Текст книги "Эклиптика"

– Виктор, пожалуйста. Это очень важно.

– Я не планировал задерживаться здесь дольше чем на день.

– Тогда отвези меня по пути домой.

– Ты прямо как Джонатан, – сказал он. – Не люблю, когда меня изводят. Не так я привык вести дела.

Но было ясно, что он уже все решил.

* * *

Дорога нырнула вниз, и вот уже мы ехали вдоль озера почти на уровне берега. Лодки и ярко-красные буйки покачивались на воде, образуя сложные фигуры. Швертботы, шлюпки, крейсерские яхты, укрытые брезентом. Я не хотела спрашивать, видит ли их Виктор. Лучше подождать, пока они расплывутся за толщей деревьев. Еще один поворот – и мы увидели указатель, приглашавший нас в Ласс.

– Подсказывай, куда ехать, – попросил Виктор.

Мы двинулись дальше – мимо приземистых домиков с шиферными крышами, мимо каменных бордюров, похожих на гимнастические бревна, мимо заборов из колючей проволоки. Мимо пастбищ, мимо елей, дубов и каштанов – чудищ, увитых плющом. В тусклом свете под облаками высились холмы в бурых заплатках и с туманными вершинами.

– Странно, – сказала я. – Ничего не изменилось.

– А что в этом странного?

– Я думала, тут все будет по-другому.

– Не понимаю, о чем ты.

– Я знаю. Ничего страшного.

Слева показались оштукатуренные амбары гостиницы “Кохун-Армс”. Я сказала: “Здесь направо”, и, притормозив, Виктор свернул на улицу, по которой Джефф Керр вез меня после похорон. Вдоль дороги – старомодные бежевые домики, дымящие трубами и купающиеся в зелени. Впереди причал. Галечный пляж и тихая водная гладь. Темнеющий купол неба над заснеженными холмами на том берегу. Он был знакомым, но каким-то бессмысленным, этот пейзаж. Задник для пьесы, которой я не видела.

– Приехали, – сказала я.

Виктор плавно затормозил. Мы остановились прямо у причала, но я по-прежнему не чувствовала связи с тем, что меня окружало. Я попыталась вспомнить тот вечер, когда уехала в Портмантл, – тот вечер, когда Джим проводил меня до автобуса в Баллох. Как мне представлялось, из Баллоха я направилась в Глазго, затем пересела на поезд до Дувра, на пароме пересекла канал, из Кале доехала до Парижа, а оттуда – через Милан, Белград и Софию – до Стамбула. Я помнила путешествие в мельчайших подробностях – от гула Лионского вокзала до фарфоровых чашек в поезде и коротких бесед с попутчиками. Зимняя мгла Ласса была куда менее осязаемой.

Я вышла из машины, Виктор тяжело зашагал следом. У причала стояла деревянная будка, в озеро выдавался дощатый помост. У берега вода была прозрачной, и виднелось галечное дно, а дальше поверхность озера топорщилась и закручивалась в водовороты, словно что-то помешивало ее из глубин. Я сошла по ступеням на пляж. Под сваями причала было пустое пространство, и, опустившись на колени, я принялась шарить по песку с камнями и гусиным пометом здоровой рукой. Перевязь врезалась в шею.

– Что я должен искать? – раздался сзади голос Виктора.

– Рулон четырех футов в длину. Завернутый в черный целлофан.

– Такое трудно не заметить.

Прочесав сырую землю в тени причала, я констатировала:

– Здесь его нет.

Пряча руки в карманах пальто, Виктор окидывал взглядом берег по обе стороны причала.

– Да этот пляж тянется на мили.

– Холст должен быть где-то неподалеку.

– Давай поищем там. – Он указал на юг.

– Но домик совсем в другой стороне. Скорее, надо искать на севере.

– Тебе виднее.

– Нет, ты прав. Его могло отнести туда течением.

Я двинулась на юг, обшаривая берег взглядом, но вскоре полоска пляжа истончилась, и я уперлась в кусты. На воде холста тоже не было видно.

– Пойдем обратно. – Я развернулась, и Виктор тихо зашагал следом. Держась чуть поодаль, он пристально наблюдал за мной, а в поисках участвовал лишь вполсилы.

– Долго еще? – спросил он.

– Что? – Я внимательно оглядывала береговую полосу.

