Текст книги "Эклиптика"

Третья из четырех. Коридоры превосходят

1

Лодка вышла из залива на девять гребков и все уменьшалась. С вершины утеса надрывавшийся на веслах Эндер был едва различим, спина бугром против мороси, вокруг плещутся серые волны. С каждым взмахом весел лодка продвигалась вперед лишь на дюйм. Будь мы поблизости, вероятно, услышали бы, как старик жалуется на ноющие кости Ардаку, стоящему на корме. Эти двое полдня готовили тело: заворачивали, утяжеляли, несли на плечах по лесистому склону. Но какие слова звучали там, на лодке, что они чувствовали, исполняя от нашего лица этот страшный долг, мы не знали. Мы могли лишь догадываться – по почтительной праздности в движениях гребца, по бесхитростности, с какой они сбросили труп в воду.

Было это так:

Еще двадцать взмахов – и Эндер перестал грести, положил весла на дно лодки. Ардак перешагнул через скамейку. Он взялся за труп с одного конца, а старик – с другого. Лодка покачнулась. Похоже, они условились досчитать до трех; протащив тело по доскам, они с размаху водрузили его на бортик. Пару мгновений оно лежало там – бесформенное, завернутое в дешевый турецкий ковер, обмотанное черным целлофаном, перетянутое, как боксерская перчатка. Ардаку пришлось отклониться назад, чтобы лодка не перевернулась. Они коротко переговорили, руки уперты в бока, и столкнули тело за борт. Оно было так нагружено шлакоблоками, что сразу пошло ко дну, а потом вдруг лодка заходила ходуном, и старик покачнулся; Ардак схватил его за рукав. Восстановив равновесие, оба сели. Мгновение мы смотрели, как они качаются на волнах Мраморного моря безо всякой причины.

Затем директор затянул прощальную речь.

– Сегодня у меня нет для вас вдохновляющих слов, – раздался поверх ветра его голос. – Я надеялся, что сочиню несколько строк, способных выразить, сколь важна была эта утраченная жизнь, но ничего не вышло, и мне перед вами стыдно. Еще вчера среди нас был великий юный талант, а сегодня мы похоронили его. Никакие слова не опишут глубину нашего горя. О том, что такая трагедия произошла в мою бытность директором, я буду сожалеть до конца дней.

Некоторое время он молчал, колупая тростью землю.

Все гости Портмантла стояли на юго-восточном утесе и глядели в море. Со стороны казалось, будто директор обращается ко всей толпе, но мы знали, что его слова предназначены только нам четверым. В его голосе была почтительная отстраненность, намек на извинение.

– Столь темный день не сулит никаких благ, – продолжал он. – И все же – это пришло мне в голову только сейчас – мы можем извлечь из него урок.

Проповедовал он с каменистого холмика, полы длинного черного пальто развевались на ветру. Краткосрочники обступили его полукругом, но мы держались поодаль: Маккинни обнимала меня за плечи, Куикмен сидел на корточках и гладил собаку, а Петтифер нависал над ним с зонтиком, как неумелый лакей. Чуть примяв кружевные сорняки, я стояла на краю обрыва и смотрела на волны, впитывала их мерный ритм и вскоре уже чувствовала, как они разбиваются о берег, даже не вслушиваясь.

– Ибо в подобные времена мы обращаемся за утешением именно к вам, художникам… (Вшух.) Поэты и писатели в наших библиотеках… (Вшух.) Картины у нас на стенах, музыка. (Вшух.) Только искусство способно охарактеризовать смерть. Вот и все (вшух), что мы можем извлечь из этого несчастья. (Вшух.) Ибо все великие творения созданы для тех, кто остался. Для тех (вшух), кто страдает из-за смерти и не может ее постичь. Мне больше нечего добавить, кроме… (Вшух.) За Фуллертона! Покойся с миром и живи дальше в своих творениях.

– За Фуллертона! – крикнули все.

– За мальчика, – сказала я.

Вшух.

Я попыталась представить, каково это – прыгнуть, упасть, быть поглощенной морем. Ни облегчения, ни более глубокого понимания это не принесло.

Маккинни потянула меня подальше от края:

– Давай-ка отойдем. Ветер крепчает.

