Текст книги "Эклиптика"

Мак тихо рассмеялась.

– Я же тебе говорила: пьеса еще не готова. Тысяча неувязок в сюжете. Сам знаешь, как это бывает.

– Ах да, припоминаю. Неувязки. Попечительский совет неплохо их исправляет.

Мак ухмыльнулась.

– Что ж, не забывайте нас с Тифом, когда окажетесь дома. – Куикмен достал трубку из кармана. – Потому что выберемся мы отсюда только в одном случае: если кто-то приедет за нашим прахом. А это, уж поверьте, далеко не так романтично, как звучит.

* * *

Грибы были слишком сырыми, чтобы их измельчать. Провисев целый день рядом с бойлером, они посветлели и скукожились, но влаги в них оставалось еще много. И все же, когда стемнело, я вытащила из чулана две самые сухие гирлянды и сняла с них кусочки грибов. Я решила приготовить хотя бы небольшую порцию краски. Один из образцов на стене был получен на ранней стадии моих поисков, когда я использовала куда более влажные грибы. Это было в первые несколько ночей, когда я увлеченно экспериментировала с рецептурами эмульсий и паст. Получившуюся густую светящуюся краску я и хотела воспроизвести. Труднее всего оказалось разобрать собственный почерк на квадратике холста – семерки смахивали на единицы, девятки легко было спутать с восьмерками. Хорошо, что отец воспитал во мне привычку сохранять все рабочие записи. “Не выбрасывай обрывки и обломки, – говорил он, когда я приходила посмотреть, как он чинит ножку стула или устанавливает новый сифон под кухонной раковиной. – Однажды хлам, который ты выкинула за ненадобностью, окажется незаменим”.

Перетерев непросохшие грибы в ступке, я получила вязкую голубую пасту. Масла я добавила немного, следуя указанным пропорциям, затем долго работала курантом. Смесь становилась все более податливой и в конце концов приобрела консистенцию топленых сливок. Моим первым порывом было разбавить ее скипидаром, но я остановила себя, зная, что второй попытки не будет.

Краска светилась ярко – хороший знак. И тон получился как раз таким насыщенным, как нужно. Захватывалась она плохо, падая с кисти мелкими комками на подставленную ладонь, но на холст ложилась легко. Поверхность получалась гладкой и непрозрачной, с волшебным отливом. Новый пигмент не только не испортил картину, но сделал ее лучше, чем я могла себе представить.

Я писала теми же плавными, широкими движениями, и хотя к концу каждой дуги от кисточки разлетались брызги, в начале она легко скользила по полотну; я могла работать с краской, точно скульптор, создавать разнообразные текстуры, выступы и углубления, водя щетинками кисти по холсту или вдавливая их в его поверхность.

Два других круга, уже подсохшие, сияли и слегка подрагивали. Третий, самый плотный и густой, пересекался со вторым, порождая эффект, какого я еще не наблюдала с обычными красками, – боль, которую можно увидеть и почувствовать, будто она заключена не только в материи, но и во мне самой. Я создала простую вещь, в которой было столько грусти, столько чистоты, что один ее вид пробудил во мне скорбь. Слезы катились по щекам, и я не успевала утирать их, они шлепались на стол, текли по шее. Я чуть не падала от усталости и облегчения. На полотне в бездне сияли голубые круги, и по мере того, как взгляд продвигался слева направо, цвет их становился все интенсивнее. Абстракция запутанной истины. Способ ее постичь. Я назову полотно “Эклиптика”. Хотя бы этой работой я не пожертвую. Хоть что-то подлинное я привнесу в этот мир.

4

За мной послали Эндера. Должно быть, он следил за домиком, высматривая признаки движения, потому что стоило затопить печку, и он тут же замолотил в дверь. Я была в халате и готовилась принять душ. Старик не стал ждать, пока ему откроют. Дверь с треском распахнулась, и, впустив в комнату яркий полуденный свет, он переступил через порог и сорвал с притолоки клейкую ленту, висевшую там, как серпантин после вечеринки. Увидев, что я в одном халате, он не извинился, а просто отвернулся и прикрыл глаза рукой.

– Директор просит с вами поговорить, – сказал он. – Я должен сделать точно, чтобы вы пришли. Вы идете сейчас, окей?