– Долго еще ты будешь упорствовать?

– Знаешь, мог бы и помочь, а не желать мне провала.

– По-твоему, я этого тебе желаю?

– Не знаю.

– Давай поспешим, Элли. Скоро стемнеет.

Но Виктор не понимал, что сумрак – наш союзник. Если целлофан порвался, мы наверняка заметим сияние. Когда наступит кромешная тьма, к панно нас приведет голубой свет.

Я прочесывала пляж в поисках бугорка или торчащего угла – вдруг рулон завален камнями. Ничего. Выписывая зигзаги, я проверяла тротуар, отделенный от пляжа низкой каменной стеной. Ничего.

Когда мы добрались до причала, я заглянула в окна будки – рулон могли отнести туда, как в бюро находок, и оставить в углу. Но нет. Внутри были одни коробки.

Виктор ждал меня наверху, присев на капот автомобиля. Он взглянул на часы.

– Там ты еще не искала. – Он указал на север. – Я буду здесь. У меня в туфли камни набились.

Я спустилась по склону, сбегавшему от дороги к левой половине пляжа. На мелководье на буйках стояли небольшие швертботы. Их было четыре, разного цвета и с разными названиями, паруса обмотаны вокруг мачт. У всех, кроме одного, корма была закрыта брезентом.

Вдоль берега тянулась зеленая изгородь. По другую сторону от нее на пригорке густо росли высокие деревья. Впереди виднелась россыпь домиков. Джим Калверс не ждал меня ни в одном из них. Я поняла, что он меня бросил. Я не знала, когда это произошло, но он ушел. Да и искать было нечего: того, что я надеялась найти, здесь не было. Я потащилась обратно. Каждый шаг выкачивал из меня силы.

Виктор сидел в машине. Окна запотели, изнутри доносился рокот голосов радиоведущих. Он опустил боковое стекло.

– Вечером обещают грозу, – крикнул он. – Я бы не хотел, чтобы она застала меня в дороге.

Я кивнула и побрела к машине. О дороге в Лондон и возвращении в пустую квартиру думать не хотелось.

Виктор завел мотор. У меня болело плечо. Взбираясь по склону, я бросила последний взгляд на озеро и вдруг заметила, как что-то качается на волнах и бьется о сваи под дощатым настилом причала. Большой сверток в форме папиросы.

Забыв о боли, я бросилась к причалу.

– Элли!

Добежав до середины помоста, я легла на бок, перевернулась на спину.

– Элли!

Пролезла под перилами.

Тут меня настиг Виктор.

– Ты так заработаешь еще одну травму. Вылезай.

Подо мною мирно плескались волны. Ноги болтались над водой. Должно быть, Виктор прочел решимость в моем взгляде: он бросился вперед, протянув ко мне руки. Но я уже падала.

2

Стаскивая пальто и отряхиваясь от воды, Виктор пробирался к берегу. Сквозь мокрую рубашку просвечивали слипшиеся волосы у него на груди. Он отплевывался озерной водой и тер глаза – очки он предусмотрительно снял, чтобы не утонули. Я лежала на гальке рядом с холстом. Промокшая насквозь, без единого живого места, без перевязи. В боку сильно кололо, но боль приглушало чувство облегчения. Виктору же нечем было утешиться – кроме осознания, что я цела и невредима.

– Когда-нибудь, – он остановился у моих ног, с него ручьями текла вода, – я найду тебе другого психотерапевта. – Хватая ртом воздух, он согнулся пополам. – Что ты со мной творишь, черт тебя дери? Мне, между прочим, пятьдесят лет. Я не создан для таких приключений.

Тяжело дыша, я улыбнулась.

– Ты мог не прыгать за мной в воду.

– Я, мать твою, поскользнулся, пытаясь до тебя дотянуться.

– Я же крикнула, что все нормально.

– Откуда мне знать, что ты там крикнула? Я думал, ты зовешь на помощь. – Дрожа, он опустился на гальку. Рулон лежал между нами. Виктор покосился на грязный целлофан, обмотанный клейкой лентой. – Это и есть твое панно? Выглядит не очень.

Я все еще сжимала рулон в руке.

– Главное не обертка, а что внутри.

– Так бывает не всегда, уж поверь. Надеюсь, мы не зря возились с этой штуковиной. Не за каждой картиной я готов бросаться в ледяную воду.