Я стояла у нее под крылышком. От ветра нас защищали сосны и кусты, но он все же увивался у наших лодыжек, перекатывая мелкие камушки. Я отступила назад.

– Так-то лучше.

Краткосрочники расходились, скрываясь среди деревьев. Эндер и Ардак плыли к берегу. Эндер греб все так же устало, но на этот раз лодка скользила куда быстрее.

– И что теперь? – спросила я.

– Не знаю.

– Гюльджан приготовила особый ужин, – сказал Петтифер. – Все возвращаются в большой дом.

– И что же в нем такого особого? – спросил Куикмен.

– Я просто хотел сказать, что все это необычно.

– Да что ты.

– Будет бдение, – вставила Мак. – Это директор придумал.

Куикмен потрепал собаку по голове.

– На кой черт?

– Ну, должны же они хоть что-то сделать для паренька.

– Раньше они для него ничего не делали. Какой смысл начинать теперь? – Эти слова, кажется, были обращены к собаке. Она не отходила от Куикмена весь день, а он, в свою очередь, сюсюкался с ней, стоило ей только попросить внимания. – Они его даже не знали. Что они собираются делать – стоять кружком и выдумывать про него истории?

– Нелл знала его лучше других. Если она хочет пойти…

– Не хочу, – сказала я. – Кью правильно говорит. Это все показуха. Директору на мальчика наплевать.

Я до сих пор ощущала мокрое тело у себя на руках, фантомную боль. День длился мучительно долго, и мне хотелось лишь одного: чтобы он поскорей закончился. Остаток утра я провела у камина в комнате отдыха, наблюдая, как сцепляются языки пламени, надеясь, что, если долго смотреть в зыбкий жар, он меня успокоит, сотрет мою память. Но я не могла перестать думать о клейкой ленте, которой был залеплен рот мальчика, – эту ленту дала ему я – или о кожаном ремне вокруг его шеи, о простом плетеном узоре. Ремень он выиграл у Тифа в нарды. Эти мелочи не давали мне покоя. Они заманили меня на путь бессмысленных рассуждений о том, чем бы все кончилось, если бы мы с ребятами сделали только x, если бы я сказала мальчику только y, если бы директор предпринял z. Я искала логику там, где ее не существовало.

По поручению директора мальчика вынесли из домика в гамаке из простыни – мускульную силу обеспечивали Эндер и Ардак. Куикмен остался со мной в комнате отдыха и наблюдал за каждым их движением из окна, пока они не скрылись из виду. Тогда он подошел к дивану, где лежала собака, и принялся вытирать ей брюхо полотенцем. Собака подрыгивала задними лапами, в воздухе разливался домашний мокрый запах.

– Все образуется, – сказал он. – Пройдет пара дней, и нам станет легче.

Немного погодя Гюльджан принесла горячего салепа и оставшуюся с завтрака выпечку; я выпила две чашки салепа и заставила себя немного поесть, а Куикмен отдал свою порцию собаке.

– Кто-то должен оповестить его родных, – начала я. – И мне все равно, что скажет директор.

– Как именно мы должны это сделать?

– Сбежав отсюда.

– Не говори глупостей.

– Я напишу письмо и подсуну его в исходящую корреспонденцию.

– Ты даже не знаешь, есть ли у него родные. Ты даже не знаешь его настоящего имени.

– И что ты предлагаешь, Кью? Забыть о нем?

Я была уверена, что уж Куикмен-то меня поддержит.

– Давай мыслить шире, – ответил он. – Только подумай, что ты предлагаешь. – Он вынул трубку из кармана и сунул ее в уголок рта. – Не забывай, что парень сделал это сам. Он принял решение. Пусть это звучит бессердечно, но так я это вижу, прости. Директор в чем-то прав.

– Вот и ты начал прогибаться. Превосходно.

– Ты подумай, Нелл. Это один мальчик. Один из бог знает скольких. И ты позволишь ему погубить Портмантл? Он вовсе не этого хотел.