– Дайте мне пару минут, – твердо сказала я. – Мне нужно одеться.

Закрывшись в ванной со стопкой чистой одежды, я долго отмывалась над раковиной. В морщинки вокруг глаз въелась белая краска. Челка была жирная и липкая. Когда я закончила, вся раковина была в грязи.

Эндер по-прежнему стоял на пороге. Бросив на меня возмущенный взгляд, он убрал в карман жилетки часы.

– Вы слишком опоздали на обед, – сказал он. – Но есть салеп, айран и фрукты, если хочите.

Я помотала головой.

Он указал на завешенный холст у стены и приподнял бровь:

– Вы работайте?

– Работала. Там холодно?

– Извините?

– Куртку надевать?

– Нет. Там солнце, много солнца.

Я надела куртку. Эндер хмыкнул.

– Давайте уже покончим с этим, – сказала я.

Старик повел меня по петляющей бетонной дорожке, вместо того чтобы срезать путь по траве. Он шел на шаг впереди и постоянно оглядывался, будто проверяя, можно ли до меня дотянуться. Сзади его седые волосы казались невероятно густыми. Серебристые поросли торчали из длинных ушей, чуть ли не сверкая на солнце. Он прихрамывал и, похоже, страдал от боли в ноге. Когда мы поднялись на веранду, он открыл передо мной дверь. И вот уже я вела его, а не он меня, через вестибюль и вверх по лестнице. На втором этаже стояли Крозье и Глак. Они тихо поздоровались со мной и отсалютовали чашками с кофе. Впервые в жизни я была рада их видеть. Я одарила их улыбкой и сказала: “Добрый день”. У Глака от изумления слова застряли в горле.

– Ага, да… – сказал он. – Добрый.

Шумно сопя, старик шел за мной следом. Мы преодолели еще два марша, ступая по мягкому ковру (интересно, сколько гостей уже прошло этой тропой позора?), и быстро зашагали по коридору.

– Вы ждать, – сказал он и трижды постучал.

Дверь резко отворилась, и в проеме показался Ардак. Он кивнул старику, а на меня даже не взглянул. Они обменялись парой слов по-турецки, затем Ардак протиснулся мимо нас в коридор и направился к лестнице. Мы прошли в кабинет. Директор стоял у камина, над тележкой с напитками, и смешивал себе коктейль.

– Прошу вас, садитесь, Нелл, – он махнул рукой в сторону диванчиков. – Я готовлю “Полуденную передышку”, как я ее называю. Не желаете? Это всего-навсего лимонный сок с капелькой гренадина, колотым льдом и гранатовыми зернами. Со свежей мятой еще вкуснее, но у меня ее нет.

– Спасибо, я не буду.

– Много теряете.

Старик закрыл дверь и загородил ее собой, как тюремный надзиратель. Сев на диван, я заметила Гюльджан в кресле возле письменного стола, до этого ее заслоняла сухопарая фигура директора, но теперь мне удалось как следует ее разглядеть – она полулежала среди подушек, закинув голову и нервно теребя волосы. Она не смотрела на меня. На меня никто не смотрел, одна только Назар, нежившаяся в горячей полоске света под окном, подняла морду и встретила мой взгляд. Она подошла ко мне погладиться и улеглась у моих ног. Директор опустился на диванчик напротив моего и помешал соломинкой лед в стакане.

– Я обеспокоен, Нелл, – сказал он. – Никогда не думал, что придется вызывать вас для такого разговора, и вот мы здесь. Ужасное разочарование. – Он сделал большой глоток и сладко причмокнул. – Ваш бесстрастный вид – знак того, что вы понимаете, о чем я?

– Не следует полагаться на знаки, – ответила я. – Мне сказали, вы хотите поговорить со мной, вот я и пришла.

Директор поджал губы и кивнул – чему, я так и не поняла.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда давайте обсудим факты. Onus probandi…[54]54
  Бремя доказательства (лат.).


[Закрыть] – Подавшись вперед, он поставил стакан на причудливый стеклянный столик. Затем, не меняя позы, вытащил из нагрудного кармана два ключа, медный и серебряный, и брякнул ими об стол. – Вчера во время ужина Эндер обнаружил это в ваших вещах. Прошу прощения за вторжение, но то были особые обстоятельства.