– Я думала, ты поскользнулся. (Виктор искоса на меня посмотрел.) Извини.

– Вот-вот. – Отряхнув руки от гальки, он нацепил очки. – Полцарства за полотенце.

– Можем обсохнуть у огня, – предложила я.

– Где?

– В домике Генри. Он в пяти минутах отсюда.

Виктор взглянул на дома вдали.

– А это мысль. У меня уже зубы стучат.

– Я слышу.

Он прижал ко рту ладонь.

– Оно того стоило, – сказала я. – Увидев панно, ты сам все поймешь.

– Я просто хочу обсохнуть и поехать домой.

– Оно твое. Я тебе его дарю.

Виктор принялся растирать колени.

– Очень мило с твоей стороны, но не надо. Я не возьму твою работу, даже если она стоит целое состояние.

– Но ты же сохранил свой портрет.

– Он имеет диагностическую ценность.

– Эта работа тоже. К тому же без тебя я бы ее не нашла.

– Однажды я уже поставил тебе диагноз, и вот чем это закончилось. Рекламировать чудеса психиатрии нам точно не суждено. – Он встал и протянул ко мне руки: – Пойдем. Высохнем и отправимся в путь.

Я позволила поднять себя на ноги.

Мокрые и продрогшие, мы шагали вдоль берега. Холст безвольно свисал у меня с рук.

– Проверь, она ли это вообще, – посоветовал Виктор. – Чего только не выбрасывают в воду.

Но по полоскам клейкой ленты, по тому, как были подвернуты и заклеены края упаковки, я знала: это мое панно. И хотя внешний слой целлофана порвался, внутренние, похоже, уцелели.

– Только бы холст не пострадал, – сказала я. – Если внутрь просочилась влага, смело можно кидать его обратно в озеро.

– Да он промок еще больше, чем мы.

– Умеешь ты подбодрить, Виктор.

– Радуйся, что я с тобой разговариваю. В последний раз на мне было столько мокрой одежды в медовый месяц, когда сработала система пожаротушения в номере. – Виктор усмехнулся. – Одна сигара. Раз в жизни я закурил сигару и чуть не спалил весь отель.

Представив это, я немного повеселела. Мы пробирались по берегу, в воздухе растворялись остатки дня, в небе были выцарапаны темные силуэты мачт.

Когда мы дошли до поросшей крапивой тропинки, ведущей к дому, Виктор замедлил шаг. В окнах не было света, мшистая крыша угрожающе провисла посередине. Труба раскрошилась. В одном окне зияла дыра размером с кирпич. В сгущающейся тьме дом напоминал потерпевший крушение корабль. Я стала продираться сквозь высокий бурьян. Во мне еще теплилась надежда, что из леса выйдет Джим с корзинкой в руках. И в то же время еще свежи были воспоминания о Портмантле.

Петли на входной двери заржавели, и я повела Виктора в обход через сад. В крапиве валялся старый железный бак. Задняя дверь была не заперта, а в монетоприемнике счетчика, должно быть, еще оставалась пара шиллингов: когда я дотронулась до выключателя, лампочка мигнула желтым светом. Кухонная раковина была забита грязной посудой, на столе, среди протухших объедков, стояли заплесневелые чашки с чаем. Внутри было холоднее, чем снаружи. В комнате так воняло прокисшим молоком, что Виктор зажал рот ладонью.

– Господи, – сказал он. – Да я ни на каких таблетках не смог бы жить в этой помойке. Я остался бы здесь, только если бы мне угрожали ножом.

Но на самом деле меня ведь здесь не было. Здесь обитала только моя оболочка.

Я положила холст на два кухонных стула и пошла искать в ящиках спички – их там не оказалось. Виктор раздвинул штору из бусин и заглянул в гостиную. Включив свет и окинув комнату взглядом, он сказал:

– Что ж, некоторые люди живут и так.

Я вошла за ним следом.

У камина валялся матрас с грязными простынями, похожими на чехлы для мебели. Очаг был забит обуглившейся бумагой и чешуйками шишек. Занавески приклеены к оконной раме. На раскладном столике – тряпки и засохшие тюбики краски, банки с болотной водой и мутные бутылки льняного масла. Повсюду, на столе и на полу, были разбросаны части растений, а в ведре в углу тухли розовые лепестки.

