалась словечками вроде “ник”, “дроп” и “передняя линия”, я с умным видом кивала. У нее хорошо получалось описывать перипетии матчей, да и перебивать ее было бы невежливо. Вообще-то я даже завидовала этому ее дару – увлекаться самой нудятиной и за счет чистой силы воли заражать своим энтузиазмом других.

На балконе стоял мужчина с ребенком. Я хотела спросить, какой счет, но подумала, что по этикету следует подождать паузы в игре.

– Пап, – сказал мальчик, глазея на меня, – нам теперь придется убрать вещи?

Ему не хватало роста, чтобы наблюдать за игрой поверх перил; с виду лет семи, он был в накрахмаленной, застегнутой доверху рубашке и слишком высоко натянутых брючках. Прозрачный парапет был весь в мазках его пальцев – он увлеченно возил игрушечные машинки по стеклу, выписывая медленные восьмерки.

– Ты о чем? – пробормотал его отец.

– Для тети. Она хочет сесть.

– Какой тети?

Мужчина обернулся. Это был, как выражалась Дулси, “форменный зануда” – в очках, с бородой и не особенно красивый. У него намечалась проплешина на макушке и седина у висков. Пиджак перекинут через левую руку, точно полотенце официанта. Приглядевшись, я поняла, что его занимает вовсе не происходящее на корте. Он вытирал платком протекшую авторучку. На рубашке у него было синее пятно – иззубренный островок под соском.

– Простите, – сказал он. – Одну секунду.

Вытерев ручку, он положил ее на кресло у меня за спиной. Я сказала, чтобы не беспокоился:

– Нет, правда, я лучше постою.

Но он решил во что бы то ни стало убрать свои вещи, будто в них было что-то постыдное. Помимо портфеля с потрепанными папками, на сиденье валялись детские игрушки – пластиковые солдатики, лошадки и артиллерия, оловянная ракета с облупившейся краской. Мужчина защелкнул портфель и начал поспешно собирать игрушки.

– Иди сюда, помоги, – попросил он сына. – Клади их в карманы.

– Ничего страшного, – сказала я. – Не надо из-за меня суетиться.

– Нет-нет, уж слишком по-хозяйски мы тут устроились, – сказал он, собирая солдатиков. – Джонатан, поди сюда! Извините. Жена не выносит, когда я занимаюсь бумагами в отпуске. Приходится использовать каждую минуту. (Мальчик возил машинку по стеклу, не обращая на него внимания.) Не притворяйся, что меня не слышал. Ты все еще хочешь крем-соду?

Мальчик поплелся к отцу. Тут снизу раздался крик. Дулси лежала на боку после неудачной попытки отбить мяч, а ее соперница радовалась блестящему удару. Дулси шлепала по корту ладонью. Мужчина кинулся к перилам:

– Что там? Вы видели?

– Кажется, она проиграла.

– Кто?

– Дулси.

– Ну слава богу!

– Они закончили?

– Нет. У них ничья. Два-два. Придется играть еще один гейм.

– Как увлекательно… – вяло протянула я. – И полезно для вашей работы.

Он улыбнулся.

– Вот только ни одна ручка не пишет. У вас случайно нету?

– С собой – нет.

– Придется идти вниз. А что вы читаете?

Я показала ему обложку.

– И как, интересно?

– Не знаю. Зависит от того, любите ли вы Плантагенетов. Мне трудно им сопереживать.

– Зачем же вы тогда это читаете?

– Потому что не взяла ничего другого.

– А… Я тоже раньше совершал эту ошибку. Теперь у меня вообще нет времени на романы. Зато чемодан собирать легче. – Он протянул мне ладонь в чернильных пятнах: – Виктор Йеил. Очень приятно.

Рукопожатие у него было мягкое.

– Элспет Конрой.

Дулси поправила повязку на голове и приготовилась подавать. Заметив меня на балконе, она приветственно подрыгала ракеткой.

– А вы увлекаетесь сквошем? – спросил Виктор. – Мои родственники просто не оставили мне выбора. У Аманды четверо братьев, и все в сборной графства. Женившись, я будто в орден вступил.

– Я здесь только для моральной поддержки.

– Сами не играете?

– Нет. А вы?

– Играл когда-то. – Он согнул руку. – Теперь локоть не позволяет.

Женщины так быстро отбивали мяч, что я едва успевала следить за размытым пятном, отскакивающим от стен. Удары свистели, как хлыст. Ноги топали по настилу туда-сюда.

– Господи, – сказала я, – как они молотят по мячу! Я и не подозревала, что Дулси такая сильная.

– Да. Чистая мощь.

– Это хорошо?

– Как вам сказать, – рассмеялся Виктор. – Мне нравится, когда дамы играют грациозно – непринужденные резаные удары, ловкая работа ногами. С чувством, так сказать.

– По-моему, они обе лупят что есть мочи.

Он покачал головой:

– Небо и земля. Небо и земля.

– Ну, Дулси хотя бы не так вспотела, как ваша жена. Я, конечно, не знаток, но, по-моему, это что-то да значит.

– Это значит, что Аманда еще не сменила футболку.

Я улыбнулась.

– Ставлю фунт на Дулси.

– Фунт? Это уже серьезно… – Он следил за движениями жены. – Честно говоря, сомневаюсь, что Мэнди сумеет держать такой темп. Она хорошо играет только после ссоры. Пыталась спровоцировать меня утром, но я не поддался.

– Какой вы эгоист.

– Она тоже так сказала.

Беседовать с Виктором было легко. В его чертах было что-то умиротворяющее: полуприкрытые веки, пухлые, в складочках, губы. Возможно, я просто чувствовала, что он не представляет угрозы. Казалось, он неспособен сбить меня с пути.

– Пап, а можно мне почитать на полу? – Мальчик подбежал к отцу и показал ему комикс.

– Если на ковре, то почему бы и нет.

– Ура-а! – Он тут же плюхнулся на пол и заполз в проход между креслами.

– Джонатан?

– А?..

– Пожалуйста, на этот раз читай про себя.

– Ладно.

Виктор закатил глаза.

– Милый мальчик, – сказала я.

– Настоящий актер – вот он кто. Видели бы вы, какие сцены он устраивает матери. У вас каюта не на палубе Б?

– Нет.

– Значит, вчерашние вопли вы пропустили. Повезло. – И, будто опасаясь, что я не распознаю шутку, он подмигнул. Затем, вытянув шею, заглянул в проход: – Еще немного, и нам пришлось бы выкинуть тебя за борт, да, сынок? И ты бы добирался до Америки вплавь.