Назар опустила голову на мои стопы и заскулила. Сердце бешено стучало и никак не желало утихомириться. Я решила ничего не отвечать.

– Разумеется, нет нужды говорить вам, откуда они пропали и какие двери открывают…

Молчание – лучшая стратегия. Пока не предъявят неопровержимых доказательств.

– Прибавьте к этому сведения, которые я вчера получил от Гюльджан, – продолжал он. – Не вините ее, она так расстроилась из-за случившегося, что даже захворала. На кону была ее работа, поэтому вполне естественно, что она пришла ко мне. И наконец… – Он прервался и потянулся за подставкой для запотевшего стакана. – Не будем забывать о телефонной трубке. Вчера вечером я обнаружил, что она неровно лежит на рычаге, и долго не мог понять, как так вышло. Из-за проблем со зрением я должен тщательно следить за подобными мелочами, а если трубка будет сдвинута, никто не сможет до нас дозвониться, что чревато серьезными последствиями. Впрочем, вам и так все это известно.

Откинувшись на спинку дивана, он положил ногу на ногу. Я постаралась придать себе невозмутимый вид.

– Я даже не знала, что у вас есть телефон.

– Нелл, прошу вас. Вы не раз бывали в этом кабинете. Вы его видели. Вы его слышали. Я упоминал о нем. Этот разговор и так весьма неловкий, не будем все усложнять. – Он взглянул на собаку и слегка нахмурился. Она не двинулась с места. – Я связался с телефонной компанией. Мне пришлют список всех исходящих звонков. Разумеется, на это уйдет время, но завтра список будет у меня. И если я узнаю, что вы пользовались этой линией и сообщили кому-то о нашем местоположении… Это будет считаться серьезным нарушением, весьма серьезным.

– Серьезным нарушением чего?

Он сверкнул глазами.

– Фундаментальных принципов Портмантла. Нашего кодекса чести. Права на анонимность каждого художника, который живет или когда-либо жил под этой крышей. Уверяю вас, попечители так этого не оставят.

Меня охватила та же холодная беспомощность, какую я почувствовала в художественной школе, когда от меня потребовали обосновать перед членами правления, почему я выбрала для полотна “Просители” такой “профанный” сюжет. Я не уступила тогда, не уступлю и теперь.

– Что ж, посмотрим, что покажут записи. Поверьте, я не разговаривала ни с единой душой.

Чисто технически так и было: я попала на автоответчик.

– Какая досада… Я так надеялся, что вы не станете гнуть эту линию, – сказал директор, закинув руку на спинку дивана. – Вне зависимости от того, что покажут записи, вы все равно нарушили правила, вломившись в мой кабинет. Поэтому я вижу для вас только два варианта развития событий. Первый: вы остаетесь с нами, работаете, возвращаетесь в привычную колею. Стараетесь примириться с трагедией и обрести то чувство цели, за которым сюда приехали. Все как прежде.

Он помедлил, чтобы я осознала, сколь прискорбно мое положение. Я не верила ни единому его слову.

– В случае вашего отказа я буду вынужден принять более строгие меры.

И снова он сделал паузу, будто ожидая ответа. Я скрестила руки на груди.

– Это означает, что вас проводят за ворота без документов, – пояснил он. – Вам не помогут вернуться на родину и не окажут покровительства. Все ваши работы останутся у нас, и вы лишитесь любой защиты, какую вам предоставили бы в иных обстоятельствах. Мы полностью отречемся от вас. И кто знает? Быть может, вас арестуют за вторжение в частные владения. У нас есть хорошие друзья в местной полиции. Насколько я понимаю, здесь с этим строго. Я достаточно ясно выражаюсь?

Он потянулся за стаканом и сделал глоток. Взяв себя в руки, я ответила:

– А если я уже завершила работу? Что тогда?

– Я слышал, ваши труды не особенно плодотворны.

Директор бросил взгляд поверх моей головы – должно быть, обращался к Эндеру за разъяснениями.

– Вы слышали. – Я гневно уставилась на него. – Между прочим, ночью я дописала свое панно. Я закончила. И сегодня собиралась поговорить с вами насчет отъезда.

Директор хмыкнул. Мои слова его развеселили. Он прихлебнул “Полуденной передышки”.