Меня так просто было не переубедить, но Куикмена я не винила. В конце концов, труп в ванной обнаружил именно он, и у него было полное право смотреть на вещи как ему заблагорассудится. А вот директора я простить не могла. Тем утром в разгар катастрофы он держался с каким-то зловещим спокойствием. И он, и Ардак поспешили вслед за мной к домику мальчика; Ардак умчался вперед, а директор отстал и ленивой трусцой бежал позади со старой медицинской сумкой под мышкой. При виде Фуллертона на кафельном полу ванной он преклонил колени. Достав из сумки стетоскоп, он приставил к груди мальчика металлическую головку и выждал один пустой миг.

– Ну что? – спросил Кью, хотя и так знал ответ.

Директор покачал головой. Посветив фонариком в выпученные глаза Фуллертона, он прикрыл его веки с тем равнодушием, с каким защелкивают замки на портфеле.

– Увы, все кончено, – объявил он. – Мы должны незамедлительно похоронить мальчика. – Он повернулся к Ардаку и дал ему по-турецки какие-то указания. – Adamı denize atabilir misin?[44]44
  Вы можете сбросить его в море? (тур.)


[Закрыть]

– Karanlık olmadan atmalıyız[45]45
  Надо сделать это до темноты (тур.).


[Закрыть], – ответил Ардак, пожав плечами. – Ben botu hazırlarım[46]46
  Я подготовлю лодку (тур.).


[Закрыть].

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросил Куикмен.

– Оставлять его на территории усадьбы нельзя. Это слишком рискованно. – Директор убрал стетоскоп и фонарик в сумку. – Ардак считает, что следует захоронить его в море. Нужно переговорить с попечительским советом, но, думаю, так будет безопаснее всего.

– Нельзя же просто бросить его в воду.

Директор поднялся на ноги.

– Нелл, давайте будем прагматичны. – Он возвышался надо мной, уставившись здоровым глазом в пол. – Это не первые похороны в Портмантле – люди болеют, и, если они отказываются обращаться в больницу, мы не всегда можем им помочь. Есть правила. – Он снова обратился к Ардаку: – Yaşlı adamdan yardım al[47]47
  Попроси старика тебе помочь (тур.).


[Закрыть]. – Затем отряхнул руки и сказал: – Мне надо сделать несколько звонков. Прошу меня извинить.

– Вы свяжетесь с его спонсором? – Мой голос звучал совсем слабо. – Надо сообщить его родным.

Директор сделал глубокий вдох.

– Не уверен, что это кому-то пойдет на пользу.

– Конечно, пойдет.

– Вы же не предлагаете нам как ни в чем не бывало вернуться к обычной жизни? – сказал Куикмен.

Директор повесил сумку на плечо.

– Я знаю, вы двое сдружились с мальчиком. Но что, по-вашему, произойдет, если я расскажу обо всем его спонсору? Это неминуемо приведет к утечке информации – мы не можем контролировать слова и поступки спонсоров, – и в наши ворота будут стучаться тысячи людей с расспросами. Мы закроемся еще до конца сезона. Простите, но я не подвергну Прибежище такой опасности ни ради Фуллертона, ни ради кого-то еще.

Во взгляде Куикмена читалось изумление, даже брезгливость – казалось, он разозлился не меньше моего.

– И что вы предлагаете делать, сэр? – спросил он.

– Следовать правилам. Иначе никак.

– Bunin için ekstra ödeme gerekir beyefendi[48]48
  За это потребуется дополнительная плата (тур.).


[Закрыть], – сказал Ардак, остановившись в дверях.

Директор многозначительно посмотрел на него и кивнул. Затем, прошаркав к нам, умиротворяюще заговорил:

– Никто не хотел, чтобы все так вышло. Но мы должны быть готовы к любым происшествиям. Вы знали, чем рискуете, когда сюда ехали.

И вот под конец этого злосчастного дня мальчика швырнули в море, как рыбьи потроха, а у меня осталось лишь мертвящее чувство в груди, стыд, который, казалось, никогда не пройдет. Похоронная речь директора была насквозь фальшивой. Уж лучше бы слово предоставили мне, но что бы я сказала? Не считая парочки подробностей, которыми мальчик со мной поделился, – о повторяющихся снах, о японских иероглифах, о том, как он слушал пластинки у дедушки, – я ничего не знала о его жизни. А он не заслуживал, чтобы о нем говорили в полутонах.