– Это все материалы Джима, – сказала я. – Или Генри. Я уже запуталась.

Я нашла спички на полу у камина и, присев на корточки, нашарила на дне ведерка для угля растопку.

– Там нет бумаги, которую можно сжечь? – спросила я.

Но мысли Виктора были заняты другим. Скрестив руки на груди, он стоял у дальней стены и что-то разглядывал.

– Элли. Иди сюда, посмотри.

– Ты же хотел обсохнуть.

– Просто посмотри.

Я бросила в камин потухшую растопку и подошла к Виктору.

– Серьезно, если я не разведу огонь, мы оба сляжем с воспалением легких.

Взглянув на ту стену, которая так его заворожила, я увидела, что она пестрит картинками, приклеенными прямо на штукатурку. На ярких цветных снимках были пейзажи с пышной растительностью, белые домики на берегу моря в лучах летнего солнца, извозчики, управляющие повозками, два огромных здания, утопающих в густом сосняке. Я подошла поближе, чтобы разобрать печатные подписи с краю.

На островах запрещен любой автотранспорт, кроме пожарных и полицейских машин. Передвигаться можно в запряженных лошадьми повозках, или фаэтонах (по-турецки – faytons)…

– “Нэшнл Географик”, если не ошибаюсь, – сказал Виктор. Он подошел ко второму столу, тоже заваленному рабочими материалами. Я все не могла оторвать взгляда от стены. – Вижу, ты очень усердно выполняла мое упражнение. Возможно, даже слишком усердно.

Самая популярная достопримечательность Хейбелиады – православный монастырь Святой Троицы, расположенный на северном холме острова. При монастыре открыта богословская школа…

– Теперь я хотя бы понимаю, что ты пыталась сказать по телефону. Моя секретарша была озадачена. Она уловила что-то про “Стамбул”, но связь была очень плохая. Под конец ты звучала совсем уж скомканно. – Виктор был лишь пятном на краю зрения. – А мне послышалось то ли “мул”, то ли “пул”, то ли “стул”. Надо проверить слух.

В южной части острова находится санаторий “Хейбелиада” – прибежище для больных туберкулезом, куда можно попасть по улице Чам-лиманы-ёлу.

Я словно окаменела. К стене были приклеены десять-двадцать вырезок из журнала. Вокруг – карандашные пометки, сделанные моей рукой. Ленточка за ленточкой, извивами и зигзагами, строки покрывали всю стену. Я списала их из статьи, слово в слово.

Сердце Принцевых островов

Текст: вырезано.

Подплывая к острову на пароме, мы лишь частично знаем, чего ожидать. Мы прибыли сюда не только ради смены обстановки, но и на разведку. Хейбелиада находится в двенадцати милях от Стамбула и входит в группу островов, именуемых Истанбул адалары, уступая по величине лишь соседней Бююкаде. На севере и юге ее венчают два холма с крутыми лесистыми склонами, а в ложбинке между ними расположился поселок, где живет все население острова. Работа там по большей части сезонная. Зимой приземистые дома на несколько квартир и долговязые деревянные особняки стоят пустые и темные, но с приходом тепла их заполняют стамбульские дачники, которые приезжают, чтобы сидеть на узорчатых балконах, загорать на скалистых пляжах, качаться, словно чайки, на сияющих волнах Мраморного моря и весело выпивать до глубокой ночи на крышах своих домов. Если смотреть с моря, Хейбелиада – что означает “остров-вьюк” – вполне оправдывает свое название. На густо поросшем соснами и гранатовыми деревьями юго-восточном мысе и находится одноименный санаторий. Мы…

Сзади послышался звук, будто кто-то встряхнул банку с пуговицами. Виктор держал в руках стеклянный пузырек с оторванной этикеткой. Он тряс его и тряс, а внутри слабо перестукивались таблетки.

– Не знаю, сколько таблеток тут было изначально, – наверное, штук шестьдесят, – сказал он, вытряхнув горстку себе на ладонь. – А значит, мы неверно интерпретировали результаты анализов. – Виктор поднес к глазам одну таблетку. – Это точно тофранил. Судя по всему, ты перестала его принимать. Так что, вполне возможно, интоксикация была вызвана не им.

– А чем тогда?

– Это ты мне скажи. – Виктор прошелся по комнате. – Может, масляными красками. В них полно химикатов. Может, скипидаром.