– Очень рад за вас, Нелл, но это ничего не меняет. Я не могу отпустить вас, вы угроза для всего прибежища.

– То есть я должна оставаться здесь, пока меня не бросят в море?

– Не совсем. – Он покрутил лед в стакане. – Я надеюсь, что со временем вы осознаете всю ценность Портмантла. У вас здесь трое друзей, которыми вы пренебрегли, поспешив воспользоваться моим телефоном. Что станет с ними и их творчеством, если вы продолжите разбалтывать наши секреты? Вы ставите под удар не только себя. – Он осушил стакан, и кровавая капелька гренадина повисла у него на носу. – Тут всегда можно найти чем себя занять. Спросите Эндера. Он каждый день пишет сестре в Армению, и перед отправкой все его письма попадают ко мне на стол. Сколько в них вымысла! Вы не поверите, какие истории он сочиняет, какие свершения себе приписывает. Но спросите его, доволен ли он тем, что имеет, или предпочтет альтернативу, и он вам ответит.

Я оглянулась на старика. Одна рука на дверном наличнике, вторая – на поясе, взгляд блуждает по узорчатому ковру. Он слушал нас с полным равнодушием, делая вид, что не понимает ни слова.

– На что соглашается Эндер, это его дело, – сказала я. – А я не позволю себя цензурировать.

– Нам всем нужен Портмантл, пусть и по разным причинам. – Директор промокнул нос платком. – Гюльджан так расстроилась, потому что многим пожертвовала ради этой работы. От нее зависят другие люди. Ардак тоже дорожит своим местом – как и все мы. В прибежище свой кодекс чести, и вы показали, насколько вы его цените. Как я уже говорил, мы все страшно разочарованы. – Он подозвал старика – два манящих движения ладони. – Эндер отведет вас обратно. До ужина у вас есть время подумать. Но, как вы понимаете, выбора как такового у вас нет.

* * *

Эндер не отходил от меня всю дорогу. Вместе мы прошли по пустому коридору, спустились по лестнице и медленно побрели по залитым солнцем дорожкам к моему домику. Я чувствовала себя старым зверем, которого поймали при попытке сбежать из зоопарка и торжественно ведут обратно в вольер в назидание остальным. Четко выверенная близость Эндера угнетала. Я пыталась отвлечься на благодать неба и красоту пейзажа – на соседние острова в хвойной зелени, на море в меловых следах от паромов, на домики Хейбелиады, что сгрудились далеко внизу и готовились приютить дачников на лето. Но виды, раньше внушавшие благоговение, теперь вызывали тревогу.

Старик довел меня до двери.

– Когда звенят на ужин, я за вами прийти.

– Отныне так и будет? – спросила я.

Он смотрел на меня отсутствующим взглядом.

– Под конвоем на завтрак, обед и ужин? Мне это уже порядком надоело.

– Звенят, и я прийти.

– Ладно. Только впредь стучите и ждите снаружи, как все остальные.

Я зашла внутрь, а он направился к особняку прямиком по траве.

В мастерской было темно, но я не подняла шторы и не открыла ставни. Наружное тепло еще не просочилось в дом, и ступать по полу в чулках было холодно. Топить печку я не стала. Рухнула на кровать и уткнулась носом в грязный матрас. Простыни на нем не было, я сняла ее, чтобы завесить картину, и голый матрас источал мускусный запах – тельный душок сотни бессонных ночей, моих и чужих. Мне хотелось подняться, но я лежала неподвижно, чувствуя щекой пружины, лежала, пока холод не начал покусывать лицо. Может, проваляться так до конца жизни? Я представила, как коротаю дни в этом домике безо всякой цели, – нет, уж лучше сразу броситься на камни. Мальчика не найдут, картину тоже. Но если уйти сейчас, если срезать холст с подрамника, я смогу взять его с собой. Я сбегу еще до ужина, окольными путями, и попытаюсь попасть домой. И пусть у меня не будет документов, зато со мной будет моя работа. Со мной будет правда. Эта мысль меня приободрила.

Я кинулась в ванную и вытащила из коробочки для кольца жетоны и перстень с опалом.