Небо, весь день хмурое, все больше темнело. Я взяла Мак под руку, и она увела меня с утеса. Над кронами деревьев показался особняк; какой уродливой серой громадиной, какой грязной помойкой смотрелся он под дождем. Назар промчалась мимо и скрылась в кустах.

– Похоже, время кормежки, – сказал Петтифер, шагавший позади нас. – Хоть кто-то еще способен мыслить ясно.

– Заткнись, Тиф, – сказала Мак.

– Я просто хотел чуток развеять уныние.

Мы находились в каких-то ярдах от поляны, где росли мои грибы, она была сразу за рощицей по левую руку от нас, и при мысли о ней у меня все сжалось в груди. Когда мы вышли из сосняка, я увидела, что возле домиков нас поджидает директор. Я не хотела с ним разговаривать, но он топтался на месте с таким официальным видом, будто принес документы на подпись. Назар подбежала к нему и, принюхиваясь, стала кружить у его ног. Зонтика при директоре не было.

– Давай свернем, – шепнула я Мак.

– Уверена?

Она повела меня в сторону, но директор поспешил нас перехватить.

– У вас не найдется минутки? – спросил он. – У вас обеих.

Тут как раз подоспели Тиф и Кью.

– Что сейчас будет в большом доме? – спросил Кью.

– Я попросил Гюльджан приготовить ее фирменные кёфте[49]49
  Кёфте – турецкие мясные фрикадельки.


[Закрыть], – сказал директор. – В честь мальчика. Если вы устали, присоединяться к нам необязательно. Сегодня был трудный день.

– У Кью пропал аппетит, – сказал Тиф. – А я вот не прочь.

– Как вам будет угодно. – Повисла неловкая пауза. – А теперь, если вы не против, могу я ненадолго украсть у вас дам?

– Они нам не принадлежат, – ответил Куикмен.

– Все нормально, – сказала я.

Тиф и Кью двинулись дальше, и собака потрусила за ними.

Когда они отошли, директор сложил руки на груди.

– Знаете, я начинал сомневаться, действительно ли попечительский совет понимает, как устроено наше Прибежище. Но в вашем случае, Маккинни, они доказали, что я не прав.

– Я не совсем понимаю вас, сэр.

– Похоже, наши просьбы все-таки были услышаны. Вам позволят остаться.

– Серьезно? О-о, это… Господи боже, спасибо…

– Я рад, что они опомнились. – Директор соскреб тростью грязь с ботинка. – Я взял на себя смелость отменить сегодняшнюю читку пьесы. Надеюсь, вы не возражаете.

– Мы все равно бы ее отменили, – сказала Мак. – В сложившихся обстоятельствах. Но правда, сэр, спасибо вам большое.

– Я знал, что вы поймете.

– Могу я жить в своей прежней комнате?

– Почему нет? – Прищурившись, он посмотрел на особняк. – Если только вы сами не пожелаете переселиться. Я не хотел бы держать вас там против воли.

– Нет-нет, комнатой я довольна. – Ей удалось приглушить ликование в голосе, но оно растекалось по лицу, приподнимая уголки губ, расцвечивая пятнами кожу. – Это все изменит, сэр, вы даже не представляете. Глядишь, скоро и пьесу допишу.

– Не сомневаюсь, что вы с пользой проведете время. – Директор достал карманные часы и, прикрыв их рукой от дождя, откинул крышку. – Вы так ничего и не сказали, Нелл. Я думал, вы будете благодарны, услышав хорошие новости в этот печальный день.

Он так безжалостно избавился от Фуллертона, что эта внезапная смена курса не внушала мне никакого доверия. Похоже, он хотел задобрить нас – утихомирить, пока мы не начали выкрикивать имя мальчика с крыши или, в случае Мак, рассказывать друзьям на большой земле, чему она стала свидетелем в Портмантле.

– Я рада, что Мак разрешили остаться, – сказала я, – если вы это хотели услышать.

– Нелл переутомилась, – извиняющимся тоном сказала Мак. – Я провожу ее домой.

– Да, у нее и правда усталый вид.

– Все в порядке, – сказала я. Мак хотела увести меня, но я не двинулась с места. Сил у меня было предостаточно. – Не сомневаюсь, их внезапное решение никак не связано с тем, что вы бросили мальчика в море.

– Нелл, – одернула меня Мак.

Со лба директора бородавкой свисала капля дождя.

– Члены совета тоже бывают не правы. Они признали свою ошибку, и, думаю, не следует задавать вопросов, если нас устраивает исход, вы так не считаете?

Мак потянула меня за рукав.

Повернувшись к нам спиной, директор закинул трость на плечо.

– Рекомендую вам – вам обеим – хорошенько отдохнуть, – бросил он, зашагав по дорожке. – Так директор прописал.

* * *

Ложиться спать не было смысла. Но, поскольку все пошли в столовую – якобы скорбеть, – в особняк возвращаться тоже не хотелось. Я приняла душ и снова переоделась (вся моя одежда, казалось, была пропитана воспоминаниями), навела порядок в мастерской, вымыла кисти с мастихинами и разложила по местам материалы. Затем заварила чашку чая и присела на диван отдохнуть и, должно быть, слишком сильно запрокинула голову, потому что проснулась уже затемно, при свете лампы, с остывшим чаем в руках. Растопка для печки у меня закончилась. Она хранилась в кладовой большого дома, и я знала, что утром Эндер восполнит мои запасы. Но из-за дождя вечер выдался промозглым и грозил простудой, нужно было согреться.

Комната Эндера находилась на первом этаже – тесная каморка с узкой кроватью и раковиной за муслиновой шторкой. Дверь была заперта, на стук никто не отвечал. Сверху доносились какие-то звуки, и я поднялась по лестнице посмотреть, нет ли его в столовой или на кухне. Но увидела только Линдо, испанца, и парочку других краткосрочников. Они играли в шаффлборд за нашим столом и сильно шумели. Заметив меня, Линдо сделал знак, и они притихли.

– Все нормально? – спросил он.

Все уставились на меня. Я с трудом узнавала их лица – тупые, дряблые, глумливые.

– Я ищу Эндера, – ответила я. – Что вы делаете за нашим столом?

Испанец пожал плечами:

– Стол нужен нам для игры. – Он спокойно встретил мой взгляд. – Эндера здесь нет. Мы его не видели. Передать ему, что вы его искали?

Прилавки были завешены, дверь на кухню заперта.

– Нет, не надо.

Линдо кивнул и вернулся к игре. С минуту я топталась у входа в столовую в надежде, что Эндер покажется на лестнице или в конце коридора, но он так и не появился. Да и во всем особняке не было никакого движения, будто после особого ужина Гюльджан всех так разморило, что они отправились спать.

Комната Куикмена находилась по правую руку от лестничной площадки, напротив библиотеки. Я редко беспокоила его, когда он был у себя. Из нашей четверки он ревностнее всех оберегал свое жилище, и проще было подождать, пока он сам придет в столовую, чем пытаться выманить его из комнаты, – а если за обедом или ужином его не было, мы понимали, что ему хочется побыть одному. Но на этот раз я не стала считаться с его желаниями. Я подошла к двери и постучала.

Кью открыл в ту же секунду. Я едва успела отвести руку. Вздернув подбородок, он выглянул в щелочку.

– Так и думал, – сказал он, широко отворяя дверь. Комната изменилась с тех пор, как я заходила сюда в последний раз, не так завалена вещами, но и что-то еще. Заметив мое замешательство, Куикмен ткнул большим пальцем в сторону письменного стола: – Стол раньше стоял у окна.

– Так быстро приелся пейзаж?

– Полезно время от времени менять картинку перед глазами. – Он уселся на деревянный стул на колесиках и принялся теребить высокую спинку, где недоставало нескольких прутьев. – Да и птицы отвлекают. Если долго на них пялиться, у них появляются характеры. А теперь, едва подниму голову, вижу себя в зеркале. Один взгляд на эту рожу действует как доза слабительного.

– Подтверждаю.

Он почти улыбнулся. Свет в комнате был приглушенный, как в букинистической лавке. Зажженная лампа освещала пустой стол.

– Ты не работаешь? – спросила я.

– Не могу же я одновременно писать и развлекать гостей. Я не Гертруда, мать ее, Стайн.

В прошлый раз, когда я заглядывала в эту комнату, а было это много сезонов назад, на тумбочке у кровати лежала стопка листов – рукописные, с загибающимися краями, придавленные тусклой медной фигуркой. По толщине эта стопка могла сравниться со шлакоблоком. Теперь она была в четыре раза тоньше, а сверху стоял стаканчик айрана с наполовину оторванной фольгой.

– Я искала Эндера, – сказала я. – Не хотела тебе мешать.

– Понятия не имею, где он, но я рад, что ты зашла. – Перебирая ногами, он крутанулся на стуле и подъехал к комоду. Открыв верхний ящик, он достал оттуда какой-то сверток. – Весь день не могу сосредоточиться. Я пытался уснуть, но такого беспокойства не испытывал со времен войны.

– Ты был на фронте? – Я всегда подозревала, что Кью где-то служил, но не ожидала, что он заговорит об этом сам. Мужчинам его возраста, вернувшимся с войны, была свойственна обреченная молчаливость, в которой слышались отголоски воспоминаний слишком шокирующих, чтобы о них рассказывать.

Он со вздохом кивнул:

– Да, был. В саперах. Участвовал в боевых действиях в Неймегене[50]50
  Неймеген – город в восточной части Нидерландов недалеко от немецкой границы.


[Закрыть], затем получил ранение. Прострелил себе ногу, если быть точным. Так что не смотри на меня влажными глазами. Я никакой не герой.

Куикмен подкатил к столу и начал разворачивать сверток. Это была футболка – бледно-голубая, заскорузлая под мышками. А внутри лежали карточки. Целая стопка карточек, соединенных клейкой лентой. Кое-где чернила смазались, но иероглифы все равно можно было разобрать.

– Откуда они у тебя? – спросила я, подойдя поближе.

Куикмен опустил взгляд на карточки.

– Взял со стола мальчика, пока ты ходила за директором.

– Почему?

– Я и сам себя спрашиваю. Наверное, из чувства долга. Пусть даже… – Куикмен вынул из кармана трубку и сунул ее в уголок рта. – Пусть даже мы были едва знакомы. Господи, Нелл, я не знаю. Когда держишь кого-то вот так на руках, такого юного и уже мертвого, у тебя… Это не проходит бесследно. У меня было ужасное чувство, будто я его подвел. И тут я увидел карточки. И решил их забрать.

При свете настольной лампы карточки с каракулями были похожи на экспонаты из музея древностей. Я все еще не знала, что там написано.

– Ты перевел их?

– Частично.

– И?

– Они очень странные. Как и сам мальчик, по правде говоря. – Куикмен взял карточки в руки и стал листать. – Взять хотя бы вот эти. Текст похож на рекламу. Что-то вроде памятки о здоровье населения от Объединенной фруктовой компании – я не шучу. Я старался как мог, но в самом языке статьи есть что-то неуклюжее. Посмотрим, что ты на это скажешь.

Он достал из ящика стола желтый блокнот с карандашными записями и, вынув трубку изо рта, начал читать:

– Как добавить жизни вашим годам (многоточие) и годы к вашей жизни (восклицательный знак). Вы наверняка замечали это на примере своих знакомых. Одни люди в шестьдесят или даже в семьдесят лет успевают больше и получают от своих занятий больше удовольствия, чем иные в пятьдесят или даже в сорок (восклицательный знак). Велика вероятность, что, внимательно понаблюдав за ними, вы извлечете парочку ценных уроков. Они выбрали себе правильных родителей (в скобках: Это как-то связано с наследственностью – или “с родословной”, не уверен насчет этого слова). Работа приносит им радость (в скобках: Тут уже связь очевидна). Быть может, вы обнаружите, что люди, которые живут дольше и счастливее других, потребляют правильные продукты в достаточных количествах. По словам ученых (возможно, здесь просто “врачи”, но “ученые” больше подходит по смыслу), сбалансированная диета может буквально затормозить процесс старения. (“Затормозить”. Звучит как-то по-американски, тебе не кажется? Постой. Я потерял место…) А это значит много белка – строительного материала для поддержания вашего организма в исправном состоянии. Витамины и минералы – чтобы ваши глаза блестели, волосы и кожа оставались здоровыми (многоточие), а мысли позитивными. Высококалорийная пища – топливо, которое даст вам заряд бодрости и жизнерадостности. – Кью широко раскрыл глаза. – Не уверен, что тебе надо слушать дальше.

– Это еще не все? – спросила я.

– Это только начало. – Прочистив горло, он перелистнул страницу. – Из этого не следует, что вы должны есть много. Наоборот, чем старше мы становимся, тем меньше нам требуется еды. Возьмите, к примеру, банан. Возьмите его (восклицательный знак), очистите его, съешьте его (восклицательный знак). Он сытный и питательный. В нем содержится сбалансированный запас витаминов и минералов, а также сахар природного происхождения – полезный источник энергии. Нарежьте банан в миску и добавьте молока (многоточие). Вы получите белок, столь необходимый для исправной работы всего организма, а заодно (не знаю, есть ли такое слово) костестроительный (возможно, речь про рост костей) кальций. Мегапросто приготовить. (Тоже довольно по-американски.) Мегапросто съесть. Мегапросто переварить. Между прочим, врачи рекомендуют употреблять бананы при сильных расстройствах пищеварения. Необязательно быть очень голодным (в скобках: или даже очень старым), чтобы побаловать себя этим незамысловатым перекусом (восклицательный знак). (И дальше слоган.) Объединенная фруктовая компания. Здоровье и удовольствие с правильным, разнообразным питанием.

Куикмен бросил блокнот на стол и снова вцепился зубами в трубку.

– Если ты знаешь, что это, с радостью послушаю. Я вот не имею ни малейшего представления. Кем же был этот парень, если в голове у него творился такой цирк?

Ответов у меня не было.

– Не знаю, но мы явно могли сделать для него больше, пока он был жив.

Кью промолчал.

– Ты перевел что-нибудь еще?

Он вздохнул.

– Примерно половину карточек. Там была реклама “кадиллака”, энциклопедии “Британника” и слуховых аппаратов “Зенит”. Официально заявляю: я ни хрена не понимаю.

– Продолжай, ладно? – попросила я. – Это все, что у нас от него осталось.

– Хорошо. – Кью поскреб бороду и откинулся на спинку стула. – Я за что угодно ухвачусь, лишь бы отвлечься. А впрочем… – Он выпрямился и повернулся ко мне лицом: – Остались ведь не только карточки. Он пришел сюда с полным мешком вещей. Наверняка нам удастся выцепить что-нибудь еще.

* * *

Разбитое окно в домике Фуллертона было заколочено фанерой.

– На время, – сказал Эндер. – Я заказать завтра стекло.

Он отпер дверь и включил верхний свет. Мастерскую окутало туманное люминесцентное сияние. Я старалась не смотреть в ванную, где отпечаток мальчика все еще хранился в пространстве, точно оптическая иллюзия. В воздухе стоял резкий запах хлорки. Бетонный пол был сухой, с кровати сняли постельное белье. Гитару убрали на шкаф.

– А что с лампами? – спросила я, заметив, что они выключены из розеток.

– Для безопасносси, – ответил Эндер. – Надо сначала проверять.

В глубине комнаты стоял чертежный стол, такой же, как у Петтифера, только угол наклона побольше. На стенах ни памятных снимков из семейного альбома, ни вдохновляющих репродукций, ни вырезок из журналов, какие висели в других мастерских. Материалы для рисования на большом рабочем столе были довольно скудны: несколько цветных ручек и карандашей, баночка красной туши, баночка синей туши, грифель и промокательная бумага.

– Я скоро прийти, окей? – сказал Эндер.

Я кивнула:

– Спасибо. – И тут же спохватилась: нельзя отпускать его, не добившись ответов. – Постойте. Эндер?

Он уже стоял на пороге.

– Evet[51]51
  Да (тур.).


[Закрыть].

– А вы не находили записку, когда делали уборку?

– Извините. Мой английский…

– Записку… – Я показала жестом: левая рука – бумага, правая – ручка. – Мальчик оставил записку?

– Фулиртин?

– Да. Фуллертон.

Старик пожал плечами:

– Ничего такого не был, не думаю.

– Вы уверены?

– Да. Очень.

– Она не у директора?

Он замотал головой:

– Нет. Нет. Ничего такого не был.

Я весь день обдумывала обстоятельства смерти мальчика и пришла к выводу, что ничего нельзя принимать на веру. Все вели себя так, будто он покончил с собой, – даже Куикмен до недавних пор в этом не сомневался, – а я подозревала неладное с самого начала. Я видела, что с мальчиком делает лунатизм, как влияют на него эти кошмары, и допускала, что он мог забраться в ванну во сне. Возможно, это был несчастный случай.

– Я могу идти? – спросил старик.

– Да. Я быстро.

– Я скоро прийти за вами. Запирать дом. Растопку оставляю у вашей двери. Окей?

Я кивнула.

Чистота вокруг настораживала – комнату будто насильно привели в порядок, а вещи мальчика разложили по местам с какой-то уж очень нарочитой добросовестностью. Подтащив стул к шкафу, я достала гитару. Деревянный корпус влажный, в темных разводах. Когда я провела большим пальцем по струнам, раздался немелодичный звук. Тонких струн недоставало, как и белых колков, на которые они были намотаны. Положив гитару на кровать, я услышала, как что-то перекатилось внутри. Я перевернула ее и потрясла, ожидая увидеть колки, но вместо них на матрас выпал жетон.

Все в нем было знакомо – прорезь посередине, фальшивое золотое покрытие, стершееся в тех же местах, – но, разглядев его получше, я поняла, что это не жетон на паром. На нем не было рисунка. Так вот чем мальчик крутил у меня под носом, когда я пришла к нему насчет разбитого окна. Я почувствовала странное негодование из-за того, что он меня обманул, затем устыдилась своей наивности.

Чертежный стол не вписывался в комнату, будто его притащили из чужой мастерской. Я включила лампу в розетку, и она отбросила на столешницу гнетущий свет: на блестящей поверхности видны были отпечатки пальцев, следы карандаша и ластика. На узкой подставке стояли листы – бумага плотная, с изящной текстурой, недешевая. Не считая первой страницы с нарисованным от руки прямоугольником, все листы были чистыми. Я поднесла их к лампе и посмотрела на просвет, надеясь разглядеть продавленные контуры слов, а увидела кое-что другое: оттиск рисунка, слабеющий с каждой страницей.

Я выбрала лист, где следы были отчетливее всего, и стала натирать бумагу боковой стороной грифеля. Понемногу из непрокрашенных борозд складывалось изображение. Оно состояло из четырех прямоугольников около дюйма в ширину и двух-трех дюймов в высоту. В каждом помещался контурный рисунок – крупный план мужского лица. Рисунки иллюстрировали постепенное озарение: (i) задыхающийся гнев; (ii) узнавание; (iii) смягчающиеся черты; (iv) слезы.

Даже по этим “негативам” было видно, что наброски потрясающие: чистые линии и тонкие, перистые штрихи словно выхватывали характер мужчины из пустоты. Я уже видела этот напористый стиль, только не помнила где. В нем были мрачность, энергичность деталей. У мужчины было мускулистое, без возраста лицо, мышцы шеи обозначены перекрестной штриховкой. Он словно был вырезан из дерева – сверхчеловек, – только какой-то измотанный, хрупкий. Внизу страницы стояла подпись: “Л”, что-то похожее на “Н”, а дальше неразборчивые зигзаги.

Я отложила рисунок и стала рыться в буфете. Если не считать шишки, точилки для карандашей и трех красных медиаторов, он был пуст. В чулане я обнаружила ветровку и холщовый мешок, наполовину забитый непросохшей одеждой, была там и фуфайка в черно-желтую полоску. Я обыскала карманы во всех джинсах, но нашла только скатавшийся ворс. В ящике для носков обнаружились авторучка и римская монета, горстка ракушек и черепашка Петтифера из камфорного дерева. Не удержавшись, я завела ее и пустила кружить по полу; она заползла под комод, откуда ее было уже не достать. На тумбочке у кровати лежал “Гекльберри Финн” в мягкой обложке, взятый из библиотеки особняка, на заднем форзаце стояла директорская печать, а трехсотая страница была заложена зубной нитью.

Я обшарила все укромные места, от полости под кроватью до полки над окном, и даже заглянула в печку (заметив, что решетка немного сдвинута). Золы в печке не было, а ведро для угля стояло почти пустое. Зато за дымоходом обнаружилась зажигалка Куикмена. Я чиркнула колесиком, но оно даже искру не высекло. Возможно, зажигалка не работала уже давно.