– Я не знаю.

Я снова повернулась к стене, взгляд выхватил абзац пониже.

Нам посоветовали нанять фаэтон, когда мы сойдем на берег. Самый удобный путь к санаторию пролегает через восточную часть острова. Проселочная дорога обрывается у кованой ограды с пиками, оцепляющей усадьбу. Подъезжая к вершине холма, мы читаем таблички на деревьях: Dikkat köpek var – “Осторожно, злая собака”. Но мы не тревожимся.

С вершины холма открывается прекрасный вид на море, а вдали от суеты и шума городской жизни туберкулезные больные могут наслаждаться свежим воздухом и покоем. Санаторий строился в пору, когда болезнь достигла невиданных масштабов и показатели смертности зашкаливали. Он открылся в 1924 году, через год после провозглашения Турецкой Республики. Здание, прежде принадлежавшее греческим властям, было отреставрировано под эгидой Мустафы Кемаля Ататюрка, основателя современной Турции…

Статья, воспроизведенная целиком, занимала отрезок стены от потолка до плинтуса. Длился и длился подробный рассказ.

Большинство пациентов – это студенты, съехавшиеся в Стамбул со всей Анатолии, чтобы получить образование в одном из университетов города. Днем они дышат морским воздухом, а вечерами устраивают дебаты за стаканчиком чая или салепа. Дружеское общение и развлекательные мероприятия поднимают боевой дух…

Виктор возился у камина. Он оторвал откуда-то листок и чиркнул спичкой. Послышалось шипение.

В комнате отдыха проходят концерты и дважды в неделю – кинопоказы. При санатории открыт реабилитационный центр, где местные умельцы, такие как Ардак Йылмаз (на снимке справа), учат пациентов столярному делу.

За годы работы санаторий завоевал репутацию одного из лучших центров грудной хирургии, однако из-за недостатка финансирования главврач обеспокоен…

– Иди погрейся, – сказал Виктор. – Огонь уже разгорелся.

Он сидел у камина, вытянув руки к пламени. Лицо в бликах света. Он так уютно устроился в оранжевом сиянии, а мне было так холодно и страшно, что устоять было невозможно.

Опустившись рядом с ним на колени, я увидела в огне страницы еще одного журнала. Сырая одежда неприятно липла к коже. Долгое время мы вместе сидели у очага и молчали, напитываясь теплом. Затем я сказала:

– Не знаю, получится ли у меня пережить такое.

Виктор не отрывал взгляда от пламени.

– Все образуется. Мы вместе над этим поработаем.

– Я пока не могу вернуться с тобой в Лондон. Я всегда думала, что выживу без чего угодно, потому что у меня есть живопись. Взгляни на меня теперь… Уж лучше мне устроиться на фабрику, заняться полезным делом. Так я буду счастливее.

Виктор неожиданно обнял меня за плечи.

– Элспет, – сказал он, – тебе двадцать шесть, и ты жива. И утром взойдет солнце, как в любой другой день. Вот все, о чем тебе нужно думать. (Мне хотелось склонить голову ему на плечо, но слишком уж болела ключица.) А где твоя перевязь?

– Потерялась в озере.

– Давай-ка сделаем новую. – Он потянулся к матрасу и снял с подушки замызганную наволочку. Разорвав ткань по швам, он сложил ее в треугольник, завязал концы у меня сзади на шее и продел мою руку в петлю. – Есть люди, которым ты небезралична. Не забывай об этом. Я никогда не видел, чтобы Дулси Фентон так за кого-то переживала. Ты очень дорога ей, и не только как ценный актив.

– Ну да, так она это выставляет.

– Нет, думаю, она искренне к тебе привязана. Она раз двадцать звонила – спрашивала, нет ли от тебя вестей.

– Беспокоилась из-за выставки.

– Поначалу, может, и так. Она сказала, что ты ей написала. Устроила мне настоящий разнос, но я постарался убедить ее, что ты вполне способна путешествовать одна и волноваться тут не о чем. Но она и после выставки продолжала названивать. По-моему, она даже несколько раз звонила твоей матери. Все говорили одно и то же. Путешествует. Никто не знал, где тебя искать.