Затем достала из чулана оставшиеся гирлянды. Грибы соскользнули с бечевки, поддавшись моим пальцам. Я завернула их в фольгу и обмотала клейкой лентой, чтобы внутрь не проникал свет. На нижней полке лежал мой старый чемодан. Сверток с грибами как раз поместился в наружное отделение. Вскоре я уже срывала вещи с вешалок, потрошила тумбочки и кидала на дно чемодана комиксы Фуллертона. Снимала образцы со стены, складывала стопками и, перевязав бечевкой, распихивала по всему чемодану. Расчищала место на бетонном полу, отодвигала столы к двери, расстилала простыню, чтобы полотно не испачкалось, и опускала на нее холст лицевой стороной вниз. Ползала с ножом в руках и срезала холст с подрамника, хирургически точными движениями отделяя ткань от дерева. Оттаскивала подрамник к стене – полый прямоугольник, громоздкий, но не тяжелый – и вновь смотрела на пустое полотно, вернувшись к тому, с чего начала.

Перевернув холст, я увидела едва заметный рельеф трех белых кругов. Волноваться о том, потрескается ли краска и высох ли последний круг, было некогда. Сворачивать холст четырех футов в ширину и вдвое больше в длину – задача не из легких, тем более что ни картонной трубки, ни даже скалки у меня не было. Протянув вдоль края холста бечевку и ухватившись за его концы, я загибала, загибала, загибала, пока ткань не поддалась. Я скатала холст в рулон и скрепила его по шву клейкой лентой – получилась огромная папироса с протянутой через нее бечевкой. Чтобы защитить картину от влаги, я обернула ее черным целлофаном и заматывала, заматывала, заматывала клейкой лентой. Затем сделала лямку, связав концы бечевки, и повесила рулон за спину, точно колчан со стрелами. Лямка вреза́лась в грудь, зато панно было готово к транспортировке. Оставалось надеяться, что бечевка не порвется.

* * *

По стеклу скользили силуэты сосен и кривые отражения фронтонов особняка. Сквозь них проступало лицо Петтифера поверх чертежного стола, и вид у него был мрачный. Он задумчиво смотрел на деревья, даже не замечая, что я спускаюсь по тропинке к его домику, и очнулся, лишь когда услышал мои торопливые шаги.

– Нелл? Какого черта?.. – Он отошел от окна и отодвинул щеколду на двери. – Ты что, уже уезжаешь?

– Тсс! – шикнула я, протискиваясь внутрь. – Закрой дверь.

– Что?

– Просто делай, что тебе говорят.

Он повиновался.

– Да-да, конечно. Не беспокойся, ты вовсе не отвлекла меня от работы. В конце концов, я же не…

– Тсс!

Я задернула занавески. На чертежном столе лежал одинокий рисунок: сводчатая дверь под козырьком с имитацией рыбьей чешуи.

– Я тут пытался изобрести новый тип навеса, – пояснил Тиф. – Из твердых материалов, но складной. Бессмысленная затея. Кстати, а в том, что мы стоим в темноте, есть какой-то смысл? Давай хотя бы лампу зажжем.

– Не надо.

– Что вообще происходит? Я уже начинаю потеть. – Он вытер лоб рукавом.

– Тиф, мне нужна твоя помощь. В очень важном деле.

– Конечно, – ответил он, посерьезнев. – В каком?

Ногами я ощущала жар от печки, стоявшей позади.

– Мне нельзя сейчас ходить в особняк, – сказала я. – Не спрашивай почему, просто поверь.

– Ладно. – Нотки нерешительности в голосе. – Хорошо.

– Мне нужно, чтобы ты привел сюда Мак. Если у нее что-то для меня есть, пускай приносит, так ей и скажи.

– Ты вся на нервах. Что стряслось?

– Пожалуйста, Тиф, просто сделай, как я прошу.

– Ладно, но я… – Он осекся. – А Кью? Его тоже привести?

– Да, если он там.

– Где еще ему быть?

– Иди же.

– Ладно, ладно, дай только обуться. – Он поспешно вытащил из-под кровати ботинки, надел их и неуклюже зашнуровал. Взявшись за дверную щеколду, он обернулся: – Ты хочешь, чтобы я бежал? В моей нынешней форме этот склон мне не одолеть.

– Плевать. Просто поторопись.

– Третья скорость – предел моих возможностей, – улыбнулся он. – Слушай, мне необязательно знать, что происходит или что там у тебя за спиной… – Он указал на запечатанный холст. – Но ты можешь пообещать, что у меня не будет неприятностей?

– Ничего с тобой не случится, – сказала я. – Это не ты им насолил.

Энергичный кивок.

– Ты как та симпатичная девчонка, заставлявшая меня воровать сладости из школьного буфета.

– Тиф, у меня нет времени ностальгировать.

– Так, мысли вслух. Мне закрыть дверь?

– Да. Поторопись. Приведи их.

Когда дверь открылась, в комнату ненадолго хлынул свет. В зазор между занавесками я наблюдала, как Петтифер ползет по склону, пока он не скрылся из виду. Он насвистывал бодренькую мелодию, которую я раньше не слышала. Я осталась одна в полумраке мастерской. Домик кишел тихими звуками: тик-так, тик-так воды в трубах где-то внутри стен, потрескиванье угля в печке, неугомонное пиликанье певчих птиц в лесу, крики чаек и ворон на крыше. Как тут расслабишься. У меня подергивались пальцы. Спина напряглась, точно натянутый трос. Мне хотелось сесть, но, не желая снимать свою ношу, я расхаживала по комнате.

На стене – эскизы и рисунки: варианты каменной кладки, фасады с причудливыми окнами и дверьми. На плечиках возле кровати – твидовые пиджаки, комод для хранения чертежей заставлен безделушками. Модель корабля, уже раскрашенная и покрытая лаком, стоит на комоде под стеклянным колпаком; сперва мне почудилось, будто на стекле сидит огромное насекомое, но, приглядевшись, я увидела, что это трещина, крест-накрест заклеенная пластырем. Я сняла колпак, чтобы получше разглядеть корабль. Он был так умело собран, что его наверняка можно было пускать по воде, а вот краску накладывали неряшливо и без фантазии. Сгустки лака виднелись на стыках и свисали с кормы. Казалось, модель смастерил взрослый, а доделывал ребенок. Когда я водрузила корабль на место, подставка сломалась, и отколовшийся кусочек упал в приоткрытый нижний ящик. Нагнувшись за ним, я заметила, что ящик забит чертежной бумагой с помятыми краями, и, не в силах себя остановить, вытянула верхний листок, ожидая увидеть эскиз фасада или план этажа – частичку гениального проекта собора. Но нет. Это был скорее набросок художника. Комната с ковровыми дорожками, плавные изгибы скамей, выложенных плиткой, мозаичные колонны; тощие карандашные женщины лежали на полотенцах лицом вниз, окунались в купель. Я узнала эту комнату с первого взгляда. Подпись гласила: “Кальдарий (предварит.)”. Я принялась рыться в ящиках; одна и та же сцена повторялась на всех рисунках, лишь мелкие детали были изменены или тонированы тушью разных оттенков. Кальдарий за кальдарием за кальдарием за… Я разорвала последний листок надвое и скомкала. В панике, бездумно, я распахнула дверцу печки и бросила его в огонь. На этом я не успокоилась. В ящиках было еще полно рисунков. Я собрала их в охапку и с трудом затолкала в топку, в комнату повалил густой дым. Во рту у меня пересохло, горло жгло. Когда стало нечем дышать, я выбежала во двор. Скорчившись на солнце – из домика валили клубы дыма, – я увидела, как Куикмен, Мак и Петтифер спускаются по склону. Заметив дым, они помчались со всех ног, поскальзываясь в грязи.

– Ты цела? Что случилось? – спросила Мак, подбежав ко мне.

Петтифер поспешил внутрь, бросив на ходу:

– Господь всемогущий, Нелл, что ты наделала? Психованная!

Из распахнутой дверцы печки вылетали опаленные клочки бумаги и, точно пылинки, плясали по комнате. Петтифер схватился за голову:

– Неужели… О господи, все! Она сожгла все. Это годы… годы моей жизни! Ты, блядь, больная! Что я тебе сделал?

Лицо у него побагровело, точно от удушья.

– Успокойся, – сказал Кью. – Наброски пострадали не все. Еще не все потеряно.

Он принялся собирать рисунки с пола, со стульев – отовсюду, куда они упали.

– Не надо меня успокаивать! Она просит позвать вас, я возвращаюсь и вижу это. – Тиф мерил шагами комнату. – Я… Я убью ее…

Маккинни схватила меня за руку:

– Что на тебя нашло?

Я скинула ее руку и зашла в домик.

– Нелл, – окликнула она меня. – Нелл.

Я вытащила чемодан из-под кровати.

Куикмен вытаращился на меня и скороговоркой заговорил:

– Не делай этого. Не уходи так. Это ничего не изменит. – Он шагнул вперед, вытянув руку, чтобы взять у меня чемодан. – Тиф будет в порядке. Правда, Тиф? Мы все будем в порядке. Главное – держаться вместе, тогда все будет в порядке. – Я позволила ему подобраться поближе. – Так, ладно. Присядь. Сейчас мы тут уберемся, хорошо? Все будет в порядке. Я тебе обещаю.

Я рванула к двери.

– Черт! – воскликнул Куикмен. – Она не слушает.

Мак попыталась преградить мне дорогу, но как-то нерешительно – когда я вылетела из двери, она вжалась в стенку, будто боялась обжечься, и, потянувшись к моему плечу, ухватилась за холст. Бечевка врезалась мне в горло, потом ее пальцы разжались.

– Нелл, подожди! Письмо! – Я остановилась посреди склона, и земля поползла у меня под ногами. Мак поспешила ко мне, в знак капитуляции подняв над головой квадратик бумаги. Я потянулась за ним, и осколки солнца вонзились мне в глаза. – Куда бы ты ни направлялась, не останавливайся, – сказала она, вкладывая конверт мне в ладонь. Ни тени разочарования в голосе. Одобрение. Благословение. Я сунула письмо в карман. – Не останавливайся, слышишь? Раз уж решила выбраться отсюда, беги и не оглядывайся.

Так я и сделала.

Я побежала вверх по склону – холст хлопает по ногам, чемодан в руке легкий, но неудобный. Перепрыгивая через корни деревьев, я добралась до дорожки и, даже не помахав на прощание Мак и остальным, припустила во весь опор так, что камни полетели из-под ног. Слева смазанным пятном пронесся домик мальчика, справа вырос особняк. Я не сбавляла темпа, планируя добежать до своей мастерской, а оттуда – через лес до утеса. Но, обогнув особняк, я увидела, что навстречу мне бежит Ардак с огнетушителем. Я оглянулась: над деревьями клубился темный дым. Заметив меня, Ардак резко затормозил и чуть не упал. Он разрывался между двумя катастрофами. Задыхаясь и размахивая руками, я пронеслась мимо. Секунду-другую он крутился, как флюгер на ветру, затем крикнул мне вслед: “Dur! Hey! Nereye gidiyorsun!”[55]55
  Стой! Эй! Ты куда? (тур.)


[Закрыть] Когда я обернулась снова, он уже гнался за мной, а огнетушитель покачивался в траве. Я бежала все медленнее. “Hey! Dur!” Чемодан оттягивал руку. С правого фланга через лужайку на меня несся Эндер. Я поняла, что с чемоданом мне от них не уйти. Я бросила его, и он кубарем покатился за мной следом. Бежать сразу стало легче. “Dur! Hey! Dur!” Миновав свой домик – и еще один, и еще, – я добралась до опушки леса, а погоня все не прекращалась. Кустарник царапал руки и лодыжки. Деревья смыкали ряды и расступались, а я искала глазами зарубки на стволах, но из-за тряски и сбитого дыхания ничего не могла разобрать. Если и дальше бежать в этом направлении, я окажусь на грибной поляне, но это слишком далеко – нужно взять левее. Старик настигал меня. Я не понимала, какие звуки его, а какие мои. Лес шелестел тяжелыми шагами, трескающимися ветками, задыхающимися ртами. Я не чувствовала своего тела. Оно было лишь движущейся оболочкой. И вдруг откуда ни возьмись кто-то выскочил мне наперерез, и я сбила его с ног. Мы упали, я перекатилась через него, заехав коленом ему по ребрам. Он схватил меня за ботинок, но я ускользнула.

В синяках и ссадинах, грязная и выдохшаяся, я помчалась дальше не оглядываясь. Деревья редели. Повеяло морем. Вскоре оно открылось взгляду. Я с трудом остановилась у края обрыва, шишки, земля и галька полетели вниз.

Скала была не отвесная. Крутая сверху, она переходила в галечный пляж, усыпанный валунами и омываемый Мраморным морем. Все пути к отступлению отрезаны. Либо вниз, либо назад.

– Dur!

Ардак стоял в нескольких шагах от меня. Эндер тоже. Их лица блестели от пота. Рубашки рваные, в пятнах крови. Старик был босой. В каждой руке он держал по башмаку.

– Куда вы можете идти? – выдавил он, хватая ртом воздух. – Зачем? Зачем бежать? – Он прочистил горло и сплюнул. – Все окей. Все окей. Вы стоять спокойно. – И они подобрались чуть ближе: ловцы собак в парке. Ардак прижимал ладонь к ребрам. – Куда вы можете идти? – повторил старик.

Назад нет смысла.

Только вниз.

Я метнулась влево.

– Ugh. Sen delisin[56]56
  Сумасшедшая (тур.).


[Закрыть].

Они не попытались меня перехватить. Я взглянула на поросший кривыми сосенками склон: можно спуститься по переплетению стволов. Я присела – холст согнулся, чиркнул по земле – и потянулась к ветке, нависшей над обрывом. Волны толкались в глыбы на берегу. Море шипело и бурлило. Я не знала, выдержит ли ветка мой вес. Но Ардак и старик уже надвигались. Повиснув на ветке, я нащупала ногами крошащиеся мшистые камни. Ветка за веткой, корень за корнем я сползала все ниже, пока деревья не кончились. Оставалось разжать пальцы и надеяться, что в скале попадутся удобные выступы. Подошвы сцепились с камнем, а потом я сорвалась.

Я поехала вниз, перекатываясь, кувыркаясь, плечо пронзил быстрый, жаркий укол боли. Я не падала, а скорее волочилась по склону, бесконечно долго, хотя произошло все в один миг. Когда я скатилась к подножию скалы, потрясенная, побитая, раненая, меня не отпускало ощущение, будто я не выжила, будто душа моя осталась где-то наверху. Затем хлынуло ликование. Невероятное облегчение. Жгучее, острое осознание боли в правом плече. Я была на грани обморока, но сердце бешено колотилось от адреналина и шока. И я знала, что надо встать, что старик с Ардаком с вершины утеса обшаривают глазами галечный пляж в поисках моего трупа. Вскоре они спустятся с лодкой на плечах. Они погрузят меня в лодку. И что тогда? Неужели я зря получила столько увечий? Я заставила себя подняться на ноги.

Пока я съезжала по склону, бечевка лопнула. В ужасе я стала оглядывать разбивающиеся о берег волны, скалы. При мысли, что холст потерялся, у меня подкосились ноги. Но потом я заметила его несколькими ярдами выше. Он застрял в торчавших среди камней сорняках. Верхний слой целлофана исполосован, клейкая лента потрепана по краям, но в целом свернутый холст почти не пострадал. Не то что я.

Я подняла голову – наверху ни Эндера, ни Ардака, никого. Только призрачный солнечный свет и деревья, упирающиеся в небо. Кроме шума моря, не слышно было ни звука. Каждое движение головы отзывалось все нарастающей болью. Похоже, я вывихнула или сломала плечо. Рука беспомощно болталась. Я побрела вдоль берега – как я полагала, на юг – и вскоре добралась до места, где волны тихо наползали на камни и на заборе из проволочной сетки висели таблички: Dikkat köpek var[57]57
  Осторожно, злая собака (тур.).


[Закрыть]. По-другому в бухту не попасть. Только вплавь.

Вода принимала меня шаг за шагом. Я думала, будет холоднее. Соль щипала ссадины. Я попыталась плыть с холстом, подняв его на вытянутой руке, но ноги быстро устали. Боль была такой бодрящей, такой неизбывной. Я обмотала бечевку вокруг запястья, и холст потянулся за мной, не всплывая, но и не утопая. Я понимала, что не смогу долго держать голову над водой, и брыкалась, пока не выбилась из сил. Вскоре течение подхватило меня, перевернуло меня, затянуло. Все происходило медленнее, чем я ожидала.