Текст книги "Эклиптика"

– Хоть там и ни слова правды.

– Ну почему же. И вообще, чего ты ожидала? Объяснительную на десять страниц? – Она сделала затяжку и потерла кончики пальцев. – По крайней мере, меня провожают с поэзией. “С судьбой не пререкаюсь я”. Очень к месту, по-моему.

Я не понимала, чему она так радуется.

– Мы еще можем побороться. Вчетвером.

– Ну да, конечно. Пара стаканчиков айрана в лицо – и победа за нами. Ты возьмешь на себя Эндера, а я директора. Кью и Тиф выроют окопы.

– Я серьезно.

Мак рассмеялась и махнула рукой. Когда она встала, столбик пепла упал ей на халат. Она потерла ткань пальцами, остался смазанный след.

– Странно сознавать, что скоро я уже не буду Маккинни. Я тут составляла ее завещание. Хочешь сейчас получить наследство или подождешь до моего отъезда?

– И слышать не желаю. Ты, может, и смирилась со своей участью, но я не обязана прыгать от счастья.

Она пропустила мои слова мимо ушей. Подошла к бюро, бросила окурок в чашку и, перебрав стопку книг, достала ту, что лежала почти в самом низу.

– Нет, лучше отдам сейчас. Ты наверняка ее уже читала, но такого издания у тебя точно нет. Оно очень редкое.

В руках у нее была книга в тканевом переплете – “Отважные мореплаватели” Редьярда Киплинга. Потускнелая синяя обложка была обернута полиэтиленом.

– К несчастью для тебя, я ее подписала, – сказала Мак. – Когда будешь продавать, из-за этого могут снизить цену.

На титульном листе было написано: “В дар Нелл, которая была другой до нашей встречи и снова станет другой после нашего расставания. От твоей подруги Маккинни хх”.

К горлу подступили рыдания. Прокатились по всему телу от ног до головы.

– Я не могу ее принять.

– Просто скажи “спасибо”. Больше от тебя ничего не требуется. И вспоминай обо мне, когда будешь ее листать.

– Должен же быть какой-то выход из этого кошмара.

Она подошла ко мне и покачала головой:

– Наше время вышло, старушка. Я правда уезжаю.

– Надо просто надавить на директора, немного поднажать.

– Смирись, Нелл. Меня исключили. – Она надеялась вызвать у меня улыбку, но мне было не до смеха. Она вложила объявление мне в ладонь и сомкнула вокруг него мои пальцы. – Послушай. Знаешь, сколько пьес я написала за свою жизнь? Тридцать шесть. А знаешь, сколько из них чего-то да стоят? Одна. Всего одна! Если бы я торговала ими на книжном развале, то давно бы уже прогорела. Но одна достойная попытка может открыть перед тобой новые горизонты – передо мной открылось такое, на что я не вправе была даже рассчитывать. Но я устала повторяться в надежде найти намек на себя прежнюю. Это унизительно.

Она отпустила мою руку и стала заправлять постель.

– Я больше не могу ошиваться тут, надеясь, что номер тридцать семь магическим образом превзойдет мои прошлые успехи, ведь в глубине души я знаю, что это не так. С чего бы? Свою лучшую пьесу я уже написала. Мне было двадцать три, и я была глубоко несчастна, но то был мой звездный час. Ты не видела ее на сцене? Жаль… Я ходила на репетиции, впечатления на всю жизнь. – Она задумалась, потуже затянула пояс халата. – Пьеса-то, в общем, ни о чем. Обычная семья живет обычной жизнью. Горстка людей в одном доме, со своими изъянами, совершают друг с другом ошибки. Никаких высоких идей, просто жизнь. Мое детство, я бы сказала. Это была особенная пьеса. Но в том-то вся беда, правда? Рассказав свою лучшую историю, ты уже не можешь рассказать ее снова. Она тебя сотворила, она же тебя и погубит.

Одеяло было гладким, как скатерть. Мак начала взбивать подушки.

– По крайней мере, больше не нужно лезть из кожи вон, пытаясь быть оригинальной. И я снова увижу своих девочек. Это здорово. А то я их совсем забросила.

– Ты не создана быть домохозяйкой, Мак, – сказала я.

– Пусть так. Но имей я тридцать шесть детей, а не пьес, я была бы куда счастливее.

Она сняла халат и повесила его на спинку кровати. Кожа у нее на ключицах была сморщенная, в пятнышках, но фигура под ночной рубашкой сохраняла девичью стройность, а держалась Мак с легкой грацией женщины, уверенной в своей красоте или не задумывающейся о ней.

– Будь другом, повесь объявление на место. О Тифе с Кью не волнуйся. Пусть лучше думают, что я уезжаю с законченной пьесой, это для их же блага.

Она зашла в ванную и включила душ.

– Почему тогда не устроишь читку?

– Не хочу позориться, – отозвалась она.

– Можно взять всего пару сцен. Я бы сыграла Уиллу. Кью был бы Кристофером. – При мысли об этом мне стало неловко, но ради Маккинни я была готова на что угодно. Заодно, репетируя пьесу, мы проведем последний день Мак вместе, а не поодиночке, сражаясь со своими творениями. – Ты заслуживаешь достойные проводы. Без них я тебя никуда не пущу.

Мак показалась на пороге ванной в полотенце.

– Я предпочла бы тихо раствориться в ночи.

– Ни в коем случае.

Вода все текла. Ванную окутывали клубы пара.

– Кью все равно не согласится, – сказала она.

– Согласится, конечно. У тебя же есть сигареты. Можно даже для Тифа найти роль.

– Но я уже сказала директору, что читки не будет.

Я взглянула на скомканный листок, который держала в руке.

– Я исправлю объявление. Или повешу рядом второе. Видишь, ты задумалась. Значит, сама хочешь.

– Пожалуй, мысль не такая уж и ужасная. – Она снова скрылась в ванной. – Есть там пара сцен, из которых может выйти что-то путное, если порепетировать. – Высунув голову из-за двери, она добавила: – Только у Тифа голос неподходящий. Он будет переигрывать, и выйдет глупо.

Она закрыла дверь. Миг спустя я услышала, как она задернула шторку для душа.

– А как насчет Фуллертона? – крикнула я, но ответа не последовало. – Мак?

Идея с читкой пьесы так меня захватила, что я уже не могла выкинуть ее из головы. Я положила Киплинга на кровать и расчехлила пишущую машинку. Но никак не могла найти бумагу. В полумраке внутренности бюро зияли черными провалами.

Я щелкнула выключателем, лампочка лопнула, и я вздрогнула от неожиданности. Я подошла к окну. С карниза на медных кольцах, как и по всему дому, свисали тяжелые бархатные портьеры, и, чтобы их раздвинуть, требовался особый навык, резкий взмах руки. Я раздернула портьеры, и шум дождя стал громче, более обволакивающим. И было в этом шуме нечто такое, вкупе с плеском воды в душе и хлынувшим в комнату светом, из-за чего на миг мне изменили органы чувств; глядя в затуманенное окно, на месте лужаек Портмантла я увидела водные просторы, открытое море, что плескалось о стены особняка, словно дом был островом, а окна Маккинни – береговой линией.

Миг – и картинка пропала. Все вернулось на свои места: лужайки, деревья, домики, окрестности Хейбелиады. Я потерла виски, пригляделась к узорам на обоях. Перед глазами мельтешили черные точки. Я еще не завтракала и чувствовала слабость во всем теле. Я просто устала, и у меня закружилась голова, только и всего.

В тусклом свете я нашла то, что искала. В нижнем ящике бюро, под стопкой картонных папок, лежала коробка ярко-желтой бумаги. Я заправила в пишущую машинку один лист. Подражать официальному тону директора было нетрудно, а вот машинистка из меня оказалась никудышная. Я печатала так медленно, что, когда Мак вышла из ванной, бумага все еще была намотана на валик.

– Что пишешь? – спросила она, вытирая волосы полотенцем.

– Объявление. – Я нажала на последнюю клавишу, вынула листок и протянула его Мак. – Предоставь все мне. Репетиция после обеда.

В ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДЫДУЩЕМУ

ПО ИТОГАМ ДАЛЬНЕЙШИХ ОБСУЖДЕНИЙ РАД СООБЩИТЬ, ЧТО ЧИТКА НОВОЙ ПЬЕСЫ МАККИННИ СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ПОСЛЕ УЖИНА. ПРОСИМ ВАС СОБРАТЬСЯ В ГОСТИНОЙ И НЕ ШУМЕТЬ. ЗРИТЕЛЯМ ПОДАДУТ СВЕЖИЙ САЛЕП.

– ДИРЕКТОР

7

У Куикмена был свой, особый, способ чистить гранат. Острым ножом он отсекал верхушку и делал восемь надрезов на кожуре, затем, раскрыв гранат над тарелкой, извлекал зернышки винного цвета, одно за другим, пока в руках не оставался обмякший каркас. На все про все у него уходило меньше времени, чем у любого из нас на то, чтобы почистить апельсин. Летом, когда начинался сезон гранатов, я каждое утро наблюдала, как он оттачивает технику, подглядывая заодно и за механизмами его мышления. К разговорам он подходил точно так же: слушая собеседника, ловко отделял зернышки от бесполезных прожилок.

Новости об отъезде Маккинни он воспринял спокойно, я принесла объявление в столовую, и он прочел его, облокотившись на стол. На завтрак пришли почти все постояльцы, за окном, точно фонограф, потрескивал дождь. Кью не стал подвергать сомнению факты, просто поблагодарил меня за то, что я показала ему сообщение. А затем добавил:

– Она об этом помалкивала. Я и не подозревал, что она так близка к цели.

Я сказала, что знаю об отъезде уже несколько дней, но Кью, похоже, не поверил.

– Цитата какая-то странная, – сказал он. – Обычно директор выбирает что поприторней. – Он отдал мне листок. – Понятно, почему Мак на нас огрызалась. И подлизывалась к этому испанцу. Ха. Теперь все встало на свои места. – Он поскреб щеки ногтями. – Что ж, нет смысла упиваться жалостью к себе. Я ей горжусь. Она это заслужила.

– Портмантл без Мак… – сказала я. – Как-то это неправильно.

– Давай думать о хорошем.

– Я пытаюсь. Не так-то это легко.

– А Тиф уже знает?

– Он еще не выходил из домика.

– Надо его разбудить. Ему бы не захотелось услышать новости от посторонних. Сейчас доем и пойдем.

Вспомнив о странном видении в комнате Мак, я решила тоже что-нибудь перехватить. Я села за стол и, пока Кью расправлялся с яичницей, выпила два стакана молока. Предложение устроить читку он воспринял с энтузиазмом, даже не пришлось подкупать его сигаретами.

– Считайте, я в деле, – сказал он, – если не потребуется вставать со стула. Актерская игра – это выше моих сил, но почитать вслух я уж как-нибудь смогу.

– Я думала, придется тебя пинками загонять на репетицию.

– Я бы Мак почку отдал, ты же знаешь. А еще мне не терпится узнать, над чем она работала. А Тифу мы роль дадим?

– По-моему, ей нужен кто-то потише.

– А жаль. Он бы загорелся.

– В этом-то и беда.

– Ой, ну дайте ему хоть попробовать! У человека есть рвение. Что в этом плохого? Речь ведь о проводах Мак. Он обязательно захочет участвовать.

– Ну ладно.

– Вот и хорошо. Допивай – и пойдем.

Прихватив директорский зонтик, мы вышли во двор. Роста мы были примерно одного, и лаймово-зеленая материя равномерно укрывала нас от дождя, но лужи оказались по щиколотку, и у нас промокли не только ботинки, но и низ штанов.

Мастерская Петтифера стояла ярдах в пятидесяти-шестидесяти от моей, за южным фасадом особняка, где находились домики покрупнее для архитекторов и граверов. Кроме Петтифера и Крозье, в них сейчас никто не жил, и к домику Тифа надо было спускаться по скользкому склону. Дважды выпирающие корни лип хватали нас за ноги. Кусты, сквозь которые мы продирались, исцарапали нам ладони. До бетонной дорожки, что вела к мастерской, мы добрались в прескверном расположении духа.

Куикмен замолотил в дверь, и она отворилась под его напором.

– Эй, ты, мешок с картошкой, мы заходим! – крикнул Кью. – Мы промокли до нитки!

Он тут же прошел внутрь, схлопнул зонт и швырнул его на пол. Затем по-хозяйски заглянул в шкаф и достал для меня полотенце. Я стащила ботинки, выжала носки и подвернула брюки. Куикмен последовал моему примеру, затем подложил угля в печку, которую, судя по всему, затопили незадолго до нашего прихода. Комната выглядела по-домашнему: в каждом углу зажженные лампы, стены увешаны эскизами и чертежами, повсюду столько нестираного тряпья, что я почувствовала себя как в коконе.

Петтифер был храпящим холмиком под одеялом. Он спал на животе, раскинув руки и ноги, как ассистент метателя ножей, а ноги его свисали с края кровати. В мерном дыхании было что-то умиротворяющее и вместе с тем отталкивающее. Куикмен подошел к кровати и шлепнул его по торчащим пяткам:

– Просыпайся, соня! У нас для тебя новости.

Я пристроила свои ботинки с носками у печки. Петтифер застонал.

– Важные хотя бы? Не видите, я работаю?

Чертежный стол стоял у окна, но на нем ничего не было. Вероятно, Тиф придвинул его туда, чтобы вдохновляться лесным пейзажем. Он всегда говорил, что архитектор должен пропускать природу через себя и переосмысливать ее. “Постройку определяет то, – сказал Петтифер однажды, – как тихо она уходит в прошлое. Нет ничего тише дерева, горы или, скажем, куста тутовника”. На соседней стене висели карандашные эскизы дверных проемов. Проемы были всевозможных форм и размеров, то лаконичные, то с орнаментом; один – беглые, умелые штрихи на слоновой бумаге[21]21
  Слоновая бумага – книжная и рисовальная бумага высшего качества желтовато-бежевого цвета.


[Закрыть] – напоминал опускную решетку на крепостных воротах, на другом были изображены две приземистые колонны, обведенные тушью, – резные, как сосновые шишки. Я редко заглядывала к Петтиферу: он так много успевал, что я уже с порога начинала сомневаться в себе. И только теперь до меня дошло, что большинство рисунков висят здесь уже очень давно. Единственной работой, в которой он хоть сколько-нибудь продвинулся, была деревянная модель корабля, начатая прошлой зимой. Теперь это было полноценное судно с мачтами из бальзы, парусами из ткани и даже крохотным “вороньим гнездом”. Корабль стоял в сухом доке на комоде с чертежами, и, разглядывая шаткую подставку, я пришла к выводу, что чертежи больше не достают.

– Если б не мы, ты вообще бы отсюда не вылезал, – сказал Куикмен.

– Уходите, – промычал Петтифер в подушку, не разлепляя век.

– Маккинни завтра уезжает.

– Иди в жопу, Кью. Мне надо выспаться.

– Ты меня слышал? Мак уезжает.

– Да слышал я. Ха, мать его, ха.

– Скажи ему, Нелл.

В печке вовсю потрескивал уголь. Я стала греть ноги у решетки.

– Кью правду говорит. Завтра рано утром она садится на паром.

Петтифер задумался. Позевывая, сел в кровати.

– Если вы меня разыгрываете, шкуру спущу.

Я протянула ему объявление директора. Тиф схватил листок и сощурился над ним. Затем повалился на бок.

– Что ж, прекрасное начало дня.

– Надо радоваться за нее, – сказал Куикмен. – Это огромное достижение.

– Я на седьмом небе.

– Заметно.

– Я так счастлив, что готов расплакаться.

Я села на краешек кровати.

– Ладно тебе, Тиф, не ты один будешь по ней скучать. Вечером мы думаем устроить читку. Поучаствуешь?

Петтифер выпустил из рук листок и повернулся на живот.

– Это ужасная идея!

– Почему?

– Ты видела, как я играю? Я выставлю Мак идиоткой, я выставлю себя идиотом, и все кончится плохо для всех участников. – Он повернул голову к стенке. – Вы двое делайте что хотите. Только меня не впутывайте.

– Это не спектакль, а читка, – сказала я. – Не будь таким упертым. Или помоги хотя бы напечатать дополнительные экземпляры.

Куикмен сделал жест, будто перерезает себе глотку, но было уже поздно.

– Не умею я печатать, – сказал Петтифер. – Если хотите знать правду, я вообще ни на что не гожусь. Но особенно я бесполезен – просто никчемен – в архитектуре, что, согласитесь, несколько затрудняет мою работу. – Он накрыл голову подушкой. – Господи. Поверить не могу, что Мак закончила пьесу. Вы же понимаете, что это значит? Она талантливее нас. Мы никогда отсюда не выберемся. Я буду работать над этим чертовым зданием до гробовой доски.

– Вот это настрой! – сказал Куикмен. – Я знал, что ты разглядишь лучик света.

– Убирайтесь.

– Все могло быть и хуже, – сказала я. – Если бы мы тебе не рассказали, ты прочел бы новость на доске объявлений.

– У-би-рай-тесь.

Куикмен сунул босые ноги в ботинки:

– Пойдем, Нелл. Зря мы пришли. – Он развесил свои мокрые носки на спинке стула и подобрал с пола зонтик. – Пусть поварится в жалости к себе. За обедом поговорим снова.

Петтифер вскинул руку:

– Наконец-то здравая мысль.

Простить его эгоизм было легко. Тиф был так далек от завершения своего проекта, что каждый отъезд подтачивал его веру в себя и вселял в него тревогу, из-за которой он по нескольку дней ходил угрюмый и раздражительный. А теперь, когда уезжал близкий нам человек, тем более нельзя было его винить. Меня утешало одно: я знала, что пьеса не дописана, – иначе тоже наверняка не вылезала бы из постели. Оглядывая мастерскую, я видела столько труда, столько рвения, но никакой связности. Сколько эскизов должен нарисовать человек, чтобы найти идеальную форму дверного проема? Как долго может он разведывать одну и ту же иссякшую жилу, пока земля не погребет его заживо? Я знала, что Петтифер работает усерднее любого из нас. С первого же дня, когда на глазах у нас с Маккинни он ввалился в ворота Портмантла с тубусом через плечо, он трудился над одним и тем же проектом. “В Манчестере будут строить новый собор, – объяснил он нам на второй день после приезда. – Я пока занимаюсь чертежами”. С годами мы поняли, что его проект давно утвержден. Из пяти заявок от сильнейших архитекторов его замысел впечатлил архиепископа больше всего. Для Тифа это было незабываемое время – вершина его карьеры. Но за неделю до начала строительства он заметил в проекте серьезный недочет.

Как мы поняли, это была не конструктивная ошибка, а скорее эстетический изъян – какой именно, он так и не пояснил, но мы часто слышали от него о “нарушенном балансе света”. Инженеров изъян не заботил, им не терпелось приступить к закладке здания, архиепископ тоже не видел никаких препятствий, проволочка озадачила даже партнеров Петтифера по фирме. Но Тифу недостаток казался столь существенным, что он вышел из проекта, забрав все свои планы, чертежи и рисунки фасадов. Он вернул гонорар архиепископу и твердо решил заняться другими заказами. Но собор не давал ему покоя. Кто-то словно испытывал его преданность делу, рассказывал он. Другие конкурсы проходили мимо. Предложения отклонялись, заявки не подавались. Его не интересовало ничего, кроме попыток исправить несовершенства собора, – и попытки эти завели его так далеко в туман творения, что он начал подвергать сомнению все, что знал об архитектуре. Он отказался от академического рисунка и нашел новые выразительные средства, противоречащие всему, чему его учили. Когда этот новый стиль себя не оправдал, он обратился к следующему, затем к следующему – ad infinitum[22]22
  До бесконечности (лат.).


[Закрыть]. По его рассказам, он так часто менял свою философию, что его разум превратился в суп. Он больше не доверял своим решениям. Он утратил всякое чувство меры, зацикливаясь на мелочах. Его собор подвергался разборке и сборке, как двигатель автомобиля; уменьшался, вырастал до неимоверных размеров, модернизировался, низводился до каркаса, менял очертания. Он начинал сначала, и сначала, и сначала, и сначала, каждый день развенчивая озарения дня минувшего. Вскоре у его коллег кончилось терпение, и они расторгли партнерство. Когда они покинули его, он так и остался у чертежного стола, потный и с кислым дыханием. Один, в пустой конторе, без клиентов, он продолжал работать над забракованным проектом, пока не вмешался его старый приятель. Приятель этот (впоследствии – его спонсор), увидев, как плохи у Тифа дела, решил рассказать ему о Портмантле. Тиф задал лишь один вопрос: “Когда я смогу туда попасть?”

Такова была его версия событий. Я не знала, стал ли за это время собор хотя бы чуточку ближе к совершенству, потому что никогда не заглядывала в ящики с чертежами. В глубине души мне было страшно. Но я не сомневалась, что в конце концов Петтифер добьется своего. Упорство, принципы, смелость перед лицом неудачи – этого ему было не занимать, и я гордилась им, пусть даже порой он бывал невыносим.

Ливень не прекращался, в любой миг могла ударить молния. Сбившись под зонтиком, мы с Куикменом стали взбираться по склону.

– Не так уж плохо он все воспринял, – подытожил Кью. – Что теперь?

– Пойдем к мальчику.

– Так и знал.

Прокладывая себе путь среди деревьев, ступая как можно осторожнее, мы преодолели подъем. Небо застилала дымка, тусклая как железо, из труб особняка валили клубы дыма, такие плотные, что на них, казалось, можно взобраться. Обогнув дом с западной стороны, мы увидели посреди дорожки директорскую собаку. Под проливным дождем ее шкура стала похожа на грязную тряпку, с морды стекала вода, но она терпеливо сидела на месте, дрожа всем телом. Из ноздрей вырывался пар. Она будто специально нас дожидалась. Когда мы подошли поближе, собака не залаяла, лишь обратила к нам взгляд. Куикмен нагнулся, чтобы ее погладить.

– Умом мы не блещем, да? – сказал он, вытирая ее морду ладонью. Он попросил меня подержать зонтик и достал из кармана сушеную фигу. Собака ею не прельстилась. – Ну как хочешь, – сказал Кью.

Когда он выпрямился, собака, как по команде, встала у его ног.

– Наверное, она перепутала тебя с директором, – предположила я.

Кью отправил фигу в рот.

– Так себе комплимент.

Пока мы шли к Фуллертону, собака не отставала ни на шаг. Ее хвост похлестывал меня по икрам.

– Теперь от нее не отвяжешься, – сказал Кью.

Сосновые иголки свисали с веток, тяжелые от дождя. Домик мальчика обступал серый свет. Дождь настукивал по баку, все еще валявшему в траве, фальшивые вест-индские мотивы. Ставни были закрыты, из трубы не шел дым.

– Если он согласится, – сказал Кью, – я, так и быть, разрешу ему оставить себе зажигалку.

– А ты сентиментальнее, чем кажешься.

Мы подошли к домику, и я постучала в ставень. Назар обнюхала порог, затем, встав на задние лапы, начала царапать дверь.

– Отойди, – сказал Куикмен.

Отодвинув собаку ногой, он постучал по двери костяшками пальцев. Но Назар проскользнула обратно и снова заскреблась. А потом зашлась воющим лаем.

Нагнувшись, чтобы успокоить собаку, я увидела то, что она заметила первой, – из-под двери лилась вода. И это был не дождь, а потоп изнутри. Мощным потоком вода текла по бетону, сливаясь с ручейками дождя. А я в своих мокрых ботинках ничего не почувствовала.

– Кью, смотри…

Куикмен подергал ручку, но дверь была заперта.

– Что-то не так, – сказал он.

Я постучала и громко позвала Фуллертона. Кью замолотил по двери кулаками. Раздвинув ставни, мы увидели лишь отражение своих лиц и зеленый нимб зонтика. Назар не унималась.

– Иди за Ардаком, – резко сказал Кью. Должно быть, он что-то разглядел. В его голосе прозвучали стальные нотки. – Живо!

Сунув зонтик мне в руку, он попятился и стащил с себя полушубок. Дождь поглотил его. Борода пучками свисала с лица. Собака скреблась и лаяла.

– Что там? – спросила я.

Куикмен замотал руку в полушубок.

– Я же сказал, иди за помощью.

Но я не могла пошевелиться. Он тихо выругался и двинулся к окну.

– Тогда уведи хотя бы собаку. Иначе она поранится. Быстрей!

Я схватила Назар за ошейник, и, хотя она вырывалась и лаяла пуще прежнего, мне удалось ее оттащить. Куикмен ударил по стеклу, и оно пошло трещинами. Когда он занес руку для второго удара, стекло посыпалось ему на ботинки. Куикмен смахнул осколки, торчавшие из проймы, и забрался внутрь.

Сколько бы ни длилось это мгновение (я корчилась на траве, Назар отчаянно рвалась на свободу, в провале окна хлопала рулонная шторка), все происходило так медленно, что я ничего не могла понять. Собака надрывалась, но лай ее был невнятным, приглушенным. Все звуки поугасли. Во рту привкус крови.

И тут распахнулась дверь. Куикмен что-то мне кричал. Я отпустила собаку, и та помчалась к нему.

– Помоги мне достать его! – услышала я. – Помоги его достать!

Куикмен скрылся во мраке домика.

Я бросилась за ним.

Пол в комнате словно покачивался. По нему, как из садового шланга, бежал поток прозрачной воды. В ванной комнате горел свет, Куикмен ждал меня там, а собака крутилась у его ног. Он уже выключил краны, но ванна была переполнена, и вода лилась через край. Сгорбившись, лицом вниз, в ванне лежал Фуллертон. На шее у него был кожаный ремень, прикрепленный к основанию крана. Голова обмотана клейкой лентой. Волосы клубились у поверхности воды.

– Быстрее, бери за ноги, – сказал Куикмен, расстегивая ремень. – Сам я его не подниму.

Куикмен подхватил мальчика под мышки, а я взяла его за щиколотки. Вытащив Фуллертона из ванны, мы повалились на пол, а его тело, бледное и скользкое, упало между нами. Нос и рот у мальчика были залеплены клейкой лентой, и кожа от этого собиралась складками. Куикмен попытался оторвать ленту. Сливное отверстие ванны тоже было ею заткнуто.

– Ну же, помоги мне! – крикнул Куикмен.

Как раз этого мне недоставало – команды, твердой руки, – потому что сама я не могла мыслить ясно. Разум застыл, я слышала, как по моим венам крадется кровь. Веки у мальчика набрякли. Я сорвала клейкую ленту с его лица, и показалась белизна зубов. Куикмен принялся делать мальчику массаж сердца, вдыхать воздух ему в рот. Собака лаяла Кью прямо в ухо, пока он ее не оттолкнул. Я привалилась к стене, оцепеневшая, в слезах.

– Сделай что-нибудь! – взревел Кью. – Сбегай за помощью!

Он ритмичными толчками давил мальчику на грудь и целовал его. Собака не смолкала. Еле живая от страха, дрожа, я встала на ноги. Меня вырвало на ботинки. А когда я вышла на бетонную дорожку, вырвало снова. Но, начав бежать, я не останавливалась, пока не увидела Ардака в вестибюле особняка.

– Ne oldu?[23]23
  Что случилось? (тур.)


[Закрыть] – спросил он.

Я бросилась к нему, и он подхватил меня.

– Neyin var?[24]24
  Что такое? (тур.)


[Закрыть]