Он вырвал еще одну страницу из “Нэшнл Географик” и, скомкав, бросил в огонь. Я давно потеряла счет времени. Каминные часы были разбиты и закопаны в саду. Но это не имело значения. Мало-помалу мы подсыхали, скоро мы сядем в машину, и Виктор повезет меня в Килберн, в пустую квартиру, где меня никто не ждет.

– И что нам теперь делать? – спросила я. – Снова проводить занятия раз в неделю? Делать вид, что ничего не произошло?

– Если тебе это поможет.

– Ты мне уже не по карману.

– Я никому не по карману. А теперь и вовсе утрою ставки. Я так задеру цены, что придется просто выйти из игры.

– И правильно. Ты плохо влияешь на людей.

– Вот-вот. Окажу миру услугу. Подамся в шоу-бизнес. – Он улыбнулся. – Я всегда чувствовал, что мое истинное призвание – джазовый кларнет. Думаю, меня ждет блестящая карьера.

Я усмехнулась.

– Не веришь? У меня ведь и правда есть… – Свет у нас над головами погас, кухонная лампочка тоже. – Вот и деньги в счетчике кончились, – сказал Виктор. – Пора в путь. Ты уже высохла?

В больнице мне отдали мою убогую одежду для рисования: заляпанную краской байковую рубашку и жесткие парусиновые штаны. Они были грязные и все еще влажные, но мне уже было гораздо теплее.

– Не до конца.

– Включим печку в машине.

Виктор помог мне подняться. Комнату освещало лишь пламя в очаге. Оно отбрасывало на пол слабый свет, который мигал и меркнул, когда мы двигались. Виктор взял ведро и понюхал жидкость, в которой плавали лепестки. Убедившись, что там нет спирта, он плеснул ее в камин. С шипением и шкворчанием пламя потухло, и в комнате запахло неразорвавшимся фейерверком. В кромешной тьме я даже не видела, где Виктор.

– Секунду, – сказал он. – У меня есть спички.

Я услышала, как он возится с коробком. Но не успел он зажечь огонь, как в углу вспыхнуло голубое сияние. Передо мной, точно в лунном свете, вырос силуэт Виктора.

– Что это? – спросил он.

Виктор инстинктивно пошел на свет: мотылек, тянущийся к фонарю над крыльцом. Я побрела следом. Сбоку от прихожей располагался чулан, который мы с Джимом когда-то расчистили. Дверь была плотно закрыта, но сквозь щели по краям и между петлями просачивался голубой свет. Виктор испуганно посмотрел на меня.

– Все хорошо, – сказала я. – Тебе ничто не угрожает.

– Что мне не угрожает?

Он в нерешительности застыл у двери. Я повернула ручку и пригласила его внутрь. Он сказал лишь:

– Господи, Элли.

Вдоль стен, лицевой стороной внутрь, стояли деревянные доски – их было не меньше сотни. Виктор на них и не взглянул. Он неотрывно смотрел на гирлянду грибов, висевшую у бойлера в дальнем конце чулана. Грибы сияли так ярко, что, когда он подошел поближе, свет залил его с ног до головы. Виктор придвинулся еще ближе, прикрывая рукой глаза.

– Что это такое? – спросил он, осторожно пощупав кусочек гриба. – Невероятно.

Ничего ему не ответив, я бросилась к двери, пересекла прихожую с гостиной и откинула бусы, висевшие на входе в кухню. Виктор не окликнул меня. Он был заворожен.

Кухонная раковина слабо мерцала голубизной. Брызги пигмента застыли по краям гранитной плиты, торчавшей из раковины, и на ручке куранта, сохшего рядом. По спине у меня пробежала дрожь эйфории.

Здоровой рукой я расчистила стол – тарелки с объедками полетели на пол, разбились. Я шлепнула рулон на столешницу, как говяжью вырезку. Изуродованными ногтями отколупнула клейкую ленту с обоих концов и вдоль шва. Стянула целлофан. Замерцал бледный огонек. Рулон развернулся. Распростерся по столешнице, слегка влажный. Перевесился через край, поцеловал мои ботинки.

Заклацали занавески из бусин, Виктор потрясенно застыл на пороге. На линзах его очков расцвели три голубых круга, за ними не было видно глаз. Он хотел что-то сказать, но передумал. Просто медленно подошел к холсту и сомкнул руки за головой. Жест капитуляции. Он не задавал вопросов. Темнота комнаты была расписана